пусть горит

Ублюдская эта затея. Ублюдская затея и ублюдский шеф; Антон ненавидит сейчас Белого примерно так же, как ненавидит сам себя после неудачного смешивания бухла с веществами: типа, нихуя уже не поделаешь, но вспомнить весь свой запас бранных и матерных — сам боженька велел. Вместо боженьки, впрочем, у Антона всё тот же Белый: сказал — сделай. Сделай, блядь, Шаст. Типа, более подходящих на медийные роли фигур у них нет, — это прям смешно, хоть Бурого под камеры ставь, и то приятнее всем будет, — типа, страдай тут, Шастун, за нас всех. Сначала ты — потом, может, кто-то ещё другой; и Антон вообще не против, когда дело касается чего-то важного. Ну, в его понимании — важного, нормального, полезного, блядь. Антон — это прикрытие, это атака, это снайперка и кастет в чужие зубы, это сто двадцать видов пыток и вкрадчивые угрозы; Антон — это почти издевательский смех, дружеские подъёбы и безопасность для своих. Антон — не ебучая фигурка на красной ковровой, за которую девочки должны рвать свои писклявые глотки, но Белый ведь с какого-то хуя считает иначе. Белый — и, ах да, Поз. И… Антон вспоминает ещё одного виновника своих бед очень вовремя — когда выходит уже под камеры; ублюдок Попов в последний момент ускользает под аккомпанемент голоса своего менеджера. Нет, они, конечно, так и договорились, — в смысле, Антон Попову пояснил, — что парочкой они сходу выходить не будут, Антон не затем сюда актёра притащил, чтобы завтра все статьи были про двух счастливых голубков, ему бы в одиночестве посветиться, — но на это одиночество Антон лично выделил примерно секунд тридцать. Прошло уже двадцать, и вспышки камер слепят, и возгласы «Антон! Антон!» сливаются в одно ебучее эхо, — Антон, если бы не знал, что у прессы всегда заранее есть список гостей ивента, сам бы из-за этой всей хуйни успел поверить, что уже знаменит, — и, блядь, Попова всё ещё нет рядом, никого нет, и Антону нужно отвлечься. Потому что это хуйня какая-то. Он не напрашивался. Белый говорил: это наше время, это твоё время, Малой. Белый наверняка не эту хрень имел в виду. — Трубку, сука, возьми, — цедит Антон едва слышно сквозь зубы; папарацци похуй, они всё щёлкают, нормальный, наверное, кадр выходит с телефоном, Антон не в курсе — он не ценитель. — Шаст? — бодрый голос Пианиста выбешивает Антона так сильно, что впору выть. — Случилось уже чего? Всё норм? — Всё, блядь, норм, — шипит Антон; за гулом толпы и выкриками фотографов его всё равно не слышно больше никому, кроме Абрамова на том конце провода. — Ты мразота, Ваня. Подлая мразота. — Это правда, — Ваня смеётся, потому что он подлая мразота. — Мне даже мамуля так говорила. Так всё нормально? Отстрелялся? — Отстреляюсь я в тебя, как вернусь с этой поебени. Меня снимают… Щас прям. — Шаст. — Чё? — Трубку положи, быстрее свалишь. Антон бы и рад, честно; только вот ноги прирастают будто к ебучему этому — натурально — красному ковру, постеленному прямо на асфальте. Буквально — как будто не сдвинуться; вспышки становятся ярче, голоса — громче, Пианист бормочет какую-то хуйню, которую Антон не слышит почти, и, — он же говорил, — он говорил, блядь, не утаивал, не перекрывался и даже гордость свою вчера окончательно проглотил, пытаясь донести до этих ублюдков — до своих ублюдков — что сольные выходы ну прям никак не по его части. Антону нужен кто-то. Кто-нибудь — рядом, чтобы отвлекал, переводил всё на себя, потому что роль Антона — теневая, всегда была и всегда должна быть; потому что он взял в руки пушку раньше, чем успел дорасти до школьных кружков, фестивалей и блядского КВН из своей детской мечты; потому что глухой воротник чёрной рубашки давит ему шею; потому что, блядь… Арсений кладёт руку ему на плечо, и Антон отмирает; в его жизнь возвращаются другие звуки, — что-то помимо щелчков злоебучих камер, — и он сбрасывает вызов, не дослушивая Абрамова, прячет телефон в карман своего длиннющего пиджака. Арсений кладёт руку ему на плечо, и это первый раз, когда он касается Антона вне нужного контекста, — того, в котором они сосутся, высасывая друг из друга здравый смысл, — Антон замечает это, потому что его в принципе редко касаются — даже свои. Он, Белый, ребята Белого — не то чтобы стайка щенят со всеми телячьими нежностями; да хуй бы с этим, Антон всегда был как минимум слишком высоким, чтобы какой угодно обмудок мог закинуть руку ему через плечи. Как максимум — слишком опасным. Но Попов, — Попов не смотрит на Антона, он смотрит строго перед собой, — машет в объективы камер, пока Антон следит за его мимикой исподтишка; Попов сияет своей этой ненатуральной, бесячей, звёздной улыбкой, сжимает плечо Антона едва ли окольцованными пальцами, играючи расстёгивает обе пуговицы своего пиджака свободной рукой, машет снова, громко отвечает что-то — кому-то. Репортёру. Совсем тихо шепчет: — Расслабься, — уводит ладонь дальше, Антону за шею, и Антон не уёбывает его за этот жест только потому, что они под — ненастоящим, но — прицелом. — Достаточно уже, не? — Расслабься, бандит, — Попов его будто не слышит. — Ты же такой страшный, — он скребётся короткими ногтями по загривку Антона, улыбается шире, льнёт ближе, он как будто ненастоящий здесь, восковая фигура из музея мадам Тюссо, в котором Антон никогда ещё не бывал. — Что тебе эти придурки? — Думаешь, — цедит Антон, пока Арсений еле заметно разворачивает его в сторону входа в театр «Россия», — я их боюсь? — Ты никого не боишься, — он не слышит в голосе Арсения издёвки, это им обоим на пользу; Арсений говорит так, будто что-то о нём знает. Арсений не знает нихуя. Антон лично присутствовал — полчаса назад — при том, как ему гримировали ещё не сошедший синяк под глазом, — Антон поставил этот фонарь ему лично неделю назад, в ту ночь, когда сам Попов делал вид, что он бесстрашный, пьяный дебил, который может лезть в чужие разговоры и нихуя за это не получить; у Антона — по старой памяти — чешутся кулаки. Но Попов прав, в конце концов. Попов уводит его, — Антон позволяет себя уводить, потому что сегодняшний день самый некомфортный из всех, что он переживал за последние лет восемь, — и Попов прав. Антон не боится всей этой херни; он переживёт её, потому что переживал куда более страшные вещи, чем мнимую звёздность, чем внимание абсолютно нахуй не сдавшихся ему людей; чем великие планы Белого и расчёты Пианиста. Чем физическую поддержку Арсения Попова, которая прямо сейчас кажется Антону снисходительностью; он сбрасывает руку актёра со своего плеча, стоит им только перешагнуть наконец долгожданный порог, и Арсений смотрит на него чуть ли не с обидой: — Всё ещё злишься, что ли? Нахера тогда брал сюда? — На тупые вопросы тебе пусть твой этот ответит, — Антон отмахивается, — менеджер-глиста. И вся твоя прикентовка. Пошли. Попов медлит секунду, смотрит пристально, — неуместный и не самый комфортный взгляд, Антон очень жалеет, что Попов не ровня ему, чтобы ответить на этот взгляд силой, чтобы вообще искать хоть какой-то ответ, — смотрит, а затем просто пожимает плечами, подхватывает с подноса подошедшего официанта высокий бокал с каким-то стопроцентно дерьмовым коктейлем. — Что мне можно делать, а что нельзя? Обозначай рамки, мне ещё один фингал не сдался, ну, знаешь, — он широко взмахивает левой рукой, — съёмки и всё такое. — Просто будь собой, Арсений, — Антон усмехается. — Ко мне не липни. — Это оксюморон, — тут же сообщает Попов, и Антон скалится, не задумываясь о том, какая доля шутки была в этой шутке: — Пошли, говорю, — сощурившись, он выцепляет смутно знакомые лица в толпе. — Там вон народ удачно кучкуется — познакомишь.