Мятные Конфеты / Боевые Шрамы

5 октября, 1998 Он знает. Сейчас он уже должен знать. Точно так же, как она знает, что это последнее, что она должна была сделать. Линия, которую она не должна была пересекать. Она провела всю ночь, листая его тетрадь, и уже к третьей странице она знала, что это не то, что она должна была читать. Это слишком личное. Слишком. И это слишком много всего объясняет. Изучив первые несколько пастельных лавандовых страниц, она нашла алкоголизм, плохое обращение, причинение себе вреда и сожаление. Очень, очень много сожаления. Жестокие родители. Передозировка наркотиков. Смерть. Она собрала это всё воедино: это не так уж и отличалось от маггловской ситуации с условно-досрочно освобождёнными. Он должен посылать свои записи еженедельно — или, возможно, даже ежедневно — психиатру. Эти идиотки с пятого курса не были так уж неправы. Но теперь она в ловушке. Она не может отдать ему тетрадь. Он будет знать, что она украла её. Она не может не отдавать её. Его арестуют за то, что он не посылает свои записи. Она не может развидеть то, что уже увидела. Это слишком, слишком личное. То, что было просто ничего не значащей попыткой отомстить, имело жестокие последствия. Я бы хотел исчезнуть. Я бы отдал всё за то, чтобы исчезнуть. Дайте мне исчезнуть. Его почерк похож на тот, который часто можно увидеть у психопатов. Чернила разбрызганы всюду. Внутри эта тетрадь почти такая же грязная, как его жизнь, и она наполнена вещами, которые она бы никогда не узнала, просто глядя на него. Она также наполнена мнениями о ней — мнениями, к которым она не была готова. ...сука... ...грязнокровка... Нет, она была готова к этому. Но не к тому, что было дальше, вроде путает... и заставила меня передумать... и куда бы я ни посмотрел, она там... Эти записи носили более редкий характер, и их становилось больше ближе к концу. Она заставляла его менять своё мнение о ней. Но она несколько раз перечитала запись от 3 октября, и — ничего. Ничего о поцелуе. Это было очень по-детски с её стороны — рассчитывать, что он напишет что-нибудь об этом. В конце концов, это ничего не значило, правда? Но размышления об этом заставляют её задуматься о его выходках на скамейке для обжиманий, и незваная толпа мурашек пробегает по её спине. Она ненавидит головоломки, которые не может решить. Фиолетовая тетрадь обжигает её руки — заставляет их гореть от чувства вины. Она позволяет ей упасть на простыни между её коленями. Использует свою палочку, чтобы проверить время. Шесть утра. Она не спала. А как она могла? С прошлым и будущим, сталкивающимися у неё в голове? С прикосновениями, которые она уже получила от него, и со всей ненавистью, которую получит, когда он узнает? Это первый раз, когда она признаёт, что не хочет, чтобы он ненавидел её. И это первый раз, когда она признаёт, что поцелуй с ним был... другим. Ничего торопливого и липкого, как с Роном. Никакой неуклюжести, никакого стука зубов о зубы. Поцелуй с ним был чистым — свежим и лаконичным, и у каждого мгновения было своё значение, каждое прикосновение было именно таким, как он хотел — и в то же время совершенно грязным. Тёмным. Требовательным. Чувственным. Его наглые губы и собственнические прикосновения — она никогда не думала, что Малфой может целоваться так. Она вообще никогда не думала о том, как целуется Малфой. А теперь не может понять, почему. Она откидывается на подушки, нервно накручивая на палец одну из своих кудряшек, и в этот раз позволяет его образу беспрепятственно проникнуть в её разум. Не отторгает его. Почему она никогда не смотрела на Малфоя с этой стороны? Несмотря на его отвратительный характер, его внешность никогда нельзя было назвать средней. Он высокий — выше, чем большинство знакомых ей парней, и хоть она никогда не считала рост чем-то важным, есть что-то в этом ощущении погружения в темноту его тени. У него длинные... нежные руки. Аристократичные во всех смыслах. Раньше у неё не было возможности узнать, насколько гладкие подушечки его пальцев, но после того, как она чувствовала, как они скользят по её тазовым косточкам, проникнув под пояс её джинсов, она знает. О, она знает. Она не ожидает, что внутри неё загорится искра возбуждения, но когда та приходит, поспешно тушит её, прогоняя его образ из головы, словно какое-то наваждение, и заставляет себя подняться на ноги. Вылезти из кровати, со всеми её простынями, подушками и двойными смыслами. Её глаза снова находят ярко-фиолетовый дневник, и всё, что осталось от её возбуждения, растворяется в страхе и чувстве вины. Она ещё не решила, что ей делать. Часть её хочет просто действовать по обстоятельствам, но это слишком непредсказуемо. Слишком авантюрно для рационального человека вроде неё. Она знает, что он не поверит, что уронил свою тетрадь — ей было достаточно сложно вытащить её из его чертовски глубокого кармана, пока он стоял, склонившись над ней. И даже если он поверит в это, он ни за что не поверит, что она не стала читать её. В подобные моменты она жалеет о том, что у неё больше нет её Маховика времени. Прямо сейчас она не может сделать ничего. Может только ждать. Но сегодня понедельник, и она не может провести весь день в постели, избегая его. У них есть совместные уроки. Чёрт. Новая волна паники поднимается у неё в груди, и она так чертовски зла на себя из-за того, что попала в эту ситуацию. Старая она — довоенная Гермиона — никогда бы не сделала ничего подобного. Она бы занималась своими делами и училась... много. Она бы не позволила Малфою вот так зажать себя у стеллажа с книгами. Старая Гермиона не была такой. Теперь она задаётся вопросом: а теперь она — такая? Потому что вне зависимости от того, сколькими слоями отрицания она накроет его, внутри неё живет, и жило с самой пятницы, осознание того, что она больше всего хочет снова почувствовать эти холодные, грубые губы. Одна из девушек ворочается в постели — Парвати. Это приводит её в движение, отвлекает от лишних мыслей, и она прячет тетрадь под подушку, в спешке заправляя кровать. Ей уже не удастся поспать этим утром. Она первой спускается в Большой Зал на завтрак, и она вооружена книгами, которые на несколько недель обгоняют то, что они сейчас проходят. Это всё ещё помогает ей чувствовать себя похожей на старую Гермиону. И она делает всё, чтобы преследовать эту тень. У этого утра есть всё, чтобы стать хорошим. Тёплая каша. Рядом с её открытыми книгами стоит чашка горячего чая с молоком. Тишина. Нет никого, кто мог бы потревожить её. Но в последнее время всё хорошее заканчивается очень быстро. Удар сумки с книгами о скамейку пугает её. Она проливает чай на руку и шипит от боли. И, из всех возможных людей, за стол садится слизеринец. За её стол. Не привычный слизеринец. Не тот, от одного взгляда на которого её нервы начинают плавиться. Это Теодор Нотт. И он приходит со своим набором сложностей. Теодор, который был объектом её влюблённости на первом курсе. Был её главным соперником во всём, что касалось учёбы, все последующие годы. Он — саркастичный и скользкий, одет, как всегда, в идеально выглаженную рубашку, в то время как его галстук завязан показательно небрежно. Они не разговаривают. Ну, до настоящего момента. — Это стол Гриффиндор, — это звучит по-детски, и она сразу жалеет о том, что сказала это. Нотт усмехается, и, в отличие от случая с Малфоем, это не особенно редкое зрелище. Он регулярно посылает ей победоносные улыбки с тех самых пор, как обогнал её на финальном тесте по Зельям на втором курсе. — Я в шоке, Грейнджер. Разве ты не должна знать всё о маггловской сегрегации? Насколько это было неправильно? Она бросает на него раздражённый взгляд. — И ты будешь рассказывать мне про сегрегацию, Пожиратель Смерти? — и даже она понимает, что это было слишком. Она сглатывает и немного съеживается, краснея. — прости, — бормочет она. И когда она перестала думать перед тем, как говорить? — Обидно, обид-но, — он цокает языком. Его эго никогда не было хрупким. Оно просто было большим. За все годы, что она его знала, она никогда не видела, чтобы Теодор Нотт терял хладнокровие. Убрав каштановые волосы с лица, он поворачивается и принимается копаться в своей сумке, и вдруг он начинает раскладывать на столе пергамент, перья и учебники, прямо напротив неё. — Что ты делаешь? — Учусь. — Не здесь, ты не можешь учиться здесь. — Факультетские столы — не ваша частная собственность. Люди часто сидят за своими, но это не обязательно, — он опускает перо в чернила и начинает писать, игнорируя ошеломлённое выражение её лица. — Нотт, — огрызается она, и он наконец смотрит на неё со скучающим выражением лица. — Почему ты сидишь здесь? Он кусает кончик своего пера — отвратительная привычка. — Война закончилась, Грейнджер. Я могу сидеть где хочу. Сегодня мне захотелось сесть здесь. Она усмехается. Злится. Открывает рот, чтобы поспорить. Не может ничего придумать. Она не идиотка. Он сидит здесь не просто потому, что ему захотелось. Но это Теодор Нотт, и потребовать у него объясниться — всё равно что потребовать у травы, чтобы она росла зимой. Всё, что ей ясно — что он не уйдёт. И она чувствует себя так, будто упала в яму со змеями. Так много змей. Слишком много чёртовых змей. Трансфигурация — это урок, наступления которого она боялась весь день. Единственный в понедельник урок, общий с ним. Её шрам начинает зудеть, когда студенты набиваются в класс, и она ёрзает на своём месте. Зудит не просто её шрам, зудит вся её кожа. Каждый дюйм. Она не может успокоиться. Не может перестать думать о том, что прямо сейчас лежит у неё под подушкой. Она даже не может вспомнить, что они сегодня будут проходить. Волна холода проходит по её спине, когда она ловит в дверях светлую вспышку его волос. Он идёт с Ноттом, и это заставляет её нервничать вдвое больше. Она начинает думать о том, не связан ли как-то Малфой с их встречей этим утром. К счастью, их взгляды не встречаются, и когда эти двое садятся за парту позади неё, она немного расслабляется. Он не подозревает её. Если бы подозревал, то сразу подошёл бы к ней. Малфой не очень стеснительный. Хавершим выходит из своего кабинета. Начинает писать на доске своей палочкой. Парвати входит через минуту или что-то около того и улыбается Гермионе, опускаясь на сиденье рядом с ней и доставая свои книги. Всё кажется абсолютно нормальным. Пока — — О, Гермиона, — говорит Парвати, принимаясь ещё яростнее копаться в своей сумке. — чуть не забыла. До вчерашнего дня фиолетовый цвет никогда не ассоциировался у Гермионы с паникой и отчаянием. Это был просто фиолетовый. Не её любимый цвет. Не худший цвет. Как фиолетовые сливы. Как фиолетовые конфеты. Но теперь — теперь фиолетовый — это паника. Фиолетовый — это страшный сон и электрический разряд. Фиолетовый — это то чувство, которое разливается внутри, когда родители ловят тебя на лжи. Как фиолетовые синяки. Как фиолетовые потрясающе — просто потрясающе. Фиолетовый — это цвет, который Парвати протягивает ей. Тетрадь Малфоя. — Сегодня утром один из эльфов поправлял кровати и нашел её у тебя под подушкой. Он беспокоился, что она может понадобиться тебе на уроке. Я сказала, что отнесу её тебе. Она дрожит. Парвати всё ещё протягивает ей тетрадь. Ей не нужно оборачиваться, чтобы почувствовать его жгучий взгляд — словно раскалённая кочерга, прижатая к её шее. Она не хочет забирать тетрадь. Просто молча смотрит на Парвати, пока та не начинает меняться в лице. — Гермиона, ты — Её рука сжимает переплёт, и она понимает, что определила свою судьбу. — Спасибо, — говорит она, все ещё немного ошеломлённая. Ей нужно посмотреть. Она просто не может удержаться. Боковым зрением она видит, как Малфой смотрит на неё — его глаза похожи на дула пистолетов. Видит, как он сжимает край парты. Тугой узел затягивается у неё в горле. — Конечно — да, не за что, — говорит Парвати, удивлённо глядя на неё ещё какое-то время, прежде чем повернуться лицом к доске. Гермиона едва ли слышит её. Всё, о чем она может сейчас думать — это как сильно она сожалеет о Г.А.В.Н.Э. Чёртов эльф. Чёртов предатель. Урок проходит как в тумане. Она ни разу не поднимает руку. Проваливается оба раза, когда её просят продемонстрировать заклинание. Чувствует, что в любой момент её может стошнить. Она больше не оборачивается. Тетрадь лежит на её парте, постоянно бросается в глаза, излучает опасность. Насмехается над ней со всей своей яркостью. То и дело она слышит звук, раздающийся сзади. Малфой постукивает своим пером по краю парты. Он мог бы, наверноё, заколоть её им. — Урок окончен. Её душа уходит в пятки. Самое идиотское слово заполняет весь её мозг. Беги, беги, беги, беги, беги… Это идиотизм. Она пытается вернуть рациональную Гермиону на первый план. Пытается ясно мыслить, когда люди вокруг неё встают со своих мест. Чего она так боится? Малфой не опасен. Он вредный, напыщенный, упрямый, да. Возможно, даже в какой-то степени психически неуравновешенный. Но опасный? Она принимает это слишком близко к сердцу. Она может просто рассказать ему правду. Затаив дыхание, она медленно поднимается. Она пойдёт в Большой Зал — соберётся с мыслями, немного успокоится. А потом она найдёт его и вернёт ему тетрадь. Как взрослая. Она решительно выдыхает, берёт тетрадь, вешает свою сумку на плечо и уверенно выходит из класса. Она смотрит, как каменные плиты сменяются под её ногами, пока идёт. Проводит пальцем по текстурированной обложке тетради. Она принимает это слишком близко к сердцу. Вот и всё. Она небрежно бросает взгляд через плечо. Не ожидает увидеть то, что она видит. Малфой идёт за ней. Нет, он не просто идёт за ней. Он преследует её. Шагает быстро, целеустремлённо, одна рука играется с узлом его галстука — ослабляет его — другая сжата в кулак. И его глаза — его глаза горят. Он задевает плечами других учеников, проходя мимо них, и даже когда они оборачиваются и говорят что-то в духе: "Эй, смотри куда идёшь", он ни на мгновение не отводит от неё взгляда. Она спотыкается. Чуть не падает, когда пытается ускориться. Отводит взгляд, чувствуя, как учащается её дыхание. Она делает это. Делает то, что её глупый мозг велел ей сделать всё это время. Она бросается бежать. Трусиха, думает другая часть её мозга. Но она никогда раньше не видела такого огня в чьих-то глазах. Нет — нет, она ошибается. Один раз, в глазах Беллатрисы. Её сумка соскальзывает с её плеча и падает на каменный пол, перья и чернила разлетаются по всему коридору, но Гермиона бросает её, свободной рукой цепляется за палочку, лежащую в кармане её юбки. — Гермиона? — это Гарри — выходит из другого класса. Она не видит его, но узнаёт его голос. Это не останавливает её. Люди смотрят отовсюду, но она уже бежит со всех ног. Её сердце начинает биться как безумное, потому что она слышит шаги Малфоя, тяжелые и частые, позади неё. Он тоже бежит. Он на самом деле преследует её. Чёрт, чёрт, чёрт... Это худший сценарий, о котором она могла подумать. Его ноги длиннее её. Он быстрее. Она добирается только до статуй у входа в Большой Зал, когда он догоняет её, и её палочка застревает в кармане, когда она разворачивается, пытаясь вытащить её. И его рост, которым она восхищалась ещё с утра, неожиданно становится невыносимым недостатком. Он толкает её к стене, заставляет пятиться, пока её спина не прижимается к жесткому камню. Её рука так и остаётся в кармане, и прежде, чем ей удаётся сказать хоть что-то, одна из его длинных, тонких рук, которым она однажды позволила ласкать себя, сжимается вокруг её горла. Другой он держит свою палочку, и её чёрный кончик оказывается слишком близко к её шее, и дерево впивается в её плоть. Даже если бы он позволил ей двигаться, она бы не смогла. Она не может даже говорить. Не может дышать. И она понимает, что ошибалась. Так, так ошибалась. Малфой очень опасен. — Грязнокровка, ёбаная сука, — рычит он, встряхивая её. Она ударяется головой о стену. И когда она видит звёзды, то думает о том, что так он её ещё не называл. Её взгляд снова фокусируется на Малфое, его ладонь сильнее давит на её горло. Он так же близко, как был в пятницу, и её измученный мозг почти теряется между интимностью и опасностью этого момента. Кончик его палочки напоминает ей. — Ты хотя бы, блядь, догадываешься? — он снова встряхивает её. — Хотя бы догадываешься, куда они меня отправят? Что они, блядь, сделают? — он роняет палочку и вырывает тетрадь из её ослабевшей руки. — ты знаешь, как это, блядь, важно? — он трясёт тетрадью у неё перед лицом, и его взгляд совершенно безумный. Она видит из-за его плеча быстро приближающиеся фигуры. Она знает, что они бегут. Как бы то ни было, она видит их как будто в замедленной съёмке. Её расфокусированный взгляд скользит обратно к Малфою, его взгляд — острый, словно осколки льда. Она знает, что она в состоянии шока. Знает, что она была бы в состоянии освободиться, если бы только смогла стряхнула это онемение со своих рук. Но она не может. И она просто тихо выдыхает, наблюдая за тем, как её дыхание обдаёт его губы. Его пальцы немного расслабляются вокруг её горла. Немного. Ей становится интересно, перекроют ли новые синяки старые. Тёмно-русые ресницы Малфоя вздрагивают, когда он моргает. Но его рука едва ли отпускает её, когда другая рука обхватывает его сзади. — Чувак, чувак, чувак — что ты делаешь? — это снова Нотт, отрывает Малфоя от неё, и когда его тело перестаёт прижимать её к стене, её колени подгибаются. Она падает, как и Малфой, которого Нотт рванул на землю и оттащил назад. Следующая мутная фигура, на которую она обращает внимание, это Гарри. Он как будто сомневается, стоит ему присоединиться к Нотту, чтобы удержать Малфоя, или помочь ей. Она праздно думает, что ей не нужна помощь. Ей даже не больно. Она просто шокирована. Вот и всё. Гарри у её ног, сидит, широко распахнув глаза. — Гермиона — Гермиона, ты ранена? Ты — — Успокойся, Драко — прекрати, — слышит она из-за его спины. Нотт всё ещё крепко держит руки Малфоя. Всё, что говорят люди вокруг неё, сливается в одно. Её дыхание всё ещё не восстановилось, и всё, что она может делать, это смотреть на Гарри; его рот двигается, но она не слышит ни слова. Она переводит взгляд на Малфоя, его лицо покраснело, челюсть плотно сжата, он пытается вырваться из хватки друга, всё ещё пристально глядя на неё. Он сжимает дневник так крепко, что, кажется, на нём останутся следы от его пальцев. Теперь она знает. Знает, что этот дневник — его второй шанс. Тот, который она чуть не украла у него. Хавершим — третья фигура, которая подходит к ним. Кажется, она увидела достаточно, чтобы быстро принять решение, потому что она тут же оглушает Малфоя. Последнее, что видит Гермиона перед тем, как мир погружается в темноту — это Малфой, обмякающий в руках Нотта.