Вифсаида

«Да онемеют уста лживые, которые против праведника говорят злое с гордостью и презреньем.» Псалтирь, 30:19

Лес кончался. Притоптанная дорога образовывала развилки, стремящиеся в бесконечную даль. Через обмелевшую, болезненную речушку громоздился каменный мост, который выглядел просто нелепо на фоне этого грязного ручейка. Впереди был виден город: большой, холодный и трусливо прячущийся за стенами. Нет, его путь лежал не туда, но избежать случайных забав он тоже не хотел. Мост окутывал босые ноги мертвецким холодом из-за маленьких луж, скопившихся между камнями. Местами проглядывал мох. Стража города хоть и была на морду похожа на троллей, но ни один тролль не пустил бы ни единого путника через свой мост, в то время, как эти беспутные спокойно дремали, стоя на дозоре. Пройти в город не составило никакого труда. Эти улочки пустовали. Люди собирались где-то в центре города и веселились у огромного костра, отмечая конец посевов. Тут же царил мрак. От улиц ужасно пахло помоями, он никогда не понимал, как люди вообще способны так жить. Грязные свиньи. Мало-помалу до ушей его начал доноситься тихий быстрый топоток: крысы, чувствуя его приближение, повылазили из укрытий и своими круглыми глазами смотрели из тьмы, будто чего-то ожидая. Он дал отмашку. Зверьки смекнули. Нет, даже не смекнули, они повиновались и целыми тучами поскакали вдоль дороги, тихонько разбрызгивая лужи помоев и дождевой воды. Они лезли везде, где могли залезть, и с каждой секундой их становилось все больше и больше. Крысиная стая росла и росла до тех пор, пока грызуны не начали преподносить свои дары — то, что они самозабвенно успели украсть. То, что так заманчиво блестит. То, что слишком плохо убрано. Тут были все вещи, способные привлечь любопытный взгляд двух маленьких бусинок: зачастую, конечно, грызуны приносили ненужный блестящий хлам, вроде осколков посуды, но среди них были и полезные вещи: монеты, потерянные сережки и нарочно украденные подвески. Особенно прозорливая стайка чертят тащила на своих гладких спинках ничто иное, как изысканный ножик. Ему демон обрадовался особенно — серебряное лезвие еще совершенно невинно и девственно отражало лунный свет, отлично и само понимая, что это ненадолго. Удовлетворенный дарами, демон бросил в крысиную стаю руку, учтиво позаимвованную у ночного разбойника. Она все еще пахла кровью, а значит, была лакомым кусочком для зверей. Спустя мгновение под ногами послышались писк и чавканье, звук прогрызаемой плоти и ломания костей — каждый крысеныш хотел ухватить кусочек подачки драгоценного господина. Впереди горели костры и, несмотря на то, что была уже поздняя ночь, играла музыка. Люди свистели, хлопали, топали, иногда весело взвизгивали девушки. Он заглянул в бочку с дождевой водой: сажа, которой он измазался, спускаясь в этот мир, скрывала исключительно острые и тонкие черты лица, делая их совершенно неприметными. В таком виде он не привлекал внимания и совершенно точно не отпечатается у кого-то в памяти сильнее, чем нужно. Он любил запах гари и любил, когда под ногами тряслась земля. Любил, когда кричат люди. Но сейчас все это было в другой окраске: костры мирно согревали и освещали кучки людей, занятых празднеством, они не жгли дома и не обжигали до головешек и без того мертвые тела, как это было всегда. Земля ходила ходуном от танцев и глупых хороводов, а не кровавых конниц, всегда достигающих своей цели. И даже люди кричали и визжали от радости, гримаса отчаяния и безысходности даже тенью не касалась их лиц. Даже как-то приторно. Он поплыл между кучек людей, рассматривая, чем они занимаются. —Юноша! — окликнул его пожилой голос. —Идить-ка к нам! Больно уж вы замученный! Он глянул на мирное скопление людей возле очередного костерка. Во главе их сидел пожилой мужчина, вокруг же, тесной толкающейся цепочкой ерзали маленькие дети. Взрослых было не так много, из-за чего Демон сразу понял, что мужчина — сказочник. —Ну идите же, идите! — добродушно улыбнулся старичок. Демон пожал плечами и присел сзади стенки слушателей. —Ты, дружок, как я гляну, путник какой аль просто благородный бродяга, не видал тебя раньше у нас. Присядь с дорожки, отдохни да просто послушай, коль забрел на праздник. Ну, ежели никуда не спешишь, а коль спешишь — мы тебя силком удерживать не будем. —Спасибо, я и впрямь устал с дороги, — голос его был похож на шелест листьев в сильном ветре: тихий, но какой-то холодный и неспокойный. —Ну, коли мы все жжём кострища и встречаем Вальпургиеву ночь, значит, и сказки я вам должен сказывать подходящие! О ком вы хотите, чертята маленькие? Писклявая толпа наперебой кричала «Ведьмы! Бесы! Черти! Баба Яга! Кикимора!» —О ведьмах было в прошлый раз! — топнул ножкой кучерявый светлый мальчишка. —Давайте о зверющих! О людях-волках! —И что, что было?! — откликнулась девочка с двумя косичками. —Ведьм-то их вона сколько! И ветряные, и болотные… —Сама ты ведьма болотная, лягушка мелкая, нет никаких болотных ведьм, есть только лешие! Дети начали неслабую перебранку, пытаясь перекричать и переспорить друг друга, пока дело чуть не дошло до кулаков. —Ну-ну, тише, окаянные! Тише, чертята! А ни то вообще ничего не буду рассказывать! Мальки остановились и замерли, как шелковые. —А коли вы к миру так и не пришли, я расскажу вам о том, кто мог и как ведьма на метле скакать, и с утопленниками дела вести, и в зверя запросто мог превратиться, а притом еще и хитрее черта был! Дети лишь сильнее раскрыли глазки. Демон прислушался. —Никто не знал, откуда оно взялось. Никто не знал, ни чей это сын, ни чей это брат, и имел ли он вообще семью. В те времена стояла страшная война, смерть косила людей, что тебе мужик в поле траву косит. Несметное множество людей погибло от голода, кого-то страшно и мученически съедали чума с тифом, поля же были красными от крови, а воздух был черным от пепла. Горами лежали тела, да такими высокими, что царапали небо. И не понять было, кто в них друг, а кто враг. Шел тогда мужик по такому полю: страшно, противно, а ничего не поделать. Дома ждут его поджидают жена да сын, бедный чахоточный мальчишка. Да только нет у них в закромах ни гроша ломаного, голод уж давно у них на пороге сидит, да держатся как-то, дверь не открывают. Вот и шел, значит-с, мужик по полю, смотря, есть ли что хорошего с тел мертвых взять — мертвецу-то богатства не нужны! Шел да молился: «Прости, Господи! Прости, что ворую у сынов твоих, да дух их беспокою, тела обдираю! Прости, Господи, прости!». Вот идет он, идет и видит: лежит в кровавой луже мальчишка. Мелкий такой, грязный, потрепанный весь, словно сам и сделан из пепла. Косточки его в тоненьких ручонках — что тебе стрел обломки, ножки с тельцем — древко и наконечник копья. Да и кровь-то с кожей не его — так, накапала с кого-нибудь. Крадется мужик к мальчишке и видит — дышит оборвыш. Тогда упал мужик на колени и закричал в небо: «Господи, ужель ты за грехи мои меня простишь, если заберу я к себе мальчишку? Господи, неужто знак ты мне посылаешь? Все-все сделаю я, раб твой, спасибо тебе, Господи». И открыл глаза мальчишка. И смотрит на мужика: грустно так, безжизненно, будто только со света того вернулся. Он его хвать в охапку — да домой потащил, а пацаненок что тебе кошка на руках уснул да дышит так тихонечко, что не слышно совсем. Дети перешептывались, прикрывая рты ладошками — боялись перебить. Один, что постарше, подкинул в костер еще палочек, и с новой живостью заплясали рыжие языки, еще выше в небо полетели искорки. Демон слегка хмуро свел брови, но лишь на пол мгновения, лицо его, как всегда, ничего не выражало. —Вот подходит мужик к дому, а на крыльце уж жена стоит, давно она его высматривает. Как увидит, что несет он что-то большое, в тряпки завернутое, как обрадуется! Не уж курочка какая или гусыня! А то и барашек! Подходит мужик к жене да показывает мальчишку. И та ка-а-ак заревет! И хлещется, и хлещется: «Что ж ты делаешь то! Сами последнюю маковую росинку доедаем, а ты нам еще рот голодный несешь!» — и зарыдала пуще прежнего. «Молчи, дура!» — рассердился мужик. «Мальчишку я нашел посреди поля кровавого, сам Бог его послал, дабы искупил я грехи. Будет он тебе теперь вторым сыном, любить будем их поровну, как если б и он был родным. Жили втроем, будем вчетвером. Сейчас он оклемается да будет мне помогать». И так и случилось, мальчишка то умным оказался не по годам да сильным, всю работу с отцом разделял как взрослый, не глядючи на то, что с виду ему и осьми не было. Да только невзлюбила его мать: всем хорош он был, да только жестокий, сердце черное, истинно посреди бранного поля тьмой рожденный. Охотился он как зверь дикий: добычу настигал и истязал, истязал, истязал, игрался с полуживым зверьком, как кошка с бабочкой. Не упускал шанса и над совершенно невинной животиной поиздеваться: смотрит, лягушка прыгает. Оторвет ей лапки задние да смотрит, смеется, как та убежать пытается. Ну не ребенок — сатана! Демон неслышно цокнул. Старик продолжал наводить страх на детвору. —Много чего творил он за спинами старших, о-ой как много всего! Но гадкий утенок на то и гадкий. Как кукушка остальных, родных птенцов в гнезде изводит, так и наш Сатаненок на брата своего названного смотреть спокойно не мог. И все-то на свете белом он в нем ненавидел и презирал! Так и говорил ему: «ты слаб и жалок, ты груз на шее и обуза, я презираю тебя». И, в один день, маленький мальчишка пустился на крайность, жестокую, ужасную крайность! Был скверный день, прям таки дожж с лягушками: терпеть ненавижу такие дни! Отец тогда в хлев ушел, свиней-то давно уж не было у них, только дрова да косы с мотыгами теперючи там хранилися. Мать старательно пыталась замесить хлеб на куколе с жмыхом. А братья то, почитай, сами себе предоставлены — делать то неча в ненастье такое. Тогда позвал Чертенок брата своего и говорит «отец велел тебя звать, сходи да помоги ему». Возрадовался сын, нечасто к нему обращались, больно слаб он был, а послужить отцу с матерью — все же долг. И вот идет он, а Чертенок за ним, как тень прилип. Стоило приоткрыть ребетенку дверь, как Чертенок взял, да ноги ему заломал. Покатился мальчишка с моста, прямиком в грязь. Глядь Чертенок — не дышит. И глаза закатил, как рыба пустыми шарами вбок смотрит. Засмеялся тогда Черт, аки ловко он брату шею свернул! И хотел уже на косточках его танцевать, как чует — отец уж сейчас придет. И утер он тогда улыбку с лица, и побежал, натурально полный страха, в хлев. Схватился батьке за штанину и кричит «упал! Упал! Поскользнулся и упал!» У отца сердце в пятки, бегом они к крыльцу, а над мальчишкой уже мать рыдает. Жмет к себе крохотное тельце да слезами личико детское омывает. Долго горевали муж с женой по сыну. Утешал мужик жену: «ну хоть Бог второго послал, с ним уж не пропадем». А второго уж и след простыл. Дети сидели, пораскрыв рты, девочка с косичками начала тихо жалобно хныкать, упираясь другой, что постарше, в хрупкое плечико. —И что? Что с ним дальше стало? — не унимался самый резвый мальчуган. —А Бог весть. Много чего ему про него рассказывают. Знаю я лишь то, что по свету он много бродил, бродил да везде несчастья за собой таскал. Взбредет в голову — подерется, а как надумает, так и бойню может устроить. Столько он всяких бед да войн принес миру, мать родная! Да только вот в одной не повезло ему. Был он уже юношей статным: красавец вышел, ничего не скажешь, бабы от него дурели, да только он на них с колокольни плевал. Однако, таки не повезло. Как бы ни был ловок, как бы ни был хитер, коварен и силен, и тут коса на камень нашла. Окружили его в тот день целым роем, как крыса он был загнан в угол. Но и тогда не упал на колени, не взмолился Богу, а напротив, призвал Сатану! Да так дерзко, что Властитель Темный сразу примчался посмотреть, кто таков дерзновенный дурак. И сошлись они на сделке: юноша отдал бесу душу свою, а Сатана дал ему силы нечеловеческой. Враз он раскидал всех врагов своих. Да только не найти ему теперь не покоя, ни забвения без души: так и бродит где-то, Черт, да беды на землю кличет, бес проклятый. Дети начали шумно переговариваться, потому как рассказ уже был закончен. И каждому не терпелось рассказать все, что думают они об услышанном, о том, как демон ужасен и зол, и о том, как бы они, несомненно, победили его. Демон улыбнулся. Гаденько так оскалился. —Я тоже знаю эту сказку, — внезапно сказал он. Малышня прекратила споры, все они, включая тех, что постарше, совсем взрослых и самого сказочника, внимательно смотрели на незнакомца. —Только вот больно жуткая у тебя версия. Такой Чертенок негодяй, аж жуть. —А что? Разве не так? —Я знаю это сказку с другой стороны. Ты говоришь, что мальчишка убил брата лишь из прихоти. Потому что по природе такой. В моей же сказке мальчик убивает брата потому, что он старался облегчить всем жизнь. —Что за вздор! — рассердился сказочник. Но Демон положил свой рассказ, будто не услышав такого гневного замечания. —Его брат, родной сын в семье, был слишком больным и немощным. Он не мог чем-то помочь, не мог работать ни в поле, ни дома. Единственное, что делал этот мальчишка — жалел себя. Жалел, постоянно жалел «ах, почему Бог оставил меня, ах, почему не могу я быть как все?!» Убив его, Чертенок избавил всех от проблем: матери бы не надо было делать лишнего хлеба и собирать траву по утрам да судить колени, чтобы позже напоить больного отварами. Отцу бы пришлось работать вдвое меньше, не надо было бы содержать ещё одного ребенка, который висел мертвым грузом. Да и самому мальчишке помог: кто знает, сколько бы он себя еще истязал, сколько бы он еще мучительно помирал от болезни, если бы Чертенок не избавил его от страданий. Он помог всем, не испугавшись испачкать собственные руки. И что получил в благодарность? Слезы, горькие слезы и бесконечную тоску. Чертенок больше не смог жить среди этих людей. Он путешествовал по миру, предлагая всем свою помощь, но всякий раз все отвергали ее. А когда его отверг и бог, когда все молитвы стали для него глухи, ему вовсе не осталось ничего сделать, кроме как утопить свое сердце в крови, чужой крови. Чертенок был мессией, отвергнутым миром. Так рассказывается в моей сказке. —Да что за чепуху ты городишь?! Бред сивой кобылы! Не так все было! Чему твоя сказка детей научит?! —Очевидно, — он приподнялся с места, поправив плащ. —Тому, что на любую историю можно посмотреть разными взглядами, — он слегка поклонился, чувствуя на себе недоуменные и задумчивые детские взгляды и злой и растерянный старческий. —Премного благодарен за хорошо проведенное время, — сказал он напоследок, перед тем, как вновь раствориться в толпе.