Die Farbe der Hoffnung

Осень — это время навязчивых образов и вялотекущей хандры. Это время былых воспоминаний и изредка мелькающей мечты о светлом и тёплом будущем. По крайней мере более тёплом, чем мерзкая осенняя погода, со своей слякотью и пронизывающим ветром. А ещё осень — это фантазии. Фантазии, вплетённые в жаркие ночи, красочные и одуряющие, но дурно пахнущие на следующее утро. Именно эти мысли гуляли в рыжей голове, когда очередной жёлтый лист опустился на тротуар и молодой человек с игривой ловкостью перепрыгнул через него. Пару недель назад он познакомился по интернету с одним очень интересным мужчиной, симпатичным и импозантным, а главное женатым и без лишних претензий, что устраивало Франца как с моральной, так и с физической точки зрения. Прячущийся за обличьем примерного семьянина, новый знакомый показал себя уже на их первом свидании голодным до постельных утех и жадным до мужских ласк. Секс с ним был потрясающим, по высшему пилотажу — ярким и крышесносным. Казалось, Франц улетал в небо с каждым его движением, когда тот яростно и крепко вбивался в него. И между тем, постанывая и подмахивая своему новому любовнику, он словно смотрел на себя со стороны: звуки, издаваемые будто по сценарию, и блуждающий взгляд стеклянно-голубых глаз, отпечатывающийся на отражающей поверхности напротив висящего зеркала, были тошнотворно искусственными. Поддельными. Мёртвыми. Это был не полет в облака. Это было падение с небес. Когда очередной сухой лист сорвался вниз и золотым пятном лег перед ногами молодого человека, он отбросил его носком ботинка и горько усмехнулся. Осень пробралась своими щупальцами даже в его жизнь, в мысли, в секс. Легкомысленный постельный отдых стал до безобразия одухотворённым. Со вкусом надежды и светлого будущего. Тошнотворно приторным, но с кислым послевкусием. Сам же партнер в этот момент не играл никакой роли, он просто был. Существовал. Скидывал с себя вещи, ложился в кровать и трахал. С кольцом на пальце, когда был сверху, и без него — когда ложился под Франца. Подходя к нужному дому, где у него была назначена встреча, Франц оглянулся и, точно от холода, поёжился. Ему уже давно казалось, что за ним следят — наверное, с того самого момента, когда он, лёжа пьяным на ковре, впервые у приятеля попробовал белую дурь. Первое время она дарила томную усладу и выводила за границы мирского наслаждения — туда, где ярко-синее небо можно было потрогать, а алебастровые облака — вкусить. Потом наслаждение обрело хрупкость и ломкость, пропадая и снова появляясь, принося на своё место подкатывающуюся к горлу тошноту. С запахом свежего мяса, словно в лавке мясника. Эти ощущения всё больше портили Францу вечера, хотя количество заглатываемых таблеток росло. Он нередко спрашивал себя, не стоит ли ему остановиться и оглянуться на свою жизнь, но ровно до того момента, как перед ним возникал знакомый образ с глазами тёплого чайного цвета. Пройдя через стеклянные двери в подъезд, Франц остановился и тихо присвистнул — давно его не приглашали в дома, где уже в парадной начиналась Дрезденская галерея. А если уж быть до конца честным — то никогда. Пол был гладким и, казалось, отшлифованным до блеска в глазах, да так, что своё отражение он видел в нём лучше, чем по утру в замызганном, висящем над умывальником зеркале. Рыжеволосый сплюнул на итальянский мрамор и приблизился к консьержу, сидящему к нему спиной за длинным и, вероятнее всего, таким же дорогим столом. Франц подумал, что чутьё в который раз не обмануло его и именно в таком месте и должен был жить их будущий компаньон. Импозантного мужчину с запоминающимся резким взглядом он увидел всего один раз, общаясь впоследствии лишь с его прихвостнями, но и одной, длившейся не более получаса сухой беседы хватило сполна, чтобы понять, с какой акулой им придётся иметь дело. В нетерпеливом ожидании, когда консьерж закончит наконец-то болтать по телефону и разрешит ему пройти к частному лифту, ведущему прямо в квартиры, молодой человек, присев на корточки, облокотился на одну из каменных колон. Из головы Франца не выходил озвученный их будущим партнером план, да ещё и в насмешливо-пренебрежительном тоне, словно не он сам предлагал пойти на небольшую аферу, походившую в конечном итоге на обыкновенную подлость. Сначала Франц долго размышлял, должен ли он оповестить Давида о состоявшемся рандеву и оглашенных условиях сотрудничества, отчетливо понимая, что объяснить, почему он пошёл на встречу один и дослушал до конца их вероломное предложение, было бы крайне трудно. Обдумав слова притягательного мужчины во второй раз, Франц возмутился уже не так бурно, находя в их будущем слиянии некоторые плюсы. Ему даже показалось, что, обсуди он эту идею с Давидом, тот с радостью принял бы руку помощи, разделив с успешной фирмой не только совместные доходы, но и затраты. Только вот сам Давид в эти планы не входил. Когда же он спросил себя в третий, последний раз, не будет ли этот нелицеприятный шаг опрометчивым, то решение было уже взвешено и принято. Во имя Давида. А может, и вопреки. — Фамилия, — бросил недружелюбный старик, вешая трубку и поворачиваясь лицом к рыжеволосому парню. — Не помню, — поймав ошалевший взгляд привратника, узревшего впервые в жизни, какой великолепной опорой может служить итальянский мрамор, Франц, недолго думая, вытащил из кармана сигареты и по-издевательски медленно, словно наслаждаясь глазным тиком пожилого мужчины, поднёс одну из них ко рту. — Русская, язык об неё сломаешь. Но у меня она записана, сейчас посмотрю. — Ваша фамилия! И здесь вам не подворотня. У нас не курят, молодой человек! Франц никогда не отличался особой коварностью. Если его шутки и оставляли злой отпечаток, то за ними можно было проследить и другой след: сомнение, неуверенность, страх. Ещё в школе его часто выгоняли за балаганное поведение из класса, чаще всего, когда он пытался отшутиться на вопросы учителей, ответов на которые у него просто-напросто не было. Подыгрывая скомороху внутри себя, рыжеволосый шут прекрасно, возможно, лучше, чем окружающие его люди, осознавал, что это тактика слабого человека. Стратегия жертвы. Иногда, устыдившись самого себя, он брал своё эго в руки и, наблюдая за более успешными одноклассниками, делал выводы. Такой же вывод он сделал в прошлую встречу. Сидя за столом одного из самых знаменитых ресторанов города, пережёвывая салат из рукколы и выслушивая условия зеленоглазого мужчины, он сам почувствовал себя гарниром. Сидевший напротив него русский произвёл на Франца неизгладимый эффект: он впечатлял. Широкая харизматичная улыбка была невероятно фальшивой, по-дружески натянутой. Расслабленная поза и волевая осанка покоряла. Но глаза… Глаза оставались холодными, удивляя при этом своим неповторимым цветом, и отрезвляли даже после хорошей принятой на грудь дозы алкоголя. Всё в этом красивом мужчине буквально дышало благородной привлекательностью и обаянием. А ещё неприкрытым презрением. Хотелось ли Францу быть похожим на людей, чьи образы напоминали сошедших с недосягаемого Олимпа богов, презирающих в своей божественной ипостаси окружающие их серые оболочки, но несмотря на это приковывающих к себе чрезмерную любовь и обоготворение? Наверное, скорее да, чем нет. Особенно если учесть, что такие люди на его пути начали попадаться с завидным постоянством. Жалел ли он, что сам попал под чары одной из таких фигур? Ответ на этот вопрос лежал гнётом на его плечах уже около трёх лет, придавливая своей тяжестью к земле, сбросить которую можно было бы лишь оказавшись под рыхлой насыпью. Франц осклабился. Горькая усмешка слишком часто не сходила с тонких губ, но сейчас она превратилась во что-то вроде улыбки. Или ухмылки. Возможно, особо изощренным умом Франц не отличался, но актёрские данные всё же не обошли молодого человека стороной. — Ах, моя. Моя — Цвингер фон дер Шайнгут. — Франц выпятил грудь колесом и, брезгливо взглянув на обомлевшего старика, как завсегдатай на встречах в пентхаусных квартирах, продолжил: — Граф Саксонский. Время шло своим ходом. Привратнику показалось, что грудную клетку сдавило тисками — он просматривал списки уже в третий раз. Всё ещё не решаясь поднять глаза на молодого человека, прошедшего без разрешения к лифту и наблюдавшего в нетерпеливом ожидании за жалкими потугами отыскать в скудном списке нужную фамилию, седой мужчина снял очки, протёр их несколько раз и снова надел. — Простите меня! Граф, — его голос дрожал, — вы не могли бы повторить свою фамилию ещё раз? — Не нашли Цвингера фон дер Шайнгут? Тогда поищите под фамилией Майер.

***

Когда Паскаль оторвал голову от подушки, солнце уже вовсю светило в окно, пробиваясь через тонкие льняные шторы. Голова уже не раскалывалась, а горло не першило, подводя ещё сонного молодого человека к умозаключению, что болезненное ощущение исчезло так же быстро как и появилось. Приподняв руку, он бросил взгляд на наручные часы, вспоминая между делом, каким образом он оказался в тёплой постели укутанным в толстое одеяло. Пару часов назад они вдвоём сидели на кухне и обсуждали деловые вопросы. Усталость проведённой на ногах ночи давала о себе знать, а нарастающий озноб путал мысли, делая дальнейшее обсуждение бессмысленным. Потом Паскалю стало значительно хуже и он заторопился домой. Только вот никто его туда не отпустил. Последним, что он помнил, были пара таблеток, стакан воды и светлая, почти стерильная спальня, в которой пахло свежим бельём с легкой цитрусовой ноткой. Поднявшись с постели, Паскаль отметил, что шерстяной свитер, так же как и рубашка, надетая под него, были влажными от впитавшегося в них пота. В зеркале платяного шкафа отразился взъерошенный молодой человек с двумя красными пятнами вместо щёк, синими блестящими глазами и бледным лицом. Одним словом — клоун, забывший снять свой грим. В который раз Кале пожалел, что вся его мнимая бравада неизменно рассыпалась, как песочный замок на ветру, когда точёное лицо представало перед ним точно персонаж, сошедший с гравюр какого-нибудь знаменитого мастера. Стоило Давиду только попросить, вздёрнуть кончики губ, имитируя улыбку, и прибавить пару слов — и выстроенная крепость разносилась тёплым бризом по песчинкам, оставляя в груди колотившееся сердце, а в голове — пустоту. Кале надо было бы отказаться от заманчивого предложения и, откланявшись, вернуться домой, где выпроваживать нагрянувшую болезнь было бы не только легче, но и менее тягостно для дальнейшего завоевания своей цели. Паскаль вдохнул полной грудью и, улавливая в комнате ещё один аромат, расстроился вдвойне — ко всему прочему, от него несло, как от портового работника, три дня не видевшего ни мыло, ни воду. — Ты проснулся? Вялый, слегка усыпляющий голос раздался позади синеглазого. Когда Паскаль обернулся, то еле удержался, чтобы не расплыться в ласковой улыбке. Перед ним предстало растрёпанное и недалече как минуту назад объятое глубоким сном чудище. Миндалевидные глаза были сощурены, превращаясь в две щелочки, след от подушки отпечатался на загорелом лице, деля его двумя красными полосами на две половины, а собранные в хвост волосы сдвинулись куда-то набок. — Уже четыре часа дня, — сообщил Давид, зевая во весь рот. — Как тебе спалось на новом месте? — Отлично. Никогда так не потел. Зато чувствую себя гораздо лучше. В следующий раз я принесу с собой сменное бельё, — засмеялся Кале, в подтверждение оттягивая влажный джемпер от тела двумя пальцами. — А ты как? — Просто ужасно. — Давид потёр заспанные глаза. — На этом диване можно устроиться только в три погибели, и то лишь в случае, если ты лилипут. И в следующий раз, — уже более бодро, шутливо приподняв бровь, добавил он, — я сплю рядом с тобой. На своей половине. Давид подошёл к шкафу и, выудив из него пару вещей, бросил их недавнему больному. Паскалю показалось, что его шеф всё ещё не сбросил с себя объятия Морфея и скользит по комнате словно сомнамбула, двигаясь мягко и слишком плавно. Потом он присел на край кровати в задумчивой позе, напоминая «мыслителя» Родена, и, после недолгих сомнений, отпечатавшихся у него на лице, выдал: — Переодевайся. Ты знаешь, о чём я подумал? Франц сейчас особенно ранимый и нуждается в ком-то близком. Кто смог бы его поддержать? Утешить. Кто-то очень родной, любящий и готовый пойти для него на многое. — И многозначительно подняв бровь, Давид переспросил: — Ты ведь понимаешь меня? — Нет, — простодушным голосом человека, обречённого всю свою жизнь быть в неведении, ответил Кале. Нет, он не понимал. Он отказывался понимать. — Паскаль, это твой шанс. Сейчас, именно сейчас. Когда ему особенно остро нужно почувствовать чью-то любовь. И мне пришла хорошая мысль: я отвезу тебя к нему. А потом, как бы абсолютно случайно, закрою вас на целый день, а его ключи заберу. Знаю, что план бредовый, но мы можем обсудить детали по дороге. — По дороге куда? — переспросил юрист, ещё не до конца веря в собственное счастье. — По дороге к Францу, — пояснил Давид и кинул своему гостю чистый свитер. Напяливая свежепахнущую вещь, Паскаль неосознанно дотронулся до лба и проверил, не горит ли он. К сожалению, температура ушла безвозвратно.

***

Франц метнул взгляд на белые стены, прошёлся им по аскетичному, а вернее скудному убранству огромной комнаты — в виде стола, дивана и кресла, и в остолбенении уставился на хозяина квартиры. Представший перед ним мужчина как никто другой вписывался в скромный интерьер — на нём была простая белая футболка, подчёркивающая скульптурно вылепленный торс, и поношенные, низко сидящие джинсы. — А я себе квартирку-то по-другому представлял, — присвистнул Франц, проходя мимо мужчины к обзорному окну во всю стену, за которым, как на ладони, просматривался весь город. — А почему занавески не повесили? Наш шеф уже давно бы всю эту красоту прикрыл, а потом и книжными полками заставил, чтобы на учёные мысли любовались, — пошутил парень, вспоминая любовь Давида к любому виду чтива. — Хотя квартира ничего так. Я уже даже в лифте подумал, не разуться ли мне прямо там, перед тем как в Лувр попаду. Полагал, что увижу как минимум одну картину какого-нибудь мегаизвестного художника, а здесь даже ни одной фотографии нет. Прямо конура. Волчья конура. Но должен отметить — супер дорогая волчья конура. Через пару минут Францу надоело рассматривать с высоты птичьего полёта бетонные красоты, и он, бесцеремонно облокотившись на стекло, развернулся лицом к хозяину квартиры. Чего-чего, а смелости молодому храбрецу было не занимать, и он нахально, почти бесстыдно, будто намереваясь опробовать на привлекательном мужчине свои чары, посмотрел в прищуренные глаза. Однако то ли сила голубоглазого очарования оказалась переоценённой, то ли одного манящего взгляда, желающего пробить железную броню русского, было недостаточно, но Франц на собственном примере ощутил, как магия сильного человека, словно рикошетом, отдаётся в его паху стягивающим узлом, а ниже — ватными ногами. — Я ждал вас к трём часам. — Я проспал, — отмахнулся рыжеволосый, прогуливаясь взглядом вдоль стальных мышц. — У вас, кстати, есть чего-нибудь перекусить? А то я только из одной постели в другую. После того как Франц покинул свою обитель, не бросив ни одного прощального слова застывшей подруге, он впопыхах набрал подрагивающими пальцами короткое сообщение и поспешил к серому неприглядному зданию, горделиво именуемому гостиницей. Уже через двадцать минут он сбрасывал с себя вещи прямо на замызганный ковролин, туда же, куда летел и пиджак его любовника. Через полчаса они стонали в унисон, задыхаясь в бешеном ритме и не заботясь об издаваемой их громкими голосами музыке. Ещё через десять минут, лёжа обнажённым в постели и завязывая презерватив в узел, чтобы кинуть его потом прямо на ковер, Франц наблюдал, как его любовник застёгивает запонки, а вслед за ними надевает часы и обручальное кольцо. Когда его партнёр покинул комнату, прикрывая за собой аккуратно дверь и оставляя измождённого молодого человека одного, стрелка часов нервно дёрнулась и остановила время — на трёх сорока. Франц перевернулся, сжал нервно подушку и посмотрел в окно, а потом и на ночной столик. На нём, кроме пыли, не было ничего. Пустота. Вакуум. От которого хотелось кричать во весь голос — выть, надрывать голосовые связки и заглушать рвущийся рёв подушкой. Франц открыл один из ящичков столика, потом другой, и, на мгновение замерев, громко рассмеялся: на дне сального ящика лежала кем-то забытая упаковка презервативов. Серебристая. Одинокая. — Запомните: если я назначаю встречу на три, значит, именно в это время вы должны появиться у меня. Не раньше и не позже. Франц поёжился. Физическое влечение прошло так же быстро, как и появилось. И будто вопреки утихомирившемуся порыву, Франц повторил свой вопрос более настойчиво, заигрывая и наслаждаясь собственной игрой: — Я как-то на голодный желудок не привык обсуждать деловые вопросы. Может, предложите дорогому гостю хотя бы чашечку кофе, я как бы специально для вас свою многоуважаемую пассию покинул. — И, облизнув нижнюю губу, интимно, не разрывая визуального контакта, прошептал: — Я ведь ещё по-настоящему не проснулся. Думаю, что у вас найдется, чем меня порадовать. Что сможете меня взбодрить. — Думаю, вас взбодрит, если мы наконец-то перейдём к делу. Давайте сюда документы, которые принесли, — не обращая внимание на томный голос, отчеканил мужчина. — Вы знаете, я ведь редко сам наношу визиты, — не внимая строгому тону, прозвучавшему как приказ, продолжил Франц. — Это скорее исключение; воспринимайте моё появление как визит вежливости, только, так сказать, потому что я очень хорошо воспитан. — Я уже наслышан о том, насколько вы хорошо воспитаны, Герр Майер. Вы знаете, что своим спектаклем довели пожилого человека практически до инфаркта? Или вам просто хоть раз в жизни захотелось побыть в благородной роли, — оскалившись, но на манер гостя, томно и играючи, добавил мужчина, — граф? — Понятия не имею, о чём вы толкуете, — хозяин пентхауса издевался над ним, и Франц, почувствовав это, вышел из себя. — Хотя, откровенно говоря, мне пофиг, нет у меня никакого интереса продолжать слушать этот бред. Я пришел сюда, чтобы вы смогли выполнить оставшуюся часть договора. В прошлый раз вы мне так красиво заливали, прямо лучшим другом прикидывались, да ещё и по ходу спаивали и флиртовали. А что же поменялось за такое короткое время? Я вам разонравился? Я уж подумал, что приду к вам, а тут меня русская чёрная икра с белым хлебцем ожидает, шампанское, девушки… Мужчина усмехнулся, и Франц заметил, что за секунду выражение его лица стало непроницаемым и холодным. — Перетопчешься, — лёгкая хрипотца прорезалась лезвием в голосе мужчины. — Да и зачем откровенному гею, да ещё самого низкого пошиба, девушки? Но могу, если настолько голоден, подкинуть пару евро на макдональдс — ты ведь особенным благородством не отличаешься — какая тебе разница, с какого стола крошки собирать. — Уж вам ли говорить о благородстве? Кстати, советую вам не привыкать в дальнейшем, — и обнаглев по полной, Франц, на манер хозяина, переключился на фамильярность, — что по твоему щелчку я сразу окажусь там, где ты пожелаешь. — Если бы я захотел, чтобы ты оказался там, где я пожелаю, здесь бы тебя уже не было. А теперь слушай сюда, мой голубок. Впредь ты будешь разговаривать со мной с надлежащим уважением, иначе одним прекрасным днём ты навернёшься где-нибудь в подворотне или не рассчитаешь дозу. Жизнь — штука сложная. Непредсказуемая. Я понятно выражаюсь? — Вы меня запугать решили? Или, ещё не вступив в должность, в шефа играете? — Я? Я же не бандит какой-то, чтобы тебе угрожать или запугивать, — речь мужчины лилась плавно, аккуратно, будто ею он боялся обидеть ранимого подростка. — Просто советы молодому подрастающему поколению даю. А насчёт должности — ты опять меня переоценил. Я ведь не управленец, не финансовый директор, и даже не учредитель. Я самый обыкновенный менеджер самой что ни на есть средней руки, — бархатные нотки покрылись ледяной корочкой, и Франц вздрогнул. — А теперь по делу: документы принёс? Пока мужчина ровным мягким голосом, словно мурлыкая себе под нос мелодичный напев, доходчиво объяснял Францу его последующее поведение, рыжеволосый не отводил взгляда от насмешливо искривлённых губ этого странного человека. Русский улыбался часто, даже иногда сверх меры. Только вот улыбка у него была жёсткой, иногда даже опасной, придавая зелёным глазам угрожающий блеск. В их первую встречу, когда Франц впервые отметил его непринуждённо-естественное поведение, сильное рукопожатие и более свободный стиль одежды, в отличие от двоих его сопровождающих, уже тогда, сидя за круглым столом, он понял, кто поведёт переговоры: поведение русского было слишком вальяжным, чтобы определить его в категорию менеджеров, взгляд слишком острым, чтобы не понять, что он занимает лидирующую позицию, а располагающая к себе улыбка — слишком продуманной, чтобы ошибиться на его счет. Алексей Лазарев был бенефициаром. Статным и грациозным львом — наблюдающим из-за кустов, и лишь после того, как его львицы загоняли несчастное животное, принимающим отборные куски туши. Получателем денег, выгоды, доходов — тем, кто не несёт никакой ответственности, дёргая при этом за ниточки своих марионеток, направляя и управляя их действиями. — Принёс. Но сначала мы ещё раз повторим условия. — Не зарывайся, мальчик. Что ты хочешь услышать? — Я хочу лишь быть уверенным, что мы правильно друг друга поняли, — с безразличием ответил Франц, давая понять, что и он умеет быть серьёзным. — Я подписываюсь под каждым вашим словом, если это не повредит ни фирме, ни сотрудникам. О передаче нужных вам документов мой напарник никогда от вас не узнает. Не забывайте, что вы дали обещание. — Я помню. Что же ты не озвучишь весь список? — С моей стороны я пообещал вам полную лояльность. — Иначе… — Иначе документы о сокрытии налогов, которые я вам принёс, попадут прямиком в налоговую инспекцию. Это я тоже помню. А теперь перейдём к нашему последнему условию. — Деньги будут только тогда, когда я увижу документы. — Алексей облокотился о край стола и скрестил руки на груди. — Они у тебя с собой? Вместо ответа Франц вытащил из сумки чёрную папку и, раскрыв её, выложил кипу бумаг на стол. Белые листы пестрели цифрами и буквами, в конце каждой страницы аккуратным почерком красовалась одна и та же фамилия, выдавая в образцовой подписи спокойного и аккуратного человека. Франц заметил, как долго русский вглядывался в бумаги, хмурясь и сосредоточенно их просматривая, а в конце, будто убеждаясь в их подлинности, прошёлся большим пальцем по чётким прописным буквам, складывающимся в фамилию «Карсавин». Глухой стук вырвал немца из задумчивости. На полу валялась полураскрытая спортивная сумка, откуда явно просматривались разноцветные купюры. — Смотри не надорвись, она тяжёлая. Как ты и просил — пятьдесят тысяч евро. — И, уже с иронией, выплюнул последние слова Алексей: — Цена дружбы. Франц, подняв свои тридцать сребреников, попытался что-то ответить, но слова застряли у него в горле. Когда спускался на лифте к выходу, он прислонился горячим лбом к холодному зеркалу и столкнулся в отражении со своим собственным взглядом — пустым, водянистым, отвратительно-мерзким. Нет, всё-таки русский был не прав: это цена не дружбы. Это — цена любви.