Мне приснился страшный сон...

Что ж, на месте грешных коллег Андерсон тоже стер бы себе память. Как минимум для того, чтобы предотвратить совершение смертного греха убийства архиепископа. Впрочем, и эта мера предосторожности Максвеллу не слишком продлила жизнь. Каким бы фанатичным последователем Римской Католической церкви сам Андерсон ни был, он никогда не желал убийства гражданских – будь то протестанты, мусульмане или еще более ужасные язычники. Дети, старики, женщины, младенцы… Максвелл убивал всех, и этим представил Бога как беспощадного карателя, подобного божествам древних племен. А Бог был милосерд. И не убивал грешников за их грехи, но был распят сам за грехи человеческие, призывая грешников к покаянию. Если бы Андерсон был протестантом – он бы возненавидел католичество. Если бы он колебался в вере – он бы отрекся от Бога. А если бы он был так же тверд в вере, как и сейчас – он бы возненавидел Бога. Проклятый Максвелл. Мы не сражались с Марсом. Мы ему служили. Что ж. Спасение Папы будет достаточным искуплением грехов его воспитанника.

*** Андерсон не знал, сколько дней он скитался по бесконечным лабиринтам воспоминаний – своих и чужих – в поисках выхода. Но Серас он нашел только сейчас. Серас рыдала, подвывая и размазывая кровавые сопли по миленькому личику. За всей суматохой она и не заметила, как умерла. И все время категорически отрицала свою новую темную сущность, свою потребность пить кровь, а вместе с ней – и свою смерть. И даже как-то нелепо вышло, что короткую смерть Бернадотта – который был отныне всегда с ней – она отрыдала, и пропустила сквозь себя, и приняла. А свою – нет. И вот теперь, когда она попала в ловушку собственного сознания, когда она не могла сбежать или спрятаться, запрятанная в самые глубины правда встала перед ней. И потребовала, чтобы Серас смотрела на нее. Серас стояла в забрызганном кровью соборе, под лучами багровой луны, и оплакивала свою человечность и свою смерть. Бернадотт не мог даже прикоснуться к ней, встревоженно летая вокруг и пытаясь докричаться. Андерсон молча стоял в стороне и смотрел на мучения души, на ослепшую в горе полицейскую, на прокручиваемый раз за разом сюжет: выстрел, наклоняющийся силуэт и мерзкое бесконечное всхлюпывание и причмокивание пьющего кровь Алукарда. А затем - покрывающие стены фиолетовые разводы, вырывающееся из руки облако тьмы, смерть Бернадотта, убийство. И много-много боли. Есть ли что-либо больнее смерти родителей? Если ли что-либо ужаснее смерти возлюбленного? Если только собственная гибель. Шредингер отрицал свою смерть, и поэтому был вечно жив. Серас отрицала свою принадлежность ко тьме, и поэтому оставалась такой же, какой была при жизни: светлой, наивной, доброй и доверчивой… И живее всех живых. Сможет ли она принять себя теперь? Сломается ли и останется здесь навеки, в бесконечной муке существа, от которого отвернулся Создатель? Или сдастся, выйдет под лучи солнца и воткнет себе в сердце осиновый кол от осознания случившегося? Падет ли во тьму, или – даже смешно! – продолжит свое человеческое-демоническое существование, не менее парадоксальное, чем существование Шредингера? Никогда еще Андерсон так не молился Богу о спасении чужой души. И не только потому, что боялся умереть в чужом сознании. И не только потому, что теперь знал о прошлом Серас больше, чем о своем прошлом. И первые слова, которые, спустя вечность и еще немного прошептала Виктория, стали невероятным облегчением для падре: - Я – монстр… Я – монстр! - Серас, нет! – крикнул Бернадотт, - нет! Послушай меня!.. Черт, дьявол, падре! Сделайте что-нибудь – может, она услышит вас? - Я – монстр!! – завизжала Серас, закрывая ладонями уши и снова заливаясь кровавыми слезами. - Посмотри на меня. Серас Виктория, посмотри на меня! Серас подняла глаза, смотря сквозь Бернадотта – прямо на Андерсона. - Если ты и монстр, - сказал Андерсон, поднимая крест, - то ты самый человечный из всех. Мне жаль, что это случилось с тобой. Я буду молиться за тебя, и ангелы заберут тебя, и ты попадешь в рай, в царство света и тепла. Ибо Господь не оставляет возлюбленных детей своих. Ибо сказал Господь: кто потеряет душу свою ради Меня, тот сбережет ее… Серас смотрела на него, с отчаянием, и надеждой, и доверием, потому что Андерсон был ближе, чем кто-либо другой, потому что он был близок ее хозяину и знал, о чем говорить. А сердце Андерсона дрожало, потому что Серас не знала, не понимала, на что соглашалась, когда умирала и вампир лил ей в уши сладкий яд, как когда-то Змей искушал Еву в райском саду. Но Серас не знала Закона Божьего, и нарушила божье повеление не из дерзости, не из лукавства, но по незнанию. А когда пришла пора окончательно отрекаться от света – Серас доказала себя достойной Царствия Божьего, ведь отреклась не во имя своего спасения, но во имя любви. А Бог есть любовь. И благословение Андерсона с крестным знамением не причинило ей вреда. А самой Серас было нужно немногое. Чтобы кто-то ее пожалел. А потом - простил. Бернадотт, наконец, смог ее коснуться, и сгреб полицейскую в объятия. Та, по инерции всхлипнув еще пару раз, вцепилась в его рубашку и уткнулась в плечо. Окружающее пространство подернулось рябью, и Андерсон почувствовал, как его сознание постепенно уплывает в темноту. Упокой Боже, рабы Твоя и учини я в рай. Покуда в Серас теплится Свет, Андерсон будет принимать ее, как принимал каждого ребенка из приюта. Андерсон сжал клинок. Рай Серас уже заслужила - как ребенок. А когда настанет время упокоиться – он будет рядом. И он поможет.