Мне приснился страшный сон...

- Подождите немного, - мелкий торопливый служащий в кристально чистом халате, яростно что-то бормоча, возился с ключами. Александр кинул ленивый взгляд на невесть откуда взявшееся зеркало, покрытое тонкой сеткой трещин. За мутноватой гладью стекла взору священника предстала немного сутулая двухметровая фигура с огромным болтающимся на шее крестом и нелепо длинными руками. Ежик светлых волос, трехдневная щетина, шрам через щеку, сумасшедшие глаза, черные круги от бессонницы… Позади шушукались уборщицы: - Вон, священника привели. У него тут то ли дочь, то ли кто… - А ты его видела? О нем такие вещи говорят! А глаза-то, глаза – страшные, зеленые… Как у маньяка, или нечисти какой, спаси Господи. Как взглянет – обомрешь! - Ой, не говори. А мужчина все равно – представительный… Андерсон кинул взгляд в их сторону, и они разом смолкли. Он усмехнулся. Эх, Юми – и кто из нас более сумасшедший? - Пожалуйте сюда, - санитар открыл перед отцом Александром дверь в комнату. Оттуда потянуло резким запахом аптеки – спиртом, лекарствами и… клубничным сиропом? Ты его так любила, Такаги. Падре, слегка помедлив на пороге, сделал широкий, уверенный шаг. Комнату затопляли лучи света из открытого, несмотря на холод, окна. Андерсон заморгал – солнце било прямо в глаза – и не сразу заметил скорчившуюся темную фигурку в дальнем углу. - Раньше она была в другом здании, - санитар захлебывался словами, пытаясь побыстрее договорить и уйти. - Очень буйный пациент. Приходилось дежурить сразу нескольким, чтобы успокоить ее в случае припадка. Да, Юмиэ доброжелательностью не отличалась… - Теперь мы ее практически вылечили и перевели сюда. Юмико подняла глаза на Андерсона, и тот вздрогнул – такой пустой взгляд был у бывшей монахини. Вылечили или искалечили? - Я вас оставлю, - молоденький санитар, похоже, заметил перемену на лице священника и поспешил ретироваться, предварительно прикрыв дверь в палату. Адерсон вздохнул и сделал еще два шага. Юмико слабо вскрикнула и вжалась в угол сильнее. - Юмико? Что ты - это же я… Юмико со страхом смотрела на него черными широкими глазами, но дрожать перестала. - Юмико… Падре сделал еще полшажка и аккуратно положил свою широкую ладонь ей на голову. Такаги наклонила голову и внезапно заплакала – прерывисто, со всхлипываниями, тихо бормоча какие-то слова, среди которых можно было различить только «Отец… Бог… Юмиэ…». Андерсон тихо молился про себя. В отличие от Юмико плакать он не умел – молитвы спасали его от горя верней, чем некоторых людей слезы. Падре не было тогда, когда одним солнечным днем за Юмико приехала машина для "поврежденных в уме". Не было тогда и Вульф – их обоих отправили на задание в наиболее отдаленный регион страны. Паладин заподозрил неладное слишком поздно – ради десятка упырей и одного слабенького, чуть ли не последнего фрика «Миллениума» отсылать двух лучших оперативников Тринадцатого отдела слишком странно. Вспомнился и отказ на просьбу отправить с ними Юмико – «Вас двоих вполне хватит», - и странное поведение Максвелла, который сам проводил их до самолета. А когда они вернулись, и Юмико не выбежала им навстречу, а монахи отмалчивались на все вопросы, все стало на свои места. Действительно, Андерсон и Вульф не отдали бы сестру просто так, без боя – вот их и «выгнали» из отдела на время. Чтоб не мешались. А потом… Потом он вместе с Хайнкель прорывался к главврачу с вопросом: за что? За какие грехи забрали искусного воина Церкви, почти что героя войны, в дом для умалишенных? Как столько лет две личности в одном теле спокойно уживались с другими Искариотами и воевали вместе с ними – а как только кончилась война, Юми стала «опасной для окружающих»? Потом они мучили Максвелла – до тех пор, пока он не признался, что приказ был «сверху», и у епископа – нет, простите, уже ведь архиепископа? – не хватило сил пойти против – и лишиться высокого поста. Потом было горькое разочарование. Разочарование в Энрико, Церкви, Боге. Обида - как Он позволил свершиться такой несправедливости? Ненависть к себе самому - как же ты, Андерсон, не спас свою ученицу? Были долгие вечера, когда они с Хайнкель пили совершенно невкусный чай, заедая кусками сахара - раньше чай заваривала Такаги, теперь это делала Вульф, не отличавшаяся любовью к готовке и ведению домашнего хозяйства. Но чай был только чтобы не заснуть, только чтобы продолжить искать способы вернуть сестру. Они ругались друг на друга осипшими голосами, мирились, спорили среди клубов горького дыма дешевых сигарет Хайнкель. Засыпали от переутомления – прям так, сидя, головой в стол. А потом тихо и незаметно пришло смирение. Юмико – или, вернее, то, что от нее осталось – стала плакать тише, вытирая ладонью крупные капли слез. - Они убили Юмиэ! – Юмико рассмеялась глухим неестественным смехом, потом отвернулась и начала бить слабо сжатым кулачком в стену. – Падре, вы видите там, на улице, ворону? Она прилетает ко мне каждый день. Юмиэ мне говорила, что когда она умрет, она превратится в ворону и будет смотреть на меня… И на вас. И на сестру Хайнкель… - Юмико! - Отец Александр! Послушайте, здешние врачи такие добрые! – Юмико развернулась и заулыбалась щербатым ртом. Андерсон не успел удивиться тому, что у монахини не хватает нескольких зубов, как та продолжила: - Один так добр ко мне: каждый день спрашивает, как я себя чувствую, принес мне Библию и привел в эту комнату. Только крестик не отдает… Юмико навряд ли увидит его еще когда-нибудь – было бы глупо дать увесистый серебряный крест в руки сумасшедшей. Господи… Падре молчит и заканчивает молитву, затем так же молча разворачивается и уходит. Прости меня, Юмико. Я не успел. Вслед несутся слова и смех сумасшедшей Юмико Такаги: - Прощайте, наставник! Передайте привет моим сестре и брату! Dominus vobiscum!