И мне всё время кажется: я сделал что-то не так Пытаюсь вспомнить - чего не было Пытаюсь действовать, как никогда не умел Кричу внутри сердца - чужим голосом, Только вот он - мой, мой, мой, Так же как ты - был моим где-то, когда-то, И больше не будешь здесь и сейчас, Смотришь холодно, недоумённо, Эта жизнь - совсем другая, в ней я лишь кланяюсь, Смотрю снизу вверх, ловлю улыбки, что - для других, И помню, помню, то Что происходило лишь в моём сердце.
Нэлс Дравен ходит вокруг пещеры, чуя пепел обострившимся обонянием: тот сухой и мягкий сегодня, как одеяние жрицы, ушедшей от мира. Нэлс ведёт по камню пальцами с обколотыми ногтями, превращающимися в когти, гладит скалы, запоминает выбоины и рисунок трещин. Его глаза уже почти не видят, но теперь ему подвластно другое зрение, и это не так важно. Он смотрит не глазами и не сердцем, но достаточно зорок. Даже слишком. Обычный мер или человек увидит вокруг бесплодную красную пустошь. Он видит нечто другое. Прошлое, может быть. Деревья. Дома, улицы, людей. Уворачивается от повозок, что проезжали здесь века назад, пытается дотронуться до женщины, нёсшей воду в кувшине, который давным-давно разбит в прах. - Почему ты здесь? Иди домой, - говорит призрак. – Твой дом вон там, на холме, верно?.. Нэлс Дравен кивает ей. Он испугал какого-то ординатора, вышедшего из Предела сопроводить паломницу, своим видом: оборванный, с почерневшим лицом, он кружится на месте, разговаривая сам с собой, делая странные жесты. Ординатор решил не драться и уйти; Нэлс еще слишком в сознании, чтобы атаковать всё, что движется, хотя уже выглядит, как служитель мора: кожа его стала темнее, щеки ввалились, а глаза сохнут и выцветают под истончающими веками, становясь ненужными. Песнь звучит для него, прекрасная и чистая, отравленная и святая, и он слушает, улыбаясь красному небу. Знает, как и каждый: удача имеет двойное дно. Нэлс видит, как идёт тот, кто когда-то имел право входить в любые двери. * * * Красная Гора ждала его. Гулко разносятся шаги подкованных сапог по железным плитам. Проходя сквозь алый ад Предела, Ллеран вспоминает всё больше. Может, сам, может, просто считывает все эти места, за долгие столетия хорошенько пропитавшиеся пролитой в них кровью. Это здесь началось, здесь и закончится. Зачистка двемерских крепостей, превращённых Неоплаканным Домом в свои базы, занимает у него некоторое время. Он больше не разговаривает ни с кем: хватит, хватит ложной памяти, он не хочет тосковать по тому, кем они были, ведь они изменились. Вемину он напоследок перерезает горло - смотрит, во что превратилась у пепельных вампиров кровь. Он никак не может понять, с кем сражается. В каждом калеке корпруса он видит изуродованного чужеземца; в упыре и поэте пепла - данмера, покинувшего родных и свой дом. В каждом кошмарном существе с отвратительным отростком вместо лица - потомка кимеров, которые могли быть десятки раз не правы, но можно ли судить за кровь? Его самого - можно? В любом случае, будут. Он делает чужую грязную работу. Очень, очень грязную. Убивает второй раз далёких детей тех, кого пощадили в первый. Таких же заложников прошлого, как он сам, может быть, и не желавших о нём знать. Каждый привал к нему приходят сны, чётче и ярче, чем когда-либо. Здесь, за Призрачным Пределом, Воин-Поэт не слышит и не видит его, тратя все силы на поддержание ограды. Ллеран даже уже почти не сердит на него. Это не та усталость, что заставляла его молча пялиться на доски в трюме имперского корабля, нёсшего его к суду и казни за смерть Хатсуллов. Это нечто куда больше. Он не равнодушен к тому, что делает, о нет. Огонь переплавляет его душу. Огонь и разрушение, вот чем он прокладывает себе дорогу, иногда - двойными клинками, когда уже горло саднит от заклинаний. Атерас начинает их любить: пепел, пот и чёрная жижа, что у Поднявшихся Спящих в жилах, застывают на его руках, лице и волосах, и он почти не заботится о том, чтобы стереть это. Работать руками даже честнее: видеть, как впитываются в кожу дела, которых не отменить. Можно было бы вернуться пару раз к Башням Рассвета и Заката. Отдохнуть, вымыться. Но когда Ллеран думает об этом, то заряд боли и ненависти снова движет его вперёд. С полированной поверхности даэдрического вакидзаси, которым он иногда подрезает волосы, на него смотрит заострившееся неприятное лицо, окрашенное магической ржавчиной в геральдический цвет дома Дагот. Пути назад нет, хотя сны пытаются доказать обратное. В них все места, которые он видит днём разорёнными и забытыми, полны жизни. Крепости наводнены людьми, площади - торговцами и покупателями, смеются и бранятся люди, орут зазывалы, бегают дети, уворачиваясь от ног магико-механических ездовых анимункулов, и нет вездесущего красного ветра. Цветы и стяги украшают улицы. Так красив этот народ с золотой кожей, так идут багряные одежды с Огненным Шалком к их раскосым глазам и чёрным волосам, говорящим о родстве с народом глубин... Видит Ллеран и иное: видит резню на этих улицах, видит - ординаторов, сгоняющих рыдающих женщин отдельно от их детей, и вспышки молний, и самих детей в клетках, и Садризи Телванни, вычищающего им всем память с аккуратностью и изяществом молота, попадающего в челюстную кость. Видит прошлое и видит будущее: упырей, рвущих на клочки чужеземцев, разрушенные имперские форты, головы нвахов на кольях и данмеров, гнущих спины перед алтарями нового бога. Он просыпается и хочет взвыть: да есть ли вообще кому-то дело до велоти, в том числе им самим? Почему он, бывший раб, должен думать об их судьбах? Может, племя, которое готово поклониться любому, кто скажет, как лучше, и заслужило такой судьбы - стать чудовищами с дырками вместо лиц или пучком щупалец на оплывшем и обезображенном теле? Монстрами, грезящими о том, чтобы изуродовать весь мир? Дагот Ур - стыд и язва велоти. И ему придётся встретить и вскрыть её, хотя он не вызывался ни хирургом, ни палачом. Ожидая рассвет, Ллеран вспоминает того, кто обречён стать вместилищем чужой болезни, и затачивает свою жестокость, как точат хороший меч. И всё же, иногда она даёт осечки. Бтуангтув когда-то был крепостью самого Думака. Ллеран останавливается почти в каждой комнате. Его разум истощён и не может сопротивляться теням; вот здесь была трапезная. Здесь – мастерская, здесь, кажется, арсеналы. Ллеран находит тело Вечного Стража, но его смерть слишком свежа; встречает Иенас и Ванера, и пытается здороваться с ними на языке, что не знал. Потом он видит Гилвота и кланяется ему на кимерский манер; в несколько вспышек чар превращает его в обугленную статую, с чьих ломких пальцев снимает Кольцо Крови, и даже улыбается. Старейшина внутреннего круга Дагот, дядя самого Ворина, Гилвот когда-то был хитрым, прозорливым старикашкой, который тем не менее заботился о каждом Консуле, которого возводил на трон. Эти пальцы когда-то совершили сотни сложнейших хирургических операций - а теперь разлетаются по полу трухой... покойся с миром, Гилвот, пусть для кимера это и печальный путь. Ты заслужил покой ещё очень давно. * * * - Ты хочешь сказать прощальные слова, или ты предпочтешь оставить вежливость и перейти к делу? - вопрошает его Дагот Ур. - Ты ли возрожденный Неревар? - Да. Милостью богов и судьбы, я Неревар возрожденный, - отвечает Атерас. На самом деле, нет разницы, так это или нет. Это обмен приветствиями, что сами стены ждут от них. Он верит-и-не-верит: а толку? Вот, он стоит здесь, перед Шарматом. Обе фигуры на последней клетке, и только последний бросок ритуальных палочек с точками решит, кто выиграл. В любом случае, не Неревар или его далёкий отголосок. Дагот Ур смотрит на него, и мерцание красных свечей делает его маску не золотой, но медной. Сама встреча... не отзывается в сердце никак. Ллеран просто пришёл туда, где ур-Дагот находился. От него этого ждали: и Империя, и Азура, и Альмсиви, и сам Дагот, и теперь - данмеры, на которых любой из этих сторон решительно наплевать. - Правду ли ты принёс мне? - Сними маску, Шармат, - бросает Ллеран. - Я хочу увидеть, из чего ты сделан. Он тысячи раз просил его, и всегда просыпался раньше ответа. - Нет. - Неужели? Я нужен всем вам в этой игре. Как спусковой крючок на механизме, как рычаг, запускающий огромный комплекс машин. Кто-то кто скажет: аз есьм Хортатор. Достаточно нагло и безрассудно, чтобы занять вырезанное место в картине. Я в него подхожу. Знаешь, я тут купил рабыню на рынке, переодел в знатную женщину. Почти все поверили, да только потому, что в глаза не видали, на что похож оригинал! Но если нет оригинала, то подделку сложнее опознать. Правда? Сними маску, Шармат. Я малого прошу. Существо колеблется. Существо поднимает руки с ногтями, отросшими за века, длинными, завивающимися уже… - Нет необходимости лгать. Я не Неревар, а ты вовсе не Ворин Дагот. Ты сон ур-Дагота, вирус, попавший в мертвый источник плодородия, источающий ложную жизнь. Серые руки с огромными когтями поднимаются вверх так медленно. Кожа на них гладкая, без язв, но словно слишком сухая и ломкая, как у мумии, а браслетам много веков. Сама маска – на самом деле, маска Солнца, что двемеры использовали на церемонии Восшествия Года. В ней три кинжала. Первым срезают цветы и злаки, чтобы возложить на алтарь благодарности прошлому. Вторым разрезают плоды и мясо жертвенных животных, что на алтаре настоящего. Третьим жрец пускает кровь себе, загадывая и определяя будущее. Кинжалы давно сплавились с самой маской, вблизи она выглядит… такой старой. Двемеры не верили в богов, но любили празднества, а Шестой Дом всегда учился у них. Ллеран дышит всё чаще, когда пальцы Дагота касаются креплений, нажимают на них. Несмотря на возраст маски, всё тонко и ладно, и замочки щёлкают, убирая магическое поле, не дающее ей упасть. Дагот Ур опускает золотой венец, и Нереварин закусывает губу: то, что он видит, когда-то и впрямь было лицом друга. Боль - настоящая. Падает на него, как груз всех этих дней, ведших его путём Хортатора. Наёмнику, обманутому чужеземцу, простой душе они дались не легко - тому же, кто вернулся из несуществования, они невыносимы в своём бессмысленном смятении. Ллеран рассматривает изъеденные тленом черты. Высокий лоб, где проступает кость сквозь ссохшуюся кожу. Запавшие глазницы, где всё ещё угадывыается, какими когда-то были глаза, чуть навыкате, с выразительными, словно чуть насурьмлёными веками. Гордый даготский нос почти отсутствует, особенно слева. И без того всегда худые щёки запали. Странно, губы на месте, хотя стали тоньше, а зубы за ними - острее и хуже. Что-то двигает мёртвым телом Ворина Дагота, заставляет его мыслить, ходить, разговаривать, совершать психическую работу, но Ворина там уже нет, и осознавая это, Ллеран разорван на части и обретает цельность одновременно. Что-то встаёт в душе на место; это так же больно, как рождаться. Впервые за долгое время Атерас искренне благодарен - судьбе, богам или кому-то ещё. За уверенность. За определённость... за мишень. - Я вижу отвращение на твоём лице, - произносит голос Консула Дагот. - Как горько. Боги и судьбы жестоки. Я служил тебе верно, лорд Неревар, а ты отплатил мне смертью. Надеюсь, в этот раз я буду платить за твою неверность. - Возможно я виновен, а может, и нет. У меня нет моей памяти. Скажи лучше, как же ты объясняешь свои нынешние преступления? - Принимаю бремя руководства. Дом Шалка не может быть восстановлен без войны. Ублюдочные армии Империи не могут быть изгнаны из Морровинда без кровопролития. Имея милосердие и сострадание, я испытываю печаль от того, что вынужден делать, Хотртатор. Не тебе судить меня. - Что, если я скажу: Империя и прислала меня сюда? - Ты заключал странные союзы и ранее. От тебя несёт Сумерками куда сильнее, чем Имперской падалью... - Страж Заката и Рассвета определяет, насколько может подняться кто-то из велоти и когда оборвать его удачу. Но он сам скован принципом, который выражает. - Воистину, ты безумен ещё более меня, если веришь ему, - улыбается Шармат, и сквозь его левую щёку видны зубы и кусочек кости. - Кто говорит о доверии? Нет, нет, нет, ур-Дагот, воплощение своего клана, ты всегда был хорошим политиком. Ты всегда умел говорить полуправду. Кто-то врёт мне твоими устами и теперь. - Ты всего лишь смертный теперь, мой лорд. А я - бог. Ллеран скрипуче смеётся. - Сколько бы лиц ты ни своровал, у тебя нет души от тела, в котором ходишь; а ведь он единственный, кого бы я пощадил сейчас... вот она, не та жертва не в то время. Сперва Ворин, только потом Неревар. Сердце Лорхана впитало не ту кровь, которую призывало к себе. Ллеран едва понимает, что говорит: слова выходят сами. Сознание уже привычно раздваивается. Тот, кто говорит, следит за Шарматом, а тот, кто немного больше Атерас, чем всё остальное, сжимает в руках инструменты... и ищет нужную дверь. Хортатор забалтывает чудовище в теле бывшего советника, а Нереварин... что ж, находит, что ищет. И прежде, чем Хортатор может помешать ему, ударяет по замку. Это его работа. Его для этого наняли. Дали ему проклятую эту жизнь в обмен на чистое небо над Морровиндом и решение проблем велоти, которые не способны сами поднять головы. Шармат в ярости. Пытается задеть его когтями, но Ллеран достаточно натренировался на его обезумевших от корпруса возрождённых родственниках, чтобы сейчас пропускать удары или заклинания. Тело Дагота рассыпается в пепел и прах, но Ллеран знает, что это только передышка. Он восстал один раз, может восстать и второй. Под маской лицо мумии с тремя горящими алым глазами, живыми углями в оправе из мёртвой плоти. Но зло куда глубже; просто выбрало сосуд, в который излить себя. - Что же ты за тупица!? – раздаётся под сводами зала хохот, усиленный эхом. - Я - бог! Как ты можешь убить бога? Ты, мой лорд, мог стать таким же! Ты не обязан был умирать! На руках своих предателей ты отдал жизнь, и за что?.. Ллеран идёт вперёд. Кольцо Крови пульсирует на его пальце, жжёт, касаясь Луны-и-Звезды, которую он ненавидит даже больше того, кто смотрит из глаз Шармата. - Давай же, сложи оружие, ещё не истёк час моего милосердия! Хортатор помнит этот зал, святилище Нумидиума. Помнит его другим, конечно же. Без огромной фигуры Акулахана: пещера была меньше, а все леса и мостики аккуратнее. Недостроенный анимункул, новый сосуд для не-жизни бога, уставился в пустоту металлическими глазами. Он грезит о будущем, где существа из плоти подчинятся строгому порядку. Всё, что Ллерану нужно – сердце хаоса в его груди. Весь его опыт всё равно не мог подготовить к этому зрелищу. К этой ауре, затапливающей всё вокруг. Сердце излучает одновременно величайшую скверну и сладостнейшую благодать. Отравленный колодец; сияющие ядом грёзы, обещание безумия, которое куда полнее и насыщеннее трезвости. Его пульс рождает не только Песнь; мир вокруг обретает насыщенность вневременья. Ллеран замирает в нерешительности. Тронуть – это?... Вонзить инструменты в живую плоть… Мелькает перед глазами – в какой-то отчаянной попытке сдёрнуть с него марево – измученное лицо Воина-Поэта. Ударь! Ударь… - Что ты можешь предложить мне такого, Шармат, что я был бы готов взять? – медленно произносит Ллеран, зная, что высокая фигура Дагота собирается из теней за его спиной. - Уверенность. - Знаешь, что забавно? Меня не интересует прошлое. У меня есть новое имя, как и у тебя. Новые желания. Что ты можешь предложить – МНЕ, Лорхан? Существо в маске смеётся. Кладёт ему когтистую руку на плечо. - Твоя проблема всё ещё в том, что ты мыслишь, как смертный. Я хочу дать велоти то, что они всегда хотели. Силу и славу. Но они слишком слабы, чтобы удержать такие дары. Потому я делаю их сильнее. - Заражая болезнью, от которой они теряют себя? - И приобретают качества, нужные всему народу. Они перестают стенать и жаловаться. Ждать, что кто-то спасёт их. Они становятся совершенными. Неуязвимыми физически и духовно. - Они становятся безмозглыми. - Думаешь, я сам не переживал трансформации? Тебе так жалко этого мальчика, которого ты встретил. Он станет прекрасным поэтом пепла, я обещаю тебе. Если ты захочешь, то даже сможешь взять его в свои адьютанты. Пойдём, Неревар. Мы начали всё это когда-то. Мы должны закончить вместе. Ты вспомнишь. Ллеран смотрит на Сердце. Бездумно перебирает барахло в кармане – кольца, маленькие камни душ… Что-то плоское. Да, конечно. Истёртая монетка, что имперский ветеран в трактире Предела дал ему. На одной стороне император. На другой – дракон. Ллеран усмехается. Спасибо Империи, вот не думал. Благодаря её интригам, он стал именно тем, кто и правда собственными ногами прошёл из конца в конец весь Морровинд с его печалями и страстями, беззаботностью, нытьём, грехами и добродетелями. Наивная вера данмеров в чудо чем-то понятна Ллерану, хоть и не близка, но вызывает презрение у Хортатора. Дагот Ур кладёт ему ладонь на лоб. Даёт услышать Песнь чистой, увидеть себя – прежним. Они удивительно похожи – сложением, типом, даже в чём-то лицом. Ворин-каким-он-был. Ллеран Атерас, вобравший, кажется, в себя все неудобные моменты первой эры. Дагот проводит ему по щеке когтями, но в иллюзии кажется – касание совсем иное. Оно никогда не было тёплым между ними. Обжигающим от огня или мороза – да. Наверное. - Я вспомнил тебя, - говорит Атерас, оборачиваясь. Выдёргивает первый кинжал из золотой маски, ведёт лезвием Даготу по губам, по подбордку, смотря в три горящих глаза - на самом деле, в два – чёрных, в которые хотел бы смотреть, а потом вгоняет лезвие Шармату в горло, и тянется за вторым кинжалом. - Твой ученик, Сота Сил, забрал твой язык и ум. - Твой враг, Вивек, забрал твоё сердце. - Та, чью ненависть мы делили с такой страстью, забрала твою жизнь. И мою тоже. Никто не выиграл, правда? - Ты всегда хотел это сделать, - улыбается Ворин. – Но сейчас в этом есть… смысл. Иллюзия меркнет по мере того, как ещё одно его тело становится прахом. Как удобно возрождаться снова и снова, любимым сном бога, разбитым на тысячи вариантов! Маска - всего лишь приёмник того, что Лорхан дарит ему. Можно уничтожить маску, но это всё равно не поможет. Здесь вещи есть символы других вещей, отдалённых от мира. Пока Шармат собирает себя, Ллеран подходит к Сердцу. Кладёт на него руку в двемерской перчатке – никто не мог бы надеть её и получить весь функционал, кроме изгоя, рождённого в неизвестное время от неизвестных родителей. Ллеран задаёт вопросы, ответом на которые – всё равно неопределённость. Ему нравится погружать бронзовые пальцы в пульсирующую метафизическую плоть, смотреть, как это искажает течение энергий вокруг. Сердце генерирует мощнейшую иллюзию – выглядит так красиво и совершенно, но Ллеран почему-то знает, что из-под перчатки вместе с кровью течёт кое-что похуже. Наверное, за стенами этого зала пепельные твари заходятся в рычании от боли. Носить Призрачный Страж – тоже больно, но и что? Здесь не осталось ничего здорового. Разделитель и Разрубатель ждут своей работы. У них на самом деле другие, более длинные и точные имена. В текстах, что предоставлены Атерасу, сказано «ударить», но ударить – как? Это не камень, чтобы можно было получить искры. Ллеран пытается представить, как АЛЬМСИВИ стоят здесь. Как отсекают длинные полоски тут же нарастающей обратно божественной плоти – выглядящей, как сияющая река из лунной пыли и радужной плёнки на мясе; как едва не давятся её горькими обрывками, парализующими дыхание. Это не пить дистиллированную эссенцию, не поглощать энергию – нет, это старый и отвратительный ритуал, который Сота Сил подчерпнул не у двемеров, о нет, но потому он и дал так много. Какое великолепное, головокружительное… эффективное простодушие. Уничтожить Сердце нельзя. Оно заперто здесь. Связано внутри Красной Горы. Звёздно-раненный восток сияет рубином тщеславия поглощающих его самость; сперва проклятием первого, кто вырвал суть бога из оболочки; затем заботой того, кто нашёл. Столько веков этих искажённых и искажающих эманаций. Не удивительно, что велоти стали безумны, как бабочки. Ллеран чувствует лишь сияюще-больную пустоту внутри, когда заносит первый инструмент. Он – лишь перчатка Хортатора, вернувшегося доделать, на что ранее не успел решиться; такая же треснувшая, покрытая кровью и не-цельная, как Призрачный Страж. Первый удар отделяет Сердце от оболочки чар, созданных Кагренаком. Следующие – освобождают его. Отрезают от Красной Горы. Ллеран делает грязную, очень грязную чужую работу. Сердце держало этот остров неизменным. Экзотическим, необычным и недвижимым; исчезая и отправляясь в странствие, непостижимое для смертного понимания, оно вместе с собой унесёт и стабильность. Каждый удар отзывается болью внутри его собственного существа. Болью куда худшей и постыдной, чем даже от насилия или глубокой раны; всё это сразу, умноженное на худший из кошмаров. Атерас видит Альмсиви, которых убивает этим. Они чувствуют. Кажется, были готовы. Все принимают по-разному; испытывая облегчение, гнев или лёгкое любопытство. Освободившись, Сердце сжимается, словно для следующего удара, но сокращение всё стягивает его, не отпуская. Ллеран не знает до конца, что именно сделал. На мгновение ему кажется, что он – куда больше, чем есть, И ПРАВДА, что Вехк в своих фантасмагорических проповедях отразил некие сполохи истины; мир не ограничивается Нирном, Нирн на самом деле – мал и жалок, и двое могут делать самые разные спицы единицами колеса, центр которого – позвоночник бытия… …Он оборачивается, получая удар когтями в лицо; пропитанные копотью волосы, по которым Дагот Ур попадает сперва, слегка задерживают его и спасают Ллерану глаз. Время разговоров закончено. Сердце сжимается в точку, которая есть прокол Барабана Рока, что более не звучит. Шармат отпускает украденный облик; тело Ворина теряет силу и цельность, с каждым движением обращаясь в ту мумию, которой должно на самом деле быть. Облетая сухими чешуйками, шелестя, расслаиваясь и треща – но ур-Дагот всё ещё пытается двигаться и атаковать, и даже когда не может уже толком шевелиться, всё ещё извергает чары. Силы в нём много, ещё запредельно много – но не крепкости. Маска падает, под своей тяжестью отваливаясь вместе с головой, в которой ещё сохраняется разум. Ллеран подбирает её, отделяя череп. Странно, но черты остались почти живыми, хоть и неспособными даже дрогнуть. Атерас медлит мгновение, потом целует Дагота в губы, чувствуя только вкус пепла и запах благовоний, терпкий и горький, как плоть бога, перебивающий изысканно-тошнотворный аромат бальзамирующих смол. Вдыхает его магию. Его Песнь. Та входит в сознание раскалённым колом; немыслимо древняя, неистощимо изменчивая, вряд ли обладающая хоть одним качеством благости. Ллеран понимает, что не будь благословлён «божественной болезнью», умер бы сейчас. Его тело горит от холода и пытающихся улечься энергий; плоть стонет и кричит, но принимает последний подарок. То, чего он и хотел: сомнительная награда за ещё более сомнительные поступки. Череп с остатками волос просто рассыпается у него в руках, порождая призрак – на мгновение похожий на Ворина, а потом – на сияющую фигуру в огне, которая также исчезает. Становится темно и тихо. Акулахан смотрит в пустоту металлическими глазами, которые никогда не станут живы. Ждалось, всё начнёт разрушаться. Хлынет яростная лава, обвалятся вниз ступени железных платформ, жар опалит кожу… но нет. Ллеран просто стоит в потёмках, озаряемых вспышками угасающих светильников и неярким светом раскалённой породы внизу. Маска и обрывки алой ткани. Хрупкие кости, обращающиеся в пыль. Огромная дыра в груди металлического колосса, к которой всё ещё хищно тянутся провода двемерских конструкций. Тишина. Ллеран Атерас бредёт прочь; усталость давит на плечи свинцовым грузом, и он думает о том, что надо починить сапог – тот лопнул, когда нога соскочила на раскалённое железо…. Когда-то… дня два назад?... Там, снаружи, в зале с алтарём Шестого Дома, Азура нисходит к нему, сияющий Принц Рассвета и Заката, да только Атерас не слушает. Всё думает, почему исчезая, Сердце испустило импульс, подобный тому, что слышат гуары перед землетрясением – и как скоро этот тонкий сигнал разрушит Его бывшую тюрьму?... Кто был – тюремщиками?... Ллеран хохочет невпопад, перебивая Азуру с её проникновенным голосом; ему плевать, он устал и хочет кружку хотя бы простой воды, а лучше – огненного бренди, чтобы вытравить вкус пепла и нарушенной клятвы с губ, да только нет в Бтуангтуве ничего пригодного для живых. - Почему, - спрашивает Нереварин, разглядывая сияющее лицо сумерек. – Почему ты лжёшь, что имеешь понятие о сострадании? И он говорит с ней словами, которых не должен знать, о вещах, что ей слишком хорошо известны; и даэдра удаляется, смятённая, оставив свою игрушку в пыли и красной грязи, потому что не понимает больше, как дотронуться до неё и не обжечь рук. Ллеран спускается вниз, вдыхая тяжёлый, липкий какой-то воздух, выходит на балкон башни, и вдруг ощущает капли на своём лице и руках. Их всё больше. Впервые за тысячу лет дождь идёт у самого сердца горы.* * *
Видения смолкают. Нет больше ни шумящих улиц, ни золотокожих детей Шалка: и не было. Слышно, как бежит по песку, шурша, маленький, неокрепший ещё скриб. Дравен шарит вокруг себя руками, ранит пальцы о камни: он ничего не слышит. И не видит. Хотя нет, нет, звуки на месте, но лишь внешние. Мир больше не разговаривает, просто пребывает вокруг в темноте. Песнь смолкла, а без неё есть лишь страх... Дравен натыкается руками на птичьи и гуарьи кости, на что-то мягкое и липкое, и на что-то сочащееся и отвратительное, но запахов нет тоже. Осязание и слух - почти всё, что осталось. Он кое-как поднимается на ноги, выбирается из пещеры, падает на колени: во тьме есть алые просветы и пятна. Видеть он не видит толком, но даже возможность отличать день от ночи... Он передвигается ползком в пыли, пока не находит себе длинную, крепкую палку. Он встаёт и слушает ветер. Слушает так внимательно, как не делал ещё ничего в своей жизни. Гудение, которое издаёт Предел, доносится слева, издалека... хотя может быть, это лишь память об его необходимом наличии. Нэлс Дравен взывает к предкам горячее, чем когда-либо молился богам; о, теперь он знает своих предков лучше. Он просит их услышать, просит направить его. Помедлив, он взывает и к Неревару... нет, Нереварину, пусть тот и ушёл, и вообще – был ли, не был ли, может, и вовсе – галлюцинация болезни?... Это глупо и иррационально, но ему куда проще поверить в бога, воплощённого в теле из плоти и крови, такого же страдающего, как и другие, чем в бога, сияющего невредимым на недоступном троне. Предки слышат его. Тихие, тихие голоса приходят ночью: ведут его туда, где меры и люди смогут найти. Весть, которую он способен выразить, важна лишь для тех, кто сумеет поверить, но Дравену это безразлично. Вокруг тихо и теперь навсегда темно, но в нём самом достаточно звуков, чтобы говорить: есть странный свет, далёкий свет, едва слышные знакомые такты, и если слушать хорошенько, то можно понять: всё продолжается. Скоро он вспыхнет снова. Скоро Песнь зазвучит, как никогда. Нужно просто ждать.