«Если подуешь на искру, она разгорится, а если плюнешь на нее, угаснет: то и другое выходит из уст твоих.» (Книга Премудрости Иисуса, сына Сирахова. Сир. XXVIII, 14)
Огни полыхали. Они были везде, сотнями, целыми стадами они сверкали тут и там, едва не объединяясь в один огромный пожар паники, ужаса и отчаяния. Невыносимо темно и сыро, и все горит-горит-горит, поселяя сумасшедшую мысль, что при одном неловком повороте или взмахе рукой все немедленно превратится в пепел и прах. Они смотрят. Везде. Со всех сторон, куда бы ни повернулся. Смотрят пустым, бездонным, ненастоящим, но отвратительно пронзающим взглядом. Стоит попытаться спрятаться от их презирающего за всякий, даже самый мелкий грех взгляда, стоит попытаться удушить звериный страх перед огнем, танцующим в бликах краски икон, стоит попытаться уйти, избежать, убежать, зарыться, как они будут настигать тебя вновь и вновь, вновь и вновь, пока ты тут. От их взгляда не укрыться и не спастись. Тогда единственным выходом будет попытаться задрать голову вверх, в глупой надежде, что там, наверху, смотреть точно никто не будет, как вдруг голова начинает предательски кружиться. Тело становится тряпичным, а монотонные пения, отбивающиеся от высоких каменных стен прямо в душу, переворачивая ее и роняя в чан покаяния, лишь бы избежать этих мук, разрывают чрево еще более мучительно, чем озверевший пес. Насущный мир теряется, истухает, в отличие от этих чертовых восковых палочек. Смотришь на потолок, а потолка не видно — так высоко к небу устремлена вершина постройки. Зато снова видны эти мертвые глаза. От них нет никакого спасения. Фальшивое небо, фальшивая вера, фальшивые люди и фальшивые праведники — все фальшивое, и так до конца и не ясно, из-за этого хочется упасть на колени, схватившись за завязавшийся узлом живот и опустошить его не самым приятным глазу способом, или все ж таки от боли в голове, рожденной любопытным взглядом к каменному поднебесью. А потом чья-то властная, недобрая старая рука надавит на плечо, заставляя пасть на колени, в пол кланяясь и молясь на чьи-то портреты и целовать чьи-то останки. Пол холодный. И, глядя на него, пронзающих глаз наконец-то не видно. Он плачет, плачет оттого, что резкий запах кадила спер глотку, оттого, что так беспощадно болит голова и бесконечно тошнит. Ему хочется хоть на минутку вдохнуть свежий воздух, хотя бы чуть-чуть, ведь запах ладана засел уже слишком глубоко в теле, будто устраняя его всеми самыми изощренными способами, начиная удушьем и заканчивая смертью, захлебнувшись собственной рвотой. Он умолял, просил всех, кто там был, чтобы его выпустили на свежий воздух, его кожа краснела и чесалась, хотелось спустить ее и заодно вырвать нос. Но взрослые наоборот обильнее окуривали его, когда он уже не чувствовал набухшей шеи. —Батюшка, пощади, дай хоть нос в дверь высунуть, — так унизительно плакал он. —Молчи! Покуда я стараюсь ради твоей души, молчи, ей-богу! Посмотри на себя, посмотри, кем ты стал, — священник вылил целый деревянный черпак святой воды мальчишке на голову, отчего тот заскулил то ли из благодарности за хоть небольшое облегчение горящей коже, то ли от нежелания всех этих обрядов. —Уму непостижимо, как подарок Господня впитал в себя столько скверны! Изыди, нечистый! — и он продолжил водить свечи и кадило, а слезы мальчишки продолжали жечь все на своем пути. Пожалуй, это оставило слишком яркий след в юных воспоминаниях, заставив раз и навсегда люто ненавидеть как церковь, так и ее служителей.***
«Кто дает угнетенному бедностью, тот дает Господу; а кто ссужает всякого мимоходящего, тот бросает псу.» Василий Великий
Высокие деревянные ворота ограждали их от небольшого садика, огибающего церковь вокруг. Сплошной, слишком высокий и массивный забор создавал не лучшее впечатление, не чувствовалось того хваленого в глупых страницах ветхих книжек доверия ко всему и всем. Прорезей, отворяющих ворота было несколько: одна поменьше для людей и одна побольше для телег, доставляющих в свое временное место проживания трупы. Перед воротами сидели люди, которых, судя по всему, попросту выгнали из сада. Все они были убогими попрошайками без последней крупицы совести. Оперевшись на забор спинами, рядом сидела целая семья, не имеющая, впрочем, кормильца. Четверо цыганят, мал-мала-меньше, постоянно о чем-то жаловались на своем, не ставшим еще нормальным и понятным для слуха языке, да и, будем честны, вряд ли он когда-то таким станет. В своих рваных тряпках и с замаравшимися в грязи и дорожной пыли лицами, они походили на чертят, блестя своими черными беспутными глазищами. Их волосы были всклочены: их не расчесывали, казалось, годами. Мелкие пятки от постоянного перемещения от места к месту были стерты, растоптаны и покрыты грязной корочкой, что совсем не скажешь о руках. Те, конечно, тоже были грязными, но ничто не выдавало хоть на чуть-чуть, что эти руки хоть когда-то были бы заняты любой, даже самой легкой работой. Не люди, — щенки, глупые, совсем ничего не умеющие и не понимающие щенки, которых вместе с сукой выбросили на улицу. Они бесились, почти дрались, давили друг на друге вшей и били палками крапиву. Демону было плевать, глядя на них. Он никогда не считал, что подобные явления заслуживают хоть какого-то внимания. От камней больше пользы, чем от них, бесполезные существа с неполноценной душой, как у самой обычной полевки. Они просто появляются и, не успев ничего привнести свету, погибают, как часть чего-то совершенно обыденного, вроде восхода и заката солнца. В самой же цыганке Демон тоже не мог разглядеть ценности души. И дело было не в том, что ее душа тоже была второсортной и заурядной с самых начал, нет. Просто та уже давно не хотела жить. Как, спрашивается, оценивать душу, если сам ее владелец совершенно не пытается доказать, нет, даже не верит в то, что ей есть хоть какая-то, даже самая жалкая цена. Женщина сидела, понурив голову, и, полностью безвольно и бесстыдно, кормила самого младшего, еще младенца, грудью. Перед ней стояла бог невесть какая плошка: в нее кидали милостыни, из нее же пили и, когда было что, ели. Впрочем, и напиться из прохудившейся миски было не так-то просто. Был и другой убогий: мужчина без двух пальцев на правой руке. То, каким макаром он их потерял, было доподлинно неизвестно, потому как сам мужик всякий раз молол новую историю, лишь бы выклянчить деньги. И обязательно героическую, прямо-таки рыцарскую, да печальную, чтобы сердце слушающего сжималось сильнее, а заветный мешочек с монетками разевал свой рот шире. Работать его звали неоднократно, и, главное, что только ни предлагали, но всякий раз он был непреклонен. "Нет," — говорил он и даже злился. — "Никуда я не пойду, не видите штоль?! Каков из меня работник?!" — и всякий раз тыкал вперед свою наполовину беспалую руку. Очередной вскрик цыганят с болью отозвался в ушах. Антрацитовые волосы качнулись, будто не поспевая за хозяином, когда тот резко вскинул голову. Ощетинившись, словно волк, он явно дал понять беспризорникам, что либо они немедленно закроют свой рот, либо уже впредь не откроют его никогда. Холодная дрожь прокатилась по всем оперевшимся на стену. Грудной ребенок заплакал, и Демон уже в самом деле готов был уничтожить грязный сверток, насколько раздражающим тот был. Ветер внезапно начал гонять пыль и чуть прижимать траву к земле, будто кто-то легкий, как котенок, но невидимый лег на зеленые перья листов. Но даже ветер не был столь холодным, как то чувство, что безжалостно ворвалось, атаковало грошовые души, сея в них смуту и непонятную тревогу, заставляя чувствовать приближение бури. Горестная мать сильнее прижала к себе младенца, из последних сил моля его помолчать. Миша начал ерзать по себе руками, пытаясь найти что-то средь одежды. Руслан не мог унять своего раздражения ни перед местом, ни перед людьми, даже он сам не мог держать ответственности за себя. Он смотрел за тем, как двигаются руки Миши. Смотрел за тряпкой, которая давно уже стала влажной от крови и сейчас пачкала остальную одежду. Хотел содрать повязку и продолжить раздирать, раздирать, раздирать кисть, будто кошка, вырывающая куски остывающей плоти в надежде на то, что где-то там, глубоко, найдется что-то, что сможет ее заинтересовать, а затем, поняв, что ничего такого нет, без малейшей доли сожаления оставить предмет недавнего интереса и уйти, мгновенно забыв о нем. Он сглотнул комок слюны, появившейся от дикой жажды, но та набегала вновь и вновь, пока перед глазами, хоть и в мутящей пелене воспоминаний, стояли целые каскады кровоточащих шрамов. Он демон, а не упырь. Кровь не интересует его, как источник жизненной зависимости, но пьянит ни разу не слабее. Для него упыри, в самом деле, были сходны блохам: они цеплялись, высасывая кровь для обжираловки. Его же кровь как-то философски ворожила, привлекала, как горящий впотьмах костер, на который хочется смотреть и смотреть,не отводя взгляд, пока тот не потухнет. Кровь — очень сильное звено, удерживающее людей на земле, образующее узы, порой становящиеся кандалами. Быть может, будь у него самого кровь, он даже намеренно резал бы себя, чтобы в очередной раз посмотреть на эту завораживающую красную струйку, чтобы ощутить солоноватый вкус боли и... Жизни. Миша потряхивал мешочком. Увлекшись, Демон не понял даже, откуда этот самый мешочек появился, но было ли это суть важно, ведь тот стремительно готовился пойти по рукам нищих. —Что ты делаешь? — былое раздражение заиграло в еще более хладном нраве. —Подаю милостыню, — Демон был готов поклясться, что эти гроши были его последними, но Миша выглядел даже счастливо, думая, что сейчас раздаст их. —Кому, черт возьми, ты собираешься подавать? Кому хочешь сделать милость? Какому убогому? —Мой милый друг, не бранись в таком месте. Убогие — баловни божьи. Святитель Василий Великий говорил: "Кто дает угнетенному бедностию, тот дает Господу". —Быть может, но я не вижу среди них угнетенных. Я вижу только тунеядцев, паразитирующих на чужой доброте. Миша насупился, но после улыбнулся, слабо, едва заметно, потом нарочно растягивая улыбку, будто бы изо всех сил пытаясь сказать: "ох, будь уверен, я счастлив, и улыбка это не что иное, как признак моего счастья". Он все же пошел подавать монеты. Наклонился, сначала нащупав руками цыганскую миску, закинул в нее по монете на каждую голову. Цыганка слабо улыбнулась, позже осознав, что Миша не сможет различить такой благодарности. Но самого Мишу это не огорчало. Он подошел к беспалому, и, начав щупать его плошку, случайно перевернул ее. Монетки шустрыми тараканами разбежались по земле. —Простите, видит бог, я не хотел, простите, — он занервничал, щупая землю. —На "простите" хлебу-та не купишь! И шо? И чавось мне теперь делать, окаянный? Как мне их искать да собирать то, без пальцев? Я тут зазря что ли? — Миша спешно начал подбирать монеты, какие только нащупал. —Оставь, — звук от его голоса был похож на то, как нож вонзается в столешницу. Демон перехватил развизжавшегося, как последняя свинья, убого за последние целые пальцы. —Он сам все соберет. Нас ждут дела, а ты итак уже ни на что похож. Тунеядец все еще хотел возмущаться, но еще пока предупреждающий хруст пальцев заставил замолчать. Демон сделал вид, что рассматривает его ладонь. —Э, мужик, да тебе еще и повезло. Чую, работа тебе подвернется вскоре, смотри не прозевай. О, какая! На целую жизнь вперед от всяких нужд избавит. Так ведь, мать? — он развернул грязную ладонь к цыганке, и та покорно и слегка припугнуто кивнула.***
«Дети мои! Станем любить не словом или языком, но делом и истиною.»
1 послание Иоанна, 3:18
Массивные древесные створки ворот озадаченно скрипнули несмазанными петлями, будто сомневаясь, стоит ли подпускать к святыне столь необычного прихожанина, который, впрочем, покорно выполнял все просьбы креститься. Болезненные листочки щуплой, едва пережившей зиму сливы косо поглядывали на человека с небесными глазами и чистым лицом. Яблоки наливались румянцем, будто сгорая от стыда, зная страшную тайну паломника, но находясь не в силах служить церкви щитом. Узкая мощеная дорожка разветвлялась, огибая бревенчатые своды кривым кольцом, сворачивая в небольшой садик, за которым ухаживали певчие. Женщины, посвятившие все самые высокие и звонкие ноты жизни церковному хору, исправно год за годом высаживали клумбы различных цветов. Были сонные ирисы, скорбно поникшие головами — яркие, прекрасные собой, но уже давно смирившиеся с судьбой. В отличие от многих своих подружек, они редко посещали громкие празднества, привычно украшая траурные букеты. Свой вклад вносили и желто-розовые бессмертники, неся какое-то особое значение цветочной мессии: даже сорванными, давно засохшими и необычно бумажными на ощупь, они все еще не теряли вида, оправдывая свое прозвище. Был и небольшой самодельный прудик, рыбы в нем не водилось, как бы ни старались в него запускать выловленных карасей и даже непривередливых ротанов. Зато отменно водилась затянувшая весь пруд ряска, которую, впрочем, тоже пускали в дело, вылавливая и скармливая ее курам и прочей птице. Большой пестротой всякой твари тут вообще нельзя было похвастать, но вот ее множеством... Церковь исправно давала кров всякой животине, брошенной через забор. Люди, не имевшие в себе смелости топить или иным образом умерщвлять детенышей своих кошек и собак, но притом не имеющие сил и желания растить их, попросту подкидывали животинку, зная, что сердобольные церковники волей-неволей примут четвероногих воспитанников. Оттого тут и сидело на привязи полдюжины псов, настороженно глядящих за каждым движением вошедшего, а на крылечке маленького домишки трапезной переглядывалось несметное количество кошек (многие из которых еще и попросту бродили по округе). Ласточка, забившая себе гнездо где-то на крыше, под куполом, резко сиганула вниз, пролетая над самой землей. Вторая массивная дверь, теперь уже самого храма, медленно, но с упорством пыталась открыться, в чем ей мешал сквозняк, вновь и вновь противостоящий выходящему человеку. Наконец, оттуда выглянула невысокая темноволосая девушка, подбирая полы длинного платья и семеня аккуратными, спрятанными в плетенках ножками. На миг она развернулась обратно лицом к двери, устремляя на нее свои ни то робкие, ни то, напротив, решительные черные глаза. Перекрестившись и поклонившись бесстрастному лицу богородицы, она вновь сдержанно, помня статус, побежала по каменной дорожке. —Миша! — в её лице сверкнула радость, убаюканная манерной кротостью. Заметив нового прихожанина, она потупила и этот тлеющий огонек задора. —Матушка, — улыбнулся Миша, обласканный знакомым голосом. Девушка нежно приобняла его. —Что стряслось? Что с твоей одеждой? — она посмотрела на небрежно, но плотно перемотанную повязку и ахнула. —А что с рукой, милый сын? Её глаза так и отдавали неподдельной теплотой, словно два разгорающихся уголька в устье печи. —Да упал неудачно, — улыбнулся Миша, на что девушка лишь нахмурилась. Не впервой ей было слышать эти шаловливые нотки, ни в коем случае не лгущие, но и правды не раскрывающие. И спрашивать что-либо дальше бесполезно, Миша будет лишь петлять и хитрить, а грех на душу из-за такого брать не хотелось совсем. Нет, он делал это не чтобы позлить, но чтобы лишний раз не тревожить и не вызывать к себе ненужной жалости, которую он совершенно не любил. Жалея себя, он, скорее, только проваливался во что-то вязкое и липкое, что уже не хотело отставать, прилепляя к себе все новый и новый сор самобичевания, а значит, непокорности воле божьей. Однажды из него раз и навсегда выбили всякое чувство жалости к себе. Но легче ли от этого ноша и меньше ль горб?.. —Я поищу для тебя новой одежки, умойся, а после обо всем поговорим. Она наконец перевела свой взгляд на Руслана, мирно стоящего чуть поодаль. —А ты, братец? Руслан повернул голову к Матушке, делая вид, что был слишком увлечен, рассматривая незатейливую кошачью игру. В действительности же, нечто внутри него звонко и с раздражением сказало "ну наконец-то! ". —Как тебя звать, милый? Уж прости, если ошибаюсь, но ты откуда-то не отсюда? Ни на одной службе тебя не видела. —Руслан. Да, вы правы, Матушка, — вежливо чуть наклонился он, изображая головой поклон, как его вновь перебили. —Руслан, — Миша приобнял его за плечи, похлопывая одной рукой, — мой гость. Он бы хотел глянуть, как в нашем храме службы ведутся. —Ох, это просто чудесно, но как бы не испортить впечатление. Батюшка Илья приболел, бедный, совсем лишился голоса. Прихожане уже чего только не нанесли ему, одного меда только пруд пруди. Да и тело в храме... — она вздрогнула, видимо, вспомнив перед глазами картину усопшего. —Не самого лучшего вида... —А кто почил-то? — выспросил таки Миша. Демон чуть было не ухмыльнулся. —Мы, вроде как, собирались поговорить после того, как ты приведешь себя в порядок, — прощебетала она. Листва где-то за спиной начала отчаянно шелестеть, вздыхая прогибающимися ветками. Заслышав шевеление из садика, девушка окликнула другую: —Мань! —Ай? —Поди сюда, пожалуйста. Из-за очередной яблони выглянула девушка уже повыше ростом, с коротко обстриженной челкой. —Что такое, Ир? — она поправила подол голубоватого платья и улыбнулась Мише. Слепого Мельника знал весь двор, не только за то, что тот поставляет муку на просфоры, но за непоколебимую праведность, за которую ему и дано было благословение вести панихиду. —Посмотри, пожалуйста, есть ли рубаха какая-нибудь, а то у Миши одежка не нá что похожа, не могу же я так человека оставить, ей богу. Девушка ушла по просьбе, а трое остальных отправились в сторону трапезной, при которой имелось несколько кадок воды с ковшом, где можно было бы умыться. Ира все же ответила на вопрос, немного помявшись. —Почил-то дядька сказочник... — с горечью сказала она. —Как, Господи, ты все так устроил... Вроде только-только на празднике сидел, с детишками баловался. Страшно, страшно все это. Был человек, моргнул, и нет уже. Вроде, совсем недавно сама сидела, слушала сказки. Добрыня-то мал еще совсем, спал малыш, — и без того теплые все время слова наполнились особой любовью, стоило ей вспомнить ребенка. Но в ту же секунду лицо ее стало хмурей и тяжелей тучи. —И дядька, умаявшись, тоже спать пошел. А тут на те, бегут! Помер! Да так ужасно, милые! Мужики говорили сначала, зарезали его. А потом и вовсе — крысы сгрызли. Ой, что творится! Чем-то мы, грешные, разгневали Отца Нашего. Уж не черти ли на нас, негодных, повылазили... Демон тоже вспомнил сказочника. Вспомнил его гневающееся лицо и неправильную сказку. И крыс он тоже помнил. Хорошо, очень хорошо помнил. Такова была его расплата за клевету. За лживые слова, совершенно неправильной, на его лад, морали, которую старый еще и пытался вдолбить в неокрепшие умы. Люди никогда не поймут истинных благих намерений. Но он поможет, истребляя неверных, вырезая их на корню. Поможет. Праведность так неоднозначна. Что есть праведность? Праведность есть одна суть с благочестием. Но неужели до людей так никогда и не дойдет, что благо не может существовать одно, идя бок о бок с несчастьем и попросту не имея ни крупицы возможности существовать отдельно? Плевать люди, но как такого не может понять сам Создатель? Делая добро, невозможно утверждать, что прямо сейчас вы не совершаете еще и зло. Убить курицу, ради того, чтобы прокормить семью — вот самый простой пример. Что Библия скажет на это? "Все движущееся, что живет, будет вам в пищу; как зелень травную даю вам все" — вот, что так тонко и кропотливо выведено гусиным пером по желтоватым листам. Но если ту же самую курицу украсть, чтобы прокормить всю ту же семью? Грех. И даже если украсть ее у человека озлобленного и в том самом грехе, словно в болоте, увязшем, то, суть, душу вашу не спасет. Но вот другое действие того же спектакля: случайно убить человека, защищаясь или защищая от него же самого. Сложнее? Сложнее. Ведь тут нет и никогда не будет добра. Меньшее зло, не более. И даже если весь белый свет будет спасен, убей ты одного единственного человека, твои руки все равно уж будут истекать в крови, чертя темный и мучительный путь в преисподнюю. Убийство не оправдать перед высшим судом, сколько бы доказательств не было дано. И дары, предназначенные для потайного кармана в мантии, судья никогда не примет, сколько ни восхваляй его и ни пой "святые" песни по его же заветам. Руслан никогда не понимал этого. Не понимал ни книг, ни речи, но так отчаянно старался принести благо, за что лишь вновь и вновь получал удары и возглас, нет, свиной визг о неправильности и проклятости. Тогда еще совсем юный мальчишка и понял, как глубоко ошибается если ни сам Отец, так те, кто так старательно пытаются говорить его омертвевшими устами. И лишь тогда, когда Бог оказался глух к его молитвам, к его искреннему крику помощи и исповеди среди горящего кургана, он понял простую истину — рыба гниет с головы. Но что же Миша? Отчего он, раз за разом совершая столь глупые поступки, только сильнее начинает светиться благословением? И отчего он, умывая святой водой свои слепые глаза, продолжает улыбаться, мило беседуя с Матушкой? Сама же Ира, жена местного священника, оттого и носящая чин Матушки, была совершенно егозного характера, и, несмотря на черные волосы и глаза, напоминающая солнце. Вечно смеющаяся и открытая для каждого, порой она забывала о должной кротости послушания, неловко пытаясь после снова казаться серьезной и выдержанной. И вот что самое главное: живя при церковном дворе, будучи с ним единым целым, она была лишь человеческим началом, не имея божественного окончания. На ней не было печати, а благословения были так остаточны и едва проглядны, как отпечатки пыльцы с крыла бабочки на пальцах. Другим словом, она была самым простым человеком. Грешна, но не в крайность, а так, как и положено людям. Не без доброты сердечной. Руслан чувствовал себя лишним среди них и всего этого двора (что неудивительно), и оттого злоба, словно змея, кольцо за кольцом обвивала его грудную клетку, вызывая яркие пятна перед глазами. На фоне их он был дик своей закрытостью и молчанием, отнюдь не от стеснения, как это обычно бывает, а от нежелания, выбрав себе роль отстраненного наблюдателя — тени от их света. И видно было, как Матушке неспокойно от этой темной лошадки, когда она украдкой поглядывала на него, наверняка задаваясь единственным вопросом "кто же ты такой?" Он смотрел на них, и страшные льды сковывали его чрево. И даже крохотная трапезная похолодела; словно ранней зимой стало промозгло и зябко, как если бы за окном повалил бы первый настоящий снег, не тающий на земле. И лишь погодя Руслан понял, что и сам дрогнет от этой мерзлоты. Вечной, трупной мерзлоты. —Похолодало? — спросил он, когда Миша начал переступать с ноги на ногу, поджимая большие пальцы. Ох нет, эти заморозки не перепутать ни с чем. Руслан подошел к окну, наблюдая, как за считанные секунды все небо беспросветно заволокло. Но не за этим он выглянул, итак прекрасно зная, какую картину ожидать от природы. Искал он, можно сказать, её художника, но до ряби в глазах знакомый силуэт так и не выказал желание быть найденным. —Батюшки, отчего ж погода так испортилась? — ахнула Ира. —Не единого же облачка не было. Ой, быть ненастью, чем-то мы так гневаем да гневаем Господа. И ведь даже не замечаем, глупые. Руслан пристально продолжал смотреть в окно, а после внезапно хлопнул ставнями так, что остальные подпрыгнули. —Сквозняк, — оправдался он. —Не стоит ли начать пораньше? А то погода так и шепчет. —Да-да, только дождемся Маню, а то негоже в таком виде оставаться. Хоть чего-нибудь да благословлю, а то Мишенька всегда помогает, муки на просфорочки дает, а сам... Она оборвалась, чтобы не сказать лишнего, но мысль была ясна. Руслан смотрел на дверь, краем глаза, будто бы невзначай. Что-то могильное витало в воздухе, даже если он один и чувствовал это. Когда-то кто-то чересчур умный предположил, что змея видит тепло (его, конечно же, засмеяли), но сейчас Демон чувствовал нечто схожее. Притаившись напряженным клубком, накопив на концах клыков ту злобу и яд, он чувствовал, правда, не тепло, а холод. Можно сказать, глазами на затылке. Оперевшись на одну ногу, как когда-то делали греческие атлеты-бегуны на соревнованиях, он ощущал, как этот холод перемещается и становится все ближе и ближе. Как пахнет обгорелой трупной гнилью. С каждым шагом, с каждым шорохом примятой травы, он был как пружина, сильнее сворачивался, как кошка чуть пятится назад, чтобы прыгнуть выше головы. Как только дверь скрипнула, еще даже не открывшись, он вскочил, перекрывая дорогу. Второй раз за короткое время все в комнате подпрыгнули. —Господь! — девушка вжалась назад, едва не растеряв ровную стопку. —Ты чего скачешь, как окаянный?! Напугал! — с отдышкой, но звонко отругала его прихожанка. Смято, Руслан извинился, и отошел ближе к Мише. —Бог простит! — как вихрь, она быстро просеменила к Мельнику, вручая ему наказанную Матушкой одежду. Демон не мог изменить своему чувству, и продолжал слышать то же, что и раньше. Но след все еще оставался на улице, словно таился, выжидал. Он оперся спиной на ставни, чтобы соглядатай остался с носом, хоть и знал, что многим это не поможет. Бабы хлопотали подле Миши, который был слишком скромен, чтобы принять новый кафтан. —Да брось ты это! Брось! Считай, за братом старшим донашиваешь! Я кому сказала, обижусь, обижусь так и знай. Вот не возьмешь – я зареву! — и только после этого он, не переставая благодарить и благословлять, принял новую одежду. А когда пошел в комнатку, малюсенькую келью, которую предоставляли, скорее всего, паломникам, Руслан увязался за ним. Никто и не заметил. Был и пропал. Словно тень. —Тебя что-то тревожит? —Давай помогу, — не отвечая на вопрос, он приступился под бок. —И все-таки? — Миша перехватил его руку, зажимая пальцем запястье. Быстро поняв, что к чему, Демон запустил свое отмершее сердце, подражая стукам сердца. —А стучит то резво, — снисходительно сделал вывод. —Разве? Может быть. Ей-богу, этот взгляд... Как статуя. И не живой, и вечно жив. Миша отпустил руку. —Если ты не хочешь сознаться, то первым я скажу. Мне тоже неспокойно. Как бы... Морозно. Обычно-то холод снизу поднимается, а тут со всех сторон. Он замолчал. Руслан помогал ему переодеться, оголяя изъезженную плетью спину. —Знаешь, — оживленно и взволнованно начал вновь. —Мне страшно. Я слеп. Слепому за каждым углом засада, не пойми превратно. Я боюсь неизведанного, за что бесконечно каюсь. И мне становится легче. По его живому, до слез худощавому телу поползли мурашки, а затем Руслан помог надеть новый подарок. Подпоясал его и, чуть отойдя, со стороны оглядел работу. Затем подошел, и поправил узелок чуть правее. Миша слабо посмеялся, как выдохнул. —А теперь с тобой мне и вовсе легко, — улыбнулся скромно, опустив голову. —Спасибо тебе. В ушах протяжно зазвенело. И стало как-то и противно, и радостно, и он не знал, что больше вызывало в нем смуту. Демон противился. А Руслану было радостно. Холод просачивался из-за стены, проходя сквозь тонкие щелочки бревен, заткнутых мхом и еще бог знает чем. Руслан отвлекся, а в себя вернулся тогда, когда теплые худые руки обвили его. Стоя истуканом, он не мог понять, что ему делать. Все его действия, давно ненужные, заработали вновь сами собой. Грудь высоко поднималась, ноздри втягивали воздух, сгнившее сердце толкало остатки черной крови, а горло глотало несуществующую слюну. Уткнувшись в острое плечо, он наклонил голову в правый бок, теперь уже носом едва не достав шеи. И тут его, словно назойливая муха, посетила мысль. Он двинулся чуть вперед, легко касаясь губами. Миша рассмеялся, толком даже не поняв, что тот сделал, в то время как Руслан рассматривал новую метку. Словно темный-темный ирис, каких не росло на здешних клумбах, расцветало холодное пятно, затейливо клеймя шею. Сама смерть только что коснулась ее, сам ад только что приласкал у себя под крылом. И все равно это не могло снять с него печати, столь сильная она была. Не пройдет и дня, как преисподняя метка рассосется, не оставив и следа, а пока, так сильно кстати, она перекроет его свет. Все равно, что закрасить икону перед нашествием захватчиков, спрятать, чтобы не отняли. А потом смыть краску и вновь вдоволь любоваться светлым ликом. Миша выпустил его из объятий, и Руслан увидел крошечную, тонюсенькую царапинку прямо на лице Праведника. Пальцем утер проступившую кровь, и сам, необъяснимо, улыбнулся. Затем отстранился, подмяв губы, как то делали красавицы, подкрашивая их свеклой. Снова почувствовал отторжение. —Только руку бы еще перемотать, — справедливо заметил он. Вновь набравшись сил, говорил равнодушно, будто бы ничего и не было. Холод отдалился уже давно, и теперь Руслан его почти уж и не чувствовал. Однако, на то, что он пропал на вовсе, никакой надежды не было.