Naurlindale

Он смотрел, как умирала эллет, с неподдельным любопытством. Совершенно точно ей оставалось совсем недолго, если только не одумается. Ведь не он убивал её, нет. Она сама. Всё началось год назад. Был пир – один из бесконечной череды эльфийских празднеств, на котором Майа оказался совершенно случайно. Ему нравилось, надев личину эльда, наблюдать за ними. Изучать их. Эльфы не ожидали подвоха, светловолосого незнакомца с готовностью приняли, усадили на одну скамью с почётными гостями. Осеннее вино удалось на редкость хорошо в тот год, а спешить Жестокому было некуда – и он остался. Эллет сама подошла к нему, когда начались танцы, взяла за руку и позвала к кострам. Сама назвала своё имя - Гладвен. Ему не требовалось лгать, ему вообще почти не пришлось говорить, она сама щебетала без умолку, с восхищённой преданностью заглядывала в глаза, смеялась звонко, заливалась румянцем… Он лишь осторожно следовал за ней – в беседе, в танце, в игре взглядов, невинных прикосновений и полунамёков. А на прощание она одарила его поцелуем. Саурон ей подыграл. Конечно, если бы он ответил на первое робкое приветствие холодно и безразлично, девушка, повздыхав, скоро бы забыла о златоглазом незнакомце, но… ему стало любопытно. Айнур также умели любить, но разве можно сравнить то глубокое духовное единение, которое случается раз и навечно, с этим примитивным увлечением красивой фаной? Мелькор был прав. Несовершенные, убогие существа. И всё же было нечто ещё. Глубина привязанности. И стремительность, с которой девушка влюбилась – словно камнем с обрыва. Когда побледнели ночные звёзды, Гладвен провожала гостя и на берегу лесного озера решилась задать вопрос. Спрашивала так, словно от ответа зависело, стоит ли делать следующий вдох. - Ты придёшь ещё раз, hîr vuin?* У неё были светло-серые глаза. Ясные, прозрачные, правдивые, в которых так легко прочесть каждое движение души. В звучании фэа невозможно уловить ни ноты фальши – она вся была трепетное ожидание, нежность и преданность. - Приду, - немного подумав, согласился он. – Встретишь меня у озера завтра в это время, Гладвен? Майа не слишком старался, да и не было нужды лгать. Опять же, сама взяла за руку, сама прижала его ладонь к своей щеке, сама с пылающим лицом говорила бессмысленные слова. А затем, порывистым движением обняв за шею, поцеловала. Он вернулся на следующий день, уже чётко осознавая цель эксперимента, но не вполне предвидя поразительность результата. И ведь не собирался её убивать. Не то чтобы именно эта жизнь представляла ценность, но и в смерти эллет ему не было корысти. Он лишь следовал за ней, не пытаясь перенять инициативу, и не переставал изумляться. Всё, что она любила, было ложью. И эта фана, не более чем одна из личин. Всего лишь маска. И голос он позаимствовал у какого-то эльфа, мельком встреченного во время прежних вылазок. И весь тот образ, который Гладвен с упоением выдумала и приписала ему, был все той же ложью – ведь сложно себе представить, что простая inu* смогла бы прозреть истинную сущность души Наместника Ангбанда и даже проникнуться любовью к этой самой душе. Саурон с привычной безошибочной лёгкостью играл роль, угадывая ожидания в чистых и правдивых глазах влюблённой в него глупой эльфы – и девушка всем сердцем полюбила это маленькое представление. В определённой мере, то было добровольное решение. Пусть первый импульс чувству мог дать вид прекрасной фаны, в итоге всё равно любовь – выбор для эльдар. Можно сознательно выбрать мираж и отдать ему все силы души. Можно посвятить всего себя безответной страсти. И поскольку выбор, скорее всего, делался часто в ослеплении первого восторга… Это был занятный вывод, который можно было бы использовать в самых что ни на есть политических целях. … А корень привязанности прорастал в самое сердце, так что его не вырвать, не нанеся смертельной раны. И вот она умирала, оттого что любимый взял всё, что она была готова отдать – но так и не предложил ничего взамен. Она клялась, он отвечал поцелуем. Она шептала «люблю», он отзывался молчаливой улыбкой или нежным, но ни к чему не обязывающим словом. Она вообразить не могла, что он молчит лишь потому, что ему нечего сказать. Что он не желает связывать себя пусть и лживой, но клятвой. А ей казалось, если отдавать и отдавать без меры – однажды чаша его молчания наполнится, и он произнесёт те слова, которых так жаждало всё её существо. Она отдала ему сердце и помыслы, душу и тело. И когда больше нечего было отдавать, он перестал приходить в назначенный час к озеру. И Гладвен ждала каждую ночь, пустая, словно вычерпанный до дна колодец. Она таяла, теряла силы, умирала безропотно и не пытаясь обвинить лжеца, продолжала верить, уже не надеясь. А Саурон часто был совсем рядом - он являлся время от времени, чтобы оценить результаты эксперимента, явно близившегося к завершению. Потому что эллет, вне всякого сомнения, скоро должна была умереть. ...Запрокинутое к небу исхудавшее бледное лицо. Широко распахнутые глаза казались двумя тёмными омутами, на дне которых влажно мерцал отражённый звёздный свет. Красивая. Ничтожная в своей хрупкости. Беспомощная в своём добровольном ослеплении. Неразумная и расточительная, как ребёнок. Душа отделилась от тела ещё прежде, чем сердце завершило последний удар – настолько тяжело стало ей бремя жизни. Бледная тень стояла перед майа. И пришёл черед испытания правдой. Потому что она увидела своего возлюбленного впервые таким, каков он есть… Каково это? Понять, что отдала жизнь и, быть может, самое посмертие, тому, кто не более чем мираж. Не существовало прекрасного эльда с волосами, словно звёздный свет, и мягким, едва ли не кротким, взглядом золотых глаз. Он стоял перед ней и вид его внушал ужас и… отвращение. - Гортхаур… - простонала Гладвен, отшатнувшись. Он молча наблюдал, как рушатся оковы и распадаются казавшиеся незыблемыми клятвы. Такова природа лжи – она существует лишь доколе в неё верят, как в святую истину. Стоило принять это во внимание. - Гортхаур! – с ненавистью повторила Гладвен. Эта девчонка скоро выйдет из Чертогов. Если только её не накроет волной сожаления. Наверняка родня будет проливать слёзы над бездыханным телом погибшей – смерть для эльфов исключительна и глубоко ужасна… Смотреть на это ему уже было неинтересно, поэтому он развернулся и молча ушёл под полным боли и ярости взглядом Гладвен. Его занимали другие вопросы. Есть ли возможность продлить ослепление? Чтобы даже перед лицом неприкрытой истины она оставалась безукоризненно верной. Не Гладвен, конечно. Нет. Она. Из которой он сделает себе ученицу и слугу. Правая рука. Глашатай. Его голос. Полнота власти кружила голову. Подчиняющий артефакт, да – давно эта идея требовала внимания. И она станет идеальным материалом для воплощения амбициозного плана. Для этого не придётся разыгрывать нелепый спектакль с влюблённостью и поцелуями. Он будет работать напрямую, заставит её душу звучать так, как ему нужно, потому что она создана для него и по его эскизу. А если получится… нет, когда получится, он, быть может, сумеет создать себе ещё слуг. Меньших, не столь глубоко с ним связанных, ведь она единственная в Эа столь безукоризненно подходит… Многих. Сотни. Для этого артефакт должен быть простым и незамысловатым. Чтобы носить его на цепочке на шее. Или… кольцо. Идеально. И Саурон, медленно шагая по сумеречному лесу, уже видел себя владыкой легионов, беспрекословно ему подчиняющихся. Обожающих его. Поклоняющихся ему как владыке. Как богу. Конечно, был Мелькор. Ученику тогда будет чем похвастаться перед учителем, когда тот снова явится в Эндорэ! О, он оценит! Оценит и возвеличит своего верного Майа, как никого и никогда! И он, Саурон Гортхаур, покорит под владычество истинного Короля всякую живую тварь в Эа. *** Сегодня звёзды светили особенно ярко, так что Линтэ не пришлось даже делать крюк, чтобы взять из дома светильник. Слабо улыбаясь, девушка вошла в «мастерскую» и не стала закрывать за собой дверь, впуская ночную прохладу в крошечное помещение. Здесь с самого начала хранили дрова на зиму, но отчего-то сруб поставили слишком далеко, от дома и нести отсюда было несподручно. Потом как-то летом здесь обосновался Турко, а вместе с ним и его многочисленные птицы и звери – в дом нести всякую живность мама не разрешала. Однако эльфу быстро стало здесь тесно, и старшие братья, с разрешения отца, помогли ему соорудить пристрой у конюшни, куда и по сей день Тьелкормо неохотно пускал посторонних, кроме Морьо и Линтэ. Первый с удовольствием помогал ему возиться с охотничьими птицами, а вторая приносила лекарственные травы и отвары… и перевязывала расклёванные до крови пальцы Карнистира, когда тот в очередной раз не мог найти общий язык со своей норовистой соколицей Ангаквессэ (Angaquessё – железное перо). Морьо вслед за братом нашёл заброшенный дровяник в саду и заявил на него свои права, но ему куда интереснее со старшими в кузне или на охоте, так что он сам великодушно передал его в полное владение младшей сестре. Линтэ вздохнула, доставая пучки свежесрезанных душистых трав из холщового мешочка и раскладывая их на столе. С одной стороны, она немного завидовала старшим братьям, которые могли учиться у отца. Ах, её завораживало пение металла под молотом, увлекала точность и сложность ювелирной науки, но… Ничего не получалось. Совсем. Фэанаро насколько мог терпеливо объяснял и наставлял, но стоило взять в руки инструмент, и выходила очередная нелепица. Обычно ловкие пальцы становились непослушными, словно у маленького ребёнка, она совершала ошибку за ошибкой, портила всё, к чему прикасалась, и доводила отца до отчаяния. Особенно неприятно осознавать собственную неспособность в сравнении с явным талантом близнеца – Атаринкэ оправдывал данное матерью имя. Линтэ была горда, поэтому делала вид, что не очень-то увлечена ремеслом, и отец перестал звать её с собой. Она не единственная из детей Фэанаро не унаследовала талант отца, если так подумать. Турко понимал языки птиц и зверей, его несколько раз звал к себе сам вала Оромэ, и среброволосый фэаноринг ездил в его свите наравне с майар. А вот в кузницу его не приглашали, даже больше, братья с шутками и прибаутками выпроваживали, если ему случалось туда забрести. Зато он был лучший лучник в городе, умел в лесу становиться невидимым и неслышимым. А ещё он иногда помогал маме вышивать гобелены. Кажется, если бы Тьелкормо был хоть немного усидчивее, мог бы даже похвастаться унаследованным от бабушки талантом… А ещё он, никогда не покидавший светлых берегов Амана, откуда-то (быть может от Валы Оромэ и его майар) знал больше всех историй о Средиземье и умел рассказывать так завораживающе, что слушающему казалось, он наяву видит тёмные дремучие леса, опасные горные ущелья, туманные долины и пенистые водопады. В мамину мастерскую Линтэ заходила нечасто, ей было скучно работать с холодным камнем. Вот если бы можно было взять пригоршню огня, разобрать на алые и золотые нити – и вышить ими руны по чёрному бархату. Огонь она любила, он пел ей, не жёг рук, но заставить его слушаться она не могла. Эльдар не повелевают стихиями. Пожалуй, пение можно было бы назвать особым талантом. Кано говорил, что она чудесно поёт, во всяком случае. Но собственный тихий голосок, как ей казалось, был бледен и невыразителен в сравнении с глубоким и сильным пением брата. Линтэ была горда, поэтому её песни в доме слышали редко. Когда Кано просил, впрочем, она пела для него в старой заросшей сиренью беседке, где он любил играть на арфе. А ещё втайне от всех училась играть на свирели. Простенький инструмент сработал для неё из речного тростника Артамир, и она хранила дудочку на одной из верхних полок, за кувшинами и склянками, чтобы не попалась на глаза любопытным братьям… Но здесь, в старом дровянике она могла свободно петь, свободно дышать и заниматься своим непритязательным ремеслом. Линтэ собирала травы. Сначала она просто мечтала научиться искусству целительства, и у неё уже кое-что получалось. Родители обещали осенью отвезти её в Лориэн, но отцу эта затея так явно была не по душе… Кроме того, интерес её стал в последнее время принимать несколько иной оборот. Она научилась извлекать ароматы из собранных растений и сохранять их в стеклянных флакончиках, чтобы потом пытаться смешивать. Ей хотелось научиться рисовать ароматами, как красками – летний вечер в старом лесу, высокогорный луг в цвету… Недавно ей удался первый «пейзаж»: в маленькой шкатулке на верхней полке (рядом со свирелью) была припасена пара маленьких хрустальных фиалов, наполненных желтоватой маслянистой жидкостью. Если сломать восковую печать на горлышке, то в воздухе разольётся густой и пряный дух летнего полдня в поле, среди душистого разнотравья. Своими открытиями Линтэ не спешила делиться, поскольку в сравнении с искусственными самоцветами, что недавно изобрёл отец, это знание было ничтожно мало. Нет, он не стал бы смеяться, не этого боялась девушка. Скорее уж того, что отец сразу поймёт всё то, над чем она бьётся вот уже несколько месяцев, и не останется больше волнующих тайн. Не останется того, что было бы только её, ей одной подвластно и ведомо. А ещё были иные силы у трав, которые она только-только начинала постигать. В лесах вокруг Тириона не найти ядовитых или опасных растений, но она слышала от Турко, что далеко на северо-востоке, на самой границе бессветья встречаются цветы с бело-лиловыми венчиками, дланевидными зубчатыми листьями и длинным цепким чёрным корневищем. Если в сезон цветения оказаться рядом, разум может помутиться от горько-пряного аромата, начнут мерещиться дивные сны наяву, так что уйти станет невмочь. Но самый запах этих цветов убивает. И, говорят, на месте, где рассеялся «волчий цвет» находили трупы животных и птиц, и молодые стебли этой травы прорастали сквозь мёртвую плоть… Вала Оромэ каждое лето отправляет своих майар к северным границам, и они выжигают эти растения, если находят. Линтэ так и не отважилась попросить брата достать для неё хоть веточку удивительного цветка, если он окажется в тех краях. Свой интерес к ночной, тайной стороне мира она прятала от всех. Это было не то чтобы стыдно, но неловко. Думая о своём, Наурлинтэ перебрала суховатые стебли тмина с побуревшими, тяжёлыми от семян зонтиками, и тёплый терпкий аромат тонкой пылью оседал на её пальцах, щекотал ноздри, дразнил напоминанием о тминном хлебе, который они с мамой пекли каждый год к празднику середины зимы. Тихонько напевая без слов, она неторопливо связывала травы в небольшие пучки и аккуратно развешивала на одной из низких балок. Их черед вновь придёт через несколько дней, когда готовые семена останется осторожно очистить и убрать в глиняные горшочки с плотными восковыми пробками… А вот мяту и шалфей нужно сначала промыть, и для этого придётся с тяжёлым ведром дважды сбегать через весь сад к большой бочке с дождевой водой, что у входа в кузню – нелёгкая работа. Нолдиэ для своих лет была всё же мала ростом, и чего греха таить, не такой сильной, как Ириссэ, например. Тяжёлое ведро больно ударяло её по лодыжкам, когда она шла через тёмный сад, холодная вода щедро плескала через край на подол, так что набрякшая влагой ткань противно облепила ноги. - Давай помогу, - шепнул кто-то Линтэ на ухо. От неожиданности та оступилась неловко и щедро плеснула себе и незваному гостю под ноги, разом ополовинив ведро. - Миро, прости, - прошептала огорчённо, виновато глядя в улыбающееся лицо друга. Артамир рассмеялся беззвучно и прошептал озорно: - Вот видишь, мне удалось застать тебя врасплох! - И ты поплатился за это, - кивнула, и сама, впрочем, улыбаясь. - Брось! Это того стоило! Давай сюда ведро, - и присвистнул. – Да тут едва на дне плещется! Ну-ка, поворачивай обратно к бочке. - Ты подожди, Миро, а что ты вообще здесь делаешь? А если отец поймает? И ты забыл, что Морьо обещал тебе косы остричь, если снова у нас в саду появишься? - Твоего бешеного братца я не боюсь, пусть за своими космами следит, а Фэанаро злить не хочу, поэтому подготовился. Артамир сверкнул белозубой улыбкой и демонстративно натянул поглубже капюшон чёрного плаща, явно слишком для него просторного. - Я у отца его охотничий взял, тут такая хитрая нить впрядена, что лань за три шага не увидит. - Смотри не споткнись, - фыркнула Линтэ, сдаваясь. А про себя невольно отметила, что плащ был лишь немного длиннее, чем нужно – Лаурфиндэ уже скоро догонит своего высокого отца-ванья. Эльда, поймав её взгляд, радостно улыбнулся – он и сам знал, что становится высок и хорош собой, и что нравится подруге. К бочке у кузни прокрались тихо, как мыши, стараясь не дышать. Облитые холодной водой ноги теперь заледенели и онемели от холода, так что задача была вдвойне непростой. - Á lasta, Tinwë! Жди здесь, я в кузню зайду за вторым ведром – что будем два раза бегать? И, не дожидаясь ответа, бесшумно приоткрыл тяжёлую дубовую дверь и скрылся в темноте. Линтэ осталась сторожить уже наполненное ведро, унимать бешено стучащее сердце (а если отец поймает!) и бороться с заливающим щёки румянцем (что случалось всякий раз, когда она слышала от Миро это ласковое Тинвэ). Пастельная, дымная тишь окутывала сад и старый дом. Вновь пахло осенью. Вновь над головой мерцали звёзды, словно непролитые слёзы. Она прикрыла глаза – и мир привычно качнулся и поплыл вокруг неё хороводом стройных созвучий. - Опять выслушиваешь что-то? - Ты быстро. - А чего ждать? Пойдём скорее, я помогу тебе с травами, а потом мы ещё успеем подняться повыше и встретить вместе рассвет. Первый рассвет этой осени! Пойдёшь со мной? Он говорил уверенно, больше не запинаясь и не краснея, как когда-то. Линтэ почему-то это показалось почти обидным (как будто он привык ощущать своё право на неё), но сердце, глупое и совсем не такое гордое, сладко ёкнуло и вновь застучало быстрее. До совершеннолетия оставалось совсем недолго, оно не маячило больше где-то у самого горизонта. Эльфа молча впустила друга в старый дровяник, прикрыла на этот раз за собой дверь и впервые пожалела, что так и не принесла светильник из дома. - Мяту надо вымыть и шалфей, - не поднимая глаз, объяснила она очевидное, указывая на деревянное корыто. - Это мы мигом! Он сбросил отцов плащ и принялся закатывать рукава рубахи. Новой, безупречно чистой, с красивым узором из золотистых лютиков, вышитых у ворота, явно надетой специально для встречи с подругой, хоть и знал, что придётся с пыльными травами возиться. Его светлые волосы казались серебряными и словно чуть светились в густо пахнущем травами полумраке. - Давай я. Линтэ принялась помогать ему закатать рукава повыше, стараясь сделать вид, что слишком занята завязками, чтобы даже мельком глянуть ему в лицо. - Hantalё, Tinwё. И как не заметить, что он на мгновение переставал дышать, если она касалась невзначай его запястья. Линтэ знала, что всё ещё далеко не так хороша собой, как Ириссэ, но по какой-то неведомой причине всё равно нравится Миро. Это было также немного обидно и слегка язвило гордость, но сердце… сердце дрожало в ней, как струна, когда он был рядом. Ей сейчас столько же лет, сколько было её отцу, когда он встретил Истарниэ Нерданэль. Линтэ опустила руки. Кончики пальцев горели, словно она только что коснулась добела раскалённого железа. Она поспешила отвернуться и окунуть ладони в наполненное ледяной водой корыто… Им было легко вместе именно потому, что они отлично понимали друг друга. Её смущение, его радостная уверенность – они знали это друг в друге, читали без труда. Они знали, что их дороги сошлись близко-близко и вот-вот пересекутся. Они видели друг друга ясно и без прикрас. Линтэ знала, каким непримиримым и упрямым может быть ее друг, насколько жестоким судьёй он становится и себе, и всякому, кто поступал несправедливо. Но это же делало его надёжным, неизменным, как крепчайший алмаз. Кому и доверять, если не Артамиру Лаурфиндэ. Даже Фэанаро видел это в мальчишке и лишь для вида ворчал, мол, вот прилип как репей... Однако Линтэ гостила у Финдис чаще, чем у другой родни. Миро видел ясно, какова его Тинвэ - и гордая, и вспыльчивая, и замкнутая... Но он любил (был уже уверен, что точно любит) тихий свет, золотившийся на дне ее таких неэльфиских глаз. Любил её странные, диковатые повадки, ее свободу и даже смешную привычку при первом удобном случае "терять" обувь и бегать босой и, конечно, с растрепавшимися на ветру косами. Она была его Тинвэ - искорка дикого огня. А он был ее Миро - "благородный камень", золотоволосый рыцарь, всегда готовый сопровождать подругу в очередном приключении… Вода, в которой они перебирали стебли пахучих трав, казалась в темноте чёрной. - Подожди, я тряпицу принесу. Не выкладывай на голые доски. Он с удовольствием поймал краем глаза её быстрое, гибкое движение, когда она поднялась на ноги и легко забралась на скамейку, чтобы добыть отрез застиранного льна с полки. Они вместе принялись выкладывать дважды промытые травы на разложенную тканину. - Какие руки у тебя холодные. - А у тебя-то самого какие? И она в шутку сунула ледяную мокрую ладошку ему на шею, за воротом. Миро охнул, дёрнулся назад и толкнул невольно неустойчивое старое корыто, с щедрой готовностью плеснувшее на дерновый пол дровяника. - Ой, прости! Я пугать не хотела… Не облился? Миро рассмеялся искреннему раскаянию в голосе подруги. Вот вся она такая – натворит, но и не со зла, «не подумала» ведь. А ещё, он и впрямь очень любил её. От этой мысли стало легко, весело и безумно. Быстро подавшись вперёд, он зачерпнул плёской темноты из корыта и брызнул размашисто. - Ай! - Я не облился. А ты? - Напрашиваешься? Конечно, он напрашивался. Он ожидал, что из темноты сейчас прилетит гроздь ледяных капель, пахнущих шалфеем и мятой. Пару секунд ничего не происходило. - Линтэ, - заволновался он. – Я не обидел… Он не успел договорить, потому что она всё так же стремительно, как огонёк по фитилю, приблизилась, наклонилась и поцеловала его в кончик носа. - Вставай. У тебя не только руки ледяные, но и нос холодный. Он молча поднялся, во все глаза глядя на подругу, чей силуэт в темноте казался совсем тонким, полупрозрачным. - Погоди, где-то у меня тут было одно средство… Девушка пошарила на полке, достала фляжку. - Пей. Только немного, это не моя, а Морьо. Заметит пропажу, голову оторвёт. Миро отпил. Сладкое вино волной тепла пробежало по телу. Стоило устроить головомойку старшему братцу Линтэ – нечего сестру под удар подставлять, а ну как Фэанаро найдёт… А Линтэ выкладывала оставшиеся травы из корыта и надеялась от всей души, что рдеющие её щёки не горят как угли в печи, и Миро не узнает, как мало она сама от себя ожидала такого поступка.