***
Перелет проходил спокойно ровно до того самого момента, как самолет попал в зону турбулентности. Началась тряска, стюардессы призывали пассажиров пристегнуть ремни безопасности и не вставать со своих мест, салон медленно, но верно наполнялся паникой. Облака за толстыми стеклами иллюминаторов больше не казались мягкими перинами, готовыми принять в свои объятия — они стали ненадежными клочками влаги, не способными удержать даже одного человека, не то, что целый самолет. Небо из яркого и прекрасного, пленительного синего океана обратилось в бездну, готовую поглотить любого. И пассажиры, хватаясь за ручки кресел, ремни безопасности, а то и друг за друга, медленно, но верно уничтожали остатки уверенности в способностях человека повелевать природой, оседлывать ветер и подниматься к солнцу. Бельфегор же чувствовал себя вполне комфортно, понимая, что турбулентность — явление довольно частое, а если уж самолет и упадет, он всеми силами постарается выжить. Однако Инес, к его вящему удивлению, этого спокойствия не разделяла — несмотря на отсутствие в опасной близости призраков, она дрожала, вцепившись в подлокотники кресла, и что-то неразборчиво шептала. Прислушавшись, Бельфегор понял, что она не говорила с духами — лишь вспоминала былое. А впрочем, нет, с ней никогда подобного не происходило. Зато происходило с сотнями погибших в авиакатастрофах, чьи последние секунды она пережила… — Спокойно, мы не собираемся падать, — попытался вразумить ее Бельфегор, но, как обычно, не удержался от саркастичного замечания: — Неужто ты так этого боишься? А я-то думал, ты готова к смерти! — Не умереть, — пробормотала Инес. — Паника пассажиров. Не хочу видеть всё это. Взрывы. Огонь. Смотреть, как люди горят заживо слева… справа от тебя… впереди?.. Нет, не важно, просто это огонь. Им так больно… Он горят и падают, падают, как свечки с торта, отброшенные слишком сильно дующим именинником. Они растворяются в синеве неба, а ты смотришь им вслед, и знаешь, что ты следующий. Паника, паника везде. Люди кричат, сминают друг друга, топчут, пытаясь добежать до «безопасного» по их мнению конца самолета, а за иллюминаторами спокойное синее небо, и даже огня нигде нет, мы просто падаем, потому что двигатели отказали. Ныряем вниз, в океан, как огромная рыба. И никто не выплывет. Удар, покореженные двери не открываются, вода проникает через разбитые стекла, душно. Они кричат, хватаются друг за друга, топят друзей, родных, стремясь забрать последний глоток кислорода… Или быстрый взрыв — так хорошо, умираешь сразу, не успев увидеть агонию. Вспыхиваешь, как спичка, и горишь, горишь, горишь… Больно, тело рвет на части от боли, но ты знаешь, что впереди смерть. Боишься ее, только незачем. Она просто избавит от мучений… — Да прекратите вы! — раздался гневный вопль с сидения впереди, и худощавая крашеная блондинка лет сорока гневно воззрилась на соседей из-за толстых стекол массивных очков. — Хватит нагнетать! Что еще за бредовые фантазии! — А хочешь панику и избиения — я тебе устрою! — добавил ее сосед, лысеющий полный мужчина, чье лицо побагровело, а держащая жену за руку ладонь мелко дрожала. — Я тебя так разукрашу, что домой вернешься как после нового года в компании дальнобойщиков! — Спокойно, дорогой, не надо так, а то на нас повесят штраф, — поморщилась блондинка. — Извини, пупсик, — проворковал мужчина и, вновь обернувшись к соседям, взревел: — Чтобы заткнулись и не трепали всем нервы, ясно?! — Ши-ши-ши, какие нервные соседи попались, — ничуть не впечатлившись, рассмеялся Бельфегор и, не обращая внимания на крики мужчины, то ли успокаивавшие того, то ли, напротив, заставлявшие нервничать еще больше, повернулся к Инес. — Мы не падаем. А если упадем, Принц тебя спасет. Веришь? — Принц, — пробормотала Инес, а затем, подняв шторку иллюминатора, возле которого сидела, опущенную еще на земле, спросила, словно обращаясь к небу: — Принц не сможет не выполнить миссию, потому спасет медиума, а ты меня спасешь, Бельфегор? Он помолчал. Крики на фоне, успокаивающие разошедшегося не на шутку мужчину голоса стюардесс, ропот других пассажиров — всё слилось в хаотичное месиво, ненужное, лишнее, вызывающее лишь отторжение… «Да взорвись ты уже! Хоть тишина наступит!» — раздраженно подумал Бельфегор и почувствовал отчаянное желание услышать ее пение. Прямо сейчас, хотя бы ненадолго. Погрузиться в тот волшебный мир покоя и тепла!.. Тепла. Да. Этого не хватало им обоим. И он мягко взял ее за руку. — Я тебя спасу, будь уверена, — ровный, спокойный голос без тени сомнения. И она, обернувшись, поверила ему. Просто смотрела в закрытые челкой глаза и, сжав его руку в ответ, понимала, что он и впрямь хочет ее спасти. — Я заварю тебе чай… — Не сомневаюсь. Улыбка и усмешка — две такие разные, но очень похожие эмоции, прикрытые видимостью разных ярлыков, но выражающие одно и то же. И шум вокруг вдруг стал совершенно не важен, осталось лишь пронзительно-синее небо, бесконечное, мудрое, и обжигающее солнце, никого не жалеющее и сгорающее само ради других.***
Приземление прошло на удивление удачно, и даже скандаливший больше получаса мужчина передумал подавать жалобу на авиакомпанию, как только ступил на твердую землю. Моретти же полет лишь предстоял, и он, передав Бельфегору все добытые о замке данные, забрал у того чемодан со статуэтками, поспешив на собственный рейс. Оставалось добраться до автобуса, следующего через четыре города к ближайшему от горного замка, и затем заселиться в отель, благо, билеты Моретти купил заблаговременно. Вот только, несмотря на спокойствие в автобусе, на душе у Бельфегора скребли кошки: охрана у замка и впрямь была неплоха, так что же они столь рьяно оберегали? Ради чего стоило закупать автоматы и гранаты? Что таили в себе стены старинного замка?.. Он погрузился в чтение, не глядя ни на что вокруг, а Инес, надев солнечные очки, безразлично изучала пейзаж за окном, как вскрывающий алкоголика опытный патологоанатом изучает увеличенную печень. Всё то же небо, всё то же солнце, разве что не настолько обжигающее, всё те же скупые на слезы облака, только вот зелень была иного вида, да вдалеке иногда мелькали постройки. Впрочем, дома как дома, трава как трава, ничего, за что цеплялся бы взгляд. И хотя туристу живописные поля показались бы сказочным местом, пришедшим из древних историй о лепреконах и феях, у Инес они не вызывали никакой реакции. Она отмечала красоту этих мест, но проезжала мимо без сожалений и восторгов. Как мимо всего в своей жизни. Перечитав отчеты трижды и всё тщательно взвесив, Бельфегор пришел к выводу, что чем быстрее он проникнет в замок, тем лучше, а значит, стоило вздремнуть перед нападением. Он закрыл глаза и быстро погрузился в крепкий, но крайне чуткий сон без сновидений благодаря давно выработанной привычке, а Инес продолжала смотреть в никуда, пропуская мимо сменявшиеся один за другим города, не обратив внимания на показавшиеся горы, не заинтересовавшись звездами, вспыхнувшими на небе к концу путешествия… Казалось, она полностью выпала из реальности, и только рука Принца на подлокотнике иногда привлекала ее взгляд. Покачивающиеся в такт движению бледные пальцы, ухоженные ногти, гладкая кожа, искаженная лишь парой мозолей от постоянных тренировок со стилетами — она знала, что эти руки очень теплые и на удивление мягкие. Хотелось коснуться их хоть на секунду, а может, вцепиться изо всех сил и не пускать их обладателя на столь опасную миссию, спрятать ото всего мира, чтобы этот самый мир не смел больше причинять ему боль… Но она просто бросала короткие взгляды, зная, что он может проснуться не только от прикосновения, но даже от слишком пристального взгляда, и отчаянно жалела о том, как сложилась судьба: быть рядом с тем, кому готов отдать саму Вечность, лишившись самого ценного, но знать, что скоро он исчезнет из твоей жизни, куда хуже, чем жить в одиночестве, монотонном и непрерывном, не разорванном на части появлением кого-то важного. А Бельфегор просто спал и не замечал, что кто-то, слишком ценящий его, отчаянно старается подавить слезы, бросая короткие взгляды на кончики его пальцев, и каждый раз стремительно отворачивается, надолго погружаясь в себя, невидяще уставившись на яркий пейзаж, чтобы в итоге вновь обернуться… Когда автобус затормозил в нужном им городе, было уже за полночь. Бельфегор мгновенно открыл глаза, поднялся и вышел из автобуса, словно и не спал вовсе — ни единым движением он не выдал сонливости или спутанного сознания. И Инес подумала, что ей стоило бы научиться просыпаться так же быстро, а впрочем, и засыпать тоже, ведь из-за бессонницы она уже много лет не могла нормально спать. А еще на душе заскребли кошки: она и самой себе не призналась бы, что не хотела, чтобы автобус останавливался… Оставив позади крошечный автовокзал, Бельфегор быстрым шагом направился к располагавшемуся неподалеку отелю, отмеченному в отчетах Моретти как единственное возможное место ночлега. Городок этот был небольшим, ухоженным, но дивный вид на взметавшиеся к небесам горы скрывался во тьме. В ней же терялся и замок, коршуном нависший над скалой, под которой билась о каменистые берега неглубокая, но широкая река. Фонари выхватывали из мглы каменные стены небольших двухэтажных домов, старую потускневшую черепицу, аккуратные клумбы, зеленеющие газоны, потрескавшиеся тротуары. Изредка в траве встречался разнообразный мусор, а припыленные дороги ждали часа, когда дождь наконец заставит пыль осесть и подарит воздуху прохладу. Несмотря на близость гор, в городе всё же было довольно жарко, и жители спасали себя мощными кондиционерами, вот только отправь их кто-нибудь в пылающий зной Египта, они бы наверняка назвали температуру в своем городе поистине прохладной и возжаждали немедленно к ней вернуться. Впрочем, Египет был далеко, а родная несильная жара — рядом, и потому думать о подобных мелочах никто не хотел. Все были заняты более важным делом — отдыхали под шум кондиционеров, готовясь к следующему рабочему дню, которым не было видно ни конца ни края, а потому об отпуске в Египте можно было лишь мечтать. Гостиница приняла Инес, Бельфегора и еще троих пассажиров, сошедших на этой остановке вместо того, чтобы отправиться в следующий город, являвшийся конечной целью умчавшегося во тьму автобуса. Это оказалось старое просторное здание с вместительным холлом, скрипучими ступенями на крутых лестницах и выцветшими гобеленами, прятавшими не менее выцветшие обои. Городок не славился достопримечательностями, а потому туристы в нем останавливались крайне редко, и одна небольшая гостиница на весь город с лихвой окупала потребности приезжих. Она же служила для местных жителей крупнейшим винным магазином, а потому не бедствовала, но и считаться процветающей не могла. Блеклый желтый свет бра очерчивал контуры крутых ступеней и старинных перил, массивных, но изящных, вырывал из темноты репродукции Рубенса, припыленные и отнюдь не новые, падал на истертые диванчики у стен, заваленную бумагами стойку регистрации да бледное, изможденное лицо ночной дежурной, явно недовольной тем, что ее побеспокоили в такой час. Всё здесь буквально кричало: «Не трогайте нас, оставьте в покое! Мы хотим доживать свой век в мире и одиночестве!» Но туристы, не слушая никого, со смехом поднимались по скрипучим ступеням, уничтожая тишину старого дома. Бельфегор хмурился всё сильнее. Сняв одну комнату на двоих, он быстро поднялся по лестнице, осмотрел помещение, но жучков и прочих подозрительных предметов не обнаружил. Вот только нехорошее предчувствие, зародившееся еще на подходе к отелю, его не отпускало. — Как думаешь, какой подставы нам ожидать? — протянул он, надеясь на голос ее интуиции. И Инес, поморщившись, нехотя сообщила: — Точно не знаю, но какое-то у меня ощущение… словно нас здесь не хотят видеть. Когда та женщина на меня посмотрела, я почувствовала ее раздражение. Возможно, даже злость, не знаю. Не нравится мне это. — И мне, — проворчал Принц, всё же надеявшийся, что его опасения не подтвердятся. Впрочем, «быть всегда начеку» — девиз, сделавший его тем, кем он был, в любом случае не позволил бы ему расслабиться. Бросив сумку на кресло, он лег на кровать, не разуваясь, и, набросив на себя покрывало, кивнул на соседнюю койку. Инес вздохнула, поставила сумку на пол и тоже улеглась, только не на спину, а на бок — так, чтобы видеть Принца. — Итак, что мы имеем? — тем временем негромко начал тот, убедившись, что окно плотно зашторено. — Моретти пробрался в стан врага незамеченным, однако расспрашивал городских о замке и его обитателях. Конечно, он притворился любопытным туристом, но если здесь есть люди из секты, они могли что-то заподозрить. И кстати, знали они о проникновении или нет — вопрос, ведь отсутствие реакции не означает, что никто ничего не заметил. Хотя бы уже потом, ведь Моретти отключал камеры, а сопоставить внезапное отключение электричества и навязчивые расспросы чужака ничего не стоит. Особенно если у них есть очень бдительный руководитель. — Значит, они могли следить за ним? — Возможно. Но я слежки не почувствовал, значит, за нами «хвоста» точно не было. Вопрос: был ли он за Моретти? Он опытный мафиози, но мало ли что… Я никому не доверяю! — Совсем? — тихо спросила Инес. — Даже себе нельзя верить на все сто! — фыркнул Принц и не заметил, как она натянула покрывало до самого носа. — Подводя итог, мне лучше пробраться к ним на рассвете, когда охрана будет наиболее сонной. Вот только тебя здесь оставлять я не хочу. Был бы с нами Моретти, оставил бы на него, но его нет. Значит, ты останешься одна. А это чревато. Мало ли, что они могут сделать… Есть шанс, что ты не успеешь закричать. Значит, завтра ты садишься на самый первый автобус и едешь обратно. — Хорошо, — апатично ответила Инес. — Я не хочу быть тебе обузой. — Вот и отлично, — отозвался Бельфегор, подумав, что слишком уж она спокойно об этом говорит. — И отправь-ка призрака на разведку, пусть проверит, не была ли приготовлена к нашему приходу господами сектантами какая-нибудь ловушка. Отдельное внимание пусть уделит настроению и действиям охраны: не собираются ли они в группы, не слишком ли их много, не находятся ли они в режиме повышенной боевой готовности. Инес кивнула, и вскоре, спустя один тихий крик, показавшийся Бельфегору на удивление обыденным и совсем не страшным, не способным вызвать даже пары мурашек, разведчик отправился в путь. Бельфегор удовлетворенно усмехнулся и скомандовал: — Ну а теперь спи, иначе завтра не сможешь отбиваться, если вдруг что. Всё равно отдыхать осталось лишь пару часов, я подниму тебя заблаговременно, чтобы дать инструкции и выслушать доклад нашего шпиона. — А ты будешь следить, чтобы никто не убил нас под покровом ночи? — Именно! Потому как в этом городе точно есть кто-то, жаждущей нашей крови. Вопрос лишь, что они предпримут. Я тебя до автобуса проводить не смогу, поэтому будь крайне бдительна. Если что, сразу же кричи, не важно, будут рядом мирные жители или нет. Помни, через тебя они могут достать меня, и пусть на свою жизнь тебе плевать, побеспокойся хотя бы о моей. — Хорошо, я буду осторожна, — отозвалась Инес, всё тем же безразличным голосом. «И что не так?» — подумал Принц, вот только спросить об этом напрямую было крайне сложно — ответ мог быть слишком неприятен… И именно поэтому Бельфегор спросил: — Что не так? Ты какая-то странная. Вдруг резко стала апатичной. — Просто вспомнилось всякое, — пробормотала Инес. — Что именно? — настаивал Бельфегор. — А не всё равно? Подобный вопрос поставил его в тупик. Давно уже он не слышал от Инес таких интонаций, раздосадованных, настороженных, не верящих… «Да что я сделал?!» Осознание пришло внезапно, накрыв лавиной из негодования, возмущения и злости. «А что я должен был сказать?! Что верю ей? Так я никому не верю, даже себе! Что за претензии?» — Ты сама не доверяешь мне на все сто, а от меня этого требуешь?! — обернувшись к ней, высказал часть своих претензий Бэл. — Я? — опешила Инес. — С чего ты взял? — Ты до сих пор не рассказала мне, почему считаешь, что тебя должны наказывать, и почему не против умереть! Не рассказала про тех одноклассников, которые умерли якобы по твоей вине! Про то, почему у тебя бессонница, в конце концов! — Ты не спрашивал, — устало вздохнула Инес, закрывая глаза ладонью. — После острова ты ни о чем меня не спрашивал. — Да ты бы и не ответила! — Уверен? Бельфегор поджал губы и процедил: — Теперь, может, и расскажешь — из принципа. — Я не совершаю подобных глупостей, ты давно должен был это понять, — устало. — Да? Ну тогда давай, расскажи мне! — с вызовом. — Чтобы доказать, что я тебе верю? Тогда лучше вели мне спрыгнуть с крыши — я спрыгну. Поверю, что тебе это действительно нужно, и спрыгну. А выворачивать душу в качестве доказательства перед тем, кто не хочет ее видеть, просто глупо. Он помолчал, цепляясь за каждое ее слово, а затем тихо спросил: — Кто сказал, что я не хочу знать? Она удивленно покосилась на него, но он молчал, упорно сверля ее взглядом из-под непроницаемой челки, и тишина растянулась в звенящую ленту, скользившую по времени в никуда. Он понял, что она не ответит, и потому внезапно предложил: — Сконцентрируйся. Инес вскинула брови, растерянно на него гладя, но просьбу выполнила, а он, закрыв глаза и изо всех сил сосредоточившись на собственных чувствах, попытался, как тогда, на острове, передать ей свои ощущения. Но ничего не вышло. Раз за разом он пытался отправить часть эмоций, подтверждающих его искренность, но не мог нащупать и тени ее чувств, словно бился в высокую каменную стену. А впрочем, бился ненастойчиво, с сомнениями — не зная, верно ли действие и действительно ли это так уж необходимо… Наконец он раздосадовано цокнул языком, а Инес прошептала: — В этот раз оба виноваты… Оба обижены. Глупо так… Я расскажу. Если ты собирался показать, значит, правда хочешь узнать. Я расскажу. Он не ответил. На душе скребли кошки, и боль от ран с каждой секундой становилась всё сильнее. — Когда я была маленькой, отец оставлял меня на няню и детский сад. Когда подросла, на няню и начальную школу. Детям обычно не ставят диагноз «шизофрения», но я говорила с призраками — конечно, в тринадцать лет мне его поставили. Вот только отец к тому времени уже часто брал меня с собой на раскопки, потому что из школы я постоянно приходила избитая. Пыталась драться, но толпа парней легко побеждала, а предельным криком я тогда, к счастью, не владела. Однако я отлично ладила с духами в нашем городе и была рада тому, что они постоянно забирают энергию у жителей, тыкавших в меня пальцами, в том числе и у одноклассников. В четырнадцать… — голос дрогнул, но она всё же продолжила: — они совсем перестали видеть границы допустимого. Меня запирали на всю ночь в шкафу, портили вещи, а однажды раздели и привязали к воротам школы. Наутро меня отвязал сторож, который не слышал, как это происходило, потому что спал, вот только домой мне пришлось идти, замотавшись в простыню из медпункта — одежду куда-то спрятали. А потом по школе гуляли мои фотографии на воротах — их раздали в тот же день. И я решила, что «твари должны получить по заслугам». Попросила призраков высосать всю энергию из одноклассников, превратить их жизнь в ад. Те с радостью согласились, они давно мне это предлагали. Не только из-за желания наказать моих обидчиков, просто хотелось устроить кошмар живым, это я поняла позже. Жаль, не догадалась сразу… Хотя, может, и догадывалась, просто не хотела верить. А потом… они не могли спать: по ночам что-то шуршало под кроватью, одеяло кто-то стягивал. Они не могли есть: стаканы трескались, тарелки лопались, пакетики с соком взрывались. Днем на них падали предметы, в том числе и тяжелые — ходить под балконами и возле лесов каждый из них зарекся спустя пару серьезных травм. Они стали дерганными и нервными, кажется, даже поняли, что происходит, потому что пришли ко мне с претензиями. Вот только призраки настолько набрались сил, что когда один парень на меня замахнулся, его рука сломалась. Просто взяла и сломалась — хрусть. Обычный такой звук. Но тогда я радовалась. Просто еще не знала, как больно, когда ломаются кости. А он кричал от боли. Я же сказала, что прощу их, если они раскаются и попросят прощения. И они просили. Спустя еще неделю попросили все до единого, а те, кто меня привязал, даже встали на колени — я потребовала. Вот только призраки отказались оставлять их в покое. Сказали, за все те издевательства, что я перенесла, может быть лишь одна кара. Я испугалась. Впервые в жизни панически испугалась смерти… А призраки в ту ночь пришли к ним «с прощанием»: написали их кровью на зеркалах, что это никогда не закончится. Я видела это в их воспоминаниях спустя много лет… тогда посмотреть не решилась. А ведь в то утро все они, созвонившись, сошлись во мнении, что всё это бессмысленно. Уставший, изможденный мозг выдал одно-единственное, казавшееся тогда неизбежным решение. Прыгнуть. Они просто поднялись на крышу самого высокого здания и все вместе шагнули в пропасть. А призраки разбудили меня и показали свои воспоминания: прыжок, за которым они наблюдали, и проклятия в мой адрес. Я забрала двадцать восемь жизней. Не невинных, вовсе нет, но и не абсолютно злых. Жизни простых людей, которые могли вырасти и измениться. Я отняла у них шанс что-либо изменить, потому что могла, еще тогда могла отобрать у призраков всю энергию, но решила, что это нечестно по отношению к тем, кто мне помог… Не помню, что было дальше. Кажется, кричала, плакала… а потом отобрала у призраков всю энергию, боясь, что умрет кто-то еще. И пошла к матери. А та сказала, что я должна заплатить. За всё, что сделала. Я ответила, что заплачу, и… она показала мне. Всё, что произошло с их группой. Я почувствовала ее боль. И поняла, что бывают вещи страшнее сломанной руки, прыжка с крыши или смерти под колесами грузовика. В ту ночь я обошла всех призраков археологической группы и просмотрела все воспоминания. Раньше родители запрещали мне это делать, но теперь мать позволила. И я пережила все их смерти. Утром… казалось, прошло много лет. Себя-вчерашнюю я не узнала. Все эти обиды, злость, мелочные повеления встать на колени… Для кого это было? Зачем? Кому это принесло хоть каплю радости, хоть что-то хорошее? А впрочем, даже это стало незначительным, и разве что смерть тех, кто должен был жить, вызывала резкое отторжение. Я решила, что больше никогда не убью тех, кто может измениться, у кого есть шанс стать нормальным человеком. Спокойно убивала фанатиков и бандитов, ведь когда мы путешествовали с отцом, на меня нередко нападали. Наверное, видели, что я вся в себе, что я слабая. И умирали. Именно тогда, в четырнадцать, я стала ездить во все поездки отца, практически не бывая дома, впрочем, мы переехали в другой город, так что назвать это место домом мне было сложно. Тогда же научилась использовать предельный крик. Потому что кричала, кричала, кричала в пустыне… А потом отец решил сменить место исследований, и мы поехали к Майя. И я говорила с вождями, жрецами, воинами… Мудрее них я тогда никого не встречала. Вот только вскоре встретила. В пятнадцать. Встретила Тьму. Ее дух. И поняла, что они — это абсолют, доказывающий, что абсолюта нет. Отец повторял, что я и впрямь сошла с ума, говорила странные вещи… Но мне было всё равно. С тех пор мне вообще всё равно. Ничто не имеет значения. Даже я сама. Нет, тем более я сама. Потому что я тот, кто прервал жизни людей, которые должны были жить. Массово. Прямо как Тьма… но совсем не как они. Я слаба. А потому не способна даже не винить себя. Только когда они говорят со мной, становится и впрямь легко на душе. Потому что они спрашивают, каждый раз спрашивают: «Всё в мире имеет цену, они заплатили за то, что делали с тобой, ты когда-нибудь заплатишь за то, что сделала с ними, уже платишь. Так почему ты не можешь жить так, как хочешь, и прячешься в чувстве вины, как в Железной Деве, что пронзает тебя, но защищает от мира?» И тогда я выхожу из нее. На какое-то время выхожу. А потом она возвращается вместе с бессонницей и кошмарами, в которых я толкаю детей с крыши, иду по горящим руинам среди тысяч трупов вместе с ними, погружаю под воду остров, вызывая извержение вулкана неподалеку, в городе на материке… и мне всё равно. Каждый раз мне абсолютно всё равно. Я боюсь. Боюсь, что однажды мне на самом деле станет всё равно, и я убью «хорошего» человека, ничего не почувствовав. Убивать тех, кого считаю «плохими», не испытывая эмоций, для меня норма. Но я боюсь когда-нибудь убить ребенка. Потому что дети — единственные, у кого есть реальный шанс измениться. Взрослые попросту застряли в себе, и я не буду слишком винить себя, если они умрут. Буду, надеюсь, но не слишком сильно. А вот детей простить себе не смогу. А если смогу… Значит, я стала тем, кем не хочу быть. Значит, я сломалась. И они начнут новый эксперимент. Неспешно бежало время, бились в окно ветви раскидистого тополя. Фонари смеялись над тусклым светом бра яркими газовыми огнями, мошки кружили в столпах света, образуя бессмысленный водоворот. Где-то вдалеке молчали горы, темными вершинами вспарывая небеса, а звезды роняли на землю слезы из блеклого, холодного, безжизненного сияния, не способного осветить яму на пути — лишь дать иллюзию того, что ты ее заметишь. — Ты никогда не пропускаешь ни секунды, да? Какой бы ужасной ни была смерть или просто воспоминания, ты не отгораживаешься и вспоминаешь их так, словно сама пережила. И физически, и морально, — он не спрашивал, он утверждал. — А зачем иначе? Поймешь, только когда почувствуешь. А ведь и правда, можно сколько угодно говорить раненому, голодному или несчастному человеку, что понимаешь его, но на самом деле поймешь, лишь когда прочувствуешь то же самое, от начала и до конца. Если у тебя слегка заболела голова, ты не поймешь того, кто страдает от тяжелейших приступов мигрени. Если расстроился, не поймешь того, кто десять лет не может слезть с антидепрессантов и режет кожу просто чтобы наказать себя за то, что существует. Если проголодался, не поймешь тех, кто пухнет от голода, мечтая о плесневелой каше как о величайшем счастье. Ты не поймешь. Но подумаешь, будто понял. И, сказав об этом, вызовешь смех или слезы того, кто на самом деле это испытал. Потому что на издевку можно отреагировать лишь так и никак иначе. А впрочем, еще можно ударить. Но это происходит нечасто. Возможно, потому, что те, кому плохо, действительно понимают, каково это, быть всезнающим человеком с меньшим количеством проблем. — Покажи мне, — тихо сказал Бельфегор, уничтожая тишину. Не потому, что ненавидел ее — потому что сейчас она была лишней. — Я хочу это пережить. Она резко села, не сводя с него глаз, а затем отчаянно замотала головой. — Тебе на задание, и вообще… Незачем! — Покажи мне. — Не буду, я не… — Я. Сказал. Покажи. Ледяной тон, не дающий возможности сопротивляться. Бельфегор сидел напротив Инес и пристально вглядывался в ее глаза, не показывая, впрочем, своих. И она сдалась. В который раз тяжело вздохнув, решила, что с ним спорить не стоит, потому как если уж он на что-то решился, непременно этого добьется. Она закрыла глаза и упала на подушки. А он медленно лег, сконцентрировался на ее рассказе и… Удушье. Острое всепоглощающее удушье. На секунду ему показалось, что он проваливается в бездну, лишенную кислорода, а затем падение замедлилось и превратилось в полет — полет в невесомости. Словно выброшенная на краю космоса никому ненужная жестянка, прежде бывшая гордой ракетой, он дрейфовал в пучинах небытия, не гордясь своим прошлым — не понимая его. Бессмысленный, такой бессмысленный! Зачем ты живешь, ради чего? Ты просто мусор. Такой же, как и всё вокруг. Но на минуту ты возомнил себя Богом. Каково это, падать с пьедестала? Каково это, видеть, что пьедестал был лишь первой ступенькой бесконечной лестницы, на вершине которой сидят вечные существа, готовые стереть тебя и следы твоего существования без тени эмоций? Каково это, понимать, что ты был глупцом еще большим, чем те, кого уничтожил? Они ведь над тобой смеялись, а ты их убил. Перечеркнул будущее в один момент. Будущее, которое еще могло измениться… Скажи, каково это, видеть смерти людей, переживших куда больше тебя, но не озлобившихся? А смерти людей, испытавших адские мучения, рядом с которыми пара часов на воротах — что комариный укус? А гибель городов, сметенных безжалостным роком, не ведающим пощады? Тонущих в наводнении, сгорающих в лаве, падающих в пропасти детей, стариков, женщин и мужчин, кошек и собак, птиц и пауков… Всех ждет один конец. Но как же он может быть разнообразен! Скажи, как ты хочешь умереть? И он ответил. Ответил самому себе то же самое, что когда-то ответила Инес. «Я хочу умереть со смыслом». А после — лишь предрассветные часы да пыль на окне. И никуда не спешащее, но всегда приходящее в срок время приблизило момент расставания. Момент одиночества. Снова…