Если ты — не мой бог, то что тогда бог? Если ты — не бред, то что тогда в целом бред? Ты забираешься в полночь — под кожу, в бок, — И оставляешь присутствие на ребре.
…Я пытаюсь развеять тебя, как пыль, Превозмочь тебя, как пожар. Но если ты тень — разве можно отрезать тень? Но если ты дар — разве можно вернуть назад?
Все дороги, возникшие в темноте, Неизменно приводят к твоим глазам.
Мглистый заповедник
Агония тела приносит за собой агонию души. Путь петляет лесами и дорогами мощеными камнем. Вековыми дорогами, ведущими — все как одна — в Рим. Аргос собирает здесь собственную память осколками, режущими до костей. Было, что он добирался домой, теряя кровь, рассудок, самого себя. Сейчас раны болят внутри и душат тоже — изнутри. История закручивается золотой спиралью, идеальным сечением боли. Повторяется, повторяется, повторяется. Мутные силуэты, слова, лица и слёзы в чужих глазах… Появляется дверь, свеча в мутном стекле окна, силуэт женщины, склонившейся над столом. Она же и подбегает, оглядывая мученика в красном рваном плаще — на пороге их общего дома. — Аргос, что с тобой? В доме Легата купель скромная, ещё скромнее, чем была в претории при Ветере. Рема заводит его в отделённую комнату, осторожно снимает доспехи, одежду, пока Аргос не может шевелиться самостоятельно. Силы кончились на пороге. Дальше — пустота. Осторожные прикосновения, прохладная вода, запах трав, чистоты. Домашняя туника ощущалась слишком чистой. И пахла знакомо. Дом, который не дом. Рема, которая не жена. Дети, которые… Аргос останавливается напротив двери в детскую комнату. Что-то изнутри, какое-то предчувствие тянет открыть дверь вопреки отсутствия сил. Рема, поддерживающая за локоть и бок, незаметно отпускает мужа. Она отступает в тень. Волчица уходит в тень! Свет глаза Нокс рисует белым неровные узоры в пространстве крошечной спальни. Две простые кровати в полтора роста взрослого человека сегодня едины, чтобы уместить на себе вместо одного спящего тела сразу три. Марк едва ли помещался на своей половине — так быстро вырос… Сколько лет они с сыном потеряли? И сколько терпения в сыне было по отношению к отцу, который так редко радовал его своим присутствием? И радовал ли до сих пор? Юнона уместилась в центре — оберегаемая с двух сторон, тоже подросшая, обросшая темнеющими косами, вытянувшаяся из младенчества как крохотный бутон цветка. Она держала за руку ещё одного жителя этой ночи. …Тэлио упирался лбом в лоб Марка и прижимал к себе Юнону, будто стремясь защитить малышку во сне. За два летия он тоже прибавил в росте, и на кровати не умещались его длинные стройные ноги. Что он делал здесь? В сердце Легата? И почему стал недостающей частью в разбитом витраже представления Аргоса об идеальном доме? За этими вопросами спрятались прежние мысли. Аргос надеялся, что у него есть хотя бы эта ночь, чтобы не думать об оставленном им за порогом кровавом мраке. Вот сейчас Тэлио откроет глаза, выдаст радость чужому возвращению — лишь взмахом своих ресниц… Он подходил тихо, старался не шуметь. Дети крепко спали, их сон сторожил венценосный Богами юноша. Этот юноша пах цветами, травами. Так пахнет место, по которому Аргос скучал в разлуке? Тот человек… Он тоже крепко спал. Аргос опустился на колени. Око Нокс выводит профиль Тэлио линиями идеала: длинными ресницами, завивающимися полукругом вверх, обиженным приоткрытым изгибом губ. Любовно. Нежно. Мгновение спокойствия, — тлеющий огонь — чтобы успокоить, а не призвать к атаке. Аргос не хочет быть разрушителем мира. Осторожно опускает голову рядом с кудрявой головой оракула, почти касаясь носом вихристого загривка, неудобно устраивается на холодном древе пола и засыпает — впервые за долгое время — легко, быстро. Он обещал вернуться. И сдержал обещание. Даже если он единственный здесь держит обещания.***
Они пришли со всех сторон сразу. Когда под звук горна Аргос выскочил из своего претория, было уже поздно раздавать распоряжения военачальника. Ветера горела паникой и страхом, легионеры бросались на врага, но враг не думал отступать. Район каструма, где жили старики, женщины и дети был единственным нетронутым местом. Его будто огородили сами нападающие. И от их мечей страдали только воины в красных плащах. Аргос замер, наблюдая как стрела с цветным оперением пронзает голову Децима, и он мешком падает на землю, сдабривая алой кровью землю. В докладе Квинта говорилось о том, что врага и Ветеру разделяет ещё целая ночь пути. И Аргос оказался последним дураком, когда поверил в это. Но выбрал веру в друга, когда тот уже единожды не постеснялся ему лгать. Он же хочет вызволить свою гладиаторшу, вернуть ей звание берсерка. Это во много крат важнее верной службы Риму. Да и что эта служба такое? Люди в красных плащах, защищающие родину? Или зло во плоти, пожирающее чужие земли? Аргос знал лишь то, что сейчас он был один. Лишённый титула военачальника. Предатель. Или воин, или чудовище в алом — в крови виновных и невинных. Честь, долг, меч. Всё кануло в Лету. Ещё в тот день, когда Аргос первый раз за срок своего забвения вновь встретил Тэлио. В этом дне остались и отметились кровью размышления о достоинстве римского мужа. Дальше начиналась неизвестность. Дальше Цербер раскрывал свою пасть на пороге Ада. Вокруг умирали чужие сыновья и братья, мужья, любовники. Их кромсали такие же сыновья, братья, мужья, любовники. Эвандр позади что-то кричал навзрыд. Средоточие мира… Аргос потерял слова. Он был знаком с жестокостью войны, но прежде не знал настолько сокрушительного поражения собственного легиона. Имена тысячей убиенных всплывали в голове одно за другим, эти люди смотрели ему в душу, моля о помощи, а он не мог пошевелить рукой. Стрелы свистели мимо, копья разрывали чужие груди, мечи рубили не его голову… — Аргос! — Кто его звал? Прокесс? Эвандр? Слишком много вопросов. Глаза застилал дым горящих палаток. И доспехи чуждого цвета. Другого народа… Организованная наступающая сила не оставляла римлянам способов бежать. Их загоняли в центр, попутно убивая, будто скот. Людей Ролло загоняли точно так же — невольно вспомнилось. Некого будет наказать за дезертирство, потому что никто не сможет дезертировать. Это был другой удар, другая сила, другие глаза под шлемами. Багауды свирепо кромсали врагов на части, а эти организовано уничтожали препятствие — без чувств. Не ненависть — цель. Необъятная сила с севера, с востока. Это были сарматы и скифы. Это были люди, чьи мечи тридцать лет назад принадлежали отцу Аргоса и другим правителям Большой Земли. Аргос знал это не головой, а чем-то иным, каким-то необъяснимым чувством. В тех же доспехах отец Тэлио приходил в дом в окрестностях Рима. В тех же доспехах он встречал Арэ на берегу холодного северного моря, на пороге хлипкого домика, пряча за спиной женщину с трёхцветными глазами и своих детей… «Армия, которую ещё никто не видел, всегда кажется опаснее», — сказал однажды Публий Корнелий Тацит. Знал ли он об этой армии? Дикари и разбойники на папирусе, эти воины были одеты как один (что порой не мог позволить себе каждый легион), двигались как один, и не знали слово «страх» — это отчётливо мелькало в их глазах (раскрытых, раскосых, светлых и тёмных) в прорезях шлемов с гребнями или с пышными оперениями, или с позолотой и мельчайшими золотыми фигурками, какие Аргос видел на цацках Тэлио. Зачем он рассматривал их? Время замерло. Осталась только смерть. Её неминуемый приход следом за ударами огромных и тяжёлых, но в чужих руках неоправданно лёгких, мечей. Гладиусы разбивались об эти поражающие размерами орудия, будто глиняная посуда. А плоть легионеров вместе с их доспехами рвалась, будто старая, протёртая до дыр туника. Среди раненых и убитых хотелось лечь и спокойно отдохнуть… — Аргос! — Снова этот отчаянный крик. Легат оборачивается, чтобы быть заключённым в дрожащие объятия Эвандра. Ближе подходит и Прокесс. Преторий находится на возвышении, до которого, по неизвестной Аргосу причине, пока не добралась чужая армия. — Надо уходить! — Бежать? Я не могу. Здесь мои люди. — Их убьют, — холодно ответил Прокесс. — Мы должны забрать твоего зверёныша, мать Эвандра и уходить. Ты слышишь? Вспомогательного легиона больше нет. — Почему не трогают меня? Я их Легат! — в глазах и голосе потерянное отчаяние. — А ты почему не берёшься за меч? — парирует Прокесс. — Ты ещё не понял? Слова из чужих уст убеждают в здравости разума. Свои же слова только порождают бесконечную цепочку сомнений. Убеждённость — самообман в обёртке золота. Аргос может только неопределённо кивнуть в ответ, кинуться было в преторий за клеткой, но вспомнить, что Прокесс уже велел своему сопровождающему отнести клетку в повозку. — Если они пришли, то я должен встретиться с ними, — находит новый повод замереть посреди бойни. Аргос ищет в лице Прокесса следы одобрения, но находит лишь холод пробирающий до костей. — Если будет нужно, то встречи избежать не получится. А теперь пойдём за… — не успевает договорить. Мир разбивается на части. Эвандр рвано вздыхает, опуская взгляд на свою грудь. Пробитая стрелой его грудь ещё раз вздымается в последнем болезненном вдохе, с кашлем губы обливаются кровью. И юноша падает на грязную землю, лишённый сил. Лишённый жизни. Аргос делает очередной неверный выбор. Мотыль летящий к огню, воин замерший в нерешительности. Тэлио бы над ним смеялся, наблюдая со стороны… Смеялся бы?***
Сон недолгий, тревожный. Таким забываются, но в таком не отдыхают. Чужое прикосновение мерещится или оказывается явью, маковыми слезами? Аргос открывает глаза. Это движение век отзывается в черепе болью. Но он смотрит. Смотрит как напротив в темноте к нему повернулся ещё разнеженный дремой Тэлио. Его рука перебирала высыхающие русые прядки у Аргоса на затылке. И весь оракул будто сжимался вокруг (обхватывал руками плечи, поджимал коленки), баюкая больную голову, тяжёлые плечи, окутывая своим запахом и защищая, как совсем недавно защищал Марка и Юнону. Каждую встречу Тэлио разный. Обиженный и забытый, потом по этой причине холодный и гордый, но поддающийся на долгие уговоры, будто бы даже приручаемый. Сейчас неожиданный — нежнее, чем в их последнюю встречу два летия назад. Потираясь об острые колени колючей от щетины щекой, Аргос не мог надышаться чужим запахом цветов и трав, втёртым в нежную кожу так глубоко, ставшим её частью. Тэлио нет нужды ничего рассказывать. И Аргосу бы держать на это обиду, но всё, что он может держать сейчас — слёзы, закипающие под веками. Ведь они договорились о слабости на двоих… Они встречались во снах, а в моменты страсти Тэлио смотрел на Аргоса из чужих глаз. И если раньше получалось отрицать божественные силы, смеяться над словами верующих, то сейчас верилось во всё. Даже если бы либерт заявил, что он настоящий, прямой потомок Либертас — Легат бы ему поверил. «А какой тогда из тебя оракул?» «Какой из тебя воин, Легат?» — Пойдём? — осторожным шёпотом. Аргос готов был идти куда угодно, только бы Тэлио был рядом. Ноги затекли, отозвались мурашками, бессилием. Долгая дорога выжала соки, будто виноград на винодельне. Тэлио успел соорудить из одеяла заграждение, чтобы Юнона во сне не свалилась с кровати. Ремы у стола не обнаружилось, свеча не горела тоже. А снаружи дома ветер пах свежо и сладко — приближающимся рассветом. Оракул кутался в короткий плащ, прикрывающий его до пояса, поэтому туника, которая не прикрывала ноги от середины бёдер, вызывала в душе желание согреть острые коленки, стройные голени. Горячее плавкое золото, тёплое молоко… Сандалии на тонких лямках собирали с травы росу, и в наблюдении за ними Аргос не понял, как оказался под крышей ротонды рядом с недостроенным храмом. Они миновали город, стражу расхаживающую по ночам для порядка, пьяных посетителей местных развлекательных заведений… Там, где расстались — встретились вновь. Порядок восстановлен, и одни руки находят другие в отчаянном жесте желания прикоснуться. Может быть, Аргос не проснулся? Он прижимает Тэлио ближе, и тепло чужого тела греет сквозь одежду. Ему кажется? Всё вокруг ненастоящее. А, Тэлио? Аргос разрывает объятия лишь за тем, чтобы опуститься на колени, уткнуться лицом в плоский живот и обхватить за ноги в какой-то молитвенной позе. Всё время разлуки, оказалось, он лишь придумывал себе, что у него получается жить так, как он жил до их встречи. …Во сне же можно быть слабым и желать то, что запрещаешь самому себе желать в добром здравии. И Аргос желает близости, как утопающий жаждет хотя бы и последнего глотка воздуха, перед тем как морская пучина велением Нептуна схлопнется у него над головой. Тэлио позволяет держать себя в медвежьих тисках и только вновь запускает в русые волосы тонкие пальцы, осторожно поглаживая и накручивая отросшие пряди. Удивительная вседозволенность. Многообразие характеров. Пропасть нежности… Им не хочется искать причину. Эти пальцы натыкаются на шрам, оставленный прошлым и замирают, потом следуют ему, изучают, ощупывают бережно. Вот такой след, вот такая причина однажды тебя забыть. Неправильно. Но необратимо. А сколько этих шрамов внутри? О которых не знает даже сам носитель… Носитель же вспоминает тёмную спальню под сводом жилища Либертас и обнажённого дурманом юношу, который тоже цеплялся за волосы Легата и просил остаться с ним. Просил никуда не уходить. Сейчас Аргос безоружен. Смотрит в чужие глаза с топьей вязью вокруг чёрного зрачка поглощающего собой свет. И не боится быть безоружным. Он скучал. Он ужасно скучал. Он жаждал быть одним целым, плоть от плоти, как сумасшедший. И ему становилось ещё страшнее. Но быть безоружным рядом с Тэлио он не боялся. Он не могу его ненавидеть, даже если был должен. Даже если хотел этого. — Мне кажется, если ты сейчас обратишься ко мне холодно, как раньше, и попросишь меня тебя оставить, я умру, — хрипло признал очевидное Аргос. — Тебе нельзя умирать из-за такого пустяка. — Почему?***
Безоружно и беспомощно Аргос чувствовал как пламя смерти своими пальцами обжигает его доспехи и кожу — насквозь. Он смотрел в потухшие серые глаза, ещё прошлым днём бывшие горящими и живыми, и не верил самому себе. Потянуло сомкнуть веки, закрыть руками лицо, ведь только он определяет чему быть, пока его глаза закрыты! Но Тэлио из сна говорил о чём-то ином. Порыв же спрятаться был отголоском потерянного ребёнка, глубоко сидящего внутри взрослого римского мужа. — Мы ему не поможем. Стрела попала в сердце. Надо уходить. — Прокесс будто вёл диалог не с Аргосом, а сам с собой. Убеждал себя. Держал за локоть, проявляя чудеса терпения. «А к чему тянешься ты?» «К любви». — Она же тебя и убила. Похожие друг с другом лавр и олива определили первенство. Человек не жаждет мира. Значит мир будет кровоточить сердцем безвинного юноши, отдавшего жизнь за того, кто виновен без вины. Уходя от мертвеца, Аргос не чувствовал слёз на своих щеках, но они оставляли мокрый след на коже, смешиваясь с пеплом горящей по всем сторонам света Ветеры. — Мы должны забрать его мать. — Аргос… Прокесс вёл его в сторону выхода за частокол. Там, где стояла его повозка. Они бежали с поля боя, даже не думая достать мечи. Флавий вовсе его не имел. Но при этом они будто бы в них и не нуждались. Легион методично истреблялся, а до его Легата никому не было дела! — Я должен! До частокола они не добрались. Кроваво-чавкающие звуки врывались в уши. Аргос чувствовал себя кем-то вне собственного тела. Вокруг царил настоящий хаос — долой метафоры. Он говорил о Тэлио, стене огня за его спиной, но не был готов, что эта стена на него действительно обрушится… Без объявления войны путь преградил высокий мужчина, а рядом с ним Аргос даже в бреду узнал острый взгляд Ролло. Замыкающим человеком был Квинт, он имел лицо лишённое краски и совершенно потерянный взгляд. Аргос было бросился схватить старого друга за алый шарф, выпирающий из-под доспеха, встряхнуть с силой, но его остановила рука третьего человека. «…Отец семейства… Его доспехи не принадлежали Риму и были перепачканы тёмными пятнами, пахли кровью и смертью. Рема описывала мужчину стройным и высоким, сероглазым… Впрочем, по её словам, он ничем не отличался от римлянина…» Третьим человеком был живой и здоровый Иоганнес. Аргос узнал его слишком просто, в отличие от того мучения, что вызывали воспоминания о Тэлио, покрытые забвением. О сыне Иоганнеса и Аурелии. О сыне, потерявшем мать и сестру… но не отца? Оракул говорил, что из близких людей у него остался лишь Аргос. Но ведь его отец был жив! Ещё одна загадка безответной вечности. — Простишь ли ты, старый друг, что наша встреча состоялась в подобном месте? Мы надеялись, что славный Флавий сможет уговорить тебя оставить каструм. Но ты проявил благородство истинного военачальника. Это похвально, но совершенно не имеет смысла. Иоганнес протянул руку, но Аргос её не пожал, посему доброго приветствия не состоялось. Выискивая в чужом лице черты либерта, Легат молчал, проглатывая горечь пепла. Дышать становилось тяжелее, а крики вокруг постепенно смолкали, оставаясь хрипами и стонами. И звоном клинком чужеземной стали. Об Иоганнесе вспоминалось кратко, хоть Ромул и говорил, что Аргос забыл малую часть прошлого — едва ли ее таковой можно было считать на самом деле. Ложь порождает ложь. Память же водит кругами, делая очевидность неуверенностью, мучая слабостью перед настоящим — из-за недостатка знаний прошлого. Тэлио и здесь был прав. — Посмотри в его глаза, — фыркнул Ролло. — Он не понимает, чего ты от него хочешь. — Буду честным, но я не понимаю тоже, — вступился Прокесс. — Вы напали раньше положенного. Что изменилось? — В том и дело, что ничего, — спокойно ответил Иоганнес, переводя курс своего внимания на Флавия. — Раннее утро — уже не ночь, но ещё не день. Так было проще. «…Галлы нападают по ночам. Им так удобнее. Уже несколько каструмов пострадали…» Конечно, так было проще. Но было ли это по статусу смертоносным воинам Большой Земли? Тем, кому по силам перерубить и боеспособный легион. Зачем нападать практически в ночи? Если не считать оговорки. Но в том и дело, что оговорки не трогали, ведь римские сводки все как один говорили о северных варварах. Получается, они лишь стремились своему статусу соответствовать. «…Будто бы среди римских полководцев нет тех, у кого не в чести соблюдать негласные правила праведной войны…» — Старый друг? Я тебя не знаю. Взгляд презрения Тэлио унаследовал от отца. Холодный — что зимняя стужа — взгляд свысока. Аурелия в памяти была тёплым летним днём, с глазами, единившими в себе землю, воду и небосвод. Иоганнес же был её тенью. Стражником за спиной. Отчего же не смог уберечь своё солнце, покуда то у него не украл (вернул себе) Сол? — И я тебя не знаю, Аргос. Иронично? Удивительно, что с человеком могут сотворить Боги. Как его изменить. — Люди могут сотворить многим больше. — Мне жаль твоего мальчишку. Брат Сертория был светел и мил. Не повезло оказаться рядом с тем, кому суждено страдать, — перебил диалог без смысла. Ролло было плевать на чувства Квинта, стоящего рядом. Он будто мог думать лишь о том, чтобы больнее задеть Легата ныне мёртвого легиона. Флавий отпускает локоть Аргоса, и тот вкладывает в удар по чужому лицо остатки своих сил. Ролло смеётся брызгая слюной и кровью. — Ты хотел встретить сарматов и скифов, Легат. Так вот они, — обводит рукой догорающие останки некогда величественной Ветеры, — смотри! И так будет с другими городами Империи, помяни моё слово. — Он выплёвывает сломанный от удара клык, будто что-то чужеродное, случайно попавшее в рот.***
Тэлио хочется украсть у мира, спрятать в горсти, впаять в межреберье. Аргос не может распустить собственные руки, оплетающие стройные бёдра стальной виноградной лозой. Не обязательно выпытывать тайны, задавать вопросы, заставлять говорить. Сейчас не до того, будто прошлое, настоящее и будущее потеряли значимость на миг, на краткий миг долгожданной встречи. Будто сами Боги закрыли на них свои глаза, устав потешаться. Вместо Тэлио Аргос прячет в себе чувства Арэ. Внутри тот противится, хочет всё сломать, как ломал прежде. Он ведь не знает, не хочет знать, представлять как маняще повзрослевший Тэлио танцует с мечами в руках и как при свечах его глаза ответно темнеют, а прежде надменный изгиб губ меняет угол и становится намёком на улыбку. Арэ, так безосновательно вознесенный либертом на словах, знает Тэлио как сына Аурелии — как должного жить и быть полезным наперекор его чувствам и желаниям… Их единит кровь Цезáре и его оракула. По древнему обычаю Венеты они должны быть вместе, иначе не случится продолжения величия. Иначе на обломках разрушенного, но великого города, никогда больше не засверкают золотые крыши невиданных дворцов. Аргос прячет себя внутри себя же. И сходит с ума. Постепенно он станет похож на тех же мудрецов, ночующих в бочках с голым задом. Мудрец — в одном, в другом — безумец. Но пока руки сжимают юношу в статусе божьего посланца, и всё остальное не имеет смысла. Кровь, предназначение, провидение, судьба борцов за собственный народ — набор звуков от сторонних наблюдателей. Аргос не верит тем, кто даёт ему клятву верности и правды. Он верит Тэлио в своих руках. И пусть мир вместе с Римом, его матронами, старцами, мужьями и рабами послушно ждёт на своих семи холмах… — Легат, ты переломаешь мои кости, — говорит Тэлио тихо, но сам не прилагает силы для освобождения. — Вели мне отпустить. — Я не имею власти отдавать приказ, — говорит на выдохе, а на вдохе ловко опускается. Теперь Аргос сжимает чужие плечи. Глаза в глаза. — Ты забыл? — Никогда не знал. — Помедлив, засмотревшись игрой лунного света на юношеских скулах добавил: — Я устал. Мой Тэлио, я так устал. — Я не твой, — беззлобно исправляет, осторожно касается лица, опуская дорожки лёгких прикосновений кончиками пальцев. — Легат без легиона. Закрой глаза. — Что сон, что явь — ты везде запрещаешь мне тебя видеть, — негромко и показательно ворчит, но подчиняется. Аргос чувствует себя невольником в паутине Арахны, но ничего не может сделать, чтобы это изменить. Не хочет… пусть это его убьёт, избавив от мучений прозрения. — Ты сам себе запретил, покинув меня два летия назад. Рукам никто не запрещал двигаться. И они исследуют наощупь: шею с торчащим позвонком сзади, окрепшие плечи, руки с тонкими мускулами, острые локти, изящные запястья. От запястий идёт новый путь: очертания рёбер под туникой, талия, плоский живот, изгиб поясницы, бедра… Нежное прикосновение влажных губ — в центр лба. Лукавый жест, пальцы держат подбородок. Аргос жаждет большего. Аргос думает: когда это началось? Вот это желание, которое теплится в груди. Он признал влюблённость в Ветере. Но когда он почувствовал её впервые? И почему почувствовал? И мог ли считать себя зрелым мерзавцем, осквернившим своим желанием обладать непорочным обликом либерта? А хотел ли он обладать именно той частью Тэлио, к которой выстраивались очереди верующих? Или то была часть другая — спрятанная в подвале храма, в прошлом, в танце гладиусов, в умении держать перо и нож обеими руками, не теряя в мастерстве созидания и смерти, в пристрастиях к охоте с луком, в жажде украшать себя звенящим золотом, в лёгкой поступи, в редкой и скромной улыбке и страхе перед лошадьми? Потом Аргос думает: так было суждено кровью и судьбой. Пусть он как и прежде не верит в них… Платон говорил о непорочности, но даже Боги имеют тело и желание грешить. Люди созданы подобно. Тэлио не перешагивает границу, обдавая лицо Аргоса тёплым дыханием. Аргос прерывает тишину признанием: — Я больше не хочу тебя покидать. Мне без тебя тошно. — Легат, каждый должен уметь справляться одному. Дороги могут разойтись случайно или намеренно. А я иду дорогами бессмертных… — Позволишь следовать за тобой? Аргос каждое слово шепчет, не смеет открыть глаза. Тэлио замолкает, не отнимает рук, но боле ничего не продолжает. Собирает свои драгоценные слова? Подбирает каждое, чтобы огранка была драгоценна и остра? — Ты сам должен вести, Аргос. Это было судьбой… — Только не говори про Арэ! — взрыкивает шёпотом побитого зверя. — Ты разве не читал его записок? И всё ещё считаешь его достойным похвалы? — Ты не имеешь прав винить его в чужих ошибках. — Чужих? — Аргос чувствует, что из нежности, урчащей в груди, всё существо клокочет злостью. — Это были его… мои ошибки. И они были такими, что он сам захотел забыть. Тебе нравится знать, что для Арэ ты был лишь ступенькой на пути к его цели? Цезáре и его оракул! Народ бы принял его, пошёл за ним. Потому что так гласит их вековая история! А что будет дальше? Где здесь твоя сторона, на которой ты стоишь? — Какая бы мне была разница: кем быть для Арэ, если бы он не потерял память? Он остался единственным моим… — Я знаю, что твой отец жив. Арэ не был единственным. Оракул фыркнул, вырвался из объятий, вскочил на ноги и быстрым шагом бросился в сторону тёмного ещё леса. Аргос мигом последовал за ним, поймал за руку. Снова держал сильно, что, казалось, Тэлио готов сам себе ломать кости ради свободы. — Мой отец умер для меня вместе с матерью. — Тэлио… — Не будь тебя, Легат… будь на твоём месте Арэ… Он бы всё знал. Нет, не просто знал. Он бы всё понимал и не бередил прошлое по неосторожности. Поймав в объятия со спины, Легат прижался щекой к вихристой макушке, вдохнул запах, приходящий во снах, преследуемый им повсюду. Руки сомкнулись на плоском животе, ощущая резкие вдохи и сердечный ритм. — Тебе нет разницы. А для меня эта разница священна. — Только не смей говорить о любви, Легат! — вернул Аргосу его слова-указ. — Ты путаешь её с похотью! Мы говорили об этом. Ты не отличаешься от других мужей, предлагающих мне союз и покровительство. — Когда же ты нуждался в покровителе? Арэ оставил тебя под надзором Цезаря. — И сколько Цезарь мог лично поддерживать меня? Ты даже представить не можешь, что мне пришлось пережить, пока тебя не было. Пока ты… — Тэлио всхлипнул. Аргос ослабил руки, но был готов снова сжать чужое тело со всех своих сил. Либерт будто не понимал, что себе противоречит, когда сказал: — Арэ защищал меня. — Он же тебя и бросил. — Новый всхлип. Нет дела до гордости, ведь речь идёт об их общем прошлом. — Я вернулся вместо него. Я говорю тебе, что не хочу с тобой никогда прощаться. А ты воротишь нос и продолжаешь восхвалять подонка, бросившего тебя одного, ребёнком! — Ты тоже… тоже меня бросал! Насильно пришлось повернуть Тэлио к себе за плечи, прижать к груди, ощущая неслабое сопротивление. Но потом пришло смирение. Оракул вжался лицом в тунику Легата и молчал, позволяя гладить себя по голове, за талию прижимать ближе, а самому себе — тяжело дышать в ямочку между ключиц, бессильно опустив руки плетьми. Аргос почувствовал как глаза его тоже намокли, но слёзы так себя и не выдали. — Два летия вдали. Ты думал, что я так долго грезил лишь о твоём теле и способе его осквернить? — Уверен, что способ осквернения ты выучил наизусть, ведь рядом был тот, кем меня можно заменить. — Очередной удар гладиусом попал в цель, но Аргос не дрогнул. Упоминание Эвандра из уст Тэлио — извращённая пытка сердца. Голос хриплый, но твёрдый. И снова всхлип. И снова спрятанные от мира слёзы — мокрые следы на тунике Аргоса. — Он говорил, что тебя вожделеет мой даймон. Это о желании высшего, а не низшего. — Греки до абсурда любят свою пафосную философию. Будто в мире можно хоть что-то ей объяснить, не путаясь в понятиях собственных слов. — Тэлио слабо толкнулся руками в чужую грудь, и Аргос всё-таки позволил ему отойти, отвернуться, закрыть руками лицо, чтобы перевести дух. — Он мёртв? — сменил вектор прежней темы. — А ты бы хотел? — спросил Аргос без жалости. Тэлио ничего не ответил.***
Когда Ветера выгорела до тла, Аргос стоял в стороне, наблюдая за тем, как мирным жителям помогали перебраться в ближайшие города чужой стороны. Собирались вещи, уезжали за горизонт повозки, воины отходили в сторону реки — отмывать мечи и доспехи. Над полем боя взвивались падальщики, кричали вороны. Алым цветом горели плащи павших легионеров. О былой их жизни здесь напоминали только бледные и молчаливые Легат… и его трибун. Где-то там — в претории остался и дневник Арэ. И лишь золотая лавровая ветвь у груди осталась якорем спокойствия, Аргос иногда перебирал её тонкие завитки сухими пальцами. Брошь не могла заменить плечо ее дарителя. Пусть это плечо ещё юношески хрупкое. Судить стоит о том, как говорят другие о влиянии либерта на текущую вокруг действительность, переливающуюся в будущее, вытекающую из прошлого. — Ты знал обо всём этом, когда кормил меня бреднями о гладиаторстве? Боль прозрения — моя достаточная плата? Квинт поёжился под порывом холодного ветра. Удивительно, что человек, который казался очень близким, доверенным, вдруг может стать бесконечно далёким, чужим. Предателем. Каструм окончательно обрушился вслед за частоколом, возведённым десятилетиями раньше. Хмурые воины бродили мимо, изредка зыркая на оставшихся в живых военачальников Ветеры. Когда они снимали шлемы, то оказывались и светловолосыми, и тёмнокудрыми, и с грубыми чертами, загорелой кожей мавров, и с раскосыми глазами под веками отдающей желтизной кожи. Командиры отрядов тоже не были все как один, и тоже разнились обликом друг с другом — принадлежностью разных народов. Аргос не имел в себе сил удивляться, но хотя бы наблюдал в ответ, желая отстраниться от своего трибуна, от молчаливого Иоганнеса, от хмыкающего рядом Флавия, слушающего грубые замечания Ролло в сторону мелькающих вокруг солдат. — Жизнь в доме гладиаторов не была бредней. А боль прозрения была вынужденной мерой. Ты имеешь право злиться и ненавидеть, но, прошу, не подвергай абсолютно всю нашу дружбу сомнению. — Лгавший единожды, будет лгать и после, лгал и прежде. — Твой оракул постоянно тебе врёт! — Это не твоё дело. Краем глаза Аргос выцепил дёрнувшийся в их сторону профиль Иоганнеса. Вот уж кому тоже хотелось выбить зубы или разбить лицо столь похожее чертами, потому ненавистное вдвойне, на упомянутого оракула. — Теперь я останусь с ними. И это точно перестанет быть моим делом, — хмуро заключил Серторий. — Не сомневался. Брата на стороне римского Легата у тебя не осталось, мать — забрала под крыло другая сторона. Теперь можно думать только о своей гладиаторше и ваших шкурах. Ролло бросил со стороны: — Мелочность — спорный порок для человека. Мы все хотим жить хорошо. Ты, Легат, не исключение. Уж о твоей мелочности можно легенды складывать. Флавий занял место по правое плечо Аргоса и негромко сообщил: — Мы можем уезжать. Всё ещё хочешь вернуться в Рим и нести ответственность за Ветеру? — Так будет в духе благородного римского мужа, — усмехнулся Иоганнес. И в этот момент его голос напомнил звучание слов, льющихся из уст либерта. Возвращался ли Аргос в Рим, чтобы нести ответственность за собственную беспомощность? Его раздавили и растоптали как римлянина. Так почему ему подобное оскорбление ныне безразлично? Он искал связь с Большой Землёй и нашёл её. А теперь возвращается назад, хотя даже и с привычным северным холодом, но связь крови приглашает его к себе — нырнуть под корни истинной родословной… Заклеймив предателем друга, он забыл о том, что сам был таковым. И сам повторял эту ошибку вновь. Арэ, Аргос — одно и то же имя, одного и того же человека. Сейчас это важно осознать. Арэ никогда не был римлянином. Аргос… так и не смог им стать. Но. — Можешь оставить меня неподалёку от города, если сам не хочешь возвращаться. — До меня никому не будет дела, если в город войдёшь ты, неся на плечах новости вымершей Ветеры и подозрения в связях с галлами. Иоганнес резко развернулся, в два широких шага сократил расстояние, схватил за плечи, сжимая доспехи и через слово взрыкивая сказал: — Сейчас ты решаешь не только собственную судьбу. В чьих Богов ты бы не верил, они не помогут, не будут боле так благосклонны, как сейчас! Тебя ждёт Венета, её люди, пережившие войну и бурю. А что делаешь ты? Соблюдаешь правила чужой Империи? — Мой народ забыл обо мне почти на тридцатилетие! Я рыскал как собака в поиске собственной крови, за что получал только страдание. Забвение! Не собираюсь объявлять врагом Империю, которая меня вырастила. Не собираюсь отказываться от тяжбы смотреть в глаза любимых и родителей убиенных на этом поле легионеров! Чем они хуже твоих солдат? Тем, что стоят с мечами на другой стороне? — Аргос дёрнулся в сторону руин Ветеры. — Это лишь кажется простым. На деле я провёл с большей частью этих воинов летия — плечом к плечу! Они заслужили мою благодарность и сочувствие их семьям. Кроме того, я не собираюсь забывать, что в Риме меня самого всё ещё ждут дорогие люди… — Мой сын должен был передать тебе послание через Флавия… — Будто лишь вокруг твоего сына крутится мир! — Аргос с силой оттолкнул Иоганнеса, сплюнул ему под ноги. — То, что он отрицает продолжение твоей жизни уже о многом мне говорит. Хочу услышать эту просьбу от него самого. Даже если будет поздно ей следовать.***
Ротонда прячет их даже от лунного света, постепенно тускнеющего ранним утром. Они возвращаются в неё, устраиваются на скамье и говорят о чём-то лёгком, отвлечённом. Аргос спрашивает Тэлио о Марке и Юноне, и либерт снова почти улыбается уголками губ. При упоминании детей, при одном их появлении в поле зрения Тэлио всегда делался мягче и говорил, что дети, пусть иногда и жестоки, но лишь по незнанию мира. Взрослые жестоки со знанием, потому каждый из них достоин недоверия. Аргос всегда внимательно слушал каждое драгоценное многословие оракула лично или же изредка подглядывая за приёмами в храме, или просто так — со стороны. И сейчас слушал тоже, неосознанно отмечая, голос Тэлио всё-таки приятнее слуху, чем голос его отца, рычащего угрозы про нелюбовь Богов. — У меня будет ребёнок, — роняет неслучайно, без лишних слов и жестов выражая собственную радость. Он не говорит: «Любимая женщина носит от меня ребёнка», — будто в этом первородном деле собирается участвовать один… Глазурь золота и молока поспешно сходит с образа, что отнюдь не портит внешний вид противоречивой чистоты и вызванные им чувства. В противовес неоспоримой привлекательности — тускнеющие краски окрашенных статуй в больших и маленьких римских городах. Пусть бы они оставались холодным и бледным мрамором. Но Тэлио роль молодого отца, постигшего единое ложе с женщиной, не портит. Наверное, Арэ был немногим старше, когда у него появился Марк. Аргос улыбается, представляя мальчика или девочку с глазами Тэлио. Других глаз у этого ребёнка быть не может — кровь от крови. У них с Тэлио перед Венетой свои обязательства. Мир вокруг оракула, конечно, едва ли крутился. Но Аргос — да. Это жестокое и горячее чувство в груди, крепнущее со временем, обжигающее сильнее. Сил отрицать его не осталось. Тяжело просто от одной разлуки, что хоть побитым волком вой. Легче станет только рядом. А что до возвращения, до встречи вдруг становится страшным сном, небылицей для малого дитя. Аргос бы всё отдал, чтобы однажды случайно узнать, как Тэлио так же гнёт уголки своих губ, рассказывая про него — про Аргоса. Эгоистично, но желанно. Пусть же это желание будет в Аргосе похоронено. — Почему ты так смотришь, Легат? — Как? — Будто готовишься проститься, хотя мгновение назад кричал о невозможности покинуть меня вновь. — Если я вернусь завтра в дом Юлиев, мы сможем увидеться вновь? Сможет разубедить? Попробует? Гордая кошка, совсем как зверь, которого Прокесс всё-таки привёз в Рим. Диковинка в краях, где была найдена. Диковинка и здесь — подобная оракулу храма Либертас. — Почему ты не ушёл с моим отцом? — Лбом в плечо, голосом на грани слышимости. — Потому что ты сам сказал, что он мёртв. Рукой поперек живота, тонкие пальцы в кожу, в мышцы. Близость не должна складываться с болью. Тэлио не должен каждым своим жестом умолять: останься, останься, останься. Потому что об этом должен умолять Аргос. Потому что дикой кошке нужна воля, а не клетка и человеческие руки… — Не уходи, не уходи, не уходи. Мне без тебя тошно… — Аргос хочет верить в эту сладкую ложь его выдуманного сна, в это ответное признание его словами. Два летия — лишь скупое обозначение времени. В этом времени заключены неразлучными пленниками судьбы — тоска, редкие слова красивым почерком, золотой лавр, оливковые косточки… Эвандр целовался откровенно, даже жадно — стоило привыкнуть к общей постели и чужой ответности. Спустя два летия Тэлио целовался осторожно — сухими губами в уголок и ткнулся носом в щёку. Так дети целуют родителей, а родители — детей… — Не подталкивай меня к бездне, Тэлио. — А что эта бездна такое, если мы вместе? Они — брошенные дети осколка затонувшей Империи. Они — сироты не римской земли. Они — не любовники. И они стоят у края пропасти. «Вместе». Где-то за горизонтом Сол готовится поднять на колеснице алое солнце.***
— Не говори мне, Флавий, что всё это время я искал встречи именно с подобным лицом моего прошлого. — Прошлое каждого человека многолико. Мы говорим о целом народе, а не человеке, который этот народ за собой ведёт. Мало кому симпатичны властители. В этом и весь смысл. Повозка скрипела, кони ржали, зверь в клетке рычал и требовал воли. Аргосу тоже хотелось рычать, скалить зубы и рваться вон. Но он сидел смирно и лишь смотрел как горы сменялись холмами и равнинами, лесами и степями, всё ярче зеленеющими по течению времени. Когда руины Ветеры остались позади, Аргосу показалось, что вместе с каструмом что-то в нём тоже окончательно сломалось. Сотни раз отвернувшись и вернувшись вновь, Аргос смотрел в самого себя, а видел чужого человека. Арэ были безразличны легионеры вспомогательного легиона, он рвался на север и на восток. Аргос же был вынужден привыкнуть, привязаться, а теперь был вынужден забыть и отпустить, вернуться домой с позором и смотреть в глаза родных и близких, отпустивших своего воина на защиту Империи. Но именно Арэ безразлично взирал на смерть, а потом отвернулся и больше о ней не думал. — И это они не зовут себя Империей из умысла отличия от Рима, они придерживаются стороны единения народов? — Заметь, что они убивали только легион. Воины убивают воинов — для этого мы содержим наши армии. — Люди убивают друг друга как скот. Где здесь воинство? — Ещё недавно Аргос ругал за милосердие Эвандра, а теперь с его губ срывались чужие слова. Что поменялось? Пропал весь смысл кровопролития… — В тот миг, когда армия пострадавшая от жажды власти Рима действует его же методами, смысл бороться за любую из сторон теряется впотьмах. — Не слушай Ролло. Иоганнес держит его собакой у своих ног. — Тогда зачем он позволил Риму забрать его брата?! Прокесс громко засмеялся, а успокоившись спросил: — Ты хотел сказать, почему он не остановил тебя? Иоганнес ходит у власти бесправной птичкой. Люди его стороны ждут возвращения Цезáре. Ты же помнишь, как пришёл ко мне и спросил о нём? Кто такой Иоганнес? Кто такой Цезáре? Кроме того, наличие главной фигуры сопротивления багаудов в центре Рима — это не проигрыш. Лишь шаг вперёд, который не обошёлся без определённой жертвы. — Аргос усмирил своё нетерпение и молчал. Флавий редко распространялся о чём-то, говоря так прямо как сейчас. — Для каждого шага у нас есть человек, который может заглянуть за край. Даже если мы не верим, не понимаем как он это делает. Ты знаешь о ком я говорю. И ты шагаешь вслепую, пока он смотрит за тобой глазами твоих друзей и твоих врагов. Аргос, просто верь ему. Мы едем до границы и… — Мы едем в Рим. Больше Прокесс не сказал ни слова до конца пути, растянутого первым летним месяцем. В таком же молчании согласно кивнул на безмолвную просьбу отдать зверя в клетке тому, кому он предназначался. И вместе они вернулись в город, в который ведёт каждая из тысячей дорог.