Все, что блестит

Вот вечный вопрос: Как определить, когда Шерлок Холмс странно себя ведет? Совершенно верно. Никак. Даже если вы Джон Уотсон, вы можете быть не в силах нащупать разницу между его обычной эксцентричностью—вроде отсеченной человеческой головы, принесенной домой в коробке, а потом уложенной в холодильник рядом с маслом—и чем-то действительно подозрительным. Как, например, Шерлок, который так много ест за ужином тем вечером, что Джону то и дело приходится останавливаться и глазеть. И, нет, Шерлок не пожирал свою еду, он просто, знаете ли, на самом деле клал ее в рот. Иногда, когда он пытается вести себя нормально на людях (это бывает редко, да, но это факт, что можно собрать больше данных, если тебя не замечают, а взрослый человек, сидящий за столом с семью незнакомцами (один из которых убийца), перед которым все еще стоит нетронутый салат, в то время как все остальные уже рыгают от портвейна и едят по второму куску пирога, выделяется), Шерлок может подвигать еду по тарелке, складывая ее в кучки, чтобы на тарелке появились пустые места и это выглядело так, словно он что-то съел. Но сегодня детектив не делал этого. Он на самом деле поднимал вилку – с которой неаккуратно свисали макароны в соусе маринара с моллюсками – обхватывал ее губами, и еда там и оставалась (Джон видит, как он выплевывает кусочки, когда думает, что никто не смотрит). Потом он жевал и глотал, и к этому моменту Джон уже видел, как это случилось с салатом, супом и второй тарелкой макарон. Итак, опять же, вопрос: странно ли подобное поведение для детектива, или это Шерлоко-нормально? Как, черт побери, можно определить? И все же, если мы собираемся поговорить о странном поведении, давайте будем честны: Пока Шерлок был в Глазго, Джон и сам, совершенно точно, устраивал странные проказы. Все началось не с этого. Как раз перед отъездом детектива Джон был в совершенно нормальном умопомрачении от радости. Он даже реально произнес эти слова, когда Лестрад спросил его, что он запланировал на свое свободное от Шерлока время. "Семь благодатных дней я буду отсыпаться. Пить свой чай, пока он горячий. Смотреть фигню по телику в благословенной тишине. Наверстаю упущенное в своем блоге. Вычищу холодильник, чтобы в нем осталась только еда. Выпью чашечку, пока она горячая—я это уже упоминал?—и, Грег, я так рад всему этому, что просто в умопомрачении." Все обернулось совершенно иначе. Первые шесть часов Джона в одиночестве были блаженством. Он проснулся в тишине, снова задремал, снова проснулся с эрекцией, аккуратно с ней расправился, встал, пошлепал по квартире в поношенном халате, поел, почитал газету, выглянул в окно …немного посмотрел телик…убрал на кухонном столе…еще телик…потом еще немного телик…пока шестью часами позже он не оказался у каминной доски, поглаживая череп и бормоча, "Со мной никогда ничего не происходит." Он подумал было написать Шерлоку смс, но мысль о том, с каким нетерпением он будет ждать ответа, вогнала его в депрессию. Он рассмотрел возможность пригласить миссис Хадсон на обед, но он знал, что они будут говорить о Шерлоке. В конце концов, он остановился на прогулке по Лондону, и все шло очень даже неплохо, пока темноволосый мужчина в длинном пальто не промчался мимо него возле кафе Старбакс, и он не рассмеялся от облегчения, на мгновение подумав, что его сосед по квартире вернулся. И тогда-то проказы и начались на самом деле. Потому что, что сделал Джон? Он начал следить за этим мужчиной. Всего несколько минут (тридцать пять), конечно, но как только он себя на этом поймал, он соврал самому себе, глазом не моргнув, настаивая, что просто хотел пойти в финансовый квартал. И все же и он сам, и череп (с которым он обсудил это позднее) знали правду. А правда заключалась в следующем: С того самого момента возле Старбакс Джон не мог перестать думать о Шерлоке Холмсе. Когда он добрался домой, он автоматически поискал его взглядом на диване. Когда он поставил чайник, он почувствовал раздражение от того, что кухонный стол был свободен от экспериментов. Когда на улице хлопнул старый автомобиль, он вздохнул, потому что это был не выстрел. А когда, позднее тем вечером, он нашел потерявшийся серый шарф Шерлока, завалившийся между диванными подушками, он выловил его оттуда, прижал к лицу и глубоко вдохнул. Потом сорвался с места, швырнул шарф наземь и отскочил от вещи, словно она вот-вот могла сдетонировать. Потом он взял шарф с собой в постель, старательно не думая зачем, и так же старательно подложил его себе под голову, чтобы чувствовать запах шерсти, зимы и своего соседа по квартире. Пробуждение оказалось интересным. Светило солнце: это всегда хорошо. Он чувствовал себя отлично отдохнувшим: тоже хорошо. У него снова был стояк: очень приятно. И он обеими руками нажимал на свой налитый кровью член, одновременно вроде как прикусывая и прижимаясь носом к шарфу Шерлока. Джон сорвался с постели, бросил шарф на пол, отошел от него, как от отрубленной головы. А потом немедленно поднял, положил рядом, обернул им оба запястья и начал ласкать себя так энергично, как только мог. Проказы после этого стали только проказливее, а Шерлок не отсутствовал еще и двадцати четырех часов. Прежде всего, Джон перестал покидать квартиру. Что бы ни находилось там снаружи не пахло как Шерлок, но этот запах был повсюду внутри 221Б. Что это было? Он думал, что вероятно в равных пропорциях химикалии, шерсть, порох, канифоль, чай, мята (его шампунь; Джон проверил), а также пот, жир, слюна и что там еще выделяется нормальным человеческим телом. И запах был…он был…он заставлял член Джона твердеть. Во-вторых, он начал мастурбировать, словно ему снова было девятнадцать. Иногда он притворялся, что не знает, почему, а иногда он наматывал шарф вокруг носа и рта и просто дышал, а его ноги раздвигались широко, очертания руки размывались от быстрых движений, и он кончал на собственные пальцы, или живот, или проклятый коврик в гостиной. В-третьих, теперь он много разговаривал с черепом, пытаясь выяснить, что, черт бы его побрал, происходит, и когда это началось, почему это происходит, и при этом зная ответы еще до того, как он задал об этом Бертраму/Соломону/Милтону (у черепа, решил Джон, много имен) первый вопрос. Видите ли, в этом не было ничего кульминационного. Чего бы ни недоставало в жизни Джона до Шерлока—а это практически все—теперь в ней присутствовало. Спрашивать почему было так же глупо, как спрашивать, почему от еды становишься сытым, или почему от солнца согреваешься. Просто они так действуют. Наконец, на четвертый день в одиночестве, Джон почувствовал себя достаточно хорошо. Настолько хорошо, на самом деле, что проказы поднялись уровнем выше и превратились в откровенное дурачество. Все началось в гардеробе Шерлока, разумеется. Потому что к этому моменту с шарфом было покончено. Он кусал его, сосал его, кончал на него и спал с ним (не обязательно в таком порядке) почти четыре дня подряд. Каждая молекула Шерлока, чтобы была там изначально, теперь была в нем или на нем. Решение ждало в спальне Шерлока, и тсссс, только никому не говорите, но Джон провел там вечность. Не то, чтобы там было что-то новое, что он мог для себя открыть, поскольку, честно говоря, Шерлок относился ко всей квартире как к собственному гигантскому продолжению, так что неважно, были ли вы в его спальне, кухне, туалете или гостиной, вы все равно нашли бы атрибуты экспериментов; пустые, частично пустые или полные коробочки никотиновых пластырей; бумаги от старых, нераскрытых или нынешних дел; книги по медицине, науке или криминалистике; и пустые, наполовину полные или нетронутые чашки чая. Но единственным местом, где вы могли найти дорогую одежду Шерлока, был его гардероб. Вот где Джон провел большую часть целого утра, нюхая все, рассматривая все (он не знал, что у Шерлока есть смокинг, серая кожаная куртка или фетровая шляпа), и примеряя все, что подходило. Кожаная куртка на нем отлично смотрелась, а шляпа вот не особенно. Почти четыре часа спустя Джон вытянул, наверное, самый любимый предмет одежды Шерлока: Его фиолетовую шелковую рубашку. Примерно в это же время дурачество поднялось на новый уровень и стало проделками откровенно сексуального характера. Джон положил рубашку на кровать Шерлока, потом встал над ней на четвереньках. На мгновение он опустил голову, легко поцеловал то место, где были бы губы Шерлока, шепча, "Что же ты со мной сделал?" А потом Джон опустил бедра и принялся всаживать. Конкретные анатомические подробности, которые он себе представлял, были слегка схематичными, но и не полностью незнакомыми. Как любой настоящий британец доктор не говорил о сексе, если не был пьян в зюзю, так что никто не знал, что однажды у него был опыт с другим мальчиком, более двадцати лет назад. Они целовались, они касались друг друга везде, и в конце концов они ласкали друг друга, один из них кончил, второй слишком нервничал, и на этом было все. Так что Джон мог видеть Шерлока на этой постели - руки вытянуты над головой, длинная шея обнажена, серые глаза полуприкрыты веками - хотя он и не был настолько детален в механике всего прочего. Что вообще не замедляло толчков его бедер. Между прочим, все, что нужно было сделать Джону – это вдавить лицо в рубашку и вдохнуть, и он чувствовал прохладную кожу Шерлока под собой, чувствовал длинные ноги, сжимающие его бедра, чувствовал бедра Шерлока, поднимающиеся навстречу его собственным. Ииииии на этом все. Джон начал кончать со стоном, задыхаясь и вдавливаясь в матрас, пытаясь произнести имя Шерлока и терпя поражение, и на удивление не забывая, что хотя желание почти невыносимо, ему нельзя кусать рубашку—на шелке легко остаются пятна. Когда последние капли оргазма покинули его, он поднялся на локтях и посмотрел вниз на лицо, которого там не было, и снова, очень нежно, очень мягко, почти застенчиво, он поцеловал его. Заниматься сексом с матрасом, вместо которого вы представляете соседа по квартире, - это кружащая голову, выматывающая работа. И как таковая она требует подзаправки непосредственно после. Устранив все свидетельства своего грешка, Джон натянул майку, обернул вокруг шеи серый шарф, повесил на сгиб локтя фиолетовую рубашку и направился вниз по лестнице. Устроив шелковую рубашку поудобнее на стуле рядом, он заварил чай, который оказался то, что надо (даже несмотря на то, что у них закончилось молоко). Сэндвич с сыром, который он приготовил затем, был вкуснее, чем вообще имел какое-либо право быть, а крошечный остаток карри, что он заказал накануне вечером? Он мог вполне быть шампанским—с комочками, слегка острым, настоянным на кокосовом масле шампанским—учитывая легкость, что появилась в его движениях от этого. Примерно в этот момент он услышал звук, идущий из квартиры соседей. Гэри чертов Блеск. Серьезно, никому не говорите, никому, но в период одного из многочисленных возвращений Блеска на сцену пятнадцатилетний Джон был по уши влюблен в глэм-рок вообще. Проявления этой влюбленности тщательно скрывались, но включали в себя в том числе покупку пяти сборок Блеска; неуклюжие танцы (в наушниках), в его спальне; и один (ладно, два раза) когда он запирался в туалете и взбивал волосы в нечто странное и вздыбленное, и выщипывал брови. Между тем Джон, которому уже за тридцать, соскочил со стула, включил магнитофон, который собирал пыль на кухонной полке, и довернул звук до отметки в одиннадцать. К тому моменту, когда диджей добрался до «Рок-н-Ролл, часть 2» (всегда бывшей любимой песней Джона), доктор снял майку, надел рубашку Шерлока и позволил музыке—и осознанию того, что эта рубашка недавно касалась кожи Шерлока—завести его. Но все хорошее когда-нибудь кончается, и после еще двух песен глэм-вечеринка завершилась. А Джон осознал, что несмотря на очередную нарастающую эрекцию, он чертовски мерз. Хотя соблазн вернуться в гардероб Шерлока был силен, Джон воспротивился ему, прочесав собственный взамен, в поисках обычных подозреваемых: джинсов, майки и джемпера. Одевшись, он глянул в зеркало, увидел полу-улыбку, которую никак не мог стереть с лица, и у него родилась гениальная идея. Он пойдет и купит молока. После почти четырех дней сидения взаперти, думанья серьезных дум о жизни, вселенной, сексе со своим соседом по квартире, и всем таком, действительно пора было немного подышать свежим воздухом. Можете считать, что Джон Уотсон сильно удивился, когда он распахнул настежь дверь в 221Б и обнаружил у своих ног предмет своих свежеобретенных воздыханий. А теперь мы возвращаемся к нашей обычной программе по расписанию, которая уже идет. Сидеть у Анджело, смотреть, как Шерлок ест, было дико и необычно, потому что он на самом деле, да, ел. Но также это было глубоко необычно, и поразительно, и прекрасно из-за всего, связанного со ртом, и проглатывания, и время от времени облизывания? От всего этого Джон начал совсем немного задыхаться. К счастью, у него не было времени оставаться в подобном состоянии, потому что Шерлок никак не мог заткнуться. Между разговорами о деле в Глазго, он все задавал и задавал Джону случайные, несвязанные между собой вопросы: Ты предпочитаешь собак или кошек? Ты умеешь петь? Почему ты стал доктором? У твоих родителей есть братья или сестры? Когда на твоих висках появилась легкая седина? Тебе нравится вино? К тому времени, как они закончили и оба объелись так, что чувствовали себя некомфортно, Джон начал думать, как ему скрыть свое влечение от Шерлока, а Шерлок – который прислушивался не к ответам Джона на свои вопросы, а к реакции собственного тела на звук голоса Джона, его смех, его молчание—думал, как ему сказать своему соседу по квартире, что, вполне вероятно, он был в него влюблен.