Телешоу «Научи меня любить»

«…Каждый ТехноБог хотя бы раз Ступал на землю, Чтобы вкусить жизнь смертную, Чтобы насладиться благами безвечного, Чтобы испытать на себе Самый дурманящий ТехноБожественный дар, Которым владел каждый ТехноЧеловек, Но которого не ведал ни один ТехноБог. Даром этим была Сама ТетоСмерть. И лишь Тэгиону и Вайдэ Не было даровано ничего. Ни права находиться в мире ТехноБогов, Ни права спуститься в мир людей. Измученные и истощённые Бессмысленными блужданиями между миров, Они пришли к Май: — Просим тебя, ВсеМать мира этого, — шептал Тэгион. — Молим тебя, о Великая, — шептал Вайдэ. — Позволь нам хотя бы на мгновение, — молил Тэгион. — Позволь хотя бы на пару секунд, — молил Вайдэ. — Почувствовать то, что чувствуют… — Другие. — Взываем к милости твоей. — Наша дорогая… — ТехноБогиня. И сжалилась Май над детьми своими. Спустилась она в мир смертных, Нашла она убитую горем мать, Чьё только родившееся дитя покинуло этот мир. И заключила ТехноБогиня с ней сделку. И задышал умерший. Жизнь вернулась к младенцу. Но отныне и впредь Стал он сосудом Для любимых сыновей Май. Он — и все его последующие поколения…» Отрывок из МетаБиблии, глава 93: «Слезы ТехноБогини», отрывок 08: «Сделка» Запись 92 — Доброй ночи. Меня зовут доктор Йокас Мун. Уже три месяца мы бьёмся над изучением Икспро. Нам пришлось преодолеть много преград, включая морально-этическую подоплёку, которая некоторое время сдерживала нас. Дабы информация не просочилась в сеть, все предыдущие записи своего дневника я перекинула на старые кассеты, и новые также записывать буду только на них. Итак, мы научились десублимировать Икспро, но пришли к неутешительному выводу, что в данном состоянии он не подлежит изучению. Единственное, что мы можем, — это вскрыть его, раздробить на части, взвесить. Химический состав определить невозможно. Он не подчиняется физическим законам даже после того, как мы перевели его в физическую форму. И это поразительно! Совершенно невообразимый объект! Его просто не может существовать. И, тем не менее, он есть. — Ты всё ещё ведёшь свои видеозаписи? Разве мы не пришли к выводу, что это опасно и лучше остановиться на рукописной версии? — послышался тихий мужской голос на заднем плане. — Ох, Сэм, дело привычки, — нервно улыбнулась блондинка. — Не беспокойся, запись ведётся на кассеты! — Кассеты? — удивился некто вне камеры. — Где ты нашла такое старое оборудование? — В подвале. — Но что ты делала в подвале? — Сэм, тебе не всё ли равно?! Кое-что искала, ясно? Предоставить полный отчёт? Может, заодно и составить график походов в туалет? И согласовать с тобой? Как думаешь? — Ладно-ладно, не кипятись. А вместо записи лучше иди поспи. Ты плохо выглядишь. — На себя посмотри. Мы все плохо выглядим, — фыркнула блондинка. — Только гляньте, какой грубиян, — обратилась она к камере после того, как раздался щелчок закрывающейся двери. — И как только его терпит жена? Даже забеременела от него, представляете?! Только ребёнка нам сейчас для полного счастья и не хватало. Если Сэм и Эмма из-за этого начнут тормозить проект, я вышвырну их из команды и глазом не моргну. Хотя… — На губах блондинки внезапно появилась безумная улыбка. — Хотя… — повторила она, наклоняясь к камере настолько близко, что весь экран заполнил один лишь её глаз. — А что, если мы проведём эксперимент над человеком, который ещё не родился. Мы ведь не знаем, на какой стадии появляется Икспро. Боже, а что, если он заложен изначально?! В таком случае мы докажем, что аборты — это действительно убийство. С ума сойти, как интересно! Вот только… Эмма вряд ли захочет жертвовать своим ребёнком для эксперимента. Добровольно она на это не пойдёт. Следует что-то придумать. В подвале. Последнее время только там я чувствую себя в безопасности. Потому что вне его за мной постоянно наблюдают. Камеры слежения, новые уборщики и коллеги — все они глаз с меня не спускают, слышите? Наверное, они что-то задумали. Что-то против меня. Но меня не обмануть. О нет, о нет, о нет… Вам меня не провести.

***

Две таблетки Топол 89. Полтаблетки Фат-53. Главное, не путать дозировки, иначе проснуться уже не получится. — Ты выбрал себе имя? — Сивый нервно постукивает ручкой по металлической глади стола. Он не смотрит мне в глаза. Боится что-то в них увидеть. Или… Быть может, он боится не увидеть там ничего. То самое «ничего», что плодится во мне, будто паразит или вирус. А вдруг он заразен? Давай же, Сивый, встреться со мной взглядом. Хочу проверить свою теорию. Нет? Не рискнёшь? Зря. Ведь если бы ты заразился, ты бы понял, что «ничего» — это не плохо. Скорее это Никак. А в наше время «никак» можно приравнять к Раю. Я сижу в тёмной комнате, которую освещает лишь тусклая настольная лампа. Помещение почти пустое. Стол, два стула да серые безликие стены, всматриваясь в которые я то и дело различаю бескрайние снежные долины. Я не могу понять, существуют они на самом деле где-то там за плоскостью моей реальности или рисуются только у меня в голове. Если смотреть на них слишком долго, воображение идёт дальше. Мне мерещится, будто бы холодает, хотя температура в комнате не меняется. Более того, я различаю пар, что вырывается из моего рта и ноздрей, как если бы в комнате стоял мороз. Но всё это лишь плод моей больной фантазии. Полагаю, если бы обо мне писали книгу, я бы оказался самым невзрачным, незапоминающимся и абсолютно безликим персонажем. Вы бы не обратили на меня внимания и не запомнили моего имени. Я бы стал для вас лишь тенью, которая бы пряталась за спинами ключевых фигур сюжета: такими яркими и необычными. Но не беспокойтесь, вашей бы вины в этом не было. Вы всего лишь исполняли бы моё желание — желание быть тем, кого никто не замечает. Подумаете, что это блеф. Лишь отговорка, чтобы оправдать свою поразительную неособенность в этом совершенно особенном мире. И я бы с вами даже согласился. Не потому что вы правы, а потому что спор с вами означал бы ваше неосознанное внимание к моей персоне. Ведь если ты споришь с человеком, ты вызываешь в нём эмоции. А именно эмоции заставляют нас Помнить. Вы ведь наверняка не раз замечали, что можете с поразительной точностью воспроизвести день своего рождения или впечатляющий поход в лес. Но если вас спросить, что вы ели на завтрак на прошлой неделе, вы вряд ли сможете ответить сию же секунду. Потому что приём пищи — это обыденность. Протирание пыли — это обыденность. Я бы тоже стал вашей обыденностью. Бельём, которое вы стираете каждую субботу. Сигаретой, которую выкуриваете, окунаясь в куда более яркие воспоминания, чем получаете в это самое мгновение. Быть обычным и незаметным — тяжёлое дело. Но я всегда справляюсь с ним на пять с плюсом. Эта особенность не раз выручала меня. Кирилюр перед сном. Сигсил от кошмаров. — Так ты выбрал имя или нет? Со своим «талантом» оставаться незамеченным я бы мог стать библиотекарем или бухгалтером. Сидел бы тихонько в своём углу и выполнял свою работу. Но мы, люди, создания непростые. Мы никогда не выбираем лёгкий путь, даже если думаем иначе. Не идём туда, где нам было бы удобнее и проще. Нет, чтобы добиться желаемого, мы пробираемся через тернии. Рвём одежду, раним ноги и руки и получаем от этого неописуемое удовольствие. Посмотрите, показываем мы кровоточащие раны, мы мучаемся. Всё потому, что на подсознательном уровне нам кажется, что муки нас облагораживают. Потому люди так любят жаловаться. Каждый хочет стать значимым. Показать, как он страдает, но продолжает идти по своему пути. Бессмысленная трата времени, если подумать. Ведь важен не путь. Только результат. Если бы люди поняли это, мир был бы совсем иным. Я не бухгалтер и уж тем более не библиотекарь. Я наёмник. Полезная профессия в век, когда мир якобы не нуждается в армии. Зачем, ведь моловийцы, пепелийцы и огнийцы ещё сотню лет назад подписали соглашение о пресечении любого рода военных разработок, любого рода военных лагерей. Они полагали, что таким образом спасут мир от разрушения. Но каждый, кто подписывал соглашение, знал, что будет его нарушать. Ведь нам не нужна война, чтобы воевать, не так ли? — Хэй, Безликий. — Философ, любитель поболтать от нечего делать, всегда заводит со мной беседу, потому что знает, что остальные из отряда будут стоически его игнорировать. — М? — Я даже взгляда не поднимаю, продолжая строгать из ветхой палки острый колышек. — В некоторых кругах тебя кличут Смертью. Есть основания? — Философ умный и удивительно проницательный, но при этом абсолютно бестактный. Ожидая моего ответа, он закуривает одну из этих его вонючих самокруток, которые будто бы появляются из воздуха. Где бы мы ни находились: в пустыне или под проливным дождём в гуще леса, он постоянно курит их одну за другой, и эта вонь пропитывает мою одежду, застревает в носу и затем мерещится даже там, где Философа нет и быть не может. Мерещится даже после его смерти. — Полагаю, что есть, — хмурюсь я. Эта тема меня раздражает. Смерть. Дурацкая кличка. Есть и другие, но моя любимая — Счастливчик. Она мне нравится больше всех, если не вникать в контекст её появления. Дело в том, что за свою не очень долгую жизнь я умирал шесть раз. Первый — когда я родился. Меня еле спасли. Но мама говорила, что в нашем роду это нормально. Якобы каждый в нашем поколении рождается мёртвым. А потом оживает. Некое семейное проклятье, говорила она. Я не верю в проклятья. Я сам — проклятье. Вторая встреча со смертью происходит, когда в дом моих родителей врываются грабители. Отца закалывают ножом, матери перерезают горло у меня на глазах, я отделываюсь поспешным ударом в грудь. Лезвие проходит всего в паре миллиметров от сердца. Меня спасают. Следующие четыре раза я умираю вместе с отрядами, частью которых являюсь. Только я затем возвращаюсь, а мои сослуживцы — нет. Солдаты, как ни странно, до страшного суеверны. После последней миссии, которую мы проваливаем с прошлыми спутниками, все отряды, в которые меня определяют, отказываются работать со мной. Дескать, я приношу несчастье. Забираю удачу окружающих себе. Счастливчик, высасывающий счастье из других. Только вдумайтесь, какая глупость. Лишь Химера соглашается взять меня под своё заботливое крыло. Высокая, статная блондинка с длиннющими волосами, которые она всегда собирает на затылке в толстую шишку. Лучший командир, который только у меня был, если сравнивать с предыдущими отрядами. Она удивительным образом проявляет сочувствие, ломая тебе руки. Заставляет прогнуться под себя, смотря на тебя почти с материнской любовью. Поразительная женщина. Никто и никогда не сомневается в её решениях, её приказы исполняются беспрекословно. Только такая собранная железная леди может держать под контролем разношёрстную компанию сплошь из одиночек, которыми мы являемся в Одиннадцатом. Это номер нашего отряда. Если бы не она, вояки перестреляли бы друг друга через пару дней, честное слово. И Философа убили бы первым. За слишком длинный язык. — А другие называют Счастливчиком. Три провала, и каждый раз ты умудряешься единственным выйти сухим из воды. Подозрительно, — хмурится Философ, очередной клуб вонючего дыма выдувая в мою сторону. — О да, сухим — это уж точно, — смеётся Химера, занимаясь чисткой своей винтовки. Она чистит её при любом удобном случае, заботясь о ней, как о ребёнке. Тем забавнее осознавать, что её маленький сынишка сейчас в тысячах километрах отсюда и уже полгода как не видел мать. Впрочем, не стоит винить в этом Химеру. Работа, чтоб её. Зато женщина перед сном всегда вытаскивает из нагрудного кармана маленький помятый клочок бумаги — фотографию, на которой запечатлены её сын и муж. Она никогда не говорит, как скучает по ним, но это и не обязательно: смертельная тоска читается в её взгляде каждый раз, когда её голова не занята обдумыванием стратегии дальнейших действий отряда. — В последний раз, если мои источники верны, его нашли с пулей в виске. Он выжил каким-то чудом! — продолжает Химера. Она не знает, что каким-то чудом я выживаю Каждый раз. После каждого случая врачи в один голос твердят: «Ты был на волоске! Ещё минута, и тебя бы не стало! Ты умер, но мы успели вновь запустить сердце!» Говорят, а потом ждут благодарности. Будто я действительно должен радоваться, что моя очередная «семья» мертва, а я словно прикован к этой чёртовой жизни. Будто мотаю срок в этом чёртовом мире. Предполагаю, что я в некотором смысле бессмертен. Возможно, благодаря каким-то высшим силам. Либо всему виной случай. Не важно. Главное, что, что бы со мной ни произошло, меня всегда успевают спасти. Химера и её подразделение становятся моей новой семьёй. Уже пятой, если брать в расчёт биологическую. Они для меня всё. Каждый уникален. И Мясник, что получил свою кличку из-за любви к ножам, и Пуля — лучший снайпер не только в нашем подразделении — во всех подразделениях. И Философ, который не умеет молчать. И Химера, всегда спокойная и уравновешенная, но такая пугающе изменчивая. Я не люблю привязываться к соратникам, но каждый раз совершаю одну и ту же ошибку. Тем больнее их терять. Видимо, я тоже упиваюсь своим горем. Эс7 — одна таблетка перед едой. Сугирит1-0 — две таблетки за пару часов до сна. — На вас напали ночью? — уточняет Сивый. Я киваю. — Химеру и Пулю застрелили, Мясника и Философа зарезали. Тебя пырнули ножом в бок. — Он не спрашивает, скорее констатирует факт, но я вновь киваю. — Затем вас облили бензином и подожгли. — Третий кивок. — Ты же понимаешь, что чудом остался жив? Он не произносит «опять», но это читается в его взгляде. Ещё бы мне не понимать. — Не подумай ничего лишнего, — продолжает Сивый, перелистывая страницу за страницей в моём личном деле. В деле, в котором почему-то не упомянуто, что я никогда не думаю лишнего, только самое необходимое. — Надеюсь, ты осознаёшь, что ни в одно подразделение тебя больше не возьмут? Конечно, осознаешь. Будь я на их месте, я бы тоже себя не взял и правильно бы сделал. — Выходит, я уволен? — спокойно уточняю я. — Сынок, с такими навыками, какие имеешь ты, мы не позволим тебе гнить в каком-нибудь супермаркете. Конечно, такие, как я, гниют в братских могилах, без имени, без прошлого, ни единого воспоминания. Это ты имеешь в виду, Сивый? — И что же дальше? — спрашиваю я, хотя мне совершенно это не интересно. Колотая рана в боку всё ещё ноет. Ноги, руки и часть тела туго перебинтованы от операции по пересадке искусственной кожи. Врачи обещают, что от ожогов не останется и следа. Будто меня на самом деле волнует это. Стерев следы на теле, вы не сотрёте мне память. Хотя военный мозгоправ считает иначе. Он прописывает мне целую гору военных медикаментов, которые по его совету мне лучше бы принимать следующую тысячу лет, чтобы не съехать с катушек. В конце концов, я представитель третьего поколения, а у нас, как известно, крыша протекает с пугающей регулярностью. Я молчу, слушая мозгоправа. Молчу, слушая Сивого. Не стоит им знать, что точку невозврата я давно преодолел. И я пью Эс7 на завтрак. Топол89 на обед. Сугирит1-0 на ужин. Кирилюр перед сном. ФаТ53 перед приёмом ванны. Сигсил в случае, если просыпаюсь ночью от кошмара. Такие препараты не найти в гражданских аптечках. И ни слова не обнаружится в сети. Так что меня можете считать элитой, на которой, как на лабораторной крысе, проверяют десятки экспериментальных лекарств, прикрываясь тем, что я якобы болен. Хотя все мы прекрасно знаем, что болен не я один. Мы давно уже больны все без исключения. И от этой болезни лекарства нет. Из-за таблеток (а может быть, они и ни при чём) мозг туманится, мысли путаются. Я сижу перед Сивым, но одновременно с тем сижу перед мозгоправом, моргаю — и я уже в полуразрушенном здании напротив Философа, вещающего, что имена, данные нам от рождения, не что иное, как клеймо. — А вдруг меня назовут Победителем, и что же мне тогда делать?! — возмущается он. — Побеждать? — предполагаю я, точа нож. — А если я не хочу побеждать?! — Разве найдётся хоть один человек на этом белом свете, который бы не хотел побеждать? — удивляется Мясник. Он самый большой из нас. Настоящая гора мышц. А лицо смазливое. Поэтому, когда я смотрю на него, у меня каждый раз возникает раздражающее ощущение дисгармонии. — Ситуации бывают разные, — бросает Химера со странной интонацией в голосе. — Я рад, что не знаю ваших настоящих имён, — не обращая внимания на настроение лидера, не успокаивается Философ. — Они мне не интересны. Быть может, Мясника зовут как-нибудь по-идиотски, типа Пита или Билла? С такими имечками автобусы водить да траву косить. Это нехило подпортило бы его репутацию. Мясник может не быть ни Биллом, ни Питом. Но Мясник не может не быть Мясником. Разве я не прав, Безликий? — поворачивается он ко мне, и я вижу нож в его левом глазу. Тот самый нож, которым его убили после. — Так что со мной будет? — выдыхаю я облачко пара в сторону Сивого. В комнате чёртов мороз. У меня стучат зубы. На волосах оседает иней. Но Сивый этого не видит. Сивый живёт совершенно в другом мире, отличном от того, в котором существую я. — Было принято решение определить тебя в полицейский департамент Майбурга. Есть там один отдел для таких необычных людей, как ты. «Необычных» — читай: «сброд, не подошедший системе». Эта идея мне кажется не такой уж и плохой. Никаких передовых, никаких перестрелок, террористов, мин. Никаких смертей. Возможно, будет чуть поспокойнее. Я на всякий случай соглашаюсь, хотя моего согласия никто и не спрашивает. — Вот только тебе надо выбрать новое имя. Подумай над этим. И я лежу в лазарете, скрипя зубами от мучающей меня боли, и размышляю. Может, назваться Питом? Или Биллом? И наконец-то начать косить траву? Я бы назвал себя в честь одного из моих друзей, одного из членов военной семьи, которых я лишился. Вот только имён я не знаю. Только клички. Философ. Певец. Пуля. Якудзе. Мясник. В каждом отряде было по пять человек. Четыре семьи. Шестнадцать человек исключая каждый раз меня. Все мертвы. И тут меня будто переклинивает. Сын Химеры. Его имя она мне называет, проводя пальцами по потёртой фотографии, которая теперь хранится у меня в маленькой, покрытой копотью коробочке. Имя выбрано. Таблетки выпиты. И я делаю шаг к своей новой жизни и проваливаюсь в день, когда стою на пороге в отделение ГОР и размышляю, станут ли они той семьёй, какой были прежние, или что-то, наконец, поменяется. Первым, кого я вижу, оказывается рыжий парень, от которого разит перегаром, как от пропитого алкаша. Как оказывается позже, алкаш и есть. Он приходит пьяным на работу каждый день. Уходит протрезвевшим вечером, чтобы пропустить стаканчик-другой в баре около дома. На мой вопрос, зачем он это делает, Пьянь лишь пожимает плечами, начинает говорить что-то про насыщенный вкус и любимый напиток. Но в его глазах я читаю истинную причину. Боль. Всепоглощающую и затуманивающую разум. Боль, от которой люди вскрывают вены, глотают таблетки или накидывают петлю на люстру. Боль, от которой засовывают дуло пистолета в глотку, бросаются с моста или вкидывают в себя ударную дозу кокаина. Но он не вскрывает вены, не вешается и не топится. Он борется, пытаясь унять каждое утро то, от чего не придумали болеутоляющее. Пытается унять каждый день. Каждый вечер. Но, конечно же, не находит успокоения. Такая же безнадёжная, абсолютно всеобъемлющая боль в глазах каждого, кто входит в это подразделение. Такая же, какую вижу я каждое утро в зеркале в глазах своего отражения. Этот «отряд» действительно отличается от предыдущих. К своему счастью и ужасу, я понимаю, что там сплошь такие же люди, как и я. Нет, они сильнее меня. Они сильнее любого, кого я когда-либо видел. И это меня поражает. Военный мозгоправ пытается меня диагностировать: — Какого он цвета? — кивает он на мячик в руках. — Красный. — Красный, как кровь. — А этот? — вытаскивает он второй из ящика стола. — Красный. — Этот тоже? — уточняет он, кидая мне третий. Он красный. Но я чувствую, что ответ неверен. — Зелёный, — вру я, и мозгоправ морщит лоб, будто бы решает проблему мирового масштаба. — Уверен? — Нет, — признаюсь я, не понимая, к чему этот тест. Раньше мне показывали размытые пятна, в которых я видел страшные искалеченные тела, изуродованные внутренности, гниющие конечности, но врал, будто бы там бабочки или цветы. Этот тест легко обмануть. Но мячики… что за чушь? — В вашей медицинской карте нет ни слова о дальтонизме. — Конечно нет, я ведь не дальтоник. Иначе бы я не смог стать наёмником, — хмурюсь я, понимая, что где-то прокололся. — Верно, но я показал вам три синих мяча, и каждый показался вам красным, — подтверждает мозгоправ. — Но третий же… — Я не раз наблюдал солдат, которые переставали различать этот цвет. Именно его — цвет крови. Таким образом их мозг пытался абстрагироваться от тех ужасов, что выпали на их долю. Но я впервые вижу, чтобы… Вы на что-то намекаете, доктор? — Сынок, — окликает Сивый, когда я уже стою у дверей его кабинета. Я хочу как можно скорее уйти, потому что мороз снежной долины со стены становится почти нестерпимым, промораживая меня до костей. Я знаю, что на самом деле никакого холода нет. Всему виной десятки глаз, что следят за мной по ту сторону стены. Раньше ставили имитации зеркал, но люди благодаря фильмам слишком быстро узнали, для чего они. Потому теперь смотровые окна маскируют под грубые стены. Голографические проекции, которые, как им кажется, здорово морочат голову присутствующим. Но меня им не обмануть. Я не вижу их, но чувствую холод, исходящий от каждого. Холод и жажду убийства. Они подозревают. — Да? — поворачиваюсь я вновь к нему, стуча зубами. — Может, скажешь мне правду? Правду? А ты её выдержишь, Сивый? — В наше убежище ворвались семеро. Химеру убили на месте. Пуля дал сопротивление. Я… — Достаточно, — просит Сивый, вздыхая. — Я слышал это неоднократно. — А вы хотели услышать что-то ещё? Я что-то упускаю? Во взгляде Сивого читается «ты упускаешь всё». Он прав. Всё куда сложнее. Кое-чего я не договариваю. Да, в произошедшем есть и моя вина. Но буду ли я об этом говорить? Нет. К тому же разве я не поплатился за это? Меня облили бензином. Меня пырнули ножом. Меня уложили к мёртвым товарищам и подожгли спичку. Чего ещё вы хотите от меня? Правда в том, что я существую вне времени и пространства и не могу определить, живу ли я в прошлом и вижу своё будущее или же в будущем и вижу прошлое. Я теряю нити реальности, каждый раз размышляя, происходит ли всё вокруг в моей голове или на самом деле. И даже если Чёрный говорит — это реальность, я не верю… И даже если Белый твердит, что на этот раз всё взаправду, я всё равно сомневаюсь. Уж кому-кому, а верить синдрому Ди — нет, благодарю, не стану. И потому я пью Сугурит 1-0, чтобы якобы различать реальность. Не помогает. Пью Топол89, чтобы не углубляться в настырные воспоминания. Не помогает. Пью Кирилюр, чтобы вернулась способность спать. Не помогает. Меня встречает рыжий у дверей в отдел ГОР, и я мысленно по привычке даю ему кличку — Пьянь. Он весёлый, постоянно под мухой, с вечно всклокоченным комком ржавой проволоки на голове. Поразительно, как искусно он притворяется человеком, который не видел в этой жизни бед. Странный парадокс, люди, самой страшной проблемой которых является поломка телефона, постоянно жалуются на жизнь. Те же, кому действительно есть что сказать, есть чем поделиться, молчат, улыбаются, шутят и все силы тратят на то, чтобы казаться Обыкновенными и Счастливыми. Хотя слово «счастье» давно вычеркнуто из их личного словаря. Затем я знакомлюсь с Хитрым. Блондин, который, как оказывается позже, житья не даёт всем остальным членам ГОР, самый вредный и пакостливый. Шумный. Громкий. Язвительный. На губах постоянно играет насмешка. И такой беспечный, будто термин «проблема» ему априори неизвестен. А взгляд такой же мёртвый, как и у Пьяни. Знакомлюсь с Буйволом — широкоплечим и самым молодым в этой компании. Неким маменькиным сынком, который ведётся на любые насмешки. Добренький тюфяк с мёртвым взглядом убийцы. Знакомлюсь с Травой, со Шкетом, с целой толпой ходячих мертвецов, которые улыбаются мне, словно начищенные тазы, пока меня не подводят к Боссу. Зовут его Медведем. Мужчина в возрасте, который явно за свою жизнь повидал целую тонну дерьма. В отличие от остальных, он притворяется не так рьяно. Он не улыбается, не скрывает сковывающего его груза вины. Но ребятам подыгрывает. — Добро пожаловать, — протягивает он мне руку для рукопожатия. — Спасибо, — киваю я и улыбаюсь той фальшивой улыбкой, которую тренировал годами. Но Медведь видит меня насквозь. Ему не нужны синие мячики, чтобы понять, что со мной происходит. Не надо требовать правду, как Сивому. Я встречаюсь с ним взглядом и понимаю — он всё знает. — Мне плевать на твоё прошлое, — говорит он, сжимая мою руку до боли, но я никак на это не реагирую. Медведь умудряется смотреть на меня сверху вниз даже при том, что он сидит за столом, а я стою. — Но если ты натворишь дел… — Его лицо и тон не меняются. Он не угрожает, лишь констатирует факт. И я понимаю, одно резкое движение, и мне вынесут приговор. Быть может, для этого меня и отправили в ГОР? Понести наказание, после которого не возвращаются. И я впервые понимаю, что моя бессмертность закончится в момент, когда за дело возьмётся Медведь. Уж он-то доведёт начатое до конца. Он в этом хорош. И меня это радует. Наконец-то. ГОР принимает меня с лёгкостью, с которой нож разрезает на куски подтаявшее масло. И я учусь у членов новой команды очень многому. Главным образом, как производить впечатление нормального парня, когда ты далеко не нормален. Меня учат улыбаться. — Если ты хочешь, чтобы улыбка была правдоподобной, выгляди идиотом, — говорит Хитрый. — В придурковатость человека всегда верят с большим удовольствием. — Когда видишь кровь, представляй, будто это манная каша или кабачки — или что ты там не любишь, — советует Пьянь. — Чтобы зеленеть и, возможно, блевать. Ты же нормальный, и литры крови должны тебя отвращать, а не мотивировать к действиям. — Демонстрируй свою слабохарактерность, — предлагает Буйвол. — Если люди решают, что ты чмо, обратной дороги уже не будет. Я как прилежный ученик пользуюсь советом каждого. Улыбаюсь как идиот, зеленею от вида крови и строю из себя этакого простачка до тех пор, пока это не входит в привычку. Жаль, что внешние изменения почти не действуют на внутреннее состояние. Я всё ещё не понимаю, было ли уже всё происходящее со мной в данный момент, будет ли или наступает прямо сейчас. Все свои приёмы придурковатости я демонстрирую Святой — единственной девушке в команде. Единственной, в глазах которой ещё теплится жизнь. И руки её внезапно не по локоть в крови. Лишь ТехноБогу известно, как она сюда попала, но все воспринимают её равной, хотя и знают, что она не пережила и сотой части той боли, которую переживают день за днём они сами. Она как луч света в кромешном мраке, царящем в ГОР даже в самый солнечный день. Единственная, кто не заслуживает смерти. — Иногда я думаю, что такие люди, как мы, рождены, чтобы умереть, — пьяно бормочет Пьянь, улыбаясь так, будто бы только что огласил хорошую шутку. — Должны гнить в земле, — смеётся Хитрый, вертя в руках кубик Рубика. — Сдохнуть бы хоть на пару часиков, — зевает Медведь, часами пропадая на сайтах гробов. И что же вас здесь держит, вертится вопрос у меня на языке. Но я знаю ответ. Так они издеваются над собой. Потому что пребывание в этом мире — их наказание за все прегрешения. Самодельный Ад со всеми необходимыми прибамбасами… — Хэй, хмурый, — окликает меня Повар, помешивая бурлящую в котелке кашу. В каждой семье мне давали разные клички. — Ты когда-нибудь вообще улыбаешься? — Я постоянно улыбаюсь, — возражаю я и в доказательство с усилием растягиваю покусанные в кровь губы. — Нет, — качает головой Повар, который иногда практикует поварские способности на людях. — Я говорю об искренней улыбке, а не об этом. — Ты слишком замкнутый, — неодобрительно качает головой Химера, отдыхая после расстрела целой шаблы детей. Они, как она утверждает, могли нас сдать. — Меня всё устраивает, — кидаю я. — Дорогой, не расстраивайся, — шепчет мама. — С твоей подружкой всё будет хорошо! — Угу, — не верю я. — Сынок, может, скажешь мне правду? — почти молит Сивый. Правду. Правда в том, что не было никаких грабителей. Никаких террористов. Никаких несчастных случаев. Я боюсь произносить это вслух, беспокоясь о том, что реальность, такая изменчивая и хрупкая, поползёт по швам. Правда в том, что мой отец педофил. Меня не трогает, но любит поиграться с моими одноклассницами. За это я одариваю его восемнадцатью ножевыми ранениями. Одиннадцать в корпус. Три в лицо. Четыре в пах. Мне тринадцать, но я знаю цену наказанию. Правда в том, что моя мать — бессердечная сука. Она знает о предпочтениях отца и закрывает на это глаза. Делает вид, что её это не касается. Я перерезаю ей глотку. Правда в том, что Философ — насильник. В том, что Химера садистка, которая получает удовольствие, причиняя боль детям. В том, что Пуля тренировал свои таланты на домах престарелых. — Ты когда-нибудь вообще улыбаешься? Улыбаюсь, когда отрубаю Повару голову и кидаю её в котелок с геркулесом. Улыбаюсь, когда дарю Пуле пулю. Улыбаюсь, когда затыкаю глотку Философу. Улыбаюсь, когда режу Мясника. У меня есть маленькая металлическая коробочка. В неё я складываю Воспоминания о том, что я делаю. Фотография сына и мужа Химеры. Браслет удачи Мясника. Разноцветные пластыри Пули. Медведь знает, что я натворил, и обещает, что, если моя личная Справедливость доберётся до кого-то из его ребят, его Справедливость доберётся до меня. И я счастлив, словно ребёнок. Потому что он сможет сделать то, что не получается сделать мне самому. Убить меня. Ведь это я пырнул себя ножом. Я стрелял себе в голову. Я облил себя бензином, закурил одну из вонючих папирос Философа, а затем потушил окурок о собственные ноги. — Бесполезно, — говорит мне Чёрный, наблюдая, как я начинаю гореть. — Ты же знаешь, что всё равно выживешь, — вздыхает Белый. Но я оптимист. Я надеюсь на лучшее. Я надеюсь умереть. — Ты выбрал себе новое имя? — Каково это, Сивый, сидеть напротив убийцы, подозревать правду, но отпускать его из-за отсутствия доказательств? — Я возьму имя сына Химеры, — решаю я. — Эй, земля, ты в этой реальности? — машет у меня перед глазами рукой Святая. Интересно, что ей надо на этот раз? И это прошлое? Будущее? — Настоящее, — подсказывает Чёрный, прислонившись к двери. — И нам нужна твоя помощь, — говорит Белый, хватая меня под руку. Химера сидит в углу убежища и с любовью касается кончиками пальцев глянцевой поверхности фотографии. — Какой симпатяга, — улыбаюсь я, взирая на улыбающуюся мордашку с фото. — Да, мой родной и самый лучший. Скорее бы вернуться к нему, — вздыхает женщина. — Вернёшься, — успокаиваю я её, зная, что Нет. Приговор я ей уже вынес. — А как его зовут? — спрашиваю я не из интереса, а просто чтобы поддержать разговор. — Его зовут Кристиан, — улыбается Химера. — Мой любимый сынишка Крис.