Повествование ведется от лица Джеймса
Часть 2
Я уже давно понял, что шагаю по кривой тропинке… Но ничего не поделаешь, особенное, если остановиться – уже поздно. Жизнь моя, была невероятно скучной, поэтому, чтобы пережить ночные дежурства с волей, сжатой в кулаке, я начал поднюхивать «амфики». Сначала мне не нравилось, но от сонливости очень даже помогало и даже более – спасало в самый подходящий момент. Зрение у меня не очень хорошее, поэтому расширенные зрачки всегда можно было объяснить повышенной раздражительностью на яркий свет. Потом стало нравиться, я почувствовал, что меня затягивает все сильнее и сильнее, но не мог просто взять и сказать «нет». Это мое «увлечение» переросло в настоящую зависимость, а вскоре мне стало и этого мало. Захотелось больше употреблять сигарет, спиртного, купить транквилизаторы, смешать их, комбинировать… И наверное, я бы шагнул дальше, если бы не случайно зашедший в лабораторию мой коллега-хирург, Алексей. Как и полагается в таких историях, тот самый Алексей предложил мне, взамен на свое молчание подработку на стороне. Это было внезапным предложением, и я не мог отказаться потому, что тот наверняка стукнет моему начальству о хирурге-наркомане и тогда мне придется удалиться из отделения и врачевания в целом в темпе вальса. Из всего этого следует, что я, насколько бы предсказуемо это не прозвучало, выбрал подработку. До самого первого моего задания, я не знал, что именно это будет. Не знал и то, что вскоре, в очень недалеком будущем я пройду, курс молодого бойца и стану практически, что наемным убийцей. Как оказалось потом – я был идеальной мишенью, так сказать, для этой работы: кровь я видел ежедневно, чуть реже, но видел я и смерть, которая крадется по коридору реанимационного отделения, заглядывает в палату… Я видел ее, она вовсе не костлявая, как многие думают, и пока я провожу реанимационные мероприятия, она наклоняется все ниже над своей жертвой, заглядывает ей в глаза и задает главный вопрос. Знаете ли вы, о чем она спрашивает? Она произносит хрипло, тихо, так, что здоровый и живой человек ни за что не услышит: «Ты хочешь жить?», ну а дальше все зависит от главного ответа на главный вопрос. Я видел много таких людей. Кто-то широко открывал глаза, вздрагивал от электрического разряда и испускал последний вдох с последним своим словом «да», произнесенным одними лишь губами. Кто-то сопротивлялся, из глаз текли слезы, но умирать – быстрее, чем засыпать. При этом отсутствуют абсолютно все мысли. Человек отвечает душой. Если ее нет, или человек добровольно хочет уйти, то его уже не спасти. Я знаю, я видел. И тогда, тихо и безразлично я произношу «смерть наступила в …:…». После этого я должен позвонить родным, семье, жене, сыну или дочери умершего. Я должен сказать, что мне жаль, что мы сделали все, что смогли и, что в больницу можно подъехать востолько-то. Но знаете, в чем суть? Мне все равно. Мне абсолютно не жаль, пусть даже на том конце провода несчастная мать троих детей, заходится воплями ужаса и страха перед будущим. После ее крика, я слышу плач детей. Я их не знаю, но их несколько и все они страдают. А мне по-прежнему не жаль. Проходит меньше минуты, когда я сбрасываю звонок – мне нужно работать. Скоро придут работники морга, а мне нужно написать в карте, когда остановилось сердце этого несчастного. И у меня таких вот несчастных – пруд пруди. Похоже, у меня нет ни совести, ни сердца. Да и счастья у меня тоже нет: работа больше не приносит мне удовлетворение, осталась только… Осталась только одна девушка… Аленушка… Ее бесит, когда кто-либо называет ее подобным образом, но я просто не в силах удержаться. Я люблю в ней каждую клеточку ее тела до беспамятства. Люблю до одури ее длинные и черные, как смоль, волосы. Люблю ее широкую улыбку, слегка острый носик и то, что у нее всегда на месте голова. Мне осточертели тупые, выжженные до пепельного цвета головы, с абсолютным отсутствием фантазии и логики. Она – моя Алена – не такая. Я люблю ее. Всю, полностью. От кончиков ее пальчиков и до кончиков волос. Даже и не знаю, как так случилось, и я в нее влюбился. Наверное, это была любовь с первого взгляда, которая, как я понял – взаимна. Это такое большое счастье, жить с такой девушкой. Я еще ни разу не признавался ей в любви. Никогда не говорил, как она мне дорога. Может, она чувствует, может, и нет, я не знаю. Все, что я хочу, это то, чтобы она была моей. Не в физическом смысле, а духовном – трудно поверить, особенно после всего, что я сказал. И я уверен – она ни за что не примет меня, после того, что я сделал. Во второй раз, после клуба, я увидел ее, когда она прижималась к стене здания спиной. Ее ноги дрожали, я слышал ее голос – напуганный, растерянный – но смеялся в ответ. Красная точка скользила по ее прекрасному телу, поднималась вверх. Точка остановилась на середине лба, и я должен был спустить курок. Однако, я не мог. Я просто не смог ее ранить… Даже ранить… Не говоря уже про убийство. Мне и подумать-то об этом страшно. За то, что я ослушался приказа, мне залепили очаровательную затрещину, благодаря которой у меня чуть было, не вылетел зуб. - Ты, - кричал человек, официально давший мне «подработку», - хренова тряпка! Кусок дерьма! Теперь она заявит в ментовку! Я даже не слушал: знал, наверное, что Алена такой фортель не выкинет точно. Мы с ней должны были встретиться, но я не успевал, а посему, встречу немного перенес. В тот день я впервые увидел девочку. У нее были длинные, каштановые волосы, которые отливали золотым блеском при свете солнца и глубокие, синие глаза. Держали ее на втором этаже, в загородном доме в поселке Тимохово. Я, честно говоря, удивился, когда понял, что ей не завязывают ни глаза, ни рот. Она просто не могла говорить. По условию я должен был делать ей каждодневные инъекции сильнодействующего транквилизатора, невзирая на ее самочувствие, состояние и прочие факторы. Когда я сделал первую инъекцию, девочку стало лихорадить. У нее поднялась температура и кашель – казалось, будто обострилось какое-то заболевание, тем не менее, на мои вопросы она отвечала отрицательным кивком головы. Я заходил к ней каждый день по три раза – утром, перед тем, как отправиться на работу, днем, когда, якобы ездил в кафе на обед, и вечером, часов в девять. Меня забирала специально отведенная для этого машина – водитель был глухим, в прямом смысле этого слова, и реагировал только на жесты. Я несколько раз совершал звонки из машины, но о том, что я говорил, водитель и догадываться не мог. Вскоре после четвертой инъекции, у моей «пациентки» стали возникать судороги. Тонкие пальчики на ее руках холодели, а порой даже и скрючивались, становились розовыми и опухали. Когда я пытался разогнуть их, девочка безмолвно плакала и с мольбой в своих прекрасных, без сомнения, глазах, умоляла прекратить ее мучения. Мне стало, действительно жаль ее и я, постепенно уменьшая дозу вводимого препарата, перешел на простую воду. В тот вечер, когда я встретился с Аленой, точнее, сразу же после ее ухода, я позвонил Леше. Он, как и полагалось, прислал за мной водителя. Всю дорогу я нервничал, кусал ногти и думал о той девочке – я должен был ее вернуть, или хотя бы узнать, зачем мы все это делали. Никольский, в разговоре вел себя подозрительно весело, и я почти подумал, будто он находится под действием амфитамина. Я велел водителю нажать на газ и поспешить, мол, опаздываю. Когда я вошел в дом, то понял, что в нем никого нет. Точнее, я увидел свет только в окне на втором этаже, где держали девочку. Неведомое чувство тревоги за это невинное существо, заставило меня рвануть вверх по винтовой лестнице. Уже приближаясь к той самой двери, я понял, что отчетливо слышу, как смеется Никольский. Но это был не просто смех, а какой-то истерический, надрывный полу-крик смех, как бывает у припадочного человека, сбежавшего из психиатрической больницы. Ударом ноги я чуть ли не вышиб дверь и знаете, что я увидел? Мой, горе-коллега, склонился над невинным ребенком, пытаясь вогнать ей в сонную артерию лошадиную дозу транквилизатора. Сказать честно, у меня внутри все перевернулось. Я подумал, что сейчас она умрет, и я останусь виноват. А в чем? Что сделало это дитя, чем заслужило подобное с собой обращение? И вообще, а правильно ли я поступаю? - Ты что делаешь?! – Завопил я, врываясь в комнату и набрасываясь на друга. Тот, от неожиданности выронил шприц, я наступил на него, не удержавшись на своем месте, после чего послышался треск раздавленного пластика. Девочка постаралась изменить место своей дислокации, перекатившись чуть дальше от нас. А я, тем временем, оказался перекинутым через плечо – Алексей намного сильнее и крепче меня, поэтому я оказался всего лишь невесомым перышком, которое в мгновение ока было брошено на пол. Искривившись от боли в растянутом плече, я постарался найти взглядом что-то, за что можно уцепиться в драке с разъяренным врачом. Однако было поздно – я услышал, как совсем рядом щелкнул патронник пистолета и замер, ища лишь взглядом угрозу для жизни и здоровья. Как и ожидалось, Леша, вооруженный ПМ-ом, показывал мне, кто я есть и кто он есть. - Зря ты сделал это, дружок. – С издевательской усмешкой произнес он и занес надо мной ногу. Это было последним, что я увидел. Сразу после, наступила темнота и тишина. *** Придя в сознание, я не открывал глаз и не хотел видеть то, что мне непременно увидеть предстояло – я не хотел чувствовать себя предателем и оказываться меж двух огней – теперь, когда я знаю, что это за ребенок, я просто обязан был вернуть его…Алене. Создается впечатление, что я жалок? Я сам так думаю порой, но так уж сложились обстоятельства… В общем, лежа затылком на чем-то мягком, я пытался угадать, жив я или мертв и что же все-таки находится под головой. Внезапное прикосновение к моим волосам, липким и пахнущим кровью, маленькой рукой, дало мне вполне конкретный вывод: это колени и не чьи-то там, а той самой девочки. От резкого принятия сидячего положения у меня закружилась голова и я, схватившись за нее, ощутил, как горячая и противная рвотная масса подступила к глотке. Девочка погладила меня по спине и пододвинула к моей ноге стакан воды. Осушил его до дна и обернулся к ней. Мы сидели в довольно большой комнате под мансардой, за спиной девочки горел ночник. Я зажмурился, потому что свет причинял мне боль: — Сотрясение… — Пробормотал я и тихо выругался, отворачиваясь и отползая к стене. Облокотившись затылком о стену, я начинал осознавать, какие жуткие вещи творил благодаря страху. Я трус – осознание этой простой истины ранила меня в самое сердце, но ничего сделать было уже нельзя. Я зашел слишком далеко, пытался убить ребенка, а теперь меня и самого, в скором времени убьют. Да, судьба и впрямь идет по жизни на пару с иронией, которая, как мелочная и продажная дрянь, оскалила свою мерзкую пасть в успевшей мне опротиветь, улыбке. Я тяжко выдохнул, пытаясь собраться с духом, но у меня явно не получалось. Тогда я почувствовал, как мои руки, сцепленные в замок, мирно покоившиеся на моем животе, накрыла теплая ладонь девочки. Открыв глаза, я взглянул на нее: в глазах застыли слезы отчаянья и счастья. И еще, в ее глазах была благодарность. За что? Ведь я все это время ставил ей уколы с препаратами, от которых она едва не теряла рассудок. Стряхнув ее руки, я стиснул зубы и отвел взгляд. Мне было стыдно признаться, показать ей, но я действительно плакал. Совесть, которую я старательно пытался запрятать в долгий ящик все эти дни, пока я исправно посещал свою молчаливую «пациентку». Однако не прошло и секунды, как девочка вновь положила свою руку, но на этот раз на мое плечо. Дергаться я не стал, так как сотрясение, мне бы таких вольностей не простило никогда. Повернув к ней голову, я позволил слезам катиться по моим щекам, правда, их было всего две – остальным я просто не мог позволить литься, ведь я мужчина и в любом случае, при любом раскладе должен им оставаться. Со мной ребенок, я должен не сопли на кулак наматывать, а придумать план побега, причем такой, чтобы эта девочка осталась жива во что бы то ни стало, а я? А мне это и не особенно важно – я получу по заслугам в любом случае, будь я на свободе или здесь. Я больше не собираюсь прятаться. — Я сплоховал, понимаешь? — Пробормотал я, прикусывая язык, чтобы окончательно не разболтаться, однако все мои попытки были тщетными. Я должен был выговориться: — Ты не должна прикасаться ко мне, ведь я, фактически, твой мучитель! Ты трогаешь меня… Пытаешься ободрить хотя я… Я монстр и чудовище, которое несчастного ребенка обрек на страдания, каких не пожелал бы никому! Так что… Не трогай меня лучше… С этими словами я заслонил одной рукой глаза, пытаясь стереть с них выступившие слезы вины и горечи. Все сейчас казалось таким незначительным, по сравнению с тем, что происходит, что я даже не знаю, как вам это описать. Это, как ощущение собственной никчемности, мелочности, в масштабах вселенной, я даже не ноль, а чертов минус – от меня лишь вред и никакой пользы. Даже ребенка, которого я поначалу спасал от разрыва аппендицита, в итоге чуть было не вогнал в гроб! А ведь, если задуматься, гроб у нее был бы еще совсем маленький – детский, и как тяжело было бы прощаться с ней тем, кому она стала дорога… Перед глазами возникло лицо Алены – в моем памяти она остается улыбчивой девушкой, которая верит в лучшее в людях. Даже во мне, она видела только лучшее. Ее поцелуй в лоб значил для меня чуть ли не больше, чем все то, что я мог от нее получить, как мужчина. Похоть, страсть, секс, все вдруг стало не важным. Она просто подарила меня то, чего я никогда и ни от кого не получал. — Если бы ты был таким, каким хочешь, чтобы тебя считали люди, ты бы не бросился мне на помощь. Я вздрогнул и с ошалелыми от удивления глазами уставился на девочку, которая только что…заговорила со мной? Но я не мог поймать «глюки» - она действительно говорила, кто бы мог подумать. Видимо, шоковая терапия, которой можно обозвать все то, что происходило сейчас в этом доме и происходило в нем ранее, сделала свое дело. Мне захотелось обнять ее, прижать к себе, и я, уже было собрался именно так и поступить, как вдруг щелкнул дверной замок, сама дверь открылась, и на пороге появился Леша. Он выдохнул серое кольцо табачного дыма, задрав голову в потолок и вальяжно прошествовал к книжному шкафу. Достав оттуда «Капитана Врунгеля», наш мучитель взглянул на меня, усмехнулся и вновь затянулся. Его передвижения по комнате напоминали вальяжные прогулки кошки, которая гуляет сама по себе, однако, не все так просто, как кажется на первый взгляд. Подойдя к столику, на котором лежал мой чемодан с медицинским принадлежностями, почему-то раскрытый и, наверняка проверенный с ног до головы, Леша взял из инструментов скальпель и вновь прошествовал к шкафу. Сложившаяся ситуация, в которой он был вооружен, меня ну никак не устраивала. Порывшись еще в шкафу, наш потенциальный убийца, наконец, обернулся. Блеск в его глазах заставил меня сглотнуть, потому что я-то знал, чем заканчивались подобные игры и понимал, чем все может закончиться для меня. — Ну, — протянул он, рассматривая блестящий хирургический инструмент, — что ты мне скажешь? Я сдвинул брови, мысленно пытаясь продумать, как же избежать насилия над собой. Однако, приближение Леши начало сбивать меня с толку и в итоге я выпалил совсем не то, что планировал сказать изначально: — Ты знаешь, чей это ребенок? — Марии и Анатолия Сафоновых, само собой. — Усмехнулся Леша, поднося скальпель с моему горлу. Боковым зрением я увидел, как Юля отползает подальше от ужасного зрелища смертоубийства. Вновь сглотнув, я перешел в наступление: — Ты знаешь, что она – сестра Алисы? Твоей девушки? — Чересчур дерзко поинтересовался я и тут же получил кулаком в кадык. Меня тут же вырвало – сотрясение бесновалось и в голове теперь, плюсом ко всему, еще и гудело, как в сломанном телевизоре. Зрение помутилось, но я постарался вцепиться в свою руку пальцами, затем впиться ногтями в кожу, чтобы не терять драгоценное сознание: — О, она тебе нравится… — Сквозь кашель и хрипы пробормотал я. Внезапно меня пробрало на смех, возможно это все из-за того, что я, по неизвестным мне причинам почувствовал себя Богом в сложившейся ситуации. Леша свирепел на глазах, а я уже мысленно продумал эпитафию для своей могилы. Жаль, что ее никто так и не сможет выгравировать на ней… — Ты не можешь ничего знать о моей любви! — Рявкнул мучитель и ударил меня ногой в ребро. Я скрючился и застонал, мечтая закончить все это поскорее и искупить вину перед Аленой, Юлей и самим собой. Леша тем временем схватил меня за грудки, приподнял и подтащил к небольшой кушетке, установленной специально для того, чтобы я мог со всеми удобствами убивать девочку. Почуяв, что со мной проделают в точности тоже, что и я делал с ней, я начал брыкаться и вцепился руками в руки Леши – никаких успехов мне это не принесло, поэтому я все-таки был небрежно брошен на ту самую, злосчастную кушетку. Однако, вместо ожидаемых уколов, я ощутил резкую боль в правом плече. Как оказалось – скальпель очень ровно и плавно вошел в мою плоть, словно кухонный нож в масло. Прорычав что-то оскорбительное, я почувствовал, как моя правая рука обессилено повисает над полом, по ней течет горячая кровь, капает на пол, образуя багряную лужицу. — А теперь идем. — Услышал я голос Леши в отдалении. — Идем же! Быстро! Выдохнув, я прикрыл глаза. Боль обуяла меня, и даже гул в голове на время стих. Затем я услышал, как в углу истошным визгом и воплями исходится ребенок, которого я так долго истязал. Попытался найти ее взглядом, но все мои старания оказались напрасными – зрение становилось все мутнее, а голоса все тише. Наконец я впал в небытие, темное, почти черное, как самая темная ночь, в которой не видно звезд. Вакуум.