Во имя живых и мёртвых

Время пришло две недели спустя. Ночь разрезали бессвязные крики. Сначала Виктория звала мать, мужа, Бога и всех святых, но теперь все слова, казалось, смыло болью. Схватки начались ещё утром, она мучилась уже часов двадцать, но тело упорно не желало расставаться с существами, вызревшими внутри. Существами... Первое дитя Виктории увидело свет, как только небо начало светлеть – а ведь был только апрель! Плёнка окутывала невнятный, мертвенный комок плоти. Врач развернул его, и даже у него на мгновение дрогнули руки, а к горлу Маргариты подкатила тошнота. – Почему...почему он не кричит? Дайте мне его! – сорванным голосом крикнула Виктория. Существо в руках врача не было ребёнком. Не могло быть. Смятая голова, скрученные ручки-лапы и сросшиеся в почти что рыбий хвост ноги. – Плод не развился, – тускло сказал врач. – Он просто...рос так. Он нежизнеспособен. Виктория глухо, зверино взвыла, выгибаясь и колотясь на пропитанных тёмной кровью простынях. – Мой ребёнок! Дайте мне его! Врач молча протянул ей новорождённый труп. Казалось, его безобразие ничуть не смущало Викторию – она прижимала его к груди и судорожно баюкала так, будто это был живой ребёнок. – Я...хотела назвать...тебя...Жозефиной. Моя маленькая... Она глухо зарыдала, целуя, утыкаясь лицом в существо с бледно-розовым рыбьим хвостом, которое было её ребёнком. – Такое бывает, особенно если родители были близкими родственниками. Гражданка, у вас ещё будут дети, – попытался утешить её врач, но его слова были уместны примерно так же, как бродячий цирк на похоронах. – Мне...ничьи больше...его...его дети... – бормотала она, глядя воспалёнными и злыми глазами на них обоих. Маргарите стало не по себе – в этих глазах медленно зарождалось безумие. Неизвестно, как всё разрешилось бы, не скрути тело Виктории новым спазмом. – Должно быть, выходит плацента... – рассеянно пробормотал врач, но всё же придвинулся ближе. Перемазанные в крови ноги Виктории несколько раз судорожно дёрнулись, живот вздрогнул, выталкивая изнутри что-то синюшное, кривое...и живое. Новое создание куда больше напоминало человека. Оно было маленьким, заметно меньше Луи, когда тот только родился. Страшно было глядеть на тоненькие кривые ручки и ножки, на длинную сплющенную голову, но это был живой ребёнок. Одна ножка уже сейчас казалась короче другой, спина искривлена, а над ягодицами Маргарита с отстранённым отвращением заметила розовый отросток, до ужаса похожий на хвост. Но это был живой ребёнок. Изуродованный, слабый, едва пищащий, но живой. – Виктория! – позвала Маргарита. – Виктория! У тебя дочь. Та вскинула на неё взгляд. Глаза, казалось, ничего не выражали, в них не было даже искры понимания. – Да очнись ты, дура! У тебя живая дочь! Пришлось тормошить её за плечо, выдёргивать из сведённых пальцев несчастный уродливый труп и почти насильно всучивать ей выжившего младенца. – Это твоя дочь, понимаешь? Живая. Твой ребёнок. Твой и твоего Луи. Виктория вновь посмотрела на неё совершенно беспомощным, детским взглядом и вдруг нервно, истерически захохотала. – Дочка... – выдавила она, и смех вновь перешёл в рыдания. Прошло время, прежде чем она успокоилась. – Я назову тебя Луиза, – шептала она крошечной девочке. – В честь твоего папы. Твой папа был хорошим человеком, малышка. И он...он очень любил твою сестру. Знала бы ты, как он улыбался, когда я сказала ему, что жду вас с Жозефиной! Он умер, моя малышка, но он смотрит на тебя с неба. Он будет беречь нас оттуда. А здесь мы с Маргаритой и Луи, которые тоже не дадут тебя в обиду. Гражданин Бернар осторожно заглянул дверь – недостаточно далеко, чтобы увидеть Викторию и кровавые лужи на постели. – Надеюсь, всё в порядке. Поздравляю вас, Виктория, с новорожденной. Виктория не обратила внимания на то, что он назвал её другим именем, всецело занятая ребёнком. – Я уже говорил, что мне нет дела до этого. Врачу я заплатил, он будет молчать. Я не виню вас – в такой обстановке любой бы потерял голову, не говоря о... – О старой беременной дуре, – закончила за него Маргарита. – Я этого не говорил...мадам. – Но это так. Помогите мне похоронить мертвого ребёнка. А она пусть возится с живым. Бедная девочка заслужила, чтобы мы позаботились о трупе и без неё. – Хорошо. Я принесу лопату. Мертворождённую Жозефину они похоронили в саду. – Ваш сын спит у меня в комнате. Я не стану его будить, пока вы не сможете убраться в комнате. И поспите сами. Рядом с ним есть место. – А вы? – В гостиной вполне сносный диван, – устало улыбнулся он. Когда Маргарита пришла укрыть Викторию одеялом, та уже мирно спала, как и ребёнок у неё на руках – слабый, маленький, изуродованный, но отчаянно цепляющийся за жизнь. *** – У меня нет молока, – тускло сказала Виктория. Маргарита повернулась к ней. – Луиза выпивает последние капли. Она совсем измучена. – Я рожу со дня на день. – Ходить стало настолько трудно из-за отекших ног и опустившегося перед родами живота, что гражданин Бернар попросту махнул рукой на неприбранный дом и стал питаться одним хлебом. К счастью, Виктория научилась варить ему кофе. – Я рожу совсем скоро, – повторила Маргарита. – Надеюсь, у меня будет достаточно молока, чтобы накормить всех детей. Может, даже и Луи, – усмехнулась она, и сын, отзываясь на имя, обернулся, отрываясь расколупывания небольшой поленницы рядом с камином. – Мама? – Говорил он уже совсем уверенно, по крайней мере простые слова – "Мама", "дай", "Ви" – так он называл Викторию. Ещё недавно появилось "Лу" – кажется, он понял, что именно так зовут свёрток, ставший предметом его особого живого интереса. Малютка Луиза, вопреки всем опасениям, не собиралась умирать. Она была слабой, да и недоедала, но дышала ровно и глубоко. Синеватый цвет кожи, свойственный новорождённым, потихоньку сменялся вполне обычным, розовым. Девочка яростно пыталась добыть себе еду, но Виктория говорила чистую правду – молока не хватало. Они разводили козье молоко и осторожно капали младенцу в рот с ложки, но долго так продолжаться не могло. Маргарита с нетерпением ждала, когда же родит сама. Месяц, отделявший роды Виктории от её собственных, показался ей вечностью. Хотелось освободиться от груза, перестать тяжело переваливаться, как старая бочка, взяться за работу, накормить Луизу... "Ты как всегда хочешь позаботиться обо всех и сразу". На кухне раздавались голоса и звон – Виктория пыталась сварить суп, а гражданин Бернар помогал ей советом и своим присутствием, заодно следя, чтобы та не упала вдруг в обморок, с ней это пару раз случалось, когда она только начала вставать, держась за стенку, бледная от потери крови. Но вообще она осваивалась, хотя тяжелую работу Маргарита брала на себя – как-то страшно было доверять её хрупким рукам Виктории. "Я ровесница её матери. Выйди я замуж лет на двадцать пораньше, у меня могли бы быть дети её лет". Эта мысль часто возвращалась к ней. Многие считали, что в её возрасте почти неприлично рожать. Когда Маргарита стирала на реке, одна из горожанок, неприятного и неопрятного вида старуха, полоскавшая простыни там же, что-то язвительно заметила по поводу того, что, стоя ногой в могиле, негоже... Тут она выразилась довольно грязно, и отчего-то это покоробило Маргариту едва ли не до тошноты. Она могла бы сказать такое и такими же словами, но нет, не про них с Морисом. Хотелось развернуться и врезать по щербатому морщинистому лицу свёрнутой жгутом рубашкой гражданина Бернара, но она снова заставила себя успокоиться, как много раз прежде. Бесчисленное число раз. "Не надо сцен". Вместо этого она улыбнулась, зло и надменно. – Что, завидно? У твоего старика, небось, на тебя и в лучшие времена только рука и поднималась. Раздались смешки. – Мой, по крайней мере, у меня, тут, а ты своего мужика где посеяла? – не унималась старуха. – Сбежал, небось от тебя, стервы? – Мой муж, – медленно, почти зловеще медленно ответила Маргарита, надвигаясь на неё, – мой муж умер за Францию, пока ты ловишь своим грязным ртом мух. Должно быть, перепалка продолжилась бы. Старуха уже открыла рот, чтобы дать отповедь, но тут же поперхнулась. Мух и правда было много. Все хохотали до всхлипов, а Маргарита улыбалась – не победно, но довольно. Однако потом, дома, эта перебранка откатилась какой-то скручивающей нутро тоской, просочившейся сквозь ожесточённую, спасительную рутину. В ней не было ничего возвышенного – просто хотелось обнять Мориса. Даже не говорить, можно даже не слышать его голос – просто крепко прижать к себе, чувствовать его тепло, запах волос и кожи. Ей снова снились бесконечные поля. Они регулярно возвращались в её сны, когда на душе становилось совсем уж невыносимо. Ощущение чужого, но на деле знакомого взгляда давало сил, и наутро Маргарита снова поднималась и шла работать. Жить. Выживать. *** Она отмывала окна едва ли не до тех пор, когда по ногам потекла вода. Живот уже нестерпимо схватывало, но Маргарита терпела до последнего, стиснув зубы. Дальше терпеть не было сил. Виктория испуганно воззрилась на неё – в кривом, мутном осколке зеркала Маргарита различила кровь на своих искусанных губах. – Уведи...Луи, – выдохнула она и упала на кровать, скрипнув зубами. Не было сил даже открыть глаза – она только слышала, как мечется Виктория. – Что мне делать? – Та уже научилась не показывать откровенной паники, но голос всё ещё слабо дрожал. – Просто возьми Луи. И уйдите. Я справлюсь. Вскоре наступила тишина. Она знала, что переоценила себя. Первые роды, на удивление всем, были лёгкими. Врачу досталось не так уж и много работы, и он больше удивлялся тому, что в тридцать девять можно так легко произвести на свет первенца – а для начала его зачать. Ещё больше он удивился четыре года спустя, когда она родила Луи. "Ваша жена, должно быть, очень хочет детей", – сказал тогда врач, и Морис немного смущённо улыбнулся. "О да. И приложила немало усилий". Она бы многое отдала, чтобы увидеть лицо врача из Бопрео сейчас. Неделю назад ей исполнилось сорок четыре. В зеркале она видела, что греха таить, почти старуху – наполовину седую, с глубоко залегшими морщинами. Тело было ещё крепким – к её годам многие умирали или превращались в развалин, дав жизнь доброму десятку детей, а она сохраняла ещё остатки молодых сил, но то-то в глубине души подсказывала ей – она не справится сама. "У нас нет денег. И гражданин Бернар в меня не влюблён". На самом беле он мог распространить свою щедрость и на неё – он был добрым человеком. Они ладили, пожалуй – он временами заглядывал не только к Виктории, но и к ней на кухню, рассказывал что-то из новостей. В Париже принимали законы один другого страшнее, гражданин Бернар хмурился. – Вы ведь республиканец. Почему вы недовольны тем, что теперь станет проще казнить врагов Республики? – не удержалась она от небольшой провокации, но он поднял на неё спокойный и печальный взгляд, и Маргарита устыдилась своих слов. – Я мэр Монбера. Неважно, кто я – республиканец или роялист. Пусть власть предержащих в Париже заботит, кому отрубить голову или какой установить строй, а мои заботы – процветание этого города и спокойная жизнь его обитателей. Нам не нужна гильотина и расстрелы. Никто не должен умирать так, кроме отъявленных преступников. И мир не будет становиться тем лучше, чем больше крови прольётся на эту несчастную землю. – А если завтра вернётся король из-за того, что вы кого-то не казнили? – Она снова не удержалась, и снова ей не удалось застать мэра врасплох. – Значит, вернётся. – Разве вы не республиканец? – Я мэр этого города, – терпеливо и упорно повторил он. – Я ношу трёхцветную ленту и кокарду. – Как я уже говорила, мой муж погиб за наших, – усмехнулась Маргарита. – Значит, мы с ним на одной стороне. На стороне честных французов, которые хотят блага своей стране, счастья – своему народу, и противятся кровопролитию. "Знал бы ты, на чью сторону встал. Знал бы ты, что делают с приверженцами этой стороны". Иногда гражданин Бернар и впрямь говорил что-то, что роднило его с Морисом, но чуть больше он напоминал ей Пьера. Один был губернатором королевской милостью, другой – мэром именем Республики, но что роднило обоих – так это любовь ко вверенному их попечению городу. И одиночество. Пьер так и не женился. Должно быть, у него были женщины, но если и так – они остались в колониях. Её удивляло, что он не найдёт себе жену, ведь наверняка нашлись бы претендентки. Никто в их семье не блистал красотой, скорее уж наоборот, все удались грузными, с грубыми чертами и редкими блеклыми волосами – Пьер к сорока с небольшим уже почти весь облысел – но в его лице не было ничего отталкивающего, напротив, вся его высокая массивная фигура, казалось, источала тепло, дружелюбие и заботу. Он был умён и ироничен, он был одним из самых добрых людей, которых она знала, наконец, он был губернатором Нуармутье – должность не самая завидная, но дававшая стабильный доход. Они не бедствовали, а в старом доме губернатора нашлось бы место и для какой-нибудь девицы из мелких дворян, и для выводка детей. Но Пьер только качал головой и шутил, что вместо детей у него есть сестра, а в придачу ещё пару тысяч обитателей города и острова, которые порой вели себя хуже непослушных детей. Ей не хватало и Пьера. Не хватало рядом кого-то, от кого так же веяло бы непоколебимой уверенностью, спокойствием, от кого исходило бы бессловесное обещание позаботиться. Но все, кто мог быть рядом, умерли. Лето казалось ей ледяным. Боль и страх – всё это она переживала одна, проваливаясь по временам в какое-то смутное подобие беспамятства. Вода сошла, но ребёнок, казалось не желал покидать уютное нутро, рождаться на залитый кровью белый свет, где его ждала бедность и неопределённость бытия. Маргарита не знала, темнеет ли за окном или у неё в глазах. По телу пробегали судороги, но она не могла кричать – только тихо и безнадёжно всхлипывала. "Я умру здесь. Мы умрём. Наконец-то. Я увижу вас всех". На секунду мелькнул страх – Луи! – но тут же Маргарита вспомнила, как неделю назад он сказал Виктории "мама". Она слишком много оставляла сына на чужом попечении, моя полы, стирая, натирая до блеска оконные стёкла и возясь с кастрюлями. Слишком много. "Я никому не нужна. Пожалуйста. Я больше не могу!" Казалось, что она была пружиной, невозможно сжатой, которая наконец-то распрямилась. Страшная тяжесть бесконечного самообладание, постоянное "не надо сцен" – всё это ушло, и теперь слёзы катились по щекам. "Возьмите меня к себе!" Кажется, кто-то вошёл, она слышала голоса, но не придала этому никакого значения. В глазах снова темнело, Маргарита видела бесконечное поле, различала уже вдали высокую башню, которая – она знала это, была её целью. Она бежала по цветочному ковру, спотыкаясь, резво, как девочка, которая когда-то забралась на крышу, стремясь к серебристой башне, войти в неё, а там, за дверью, она знала наверняка, ей больше никогда не будет больно, страшно и одиноко, но тихий голос шепнул ей в самое ухо: – Подожди. Н-не сейчас. Она ощущала это тёплое дыхание. Ей хотелось плакать. – Я хочу к тебе. Пожалуйста. Я устала, так устала... – Не сейчас. Потом. Обязательно. Тонкие руки обняли её за талию – точнее, то место, где она была лет двадцать назад, даже в самом прекрасном сне Маргарита не оставляла своей иронии. Она прижалась к Морису на краткие секунды. – Иди к ним. Т-ты им нужна. Какие-то мгновения она видела одновременно и поля, и беспокойные лица, склонившиеся над ней. Потом в уши ударил детский плач. – Мама! Ма-ама-аааа! – заходился Луи, цепляясь за её рукав. – Позяяя!! – Мадам, очнитесь! – Виктория. – Мадам, не умирайте, пожалуйста! Не бросайте нас! Мадам Маргарита, что мы будем без вас делать? Ваш сын! Ваш сын зовёт вас, ну же! – Нужно наложить щипцы, – слышался голос врача. – Иначе погибнут оба – и мать, и ребёнок. – Делайте всё, что нужно! – Голос Виктории сорвался почти на визг. – Я отдам вам всё, что у меня есть! Моё обручальное кольцо – вот оно, золотое! Возьмите его и делайте свою работу, черт вас подери! Малышка Луиза тоже плакала. Эта какофония, казалось, проходила сквозь тело Маргариты, вновь наполняя её жизнью. – Разведите ноги шире. Новая боль была такой сильной, что она глухо взвыла. Казалось, железо раздирает её изнутри, как пыточный инструмент, но шли секунды и минуты, щипцы замерли, а потом начали медленно выходить наружу. Схваток уже почти не было, не было и сил, и она просто лежала, ожидая первого крика – если, конечно, её ребёнок жив. Раздался крик. Она не чувствовала радости – только облегчение, что всё прошло и обошлось. – У вас дочь. Перед глазами стоял туман. Она ощупью тянулась к новорождённой, руки натыкались на воздух, но, наконец, она ощутила тёплую, мокрую ещё кожу и старую ветошь, в которую наспех замотали ребёнка. Девочка выглядела здоровой и сильной – на удивление, если вспомнить, что им довелось пережить. Она притихла, едва оказавшись рядом, сморщенное в плаче личико разгладилась, и новорождённая открыла глаза. Отступил туман и от Маргариты. С лица младенца на неё смотрели большие глаза цвета гречишного мёда. Глаза Мориса. И, глядя в них, Маргарита окончательно провалилась в беспамятство – но не смертное, самое обычное, что бывает у человека, абсолютно лишившегося всяких сил. *** Она приходила в себя ужасающе медленно. Между ног пришлось зашивать, теперь даже сползти с кровати к помойному ведру по нужде было трудно, но она не жаловалась. В кои-то веки можно было отлежаться, заботясь о детях. Луи сидел рядом, слушая её истории, а она вспоминала о прошлом. Её память хранила десятки историй о детстве – не только про чердак и спасённого котёнка, но и о том, как они с Ламбером, будучи лет эдак шести, построили огромный замок на берегу и вдвоём плакали навзрыд, когда его смыл прилив, как лазили за яблоками, как играли в прятки на солеварнях... – Никогда так не делай, – говорила она почти после каждого рассказа, но не всерьёз. Все здоровые дети озорничают, а значит – будет и он, и, если повезёт, Луиза, и уж точно Раймонда. Она долго думала, как назвать дочь. Луизой и Жозефиной, именами Мориса, Виктория назвала своих детей. Она не могла назвать дочь Морисом или Пьером, хотя не могла сказать, что не хотела бы. Наконец, ей вспомнился рассказ Морис о его старшем брате, Раймонде, с самого детства любившем возиться с младшим, и с радостью находившим для этого время среди обычного досуга молодого офицера из приличной семьи – попоек с товарищами и походов к дамам с небезупречной репутацией. Морис всегда упоминал брата с теплом, даже сказал однажды, что, не погибни тот в молодости, то, наверное, сам Морис вырос бы немного менее странным и намного более счастливым. Это было имя из прошлого. Она помнила тех, кто ушёл, она заботилась о тех, кто будет ходить по земле, когда она уйдёт. Молока, на счастье, было действительно много. Виктория таскала ей с кухни козье молоко и яйца, кормила до отвала своей подгоревшей, пересоленной, но казавшейся сейчас на удивление вкусной стряпнёй. Маргарита ела вдоволь, вдоволь ели и дети. Луиза, казалось, решила отыграться за месяц вынужденного поста и почти не отрывалась от её груди, Раймонда тоже не прочь была подкрепиться лишний раз, даже Луи, набегавшись, пару раз следовал их примеру. Она не слишком поощряла его – мальчишке было почти полтора года, и он уже давно мог есть со взрослыми – но коровье и козье молоко почти без остатка уходили ей, чтобы её собственное не пропадало, и она не видела ничего дурного, чтобы он компенсировал лишения подобным образом. Она была обвешана детьми и, пожалуй, находила в этом удовольствие. "Я всегда хотела стать матерью. Теперь, наверное, первые дни моей жизни, когда я могу почувствовать себя ею". *** Лето выдалось в меру жарким, солнечным и ясным, и всякую свободную минуту хотелось проводить на солнце. Оно согревала промёрзшие за зиму, ноющие кости своими ласковыми лучами, слепило глаза, и Маргарита щурилась, стараясь приглядывать за Луи. К счастью, девочки ещё никуда не могли уползти. Виктория что-то мурлыкала себе под нос, вышивая кривовато скроенную детскую сорочку. Она гордилась своей работой, и, по здравом размышлении, Маргарита не стала её расстраивать. – Почему ты отдала кольцо? – спросила она. Виктория даже не подняла головы. – У меня больше ничего не было, а вы бы умерли иначе. – Я знаю, как оно было тебе дорого... – Это была единственная вещь, которая осталась у меня из прошлого. Но у меня есть Луиза, и я не стала бы трястись над кольцом ценой аж двух жизней. – Спасибо. – В этом была и своя логика, – Виктория усмехнулась. – Без вас мы не выжили бы. Но не только. Я обязана вам. – То же самое. Я не могла бросить тебя на дороге. Я не бросила бы там даже жену какого-нибудь комиссара Конвента или его детей. Они снова вернулись к этому, снова замолчали. Луи притащил огромную гусеницу, которую ценой долгих уговоров удалось отпустить на свободу. Умаявшись, ребёнок положил голову ей на колени и задремал, скорчившись на покрывале, которое они принесли с собой сюда, на берег. – Говорят, война может скоро закончиться, – снова подала голос Маргарита. Рука у Виктории дёрнулась, и она зашипела, уколов палец. – Я в это не верю, – заявила она. – Но когда-то она закончится. – Тогда я уеду в Англию. У меня есть там дальние родственники. Скоро засобирались. Луи бегал вокруг них кругами, пару раз споткнувшись и испачкав рубашку, но в целом они без происшествий дошли до города. Что-то изменилось. Кажется, что-то звенело в воздухе, как будто лопнувшая струна. Люди были взбудоражены, но будто исподволь, не смея радоваться вслух. У отель-де-вилля они столкнулись с гражданином Бернаром, взволнованным, растерянным, но скорее радостным, чем опечаленным. – В Париже переворот. Прериальский декрет отменили. И законы о подозрительных – тоже. Стало на диво легко, словно бы отступила маячившая за спиной тень гильотины, но вместе с тем горько. "Что стоило отменить их полгода назад? Возможно, Морис и Пьер остались бы живы". Она поймала Луи, в очередной раз потерявшего равновесие, за ворот рубашки, одновременно крепко прижимая к себе спящую Раймонду. "Зато теперь живы они". *** Всё шло так, как и прежде. Политика в Париже никак не влияло на то, что и в Монбере теперь все жили впроголодь, и на то, что никто не отменял работу. Если не брать в расчёт давно ставшую привычной боль в коленях и усталость, она полюбила свою работу – влажный блеск свежевымытого пола, весёлое пыхтение кастрюль, огонь в плите, свежее бельё на верёвках. Все эти заботы текли, словно бусины чёток между пальцами, мешая сесть и задуматься, наконец, что же случилось с её жизнью. Время шло. Наступила осень, снова приближалась зима. Дети росли. Луи потихоньку учился говорить, пока ещё отдельными словами, недостаток которых он компенсировал жестами. Раймонда уже пыталась сидеть и ползать, разворачиваясь из пелёнок и уже неоднократно едва не упав из колыбели. Луизе было тяжелее – каждый раз, когда ей доводилось перепелёнывать девочку, Маргариту внутренне передёргивало. Кривые руки и ноги, горбатая спина, этот отвратительный хвост, уже заметно косящие глаза... Девочка была калекой, Маргарита даже не была уверена, что та когда-нибудь сможет ходить, но умирать Луиза явно пока не собиралась. Она была маленькой и хрупкой, росла куда медленнее Раймонды, но не менее активно пыталась ползать, и иногда у неё даже получалось – криво, рвано, но она не оставляла попыток угнаться за младшей. Виктория любила дочь и, казалось, не замечала никаких её недостатков. Это было удивительно – юная маркиза, с ранних лет окружённая только лишь красотой, не выказывала ни малейшего отвращения, и в её взгляде, обращённом на дочь, было только восхищение. – Ты всё больше похожа на отца, моя милая, – ворковала она. "С другой стороны, не то чтобы маркиз де Лескюр отличался красотой". Луи тянулся к младшим, но почему-то особенно к Луизе, словно хотел поддержать её. Впрочем, с Раймондой он тоже не прочь был повозиться, но если с сестрой они смеялись, рядом с Луизой он был тих и, казалось, по-взрослому, до странности осторожен. Гражданин Бернар не оставлял привычки заглядывать к ним. Виктория улыбалась ему, и он улыбался в ответ, играя с детьми, иногда приносил что-то – простенькую игрушку или сладости для Луи. – Он просто прелесть, – однажды вечером сказала Виктория с задумчивой улыбкой. – Не влюблена ли ты? – пошутила она, не думая, что Виктория задумается всерьёз, но та неожиданно примолкла. – Нет, – ответила Виктория наконец. – Я...не отсюда. Я здесь случайно, и из меня не выйдет жены мэра. Возможно, к лучшему. "Или нет". *** Их разбудили крики. Маргарита подскочила на постели, ощупью нашаривая шаль. В окнах виднелись сполохи пламени. "Террор закончен, что это за напасть?" Как была, растрёпанная, в шали поверх рубашки, под плач разбуженных детей, под испуганным взглядом Виктории она вышла из комнаты, через чёрный ход – и на улицу. Площадь, к которой она торопливо направлялась, была ярко освещена факелами, люди с оружием толпились на ней. "Вандейцы. Разбойники". Она мимолетно удивилась неприязни, с которой она подумала о пришельцах – разве она стала республиканкой? – но люди на площади действительно были разбойниками. Она уже видела их предводителя. Она помнила, что они сделали с Нуармутье ещё прежде республиканцев. Она помнила, как они оставили их на милость республиканцев. Гражданин Бернар был в центре круга – со скрученными руками, коленопреклоненный. Шаретт медленно, лениво подошёл к нему, задрал голову за седые волосы. – Ты ведь знаешь, что мы делаем с республиканцами? – раздался голос того, кого прозвали Королём Вандеи. Маргарита прозвала бы его Королём Заносчивых Ублюдков, если бы на то была её воля. – Вы можете сделать со мной всё, что вам будет угодно. – Поль Бернар говорил тихо, но необычайно отчётливо и спокойно. – Я прошу вас только оставить в покое мой город. Жители выдадут вам провизию и фураж, но не чините грабежа и насилия. – Кто ты такой, чтобы просить нас об этом? – рявкнул кто-то из лейтенантов Шаретта. Бернар повернул голову и холодно взглянул на него. – Я мэр города Монбера, в котором вы имеете честь пребывать, граждане. – Республиканец! – Я мэр города Монбера, – повторил Бернар. – Я служил прежде королю, теперь – республике, и я буду служить всякой власти во Франции на благо моим землякам. И поэтому я снова прошу вас не трогать жителей. – Ты не боишься? – с тихим смешком спросил Шаретт. – Почему ты не просишь за себя? К чему тебе этот город? – Я родился здесь. Здесь родился мой сын, похоронена моя жена. Я знаю каждого в этом городе, знаю его радости и печали. Это мой дом, как горожанина, но я ещё и мэр. Говорят, вы прежде были капитаном, гражданин Шаретт. – Это верно, – кивнул тот. – А капитан делает всё, чтобы спасти свой корабль в шторм. Вы не знаете жалости, но я готов умереть, если это нужно, чтобы удовлетворить вашу жажду крови. Я готов на всё, чтобы эти люди жили, чтобы стояли эти дома, чтобы здесь теплилась жизнь, и мой город процветал. Шаретт внимательно смотрел на него, словно раздумывая. – Да убить его, и дело с концом, раз он так хочет! Повинуясь окрику и, должно быть, своему вечно переменчивому нраву, Шаретт лениво потянул из-за пояса пистолет. – Стойте! Шаретт обернулся на её крик и побледнел, как мраморная статуя. – Вы... – он отступил на шаг, а Маргарита напротив – вышла в круг. – Не ждали? – недобро усмехнулась она. – Я жива. Не благодаря вам, как вы ни божились защищать Нуармутье. Отпустите этого человека. Мы с маркизой де Лескюр обязаны ему жизнью. – Маркиза? И она тоже здесь? – удивлённо переспросил он. – Да. – Голосом Виктории можно было заморозить пламя. – Отпустите этого человека, шевалье Шаретт. – А если я не хочу? – с глуповатой, надменной усмешкой спросил он. Кажется, он, как и обычно, был здорово пьян. Виктория стремительно пересекла границу круга. Она не бежала, нет, казалось – летела, так же изящно, как и её ладонь, впечатавшаяся в небритую щёку Шаретта. – Отпустите его! – Нежный голос больше походил на рык. – Вы пришли в Монбер как разбойники, вы арестовали лучшего человека в этом злосчастном городе, вы, наконец, разбудили нас и наших детей, которых мы едва успокоили! Убирайтесь прочь, невежественное чудовище! Шаретт, кажется, был впечатлён. – Так ты говоришь, – осторожно обратился он к мэру, – что вы снабдите нас провизией и фуражом? – В пределах разумного, – ответил тот, даже не глядя на шевалье – только на Викторию, тяжело дышавшую и, казалось, окутанную ореолом грозных молний поверх ветхой рубашки. – Чёрт с вами всеми! Собирайте поскорее, к утру мы уйдём. Тёмная масса жителей за пределами круга пришла в движение. – Я не думал, что вы живы, – почти виновато пробормотал Шаретт, проходя мимо неё. – Вы должны мне за смерть мужа и брата. – Но я не убивал их! – Если бы убивали, я сломала бы вам шею, не сходя с этого места, – бесстрастно сказала Маргарита, глядя ему в глаза. Шаретт с трудом сглотнул. – Я...я к вашим услугам. – Виктория подала мне отличную идею. Для начала вы поможете нам убаюкать детей. Он недоверчиво вскинул брови, но пошёл за ней покорно, как бык на заклание, а потом неловко качал колыбель с девочками и фальшиво напевал какие-то обрывки моряцких песенок под её присмотром. – Зачем вам это? – спросил он после, когда младшие наконец уснули, а Луи задрёмывал головой у него на коленях, как обычно любил делать с любым взрослым, имевшим неосторожность оказаться возле него. – Хотела посмотреть, насколько много в вас осталось от человека. Это всегда проще увидеть при детях. Шаретт задумчиво обвёл глазами комнату, задержался взглядом на Луи и осторожно погладил его отросшие тёмные кудри. – Моего сына когда-то тоже так звали. Как вашего. Она удивилась – прежде ей никогда не доводилось слышать о семье Шаретта. – И что с ним стало. – Умер. Совсем ещё ребёнком. Я тогда, помнится, запил на неделю... – Не то чтобы вам требовался для этого серьёзный повод. – Как сказать. Тогда ещё требовался. – Он улыбался странно, почти болезненно, будто кто-то разрезал ножом его широкий рот. – Я могу идти? – Да. Не разбудите ребёнка. С неожиданной нежностью Шаретт переложил Луи на постель, на прощание снова мимолетно погладив по голове. – В вас ещё достаточно от человека, шевалье. Ещё не поздно остановиться. Он снова рвано, криво улыбнулся. – Я лечу под откос. Поздно что-то менять, только веселиться напоследок. Маргарита смотрела ему в спину, слышала, как он отдаёт приказы охрипшим голосом. Она больше не могла ненавидеть этого человека. Он навредил её семье, но никому он не смог принести вреда больше, чем самому себе. *** Мир всё же наступил – не сразу, только на следующее лето. Виктория уезжала. – Вы точно хотите остаться здесь? – неуверенно переспросила она в который раз, переминаясь с ноги на ногу. "В Англии меня никто не ждёт". – Да. Я уверена. Я привыкла к здешней жизни. Мыть полы было привычно. Хорошо вымытый пол никогда не позволит впасть в отчаяние. К тому же теперь, когда бывшие солдаты вандейской армии перестали скрываться по лесам, кто-то из них о ней вспоминал, временами помогал... Она сумела приодеть Луи и наконец-то купить шаль вместо рваного одеяла, которое было с ней ещё с Нуармутье. Жизнь, в общем-то, была прекрасна, насколько она могла быть. После всех лишений наступил покой. – Я...я не знаю адреса. Но я напишу вам, если смогу передать письмо. – Конечно. Повисло недолгое молчание, настала пора прощаться. Маленькая Луиза всё ещё едва могла стоять, даже с поддержкой взрослых. Виктория держала её на руках, и девочка оказалась в двойных объятиях, когда Виктория потянулась обнять Маргариту на прощание. Луи и Раймонда стояли рядом. – И вы – до свидания, – грустно улыбнулась Виктория. Раймонда помахала ей ладошкой, а Луи внезапно сделал шаг вперёд и протянул помятый букет полевых цветов. – Для Лу, – немного невнятно сказал он и осторожно погладил свисавшую ступню маленькой подруги. Та заулыбалась – и он улыбнулся в ответ. Подъехала карета – английские родственники хорошо позаботились о Виктории. – Я в долгу перед вами. – Пустяки. Гражданин Бернар спешил от ратуши – взволнованный, раскрасневшийся. – Мадам... – он потупился. – Мадам, я вечно буду обязан вам жизнью и... – мэр замялся на секунду, но всё же закончил: – я всегда буду помнить о вас. Виктория сделала шаг к нему навстречу. – Я просто вернула вам долг – за наши жизни, – ответила она и, легко поднявшись на цыпочки, внезапно поцеловала его в лоб, на мгновение прижав к себе. Поль Бернар обратился в соляной столп, и не отмер даже тогда, когда копыта лошадей застучали по разбитой дороге. В глазах его застыло изумление – и тоска. – Что ж, по крайней мере, она жива, – тяжело сказал он наконец, но радости в его голосе не было ни капли. Он побрёл снова к отель-де-виллю, сгорбившись и шаркая, как старик. "Но он стар, как и я". – Что ж, – пришло время и ей подвести черту. – Пойдём, Луи. Пойдём, Раймонда. Нас ждут дела. Возможно, не самые великие, но бельё само себя не постирает. *** – Луи! – крикнула она привычно. За двадцать с лишним лет своей жизни сын доставил ей немало хлопот, хотя внешне казался спокойным и невозмутимым, как скала. – Где тебя носит! Уже полдень! – Без полутора минут, – спокойно ответил сын, заходя в комнату. Часы Мориса работали исправно. Всё это время она заводила их каждый день, пока не передала Луи на двадцатый день рождения. Время в каком-то смысле не прерывалось. – Мы не каждый день ездим к королю на приём. Но даже это подождёт. До меня тут дошли слухи... – Они первые начали! – деланное спокойствие сына как рукой сняло. – Они оскорбили Луизу! Маргарита подавила тяжёлый вздох. Привязанность сына прошла сквозь два десятка лет и осталась непоколебима. В прошлом месяце он попросил у Виктории руку её дочери, и та – странное дело! – не отказалась, хотя они были неровней. Виктория вновь блистала при дворе, Маргарита всё так же мыла полы в отель-де-вилле Монбера. Денег, что теперь выплачивали ей, и тех, что посылали ей прежние соратники Мориса, хватило, чтобы дать детям какое-никакое образование, но они все оставались провинциальными захудалыми дворянами. Согласию Виктории никак не могло поспособствовать внешнее уродство Луизы, очевидное для всех – кроме самой Виктории и Луи. Маргарита была удивлена до глубины души, когда поняла, что сын не лжёт и вправду считает свою возлюбленную прекраснейшей женщиной на свете. "Морис тоже не блистал красотой, но для меня он был прекрасен как ангел. А я, должно быть, для него". Каждый взмах тряпкой, каждый удар белья по воде – всё это заставляло притупиться боль, многие годы. Она зарастила эту дыру в груди, но что-то ныло всё равно, и она ещё временами плакала по ночам, вспоминая то, что уже никогда нельзя было изменить. В эти ночи ей вновь снились поля и башня, с каждым годом становящаяся всё ближе. И ей становилось легче. Следовало решить вопрос до тех пор, пока они не окажутся в Версале. – Мы только приехали в столицу, а ты уже решил вызвать на дуэль весь цвет французского двора. Оставь это. Они всё равно будут болтать. – Ты никогда не хотела убить тех, кто сказал бы дурное про отца? – Я ответила бы им словами. Ни к чему марать свои руки об идиотов под угрозой наказания. – Ты знаешь, что я повторю это снова. – Знаю. Пока не угробишь себя. – Тогда зачем? Луи испытующе смотрел на неё. Он больше походил на неё или кого-то из её братьев – невысокий, плотный, с широким лицом, обычно освещённым доброжелательной улыбкой. Никто не назвал бы его красивым, но обаятельным – вполне. В его тёмных глазах плескалась та же ярость, с которой Морис сказал, почти приказал комиссарам не причинять ей вреда, словно бы он, пленник, имел право что-то требовать. Но его послушались. История шла своим чередом. "Скоро мы станем предками, а у них появятся потомки, чтобы о них заботиться". В зеркале отражалась седая старуха с загрубевшими от работы узловатыми руками и обгоревшим на солнце лицом. "В Версале я произведу фурор". ...Горели тысячи свечей. Пылало золото отделки. Она была впечатлена, пожалуй. За спиной раздался удивлённый вздох Раймонды. Дочь выросла красавицей, взяв, кажется, только привлекательные черты и у неё, и у Мориса. Густые тёмные кудри, бездонные глаза, аккуратное личико. И сейчас на неё с любопытством оглядывались, а они украдкой улыбалась, пряча лицо за веером. Виктория ждала их, рядом с ней стояла Луиза, опираясь на руку матери. Одно плечо выше другого, кривая спина, косящие глаза – но Луи рядом прерывисто вздохнул и едва не сорвался с места. Луиза улыбалась ему и, пожалуй, эта счастливая улыбка и вправду делала её красивой. Вдалеке возвышался трон. Она словно издалека слышала голос Виктории, которая представляла её королю. Это было не так уж и важно – она удивилась, насколько равнодушно восприняла событие, которое могло бы стать венцом её жизни. Только одно ударило в сердце: "Ваш муж был достойным человеком" – негромкий голос короля в тишине зала. Пока жива память о людях, в какой-то мере живы и они сами.