***
- Хахаха, — хихикала Хайнкель под бинтами, — хахаха, падре, никогда не думала, что вы такая знаменитость! Тоже так хочу! Сверху улицы казались пустынными, но внизу, особенно ближе к собору святого Павла, то и дело встречались спешащие куда-то люди в сутанах. Высокий и сутулый, брутального типа, священник с толпой детишек, к тому же на фоне окровавленной улицы (бурые пятна крови с той ночи намертво въелись в камень и асфальт), явно привлекал внимание. Перебинтованная матерящаяся монашка, идущая огромными мужскими шагами в конце колонны, впрочем, тоже. Все кончилось тем, что к Андерсону робко подошел какой-то монашек из ордена Калатрава и, заикаясь, начал за что-то Андерсона благодарить. Оказалось, монашек был в армии Максвелла, в отряде рыцарей своего ордена (общее число бойцов — 118, вспомнил падре сводку), и так случилось, что в ту самую ночь Андерсон спас ему жизнь. — Да за что вы меня благодарите, — отмахивался Андерсон, — случайно ведь вышло. - Но, е-если бы не-е вы, отец… О, в-вы так скромны, что не-е называете имя… Хайнкель не выдержала и выпалила: — Ты говоришь, ты из ордена Калатрава. Но он прекратил свое существование еще в 1838 году! — Как и Тринадцатый отдел, сестра, — скромно заметил монашек и отошел. — Как и орден в 1838? — недоуменно спросила Хайнкель ему в спину. — Просто, как и орден. Ен. Андерсон вздрогнул, мысленно пролистал том Ватиканской истории — а был ли их отдел когда-либо официально закрыт, или монашек намекал на что-то? Впрочем, Вульф сразу сказала, что Андерсон слишком мнителен: — Мудрите вы, отец. А нефиг! (за что и получила по губам. Андерсон почти заехал ей по лицу — вспомнил, что щека болит; но все равно ей было обидно). После этой встречи еще пара человек явно узнавали Андерсона; другое дело, Андерсон не узнавал их — вполне возможно, что эти люди тоже были из орденов — безлицые воины в железных шлемах и белых одеждах. Как пелось в известной песенке искариотцев — «Пики в руки, крест на шею, колпаки поверх кастрюлей — так на Темзе крестоносцы вампирюгам дали люлей…» Прости Господи им их сквернословие. И все-таки, быть узнаваемым было скорее неприятно. Работали старые инстинкты — если едешь на работу (будь то резня или выгул ребятишек), лучше быть тихим, мирным и незаметным («как фикус", — говорила Хайнкель новичкам Тринадцатого, — «или как Юмико»), чтоб, в случае чего, можно было быстро скрыться. А сейчас полгорода уже должно было знать, что в Лондон явился Палач. С толпой детей. К падре подошел Луиджи, хмуро потянул за рукав: — Падре, я отойду ненадолго, хорошо? — Иди с миром. — В вашей гостинице я буду где-то часа через полтора. Я не заблужусь.***
К тому моменту, как падре нашел Луиджи, прошло уже часа три-четыре. Они бы никогда и не узнали, где же этот чертов, прости Господи, лекарь пропадал, если б Тео не выпытал у Луиджи перед его уходом: место назначения — кладбище. Чтобы добраться до католического кладбища святой Марии, падре пришлось трястись в набитом битком автобусе минут 40. Впрочем, Андерсон был почти благодарен медику (кстати, и зачем он увязался? Собирался же просто проводить до аэропорта) за то, что тот дал падре повод побыть одному. Вульф пришлось остаться с детьми. Ему начало казаться, что он и Хайни слишком сильно цепляются друг за друга — как утопающие. Только чтоб не думать о потерях. О мертвой Юмиэ и сумасшедшей Юмико, об убитом им Максвелле, о поредевшем отряде Искариотов. О пропавшем куда-то отце Ренальдо. О распущенном Отделе. Вульф вела себя как ребенок, много смеялась, постоянно требовала внимания и сама нянчилась с детьми, все реже и реже заходя к Искариотам на тренировки. Теряла себя. Падре не позволял себе распускаться, работал над собой, много молился, метал по ночам клинки, но и он все больше опускался в мелкую рутину, бытовые проблемы, отчеты для Третьего Отдела. И не позволял себе думать — и вспоминать… У него начала болеть голова, и он быстро перескочил на другие мысли. В конце концов, пора найти Луиджи. И все-таки, Господи, тут что-то неправильно. Тут все неправильно. Я должен об этом подумать, я знаю, но дай мне еще немного времени… Луиджи нашелся в самом дальнем сумрачном уголке. Вечерело — падре с трудом его заметил. Тот сидел на двойной каменной, уже порядком потрескавшейся плите, задумчиво разглядывая фотографии в альбоме. - А, это вы, падре, — ничуть не удивился он. — Присаживайтесь, думаю, предки не будут в обиде. - Нет, я уж постою. — Потому что не положено? - Нет. Камень холодный. Луиджи пожал плечами и встал сам. Из альбома выпала карточка; падре нагнулся, чтоб поднять ее с твердой земли — то же сделал и Луиджи: они столкнулись руками, и падре даже сквозь перчатки почувствовал, что руки медика холодны как лед. С черно-белой фотографии на падре смотрел юноша — светлые неостриженные волосы до шеи, длинный острый подбородок, крепко сжатые губы. Напряженное выражение лица. На носу — странные очки, с тройными линзами… Голова у падре опять загудела. - А, это мой дальний-дальний родственник, Доктор Нейпьер. Правда, к Чарльзу Нейпьеру из «Пришельца из глубины»** он не имеет отношения… Он родился еще до войны, мои родители говорили, он был гением медицины, юным дарованием… Впрочем, насколько помню, моя троюродная прабабка, или кто она там, — его мать — хотела сделать из него повара. Падре мял карточку. Голова болела все сильнее. Юноша с фотографии, кажется, начинал кривить губы в усмешке — что такое, падре? Дежавю? Расстроенные нервы? Ты же читал про меня — попробуй-ка, вспомни… — Его хотели приобщить к Ватиканским, к нашим разработкам… Правда, не знаю, как бы они это сделали. Он был конченым атеистом. Перед войной уехал в Германию — в последний раз писал, что нашел хорошую лабораторию, какие-то немыслимые зарплаты — впрочем, я не удивляюсь: в Ватикане привыкли экономить на сотрудниках, а в Германии война, нужны специалисты. А потом пропал. Добавил: — Для него есть символическая могила в усыпальнице нашего рода. Да, на родине, в Италии, хотя он ее никогда не любил. Здесь похоронены только мои родители… Падре мотнул головой. Хорошо. Если ему запрещают об этом думать — он не будет, иначе, он чувствовал, он не сможет доехать до гостиницы. А тот факт, что он регенератор, никак не спасал его от мигреней, увы. — Держи, — он вернул карточку Луиджи. — Почему они похоронены здесь? Луиджи помолчал немного, потом скривил губы. Сейчас он впервые был относительно спокоен (несмотря на активную мимику) — ни сумасшедшего обожания («падре, вы — замечательный экспонат!»), ни раздражения («ваша кровь сведет меня с ума!») … Усталый, угрюмый, с красными глазами. — Потому что, падре, — сказал он, — закрытый научный съезд в Лондоне, конец восьмидесятых, смерть от несчастного случая. Погибли оба ведущих сотрудника главной лаборатории. Мужчина и женщина. Новое оружие, новое оборудование, реагирующие элементы — вроде сигнализации… И все — против вампиров. Да, падре, Ватикан богат, но нам здорово урезали финансирование, особенно по антивампирскому вопросу. К тому же, у нас было обязательство перед Хеллсингом. Мы позаимствовали у них когда-то пару идей… Вот только пулевые ранения даже ребенок вроде меня тогдашнего мог бы отличить. У него задрожали плечи. Он нервно заходил туда-сюда вдоль могильных рядов. — А это значит одно из двух… Нет, трех: либо Ватикан не захотел, чтобы Хеллсинг узнал о наших разработках, — но тогда мы бы уже сейчас их использовали! Падре, Искариоты были бы живы, им бы не пришлось подрывать себя — я б вам показал чертежи, это были самонаводящиеся бомбы… Пары святой воды… Разрывные пули с освященной начинкой… Он остановился, продолжил, размахивая руками: — Либо покушение организовал Хеллсинг, боясь, что подобный технический прогресс скоро вытеснит протестантов с арены, и их услугами просто перестанут пользоваться. Они будут не эффективны. Но вот в чем загвоздка. В это время внутри Хеллсинга были свои проблемы. Умирал Артур Хеллсинг, наследницей должна была стать юная леди Хеллсинг. Смог бы ребенок в первый же свой год, кхм, управления решать такие сложные задачи? Просчитывать наперед, учитывая весь опыт отношений с Ватиканом? Не будем забывать, Интегре и брату покойного было совсем не до этого… Играя в догонялки с нелюбимой племянницей, Ричард (его же звали Ричард?) не очень-то интересовался внешней политикой. А с пробуждением Алукарда потребность в оружии не то, чтобы отпала вовсе, но существенно снизилась. Как и опасения по поводу возможной конкуренции. Алукард - вне конкуренции! Алукард вам сам по себе и бомба, и сигнализация, и все на свете, — Луиджи перевел дух. — Выходит, единственный возможный вариант — третий: Ватикану было невыгодно, чтобы его собственные подразделения пользовались усовершенствованным оружием. Но почему? Боялись восстания? Отделы всегда были лояльны (если не сказать — фанатично преданны) Папе, да и какая разница: если б они действительно были недовольны, они бы и осиновыми кольями всех перебили. Тогда вспомним, что было принципиально новым в работе моих родителей. Вот оно. Сигнализационная система. То устройство, которое изобрел мой отец, сканировало пространство в радиусе не больше метра. Но представьте, что усовершенствованная модель сканирует десятки километров! Преступление можно предотвратить до того, как оно произойдет, разве не замечательно? Это ужасно только если ты сам — вампир. А это значит, — Луиджи уже сипел. Остановился, сглотнул, закончил, — а это значит, что, если бы папаша мой включил агрегат в самом сердце Ватикана, то через несколько минут он бы с удивлением обнаружил, что вампиры буквально сидят в соседней комнате. Падре помолчал, потом улыбнулся и неожиданно выдал: — Похоже, ты гораздо лучше меня разбираешься во внутренних отношениях семьи Хеллсинг. — Просто надо было читать сводки и отчеты… Стойте, это все, что вы можете мне сказать?! Падре, я только что вам открылся, вы — второй человек после Хайнкель, который слышит о моих подозрениях и первый, которому я их обосновал, и это все, что вы можете сказать?! — Vince animos iramque tuam***. То, что ты сказал, чрезвычайно интересно, но, черт возьми, как же болит моя голова! Сейчас твои идеи кажутся мне нелепыми. Я не могу опровергнуть твои слова — я не вникал в работу медицинского отдела, я оперативник, а не ученый. Но и подтвердить их не могу. Пойми, Луиджи. Скажи хоть то, что моих Искариотов режут сейчас на части там, в приюте, или что Папу ждет смертельная опасность, хотя ты и так это уже сказал… Я ничего не сделаю, потому что истина в том, что мою голову раскалывает на части так, что мне хочется лечь под эту могильную плиту и больше не вставать. Сделай лекарство, Луиджи, тогда и поговорим. Луиджи сжал зубы, опустил блестящие от гнева глаза. Выдохнул. — Я понимаю, падре. Я не знал, что эта вещь так сильно влияет на вас. Возможно, своим разговором я только что подписал себе смертный приговор. Правда, я не имею понятия, как они читают мысли на расстоянии, это невозможно… — Мне кажется, это связано не с тем, что ты говоришь, а с тем, что я пытаюсь вспомнить, — начистоту сказал Андерсон. — В моих ночных кошмарах мне видится горящий Лондон. Я иду по улице, и она кажется мне знакомой, но я никак не могу дойти до поворота. Когда я смотрел на фотографию твоего родственника, мне показалось, что я уже видел похожую карточку. Ты сказал, что твой родственник пропал в Германии — возможно, он присоединился к «Миллениуму», а у меня было досье на каждого из Вервольфа… От воспоминаний о той ночи, когда я должен был… должен был убить Алукарда, остались только обрывки. Меня пытаются заставить забыть, но что, что именно? Прости, Луи, но, кажется, я сейчас упаду в обморок. Он все-таки сел на плиту. Спустя минут пять Андерсон усмехнулся: — Удивительно, выговорился какому-то мальчишке, с которым едва знаком и которому не доверяю. Это атмосфера кладбища такая? — Я не знаю, — тихо сказал Луиджи. — Но я знаю, почему я доверяю вам. — И почему же? — Я не был единственным ребенком. Меня брали в лабораторию, растили как замену — талант должен передаваться по наследству… Кажется, это единственная причина, почему моим родителям разрешили жить вместе и даже обвенчаться. В конце концов, мой отец был священником. Так вот. Еще есть сестра. Она родилась накануне той поездки, и сейчас она живет в вашем приюте, падре. — И кто она? Кто из детей? — Я не скажу вам. Я не хочу, чтоб она знала. У нее есть все основания спросить, где же я был все это время… Мне нечего ей сказать. Я сам был ребенком. Когда я узнал, куда ее забрали, ей уже было лет пять. Я бы и сам не смог ее отличить — пришлось брать кровь у всех девочек… Вы тогда были на задании, меня встретила Хайнкель, я сказал — внеплановый осмотр из центра. Стал за ней приглядывать… — За Хайнкель? Ей бы не помешало, честное слово. — Это правда, не помешало бы… И все же нет, за сестрой. Мне нравится, как вы общаетесь с детьми. Ей хорошо у вас. Несколько лет я изучаю ее издали. Кажется, ей интересна биология — что поделать, родители хотели, чтобы оба ребенка были медиками, биологами, учеными… Я жду, когда она подрастет. И если она захочет, я возьму ее с собой в лабораторию. И может быть, когда-нибудь потом я ей откроюсь. И расскажу, что стало с нашими родителями… Но для этого я должен найти тех, кто их убил! — Ultionis cupiditas? **** Большой грех… - Нет. Почему вы убиваете вампиров? Может, потому что видели превращенного, извращенного ребенка? Я хочу быть уверенным, что меня и мою сестру никто не тронет, будь это Хеллсинг, или немецкие вервольфы, или «наши», Ватиканские вампиры. С немцами разобрались, с Хеллсингом разобрались, остался Ватикан… Начался холодный дождь. У земли он превращался в снег и тут же таял. — Луиджи, а почему ты вообще вспомнил о сестре? Зачем? Ты прожил несколько лет без нее, зачем тебе тратить свои силы сейчас? - Не знаю, падре, поймете ли вы... Церковь не стала для меня семьей. Служение ей не стало моей целью. Я и в Бога верю-то очень слабо... Я не могу отпустить своих родителей и простить тех, кто их убил. Мне одиноко? Да, и это тоже, но главное - сестра - это часть моего рода, и так уже полувымершего. Мы своих не бросаем. - Ясно. Пожалуй, нам пора идти. - Да, падре. Скажите, вы мне поможете? С расследованием? Поможете? — Я не буду ничего обещать, Луиджи. Я даже не могу осознать того, что ты мне рассказал. Мне тяжело представить, что где-то около Папы разгуливают вампиры в католическом облачении. Единственный такой случай был только однажды в протестантской Англии — их вера нечиста, поэтому вампиру и удалось нарядиться служителем их Церкви… Однако, когда я приду в себя, я постараюсь всерьез заняться этой проблемой. Если, конечно, она существует. — Падре! Спасибо вам! И знаете что? Я клянусь, я клянусь вам, что сделаю все возможное и невозможное, чтобы справиться с вашим недугом и уже завтра… Нет, пожалуй нет, через неделю вы будете совершенно здоровы! Клянусь головой! — "А Я говорю вам: не клянись вовсе: ни небом... ни землею... ни головою твоею не клянись, потому что не можешь ни одного волоса сделать белым или черным. Но да будет слово ваше: да, да; нет, нет; а что сверх этого, то от лукавого». Стыдно не знать Евангелие… — Простите, падре. Ну, тогда я просто скажу «да». - Хм. Посмотрим. Дождь втаптывал в грязь оставленные у могилы лилии. *Кто везде, тот нигде. **Итальянский фильм 1989 года, жанра ужасы и фантастика. Примечателен насекомым «породы Иуда (Judas Breed)» :) ***Обуздай свой пыл и гнев ****Жажда мести