Die Farbe der Hoffnung

Паскаль старался ступать бесшумно, двигаясь вслед за светловолосым наваждением, словно тень. В подъезде было темно, но никто из них не подумал даже о том, чтобы, прикоснувшись к выключателю, облегчить себе путь и осветить ступени яркими лучами. Вцепившись в перила, синеглазый молодой человек уже понемногу начинал ощущать последствия проведённой на улице ночи — в горле першило, глаза слезились. Между тем Кале не променял бы сейчас этот момент ни на что на свете: безмятежность опустившегося на лестницу мрака и плавные движения Давида, напоминающие игру заблудившихся в каменном форте теней, переносили его в совсем другой мир. В присутствии златовласого годами выстраиваемая ширма рационалиста и прагматика разбивалась на тысячи осколков. Непонятное доселе чувство — странное и немного колючее — грело душу. И что ещё больше вводило его в недоумение, так это то, что ему оно нравилось. Нравилось ловить тонкие лучи отбрасываемого фонарями света и наблюдать, как их тихое искусственное тепло, падающее сквозь стекла, разбивается о края ступенек. Нравилось чувствовать, как в воздухе зависает едва ощутимый аромат цитрусовых ноток, рождая густой зелёный сад с тяжёлыми золотыми плодами, а холодный камень превращается в мягкую землю, похожую на перьевую подушку, ловя и смягчая неровную поступь. Да, пожалуй, именно это нравилось ему больше всего — чувствовать так, как никогда прежде. Вскоре на смену ступеням пришла ровная поверхность, а наваждение, мягким акцентом вплетая в атмосферу волшебства экзотичность и теплоту, прошептало: — Вот мы и пришли. — Не думал, что ты живешь в таком доме, — признался Паскаль, скорее чтобы вывести себя из странного состояния, чем просто поддержать разговор. — В каком? — удивился Давид, встретившись взглядом с тёмно-синими уставшими глазами. — В таком. Ну, в смысле, в простом. Тебе больше подошло бы что-то другое. — И что же, по твоему мнению, мне бы подошло? — слегка улыбнувшись и пропуская гостя вперёд, поинтересовался Давид. — Высотка с большими чёрными стёклами, где-то в центре города. И квартира, обставленная в стиле минимализма, с рассеянным спокойным светом и чисто японскими атрибутами. Ну, типа перегородок из бамбука и светильников из рисовой бумаги. — Я открою тебе небольшой секрет: я не имею даже понятия, о чём ты говоришь, — немного громче, чем обычно, рассмеялся Давид. Паскаль же замер, наслаждаясь ласкающим слух, разливающимся по узкому коридору смехом. Всегда далёкий и держащий непреодолимую дистанцию красавец, казалось бы, сбросил типичную для него маску вежливой отстранённости и бесстрастности, при этом неуверенно, практически на ощупь, перевоплощаясь в человека с мягкой и обволакивающей аурой. В какое-то мгновение Паскаль задумался. Как рисовала его разбушевавшаяся фантазия, идеальный и самодостаточный шеф казался иногда, без каких-либо явных внешних проявлений, особенно ранимым и чувствительным: в эти самые секунды карие глаза излучали почти осязаемую приветливость, вспыхивая ещё более яркими, притаившимися в их глубинах лучиками. Подрагивающие уголки губ были готовы взметнуться вверх, обнажая белые зубы, а высоко вздёрнутый подбородок опускался на считанные сантиметры, превращая гордое небесное существо в земное. Перевоплощение происходило мгновенно, и, что самое странное, всего лишь на короткий срок, будто сверяясь с часами и напоминая идеальному созданию о скорейшем возвращении в его поднебесный мир. Впервые в жизни Кале подумал, что когда такие люди по-настоящему раскрываются, то забыть их, соприкоснувшись с их обжигающим светом, будет, наверное, уже невозможно. А затем пришла ещё одна мысль: а были ли такие люди? — Паскаль, тебе надо согреться. Раздевайся — и на кухню! — Полностью? Давид замер на полпути в комнату, из открытых дверей которой вырисовывались большая широкая кровать и платяной белый шкаф с зеркалами на дверцах. Повернувшись вполоборота, Давид окинул взглядом фигуру молодого человека, до которого медленно, о чём говорили постепенно алеющие скулы, доходил смысл собственных слов. Блондин приподнял бровь, делая вид, что на миг задумался, и, еле-еле сдерживая порыв выплеснуть эмоции и рассмеяться, серьёзно проговорил: — Нет. Думаю, пока хватит и верхней одежды. Уже позже, проходя в светлую кухню, Кале услышал слова, доносящиеся из глубины квартиры на незнакомом, но ласкающем слух мелодичном языке. И тихий смех — уступчиво-мелодичный, пастельно-бархатистый. Едва Кале услышал его, всего один раз, ему даже на работе стали мерещиться серебристые нотки в голосе кареглазого, но — как подсказывал неугомонный здравый смысл — это была всего-навсего иллюзия, подброшенная заигравшимся воображением. Наверное, потому что желание увидеть, как меняется любимый человек, перебарывало всякий разум и окрыляло его нахлынувшими мечтами. Молодой человек прислушался. Стало ясно, что Давид разговаривает по телефону, причём, если учесть ранее время суток и особую интонацию, с очень близким ему человеком. Синеглазый нахмурился, зашёл в скромно обставленное помещение и притворил за собой дверь. Вот когда ангел сбрасывал свои крылья, опускаясь на грешную землю — в присутствии дорогих ему людей. «И сколько же таких "дорогих" было у тебя, Давид? И почему всего лишь "было"?» — подумал Паскаль, хмурясь и ёжась от внезапно повеявшего холода. А может, от того, что усталость заполняла всё тело одновременно обжигающим жаром и пронизывающим холодом. Стать для Давида кем-то очень важным. Приблизиться к нему настолько, чтобы серебро звучащего смеха лилось в его присутствии — и только для него одного. Именно за таким обдумыванием хитрого плана, принявшего вид обыкновенного созерцания дверцы холодильника с привезёнными из всевозможных стран сувенирами, и застал его тот, кто даже и не догадывался, что сейчас в его кухне царит душевный хаос и строятся боевые стратегии по завоеванию его же самого. — Держи. Тёплый шерстяной свитер, может, и не в лучшем состоянии, но ему простительно, он домашний. Сейчас я сделаю чай... или ты предпочитаешь что-то другое? — Кофе. — Давай, надевай! И так не лучшим образом выглядишь. А болеть я тебе не разрешаю, мы сейчас это финансово уж точно не потянем. Смущённый гость кивнул и, сминая в руках серый толстый джемпер с круглыми и нелепо громадными пуговицами, задумчиво проронил: — Колючий... На самом деле, на ощупь шерсть была довольно мягкой. Кале вспомнил, что в своей прежней жизни сорванная или же шаловливо снятая с его любовников одежда не вызывала у него не то что ассоциации, но даже и обыкновенные эмоции. Это были всего лишь тряпки. Красивые или же слишком вычурные. Сидящие словно влитые или же снятые будто с чужого плеча. Дополняющие или же, наоборот, скрывающие человеческую личину. Но... тряпки. А сейчас тёплая и приятная вещь грела не только руки, но и сердце. Да и крупные пуговицы были к месту. — Колючий только на первый взгляд, — возразил Давид, заваривая для себя чай, а в другую чашку — кофе для гостя. Его движения были автоматическими, ловкими и чёткими, как смог оценить Паскаль, краем глаза наблюдая за нехитрыми приготовлениями. Сразу стало понятно, что хозяин квартиры, питая к этому помещению особую любовь, проводит в нём значительную часть своего свободного времени. Паскаль скользнул взглядом по обстановке и сделал для себя следующий вывод: ему здесь тоже понравится. Светлые стены и практически стерильная чистота кричали об опрятности хозяина. Чашки из тонкого фарфора, печенье, ручку и книжку, прочитать название которой не позволяло отсутствие знания русского языка, можно было так же увидеть на кухонном столе. А ещё белая мебель и тёплый светлый паркет дополняли общее впечатление обжитой и живой кухни, где можно было бы не только вкусно поесть, но и согреться, поговорить, а может, и просто помолчать. Юрист скривился, заметив, насколько сильно он отличается от того, с кем он собирался провести всю свою жизнь. Ну, или её большую половину. Паскаль готовить не только не умел, но даже и не горел желанием овладеть столь бесполезным для него мастерством. И за это ему вдруг стало стыдно. На его счастье, дышащий ароматом кофе и тёплотой голос вывел Паскаля из коматозного состояния: — Я только что разговаривал с Зоей. Попросил её, желательно ещё сегодня утром, заехать к Францу. Просто проверить. Ему вроде стало получше. Но, как говорят на моей родине: за тем, кто сам за собой не следит, не уследит и Бог. — Давид замер, задумавшись, и через миг продолжил: — Как-то так, если переводить дословно и верить русским изречениям. — Это не имеет смысла. — Поверь мне, на русском имеет, — хмыкнул блондин, — в любом случае, речь сейчас не об этом. Зоя пообещала его навестить, — Давид сверлил взглядом гостя, будто ожидая услышать от него что-то в ответ. А когда в нарастающей тишине скулы синеглазого, как ему на тот момент показалось, покрылись пылающими пятнами, он резко отвернулся и, орудуя около плиты, холодно заметил: — Мне, в смысле, нам так будет спокойнее. Так что можешь на этот счет не переживать. Спасем мы твою любовь. Паскаль вспыхнул. Закусив губу в немой злобе, он отметил, что с каждой прожитой секундой он всё ещё находит в себе всё новые таланты. Допустим, он уже овладел способностью не сказав ни слова, испортить о себе впечатление. Или же, не контролируя себя — бледнея и краснея — на корню загубить ещё не начавшиеся отношения. Какие таланты откроются в последующие минуты, Кале даже думать боялся. — Почему ты начал встречаться с Францем? — Паскаль, наконец-то, задал терзающий его вопрос. Неосознанно. Слепо. Повинуясь какому-то внутреннему порыву. Вспоминая все ругательные слова и направляя их на себя любимого. Хотя может, и не было это стихийной вспышкой. Может, это была скорее прелюдия к получению новой информации, которая обещала открыть ему двери в другой мир. Пока ещё наглухо для него закрытый. — Не знаю. Может, это было судьбоносным знакомством. Я встретил Франца буквально через пару месяцев после того, как приехал в Германию. Мы познакомились в тематическом клубе «Карамель», довольно-таки примечательном месте. Никто из нас не хотел серьёзных отношений. Вообще каких-либо отношений. Тупо секс. Без обязательств. Без нытья. Без слёз. Всё должно было протекать легко и необременительно. Но меня тогда серьёзно повело, вернее просто сорвало крышу... — Он был тем, кто её сорвал? — Он был тем, кто поставил её на место, — спокойно поправил Давид. Возможно, синеглазому лишь показалось, что голос дрогнул. Но поблёкшего за долю мгновения взгляда он пропустить точно не мог. А потом горький смешок, похожий на издёвку, сарказм, может быть даже злость, заставивший гостя вздрогнуть, — починил, залатал, если, конечно, там было ещё что залатывать. — А потом вы расстались? Значит, сексом он тебя привязать не смог. — Не хочу тебя расстраивать, Кале, если у тебя были именно такие примитивные планы по его соблазнению. Сексом никого не привяжешь. Даже если будешь кроме тела отдавать и всю свою душу. Секс — это всего лишь минутное удовольствие. А что делать в остальные часы? Я думаю, что если хочешь привязать к себе человека, то сначала стоит его хорошо узнать. Причём узнать хорошо: что он любит, — и, тихо рассмеявшись, Давид холодно дополнил, — и главное — кого. — Ты не веришь в любовь? — молодой человек попытался затушить в себе разгорающиеся с новой силой ещё тлеющие угли разочарования и горечи. Но врождённый прагматизм спрятался слишком глубоко, чтобы звать его на помощь. — Я верю в то, что прежде чем влюбляться, надо найти точки соприкосновения. — Прежде чем влюбляться? Разве возможно контролировать чувства, душевные порывы?.. Да даже эмоции, если они рождаются глубоко внутри, а не где-то на поверхности? Неужели ты сам веришь, что это возможно? — Возможно или нет — это уже другой вопрос. Но рационально подойти к этому вопросу стоит. Хотя, поверь мне, это тоже не всегда действующий способ. Кале сжал упрямо губы и промолчал. Ему было над чем подумать. Три года назад он, спокойно развалившись в кресле и нацепив на себя, без лишних усилий, хладнокровное выражение лица, практически дословно проговаривал те же слова: «К этому вопросу стоит подойти более рационально...». Тогда напротив него, спрятав лицо в ладонях и еле сдерживая дрожь, сидел его бывший любовник. А Паскаль, закинув ногу на ногу и покачивая носком туфли, практически скучающим голосом навсегда ставил точку в их отношениях. Любопытство пересиливало, и он, со звериным наслаждением, растягивая предложения, будто купаясь в собственной риторике, прощался с некогда, если не любимым, то очень желанным мужчиной. Углубляясь в тривиальные, слишком пустые фразы, Кале с интересом наблюдал за его трясущимися руками, что хватали пряди волос и оттягивали их, видимо в надежде заменить душевную боль телесной. «Нам было хорошо вместе, не спорю, но лучше расстаться сейчас, когда скука ещё не переросла в ненависть, если подходить к этому вопросу рационально...». На каждом новом аргументе он замечал, как дергается накачанное тело его любовника, напоминая смертельную агонию ещё теплящейся надежды. Перевитое мускулами тело казалось жалким, а стекающие по щекам слёзы — дешёвым камуфляжем. Прощаясь с бывшим возлюбленным, Паскаль по-дружески подмигнул и, выходя, оставил дверь снятого в третьесортной гостинице номера открытой. По пути домой, блуждая в полумраке улиц, он не мог отделаться от грусти и досады. И не из-за потери ненужного человека, который исчез из сердца задолго до официального расставания. Молодого человека преследовала мысль, что его дни и в будущем будут так же обусловлены десятками лиц, растворяющихся в памяти так же быстро, как и сахарные песчинки в горячем кофе. Тогда впервые он ощутил страх. Вязкий страх, легко проникающий в недра человеческих чувств. Страх, живущий во тьме, но рвущийся на свет, чтобы прожить свой век, оставляя за собой лишь затёртую до дыр жизнь. Уйти в бесконечность и не узнать, как пульсирует сердце в ожидании того единственного лица. Ни разу по-настоящему не полюбить. — Рационально подойти к этому вопросу, — процитировал Паскаль, по кругу прокрутив на месте пустую чашку. — Давид, наверное, легко быть циничным, если никогда не любил, не правда ли? Как можно смешивать здравый смысл и любовь, самое что ни на есть безрассудное и сумасшедшее чувство? Сидеть за столом и рассуждать о высоких материях, когда даже понятия не имеешь, что значит растворяться в его глазах, руках... — Кале посмотрел в чайный омут глаз, пытаясь увидеть в них хоть единую эмоцию, — да просто в нём, чёрт возьми! Мечтать, думать, жить им. Бороться с самим собой и выигрывать только тогда, когда не видишь его глаз, не ощущаешь аромат его духов, — синеглазый перевёл дыхание и выпалил последнюю фразу на вдохе, с негодованием наблюдая, как Давид достаёт сигарету, будто не слушая его и, открывая окно, преспокойно затягивается. — Неужели ты ни разу в жизни не прочувствовал даже одной десятой того, что я только что озвучил? Давид молчал. Не было ни напряжения, ни откровений, которые молодой человек, закинув эмоциональную волну вместо крючка, ожидал услышать. Было абсолютное равнодушие на флегматично застывшем лице, закрытые глаза и глубокие медленные затяжки с облачками сизого дыма. А потом были и слова, сказанные с расстановкой, будто подчеркивающей их правдивость: — Нет. Не прочувствовал. Даже одной десятой.

***

У дверного замка возились долго, периодически дергая за ручку. Ключи производили неприятный звук — скрежет, отдававшийся в ушах оглушительным громом. Франц, лёжа в постели и натянув одеяло до горла, прислушивался к раздражающим звукам. Устав от безрукости посетителя, судя по долгому тормошению около двери, рыжеволосый парень громко вздохнул и натянул тёплое покрывало на лицо. Осмысление пришло сразу — этим незваным гостем могла быть только Зоя. Франц вспомнил и одновременно проклял себя за то, что когда-то, на всякий пожарный случай, оставил ключи от квартиры двум особо близким на тот момент людям: Давиду и этой прохвостке. Только вот его бывший любовник отличался особым чувством такта и, даже прежде чем просто прийти в гости, несмотря на их прошлую близость и нынешнюю крепкую дружбу, звонил и оповещал о точном времени своего визита. Блондинка же ни чем подобным не страдала. Франц вздохнул ещё громче и, принимая позу спящего, постарался абстрагироваться под одеялом от внешнего мира — авось сама уйдёт, когда не найдёт свободные уши. Дверь открылась, и громкое цоканье каблуков, а вслед за ним и приятный женский голос разбили утреннюю тишину: — Франци, ты спишь? Молодой человек испытал чувство стыда. Причём за свою трусость. Сейчас, в присутствии хрупкой подруги, он малодушно прятался под одеялом, как маленький испуганный ребёнок, старательно изображая крепкий сон — монотонно вдыхая и выдыхая. — Ты спи-и-ишь? Укрытый в согревающей крепости и обласканный пуховой мягкостью, Франц невольно сжал зубы и подумал о том, что такой жёсткий русский акцент смог бы поднять с постели не только спящего, но и мертвеца. У Давида же он был другой. В день их знакомства город, хоть и слишком рано, уже накрыло тонким одеялом пожелтевшей листвы, переливающейся золотой росписью на тёмном асфальте. Воспоминания сами собой кружили вокруг того злополучного вечера, когда он, вышагивая по сухим шуршащим листьям, добрался до дверей знакомого клуба. Пятничный вечер не обещал ничего, кроме скуки и непринуждённого времяпровождения, а получилось совсем наоборот: сначала Франц лишь мельком зацепил взглядом стройную фигуру. Потом тёмные волосы и высокие скулы. Будто фрагментами складывался воздушный образ молодого человека, двигавшегося под ритм музыки, пока он не повернулся и не посмотрел своими миндалевидными глазами насыщенного тёмного цвета в сторону рыжеволосого. А через секунду, когда Франц подошёл знакомиться в надежде провести необременительный вечер в компании такого экземпляра, азартная судьба выложила махом все карты на стол, и кареглазый красавец мягко произнёс: «Очень приятно познакомиться», — гром не грянул, а земля не разверзлась, но уже через месяц немец засыпал с его именем на губах. Привычным и родным именем. — Ты спи-и-и-ишь? Франц считал про себя до десяти, чтобы унять потребность выпрыгнуть из сооружённых баррикад и перекрыть кислород то ли визжащей, то ли шипящей девушке. — Ну скажи хотя бы «да», и я уйду. — Да! — не выдержал молодой человек, откидывая одеяло и испепеляя светлыми глазами ошарашенную подругу. — Ах, так ты уже не спишь? Это хорошо. Потому что нам есть о чём поговорить. Сделанное умозаключение было простым и понятным. Поэтому Франц в который раз лишь глубоко вздохнул и криво улыбнулся.

***

Паскаль был юристом до кончиков пальцев, до костного мозга и до последней частицы своего несносного характера. Он уже хлюпал носом, кутался в тёплый свитер, вливал в себя литры кофе, в который Давид, обеспокоенно наблюдая за горящими щеками, потихоньку добавлял капельку коньяка, но всё так же — дабы разобраться в столь важной деловой бумаге — вчитывался в танцующие перед глазами строчки нового контракта. Он был одним из тех людей, кто не принимал слабость в любом её проявлении, даже свою собственную. Уже битый час молодые люди, периодически открывая в интернете те или иные законы, сидели бок о бок над новой документацией, тщательно штудируя новый виток их деловой жизни. Как только разговор перетёк из интимно-личного русла в более насущные дела, на столе, как по мановению палочки, материализовался сшитый в толстую книгу документ. Хотя солнце уже вовсю светило в окно, на кухне всё так же продолжал гореть свет. А диалог принимал всё новые обороты, стирая с губ недавние беспечные улыбки и зажигая в глазах огоньки серьёзности и беспокойства. — Да, ты был прав, — вынес свой неутешительный вердикт Паскаль, потирая при этом уставшие и покрасневшие от отсутствия сна глаза, — с нас снимают практически все права и нагружают обязанностями. Никакой самодеятельности, самостоятельных решений или же спонтанных идей. Каждая мелочь, судя по контракту, который, кстати, очень умно составлен, должна быть согласована с управленцами фирмы «Децима». Они же выступают в большинстве. Децима, децима... — словно пробуя на языке это название, повторял юрист, — что-то знакомое. — Да имя кого-то там из римской мифологии, — отмахнулся Давид. — Значит, если переводить на потребительский язык: кто девочку платит, тот её и танцует. — Опять русская поговорка? — хмыкнул Кале и потёр ледяные ладони друг об друга. — Нет, жизненный опыт. Юрист попытался восстановить нить событий, разворачивавшихся у него в голове. Одна неизвестная фирма уже в течение года настаивала на слиянии, обещая на словах золотые горы, при этом на бумаге ставя их в жёсткие рамки. Давид рассказал, что прилагал все усилия, чтобы добыть хоть какую-то потребную информацию об этом призраке, но общение происходило только через третьих людей — посредников. Ещё год назад дела в их компании шли не так плохо, чтобы кидаться с завязанными глазами в омут и надеяться, что эта авантюра сможет поднять их со дна — пусть и болота, но главное — на поверхность. Сейчас же Давид основательно задумался. Клиенты бежали от них со скоростью спугнутых сайгаков, а Франц, который сделался за несколько лет настоящим знатоком бизнес-мира, клялся после одной-единственной встречи с хозяином летучего голландца в их прозрачности и честности. Как бы потом Давид не настаивал на личной беседе, все усилия были впустую, что незамедлительно привело к неутешительному выводу: с русскими они общаться не хотят. — Хорошо, — продолжил Давид, задумчиво потирая подушечкой большого пальца губу, — если мы отказываемся, фирме приходит каюк. Новых клиентов за такой короткий срок мы уж точно не найдём. А по счетам платить надо. А что, если мы идём на попятную, подписываем соглашение, а когда выплываем из финансового болота, расторгаем его? — Не всё так просто. Смотри двадцать третий пункт договора. — По крайней мере, радует, что мы свяжемся не с полными дебилами, — подытожил блондин и ответил Паскалю на его ухмылку такой же ироничной улыбкой. — Ну, если судить по тому, как они ловко обставили свои условия, то уж точно нет. — Хорошо. А что, если сделать так: мы выжимаем их финансово и открываем левую фирму, на которую и перетягиваем накопившийся капитал. Затем объявляем себя банкротами и —вуаля! — отвечаем только капиталом индивидуальных собственников. С меня взять нечего, с Франца и Зои тоже, они уже давно в кредит живут. А вот наши новые так называемые партнёры и платят по счетам. — Теперь я понимаю, как в России делается бизнес, — съехидничал Кале, недоверчиво приподнимая бровь. — Нет, так не получится. Если произойдёт слияние, то мы тогда переходим в акционерное общество. А значит, капитал будет храниться фактически в акциях, которых у нас, вернее у вас троих, по договору будет всего тридцать процентов. — Вот чёрт! Синеглазый запихнул в рот леденец от кашля, который благосклонно был подсунут Давидом ему под руку, и задумался. Он погрузился в созерцание своего наваждения, которое хмурилось и нервно листало толстую книжку, видимо, пытаясь методом тыка нарваться на новую тактику. Паскалю захотелось пробудиться от дурного сна, поцеловать высокие скулы и пообещать, что всё будет хорошо. Но то, во что хотелось верить, было скорее похоже на добрую сказку, где магия появлялась в самых тяжёлых жизненных ситуациях. А судя по идеальному контракту, лежащему у Давида на коленях, новые партнёры добрыми волшебниками уж точно не были. — И что делать? — спросил Давид, обращаясь скорее к себе самому. — Надеяться, что наши будущие друзья так же, как и мы, заинтересованы и в дальнейшем развитии фирмы. Хотя, ещё можно сдать себя на органы и расплатиться таким образом по долгам, — с серьёзным лицом пошутил Кале. — Поверь мне, я уже об этом думал. И этого точно не хватит.

***

Франц был раздражён. Никак не проявляя своё недовольство, он спокойно встал с постели и прогулялся обнажённым перед глазами смутившейся девушки, демонстрируя тем самым с разных ракурсов ни чем не прикрытое достоинство. Заляпанные рвотой тряпки уже благополучно покоились в стиральной машинке — другого варианта, зная щепетильность Давида, просто не могло бы существовать, — и рыжеволосый без лишнего конфуза собирал по комнате вещи недельной давности, брошенные после работы то на пол, то, при наличии хорошего настроения, на спинки стульев, и слушал пламенную речь: — Ты плохо выглядишь! Франци, да что с тобой? — Зоя говорила так же эмоционально, как и обычно, только вот сейчас её слова сопровождались ещё и дикой жестикуляцией, заменяющей, по мнению немца, нехватку словарного запаса. — Может, прекратишь прожигать свою жизнь, издеваясь над организмом, и включишь наконец-то оставшиеся мозги? Пока ещё не поздно, можно остановиться, оглянуться, задуматься, а наркотики — не выход из положения. И если тебе надо с кем-то поделиться, ты же знаешь, мы, твои друзья, всегда рядом. Только намекни, только скажи, Франци! — Бог мой, Зоя, я просто раздавлен твоим красноречием! Сколько умных слов, да в одном предложении, да ещё и от тебя! Ты прямо, не знаю, шаблоны ломаешь! Появление подруги не замедлило сказаться в виде трясущихся рук и побледневшего лица: она, пусть и более резким, но таким родным акцентом напомнила Францу о минувшей ночи в компании столь дорогого ему человека. Молодой человек, чью болезненную бледность венчали расширенные зрачки светло-голубых, практически водянистых глаз, сделал для себя неутешительное открытие: ночное, гнетущее и бьющее по нервам молчание Давида было в тысячу раз хуже, чем чтение любой мучительно-просвещающей морали. Он бы с радостью перенёс его укоры, возможно, даже предложенную помощь, звучавшие в этот миг из уст другого человека. Но не тишину, кивки и еле заметную, но скорбную улыбку. Голубоглазый успел уже давно изучить своего возлюбленного, и точно знал, что сигареты были для блондина крайней мерой, к которой он прибегал неохотно, чувствуя, что ничто другое против ноющего жжения в груди да накатывающейся ментальной слабости помочь уже не сможет. В эту же ночь Давид ни разу не закурил, и не понятно почему. От этого Францу стало ещё хуже. — Перестань ёрничать, — строго одёрнула его Зоя, — здесь Давида нет, чтобы в остроумии упражняться, а я всё равно не оценю. — Слушай, сделай милость — иди уже домой. Посмотрела же, наверняка ещё и по его наказу, что со мной всё отлично. Вот, смотри, — Франц принялся демонстративно расстёгивать уже напяленную рубашку, — ноги, руки, голова... всё на месте! — Франци, — девушка смягчилась и сделала примиряющий жест рукой в виде протянутой ладони, — если хочешь, мы все вместе подумаем, как найти выход из сложившейся ситуации, что бы у тебя там не произошло. Но лучше всего — это профессиональная помощь, уж я-то знаю! — Ты уже таковой успела воспользоваться? А не скажешь... Если Франц не был занят словесными изысканиями в виде пылающих иронией и сарказмом фраз, он посвящал всё своё время поиску их у других. В эту секунду все сердечные и с тяготой в голосе, промолвленные речи струились для него самым горьким сатирическим изобличением, отдаваясь в мозгу очевидной и слишком правдивой язвительной насмешкой. — Не издевайся! Я совсем другое хотела сказать! Что ты нам нужен, что ты можешь всегда нам открыться, что мы тебя понимаем, но... — Да что ты! И что же ты понимаешь? — То, что... у меня ведь тоже не самое счастливое детство было. Я ведь в детстве была просто одержима сказками, а потом и романами, читала всё, что под руку попадало. Мечтала всю жизнь посвятить гуманитарным наукам. Даже писательницей стать мечтала. А потом не сложилось, а родители не поддержали. Выучилась худо-бедно на медсестру, забыла о своей мечте, а до сих пор мурашки по телу бегут, когда я романы читаю. Я ведь так же могла бы! — Пиздец... Ещё один кухонный психолог. Меня окружает свора шизофреников, возомнивших о себе невесть что. Ребята, это не мне помощь нужна, а вам с вашим раздвоением личности! Зоя замолчала. Прошлась по комнате и встала напротив окна, там, где ещё пару часов назад стоял совсем другой человек. Видеть и слышать которого Францу хотелось каждую секунду, каждый миг. Вечность. — Он тебя не любит, — проронила она, — отпусти его. Франц никогда ни на кого не производил впечатление замкнутого и нелюдимого юноши. Скорее наоборот — все свои достоинства и недостатки он с выпяченной грудью демонстрировал как посторонним, так и близким ему людям. Скрывать ему было нечего, потерять уважение в глазах других он не боялся, а в участи блюсти своё достоинство он не видел никакого смысла. Но у каждого из нас есть струны, трогать которые можно лишь с осмыслением, потому что порезаться о натянутую до скрипа сталь очень и очень просто. — Что? — одними губами прошептал парень. — Ты меня понял. — А тебя, значит, любит? — И меня не любит. Но пока не поздно... Струна натянулась до скрежета, извлекая из глубин души резкий кричащий звук, и... порвалась. — Он меня любил. Ты уж этого точно не поймешь, тебя его чувства не коснулись. Он меня любил, я знаю. Любил и всё ещё любит! — словно мантру повторял Франц сам себе. — В тот день, на крыше, было точно так же. Я ведь помню. Это просто из-за работы, когда я на эту долбаную авантюру пошёл, и мы с ним эту грёбаную фирму организовали. Да гори она в аду. Он загорелся сначала идеей, а потом у него просто времени на наши отношения перестало хватать. А потом ещё и стресс, а потом... Франц запнулся и замолчал. А Зоя стояла у окна и беззвучно плакала, вытирая рукавом бегущие слёзы. И будто бы вслед за ними по узким бледным губам пробежала кривая ухмылка, а в светлых глазах промелькнули танцующие черти, возвращая своего хозяина в прежнее состояние — в расстёгнутой нараспашку рубашке, с гривой огненных волос и гримасой шута: — Когда произойдет слияние, всё вернётся на круги своя. Давид перестанет играть роль шефа, он станет таким же, как и мы все. Будет как и раньше наслаждаться жизнью. Вместе со мной. Пойми, для него же самого это будет лучше, что он не сможет больше единолично распоряжаться своим детищем, — последнее слово немец проговорил медленно, передразнивая русское произношение, — и у него, таким образом, появится время, — после небольшой паузы голубоглазый пояснил, — и он ко мне вернётся. Я делаю это ради нас всех. Но предупреждаю тебя, Зоя: наши отношения, так или иначе, тебя никак не касаются. И уже накидывая на плечи пиджак, пренебрежительно обводя блондинку взглядом и покидая комнату, Франц закончил свою мысль: — Ты, кстати, так не расстраивайся. Для нас всех с новым сотрудничеством появляются примечательные шансы, и, надо сказать, не только в деловом плане. Новые клиенты, больше денег и перспектив. Это ведь хорошо, не так ли, Зоя? Да и шеф этой фирмы умён — без проблем поставит на место нашего общего зарвавшегося друга. Он тебе понравится; мне, допустим, понравился, даже очень. Зоя смотрела не мигая, сжав зубы и с трудом сдерживая слёзы, пытаясь прожечь в спине уходящего друга дыру. — Не окольцованный, это уже точно. Вот чем тебе не пара, а, Зоя? А в твои-то годы уже пора и о семье подумать, иначе так старой девой и останешься, — а Франц, будто не замечая испепеляющего взгляда, обернулся и спокойно продолжил, — он тебе понравится, дорогая. Одним взглядом на место поставить может. Красивый, холёный, харизматичный. Зеленоглазый.