Мне приснился страшный сон...

Детский приют под Римом насквозь пропах порохом. По ночам местные жители просыпались от сухой дроби автоматных очередей и приглушенных хлопков взрывов — Искариоты отрабатывали тактику. Днем здание с заколоченными окнами и подпалинами на выцветших под ярким солнцем стенах выглядел необитаемым — и очень, очень тихим. Мертвым. Мертвым был и Александр Андерсон. Солнце пробивалось сквозь щели, подсвечивало прозрачные занавески в веселенький цветочек. Самый отважный лучик упал на потрепанный футбольный мяч, закатившийся под стол — «детскую», небольшую каморку для самых маленьких приютских, никто так и не осмелился прибрать — и казалось, что сейчас вбежит какой-нибудь растрепанный голосистый Джованни, подхватит мяч — и прямо в окно, доигрывать партию в calcio. Только вот больше не было Джованни. И Лоренцо не было. И Риккардо. И Джинни. Джинни не было, а ее кукла была, валялась на кровати, неубранная, с большими глупыми синими глазами — как у Серас — и раскрытым в удивлении ртом: где ее непоседливая хозяйка? Куда она делась? А не было больше Джинни. Зато были Искариоты, было много уставших и мрачных мужчин в бронежилетах, с красными от недосыпа глазами: от них пахло табаком, потом и железом, и вместо детских ботиночек у дверей стояли тяжелые сапоги. И главным среди всех этих взрослых людей был Александр Андерсон. От него и раньше шарахались — неуравновешенный, агрессивный зверь — никогда не знаешь, когда рванет — а теперь избегали еще тщательнее: после возвращения из Англии от падре несло какой-то загробной жутью. Однажды Хайнкель сказала Андерсону:  — Вот сейчас вы точно похожи на вампира. Словно кровушку у вас всю выпили, и выражение лица самое жуткое! Андерсон взглянул на нее так, что Хайнкель больше не открывала рта весь оставшийся день. Он сильно похудел, щеки ввалились, глаза запали; если до этого он был жестким наставником, то теперь эта жесткость превращалась в жестокость. Новобранцев гоняли в хвост и гриву, и в предрассветные часы «свежие» Искариоты жаловались друг другу на свирепые методы рехнувшегося падре и на полученные на учениях травмы, а бойцы старой закалки просто скрипели зубами и терпели. Все-таки, на это были причины. Одно дело — вампиры, грызущие друг друга и стремящиеся к понятым вещам — власти, богатству, пище и разврату; зло уже привычное и какое-то родное, даже если это зло пробралось в эшелоны власти. Другое дело — террористы. И дети, о которых никто никогда не говорил. — Братья, — сказал падре, появившись на пороге спустя неделю отсутствия — странный, страшный, а главное — без детей, — в вашем расписании на этой неделе появились уроки плотничества. «Не плотников ли он сын? Не его ли мать называется Мария, и братья его Иаков и Иосий, и Симон и Иуда?»* Уподобимся Христу во всем, и с молитвой приступим к труду.  — А что будем делать? Табуретки? А то нам не хватает. Или лошадку, чтобы Джинни катать? — тут же спросил один из Искариотов, совсем мальчик. Андерсон сжал губы и, бросив с силой ему чертежи в руки, стремительно прошел мимо и скрылся в недрах дома. Хайнкель и Луиджи переглянулись — Андерсон оставил их одних с тяжелой ношей и толпой ничего не понимающих людей.  — Что это за ящики? Постойте… Что?! Они три дня пилили, строгали, покрывали лаком детские гробики. По дому летала стружка, весело пахло свежеспиленным деревом. Потом они сколачивали кресты. Потом они копали. Под каменными комьями смерзшейся земли скрывались пустые гробы — в половине случаев хоронить было нечего. И все это — под бесконечное miserere, молитвы, песни, ужас, боль, скорбь. Больно было всем: Вульф гробила легкие, обменивая еду на сигареты (пачка в день — это не шутки, а до ближайшего магазина с куревом несколько километров — падре постарался, чтобы подросшие воспитанники не привыкали к дурному), и в клочья расстреливала мишени на импровизированном полигоне в саду. Ночью втайне от падре Хайнкель листала откопанную в чулане книжку (что-то из бесплатных миссионерских буклетов) о том, как оказывать психологическую помощь людям, потерявшим близких — молчаливые страдания Андерсона добавляли к тяжести на сердце еще пару тонн. Луиджи, потеряв сестру, с головой ушел в работу. Только направление сменил:  — Что это? — спросил Андерсон, зайдя к нему недели через две после похорон. — Лекарство? Луиджи протер глаза, поворачиваясь к падре:  — Раньше было лекарство. Теперь — убийство. — Убийство? Луиджи приподнял уголок губы, и его лицо приняло жестокое и очень неприятное выражение:  — Конечно, убийство, падре. Спасать-то уже некого. В его голосе прорывалась обида и вызов. Падре не изменился в лице. Конечно, это моя вина. Это я убил твою сестру. Это я убил их всех. «Я хочу быть уверенным, что меня и мою сестру никто не тронет, будь это Хеллсинг, или немецкие вервольфы, или «наши», Ватиканские вампиры». Ты думаешь, я забыл? Возможно, если бы Луиджи был глупее, если бы он был не сдержан, если бы он был более жесток и со всей итальянской страстью начал обвинять падре в произошедшем… Андерсон бы даже дал ему себя ударить.  — Как вы догадываетесь, есть ген, отвечающий за вампиризм. У вампиров другая кровь, другие ферменты в слюне, другой принцип соединения тканей и клеток… И мне посчастливилось пролить кровь Серас на мою коллекцию всяких интересных колоний…  — Короче.  — Короче — в двух чашках была реакция. Скорее всего, в итоге будет вирус. Вирус, который будет действовать только на вампиров. Может быть, действие будет мгновенным, может быть — отложенным, но конец один — зараженный сгниет заживо, в смысле замертво, и окончательно, и все, кого он обратил после своего заражения, тоже — вирус попадет в организм жертвы через укус. Тотальный, безжалостный, восхитительный геноцид.  — Звучит здорово, — сказал падре. — Просто потрясающе. Когда будет готово?  — Пока не знаю. Я тут только с компетешками** люблюсь и строчу Серас каждый вечер, чтобы прислала еще материал. Кровушки там нацедила…  — Есть хоть какой-то результат?  — Какой-то результат будет, когда вы дадите мне нормального подопытного, падре. Я бы попросил Серас меня укусить, и тогда мог экспериментировать на себе…  — Но я бы убил тебя раньше, чем ты б успел перешагнул порог, — закончил Андерсон. — А Интеграл разумная женщина, полицейскую не отпустит. Будет день, будет пища. Для твоих исследований. Полицейскую не отпустили — но прислали кое-что получше. На Рождество Интеграл отправила Андерсону сухое поздравление и заколоченный деревянный ящик. В ящике оказался перевязанный серебряными цепями (и потому еле живой, чуть ли не заживо сожженный) вампир — мелкая сошка, он отводил глаза полиции и сотрудникам, когда его «коллеги» минировали тот самый самолет. Андерсону стоило очень больших усилий не вырвать ему сердце, и только намерения Луиджи обеспечить подопытному как можно больше болезненных экспериментов приостановили падре. Интеграл в качестве ответного дара получила торжественное обещание Андерсона не называть ее протестантской свиньей даже в мыслях в течение месяца — пожалуй, это единственное, что он мог предложить, поскольку больше не имел ничего. Интеграл попытку падре шутить даже в таких обстоятельствах оценила (вероятно, из сочувствия к его горю, шутка все-таки была далека от остроумной).  — Как назовем проект, падре? Название, мне нужно название! Эпичное название!  — Милость Божья. Но пока «Милость божья» вызывала у вампира только яркую оранжевую сыпь во все лицо и легкий понос.  — Падре, я хочу прояснить одну вещь. Иногда я вас ненавижу. Очень сильно. Но… Я знаю, что на вашем месте я бы тоже никого не спас. Странное дело: я так хотел безопасности для нас с ней, я так хотел ее защитить, но я никогда не верил, что смогу. И знаете, падре, когда… когда страшное произошло, знаете, что я подумал? Я подумал: наконец-то! Наконец-то, черт возьми! Все! Можно выдохнуть! Дождался! Я плохой человек, падре? Плохой?  — Нет, Луиджи. Ты не плохой.  — Тогда за что со мной — так? За что с ней — так? За то, что мы хотели жить? Если Бог есть, почему умирают дети? Почему моя сестра, в конце концов?! Если Бог справедлив — то где его справедливость? Это наказание за то, что Максвелл расстрелял пару протестантов?! Так он свое получил! Я не понимаю, падре! Какое счастье, что я ученый и не верю во всю эту небесную хрень! Господи, — шептал вечером Андерсон, — верую, Господи! помоги моему неверию. Верую, Господи… Господи, мне так тяжело верить тебе. В жизни Андерсона было много потерь. Это был не первый раз, когда он чувствовал смятение в вере, — но самый, самый черный, самый отчаянный, невыносимый. Но… Каким бы ни был тяжелым камень, вода все равно успокоится. Осядет песок, и останется кристальная чистота и ясность. Пресвятая Мария. Пошли мне смирение, с которым Ты приняла смерть Сына Своего. Если кто-то хотел, чтобы Андерсон сломался — нет. Не будет этого. Даже если Ренальдо продолжал смотреть сквозь него во снах. Даже если дети покинули его, взлетели над костром, к небу, а жирный дым невыносимой вонью остался в горле и легких навсегда, такой же, как тогда, когда Лондон горел. Они все вознеслись в рай, в вечную жизнь, но у Бога были другие планы на падре: он дал ему сильное, здоровое, крепкое тело, привязанное к Земле, излеченное от болезненной слабости, и своими заповедями запретил мстить. Луиджи мечтал о мести и работал, подгоняемый невыносимым желанием вырвать око за око, но падре не мог себе позволить этого: «Не мсти и не имей злобы на сынов народа твоего». Вампиры — террористы — были ли они сыновьями его народа? Извращенными, павшими, заблудшими овцами? Были ли они его братьями по вере, которые не справились с искушением? Были ли они когда-то детьми? Падре бы хотел заставить их страдать, убивать их снова, и снова, по-разному, но он верил в Бога, а Христос сказал — не мсти. Но Он разрешил молиться о прощении грехов и действовать во имя Его. И если кто-то хотел, чтобы Андерсон полностью сконцентрировался на борьбе с вампирами, — он этого добился. Искупление стало для него главной целью. Все умерли, потому что Андерсон слишком медлил, слишком мало и вяло делал то, ради чего существовал — боролся со скверной. Эта жертва — Такаги, Энрико, раны Хайни, потом Ренальдо, дети — была принесена, чтобы Андерсон сконцентрировался весь на цели своей жизни. Назвался орудием в руках Божиих — живи, как орудие, отрекайся от земных привязанностей. Отпусти то, что любишь. И убей то, что оскверняет Бога. А убийство детей — это ли не осквернение? Я не хочу, чтобы дети умирали. Больше. Никогда. Были минуты, когда падре мечтал о соломенной веревке. Но он не мог себе позволить и этого. Сначала надо спасти от скверны тех, кто остался. Церковь. Папу. Искариотов. Хайнкель. Всех детей Италии, ради которых умерли собственные дети Андерсона — чтобы он спас их так, как хотел спасти своих. Потом — освободить душу Алукарда, того, из-за кого все началось. И только потом… Была ли это гордыня? Было ли это искушение? Можно ли спасти всех? Верной ли дорогой идет Андерсон? И куда он идет? Хотел бы я родиться штормом, грозой или огнем. Безжалостной, несущей разрушение бурей! Без сердца, без чувств.***. Без боли и сомнений, которые рождаются в слабом сердце человека. Пресвятая Мария. Пошли мне смирение, с которым Ты приняла смерть Сына Своего! Отец Ренальдо уронил сети, но их подхватили сильные руки отца Александра. Налаживались связи. В Англии, в Италии, в Германии, в Швейцарии — рыба попадалась, и падре ее резал. С именем Марии на устах. ** (Мф. 13. 55). **Компетентные клетки — бактерии, которые специальным образом подготовили, чтобы в них можно было легко ввести нужную молекулу ДНК. Автор не биолог, но слово вставил, потому что прикольное. ***Цитата