Мне приснился страшный сон...

Далеко-далеко за спиной хлопнула металлическая дверь, и от глухого удара отец Александр вздрогнул. А может, и не от резкого звука, а от сырости и холода тюремного подземелья, не перестраиваемого, наверное, несколько веков. Здесь даже не было нормального освещения – впереди шли проводники с факелами, отблески плясали на гладких влажных стенах и заставляли задуматься о призраках и неупокоенных душах, а особенно – о душе, которой не придется ни погибнуть на поле боя, ни перейти в руки Господа среди своих братьев и сестер – а умереть в мучениях, больше не увидев света. Факел осветил часть стены, и на ней падре внезапно увидел нарисованный чем-то черным – углем, наверное, – крест. Смешно. Над нами – монастырь, дом Божий, оплот света, место приюта и утешения. Под ним – тюрьма с пыточными. Господа строители прошлых лет, а вы умеете удивлять. Маленькая процессия остановилась перед дверью с крохотным окошком, закрытым железными прутьями. Зазвенели ключи, заскрипела дверь. Дверь номер два. - 10 минут, - сказал монах, по совместительству охранник, входя в камеру первым и вставая у стенки. Андерсон красноречиво поднял бровь. - А что насчет того, чтобы нас оставить наедине? Монах, ничуть не смутившись, заявил: - Не положено! – и подмигнул. Ай-яй-яй, третий смертный грех, сребролюбие. Андерсон сунул в руку охранника бумажку и презрительно фыркнул: - А теперь – вон. Тот не заставил себя долго ждать. Хлопнула дверь, сапоги застучали по лестнице. Отец Александр обернулся. В полумраке у стены сидела Хайнкель. - Ave, падре. Morituri te salutant!* - Неуместная шутка. Хайнкель глухо засмеялась. Смех оборвался мучительным кашлем. Андерсон достал пачку сигарет и зажигалку. - Держи – все, как ты просила. Раздался тяжелый удар металла о металл, и что-то ярко блеснуло на свету. Кандалы? - Такое чувство, что у них цель – запугать, - сказала Вульф, затягиваясь и снова кашляя. По камере медленно пополз дым. – Но, честно признаться, у них это весьма неплохо получается. Снова кашель. - Если ты будешь столько курить, ты умрешь от рака легких, - сказал скорее по привычке Андерсон. Снова смешок, снова кашель. - А из вас тоже неплохой шутник. Вы весьма оптимистичны, падре… Они помолчали, каждый думая о своем. - Когда казнь? - Послезавтра. – Вульф поморщилась. – Я вообще их не понимаю. Меня водили пару раз на допросы – даже ничего не спрашивали, только били. А эти две недели, до сегодня, вообще не трогали – как будто забыли. Еду носят, и на то спасибо. Кстати, падре, благодарствую за сигареты. Я думала, без курева здесь умру. Снова молчание. - Кстати, не только без него. Мне безумно хочется увидеть солнечный свет, – она запрокинула голову и уставилась в потолок. – Мне кажется, я ослепла, полностью. И вампиров жаль, - она посмотрела на священника в ожидании реакции на слова. – Они никогда не чувствуют на себе ласку солнца, его тепло. Нет, тепло-то они, конечно, чувствуют – когда горят… Разговорчивая Хайнкель, жалеющая вампиров - воистину удивительное зрелище… - Как Юми? Как Энрико? Все такой же требовательный? - У него там свои проблемы начались, - священник устало потер лоб. – Юмиэ… выпустили из больницы. - Правда? Слава Богу! – лицо Хайнкель просветлело, с него спало какое-то напряжение, отчего она показалась моложе – гораздо больше похожую на себя саму из детства. – Лишь бы с ней все было хорошо… - Врать плохо, - строго сказал Андерсону внутренний голос. - Так я же и не соврал, - отца Александра забавляла эта беседа с самим собой. – Юмиэ действительно освободилась… Ушла из этого мира. А Юмико… что ж, она тоже почти покинула этот мир. Все сумасшедшие одной ногой – на том свете… - Переиначивать правду… - Ей лучше не знать истину такой, какая она есть. Вон, как обрадовалась. Надо дать ей умереть спокойно. - Отец, - Вульф попыталась сесть поудобней, отчего кандалы снова зазвенели, - а за что я оказалась здесь? И вообще – в нашей великой стране запрещена смертная казнь, а мне уже несколько раз намекали, что дни мои сочтены… - Массовые убийства, терроризм, возбуждение ненависти и вражды по отношению к представителям других религий… И это только начало списка. Хайнкель несколько секунд просто удивленно смотрела на падре. Потом снова залилась нездоровым смехом, с трудом произнося: - Верно мне говорили, за что боролись, на то и напоролись. Исламские радикалы были бы удивлены, увидев меня в своих рядах… - Это все вообще как-то странно выглядит, - падре переступил с ноги на ногу, тоскливым взглядом обвел камеру - присесть было негде. - Такое чувство, что на всех нас устраивают травлю. Причем в бумагах все чисто – официально тебя приговорили к пожизненному заключению. - Понятно. Значит, я внезапно скончаюсь от сердечного приступа. Или от чахотки… Наступила тягостная тишина, которую никто не решался нарушить. - Отец Александр, - внезапно сказала она, - можно вас попросить…? - Да, Хайнкель. - Ко мне сегодня приходил священник… с предложением исповедовать. Я его послала к черту… но он обещал вернуться, когда я передумаю. А я не могу смотреть на лица всех этих монахов, желающих мне блага, отправляя на убой. Мне кажется, я их прикончу этими же кандалами, - она потрясла цепями. – Не могли бы вы… исповедовать меня? Перед смертью? Александр ничего не ответил, только подошел поближе. - Domine Iesu… Он читал молитву, и его слова отражались от стен и летели вверх, к высокому потолку, и казалось, что весь монастырь начинает гудеть вокруг маленького, крохотного островка, где стоял священник, и на коленях молилась Хайнкель. В середине молитвы он услышал, как Вульф прерывисто шепчет, опустив голову: - Confiteor Deo omnipotent... Dimitte nobis debita nostra…** На пол упала прозрачная капля, оставив темное пятно. И время остановилось… После исповеди Андерсон заглянул в глаза Хайнкель, пытаясь там увидеть отголоски той горечи, с которой она говорила ему грехи на таинстве – но в них, светло-зеленых, не скрытых темными очками, была только тихая грусть. - Падре, - тихо сказала она, - простите меня. Она неловко протянула руки – и они обнялись, впервые за несколько лет. - Бог простит. - Кхэм, - монах стоял за ними в дверном проеме. – Прошел уже час… Андерсон поднялся с колен, неприятно занывших от долгого стояния на холодном полу. - Знаете, - сказала ему вслед Хайнкель, - а мне что-то говорит, что мы скоро встретимся… Он обернулся, посмотрел на нее, пытаясь запомнить ее образ во всех мелких подробностях, сохранить его в сердце навсегда вместе с образом Юмико. - Прощай. Хлопнула дверь, и Хайнкель осталась за ней в одиночестве. * - идущие на смерть приветствуют тебя. ** - Каюсь перед Богом всемогущим... Прости нам наши прегрешения.