Мятные Конфеты / Боевые Шрамы

6 октября, 1998 Дневник, Я, очевидно, в сознании. Я также, очевидно, не в Азкабане. Пока. Мне кажется, это может измениться в любой момент. Она... Блядь, она отправила ёбаный дневник. Вместо меня. Ради меня. После того, как она, блядь, украла его. После того, как я, блядь... После того, как я напал на неё. Мерлин, я, блядь, напал на неё — чем я вообще, сука, думал? Помнишь, как я писал о том, как абсурдно было бы хотеть чего-то подобного? Да — я знаю. Ирония на вкус как мышьяк. Она просто — она, блядь, сводит меня с ума. Я говорил. Я предупреждал. Я, блядь, предупреждал. Всё записано. Грейнджер. Ёбаная, ёбаная Грейнджер. Это всегда Грейнджер. С её ебанутыми безумными, блядь, волосами, и с этими ёбаными веснушками, которые похожи на корицу, и с этими ёбаными карими глазами. Я назвал её ёбаной сукой. Грязнокровкой и ёбаной сукой. Я никогда даже Пэнси так не называл. Она просто — она просто, блядь — Пиздец. Я хочу убить ее почти так же сильно, как и поцеловать ее. Нет. Нет, я хочу сделать не это. Я не хочу целовать её. Я хочу, чтобы на моём матрасе остался отпечаток её тела. Я хочу снова услышать эти ёбаные звуки, которые она издавала тогда. И я хочу разрушить её жизнь. То, что она, блядь, написала — ёбаный Мерлин. Мне стоит вырвать эту страницу. Это просто какое-то дерьмо. Но мне нравится смотреть на её хреновый почерк. Не спрашивайте. Я, блядь, не знаю, почему. Драко 6 октября, 1998 Девушки в общежитии смотрят на неё. Они смотрят на неё, пока она одевается — смотрят на неё, пока она чистит зубы. Выражения их лиц пропитаны той самой жалостью, которую она ненавидит. Но они не смотрят ей в глаза. Они смотрят на её шею. Она задаётся вопросом о том, почему не наложила чары на всё это. Думает, что и не будет. В том, чтобы прятать эти следы, смысла нет. Прошлым вечером Хавершим и МакГонагалл нашли её в совятне, свернувшуюся калачиком среди помёта и перьев, спящую — грязную. С засохшими слезами на щеках. Она всё ещё расстраивается из-за того, как жалко это выглядело. Ей всё ещё стыдно за всё, что произошло вчера. Нотт был неправ. Она не жаждет внимания, она ненавидит его. И она не планирует привлекать его к себе, поддаваясь этим жалостливым взглядам и плача на чьём-то плече. Она даже не собирается признаваться, как сильно болит ее горло. Она собирается расправить плечи и двигаться дальше. У неё это отлично получается. — Гермиона, пожалуйста — просто выслушай меня. Выслушай мою сторону — До сих пор она молча игнорировала его, но чаша её терпения переполнилась. — Нет, Рональд — у тебя нет стороны, — огрызается она, до того пугая Дина, сидящего рядом с ней, что он проливает яблочный сидр себе на колени. Рон донимал её в течение всего обеда, пересел со своего места рядом с ней на место напротив, просто чтобы ей приходилось смотреть на него. К его чести, он, кажется, искренне не понимает, как она может злиться на него. Он спас её, правильно? Она фыркает, шумно хлебая свой собственный сидр, чтобы заглушить его оправдания. Гарри, который, кажется, жалеет его, говорит: — Серьезно, Гермиона, это была просто глупая ошибка. Он хотел сделать как — Она взмахивает своей вилкой, словно оружием. — Гарри Джеймс Поттер, не смей говорить, что он хотел сделать как лучше. — и когда Гарри послушно закрывает рот — она сразу вспоминает, как Нотт показывал этот удар кнутом — она направляет свою вилку на Рона, который кажется совсем отчаявшимся. — Ты. Тебе следует начать задумываться о том, какие последствия несут за собой твои действия. И ты должен начать вести себя в соответствии со своим возрастом. Ты поступил как трус, и ты сделал это, чтобы привлечь к себе внимание. И я прошу тебя не спасать меня, когда я в этом не нуждаюсь. Пару секунд он молчит, ошарашенный её речью. Но затем он выдаёт: — Мерлин, Гермиона — это просто Малфой — И она мгновенно поднимается со своего места и выходит из-за стола, вешая на плечо свою испачканную чернилами сумку. — Я собираюсь поучиться какое-то время. — говорит она. — приятного аппетита. Уходя, она не может не скользнуть взглядом к столу Слизерин. Она знает, что его не арестовали. Знает, что его даже не наказали, потому что вчера вечером она сделала всё возможное, чтобы как-то убедить МакГонагалл в том, что это было просто недоразумение. Но его нет. Она пытается не позволить себе ощущать разочарование. Пытается заставить себя увидеть, насколько это смехотворно. Она должна как минимум чувствовать облегчение. Он вообще-то должен пугать её. Но она явно окончательно сошла с ума — потому что он не пугает. Примерно на полпути в библиотеку она понимает, что Рон может пойти искать её. И он уже достаточно унижен, чтобы очень долго торчать там, пытаясь извиниться. Поэтому она меняет направление. Разворачивается на каблуках и отправляется обратно вниз по лестнице. Выходит через парадные двери замка, направляясь к тому, что стало её любимым местом. Она не признаётся себе в том, что надеется, что он тоже может быть там — но без этого никак не объяснить трепет в её животе. Крылья бабочек, которых ей пока не удалось убить. На улице холоднее, чем она думала, и она создаёт толстый вязаный кардиган, закутывается в него, спускаясь вниз по травянистому холму. Огромная бледная луна наблюдает за замком, словно белый глаз, и освещает землю почти так же хорошо, как солнце — днём. Она смотрит, как её дыхание горячим паром поднимается в воздух. Обхватывает себя руками. Сглатывает — морщится от боли — когда замечает его очертания на берегу Чёрного Озера. Трепет в её животе превращается во что-то, больше похожее на безумный вихрь. Это, наверное, ужасная идея. Она знает, что он знает, что она здесь. Между ними что-то около пяти футов, и она видит, как напрягаются его плечи. Но она не позволяет себе затормозить, не останавливается, пока не оказывается совсем рядом с ним. Ни один из них не хочет посмотреть на другого первым. Они смотрят в темноту озера, слушая шум воды. Она знает, что должна заговорить первой, но ей оказывается нужна как минимум целая минута, чтобы решиться. Чтобы решиться сказать хоть что-нибудь. — Привет, — говорит она. Чёрт возьми, это просто смешно. Глупая, глупая — — Опять ты, — отвечает он. Это утверждение, не вопрос. И это всё, что он говорит. Она смотрит на свои ноги. Шевелит пальцами внутри своих ботинок. А потом сдаётся и смотрит на него первой. Он всё ещё смотрит прямо перед собой, поэтому она изучает его профиль. Его лицо исцеляется, но медленно. Мадам Помфри сделала всё возможное, чтобы ослабить результат действий Рона — опухоль спала, исчезли ярко-красные следы засохшей крови. Но синяки остались. Один глаз обведён чёрным, как у енота. Его губа разбита. Но чем дольше она смотрит, тем лучше осознаёт, что в действительности её интересуют не синяки. Она прослеживает взглядом острую линию его челюсти. Любуется ей. Изучает изгиб его ресниц. Она прочищает горло и отводит взгляд. — А — эээ... запись пришла вовремя? — Ты за этим пришла? — Малфой звучит недружелюбно. Напряжённо. — за благодарностью? Она злится. — Это не — нет. — она замолкает. Делает небольшую паузу, чтобы не позволить себе накалить атмосферу. — я не хочу, чтобы ты меня благодарил. — Я и не собираюсь. — Ну... хорошо. — Хорошо, — говорит он. Она открывает рот. Закрывает его. Они действительно будут вести себя так — так по-детски? — Слушай, Малфой — я пришла сюда, чтобы — — Забей. На этот раз она не может унять волнение. — Ты — я... — Тебе стоит уйти. И тут её дипломатичность заканчивается. — Малфой, — огрызается она. — я пришла сюда не для того, чтобы терпеть твоё высокомерие. А теперь перестань дуться и начни, чёрт возьми, вести себя как мужчина! Я тут пытаюсь исправить ситуацию. И Малфой поворачивается к ней, демонстрируя все свои синяки. Прищуривается. — Вести себя...как...мужчина? — шипит он, в его голосе до ужаса много сарказма. Она жалеет о том, что выразилась именно так, но теперь уже поздно отступать. — Да, — уверенно отвечает она, расправив плечи. — тебе пора вырасти. Какое-то время он вовсе не двигается — единственное, она замечает, что его выражение лица немного меняется. Совсем чуть-чуть. А потом он полностью разворачивается к ней, наклоняясь так, чтобы компенсировать восьмидюймовый разрыв между его и её ростом. — Знаешь, я был прав насчёт тебя, Грейнджер, — бормочет он, и его губы изгибаются с одной стороны, пока его взгляд изучает её губы. Исследует их. А потом он улыбается. И это грубая, злая, совсем недружелюбная улыбка. — ты действительно сука. Между тем, как её глаза удивлённо расширяются, и тем, как её кулак встречается с его лицом, разрыв примерно в полсекунды. Боль взрывается в её костяшках, и она отступает на пару шагов, ругаясь, пока Малфой делает то же самое, прижимая ладонь к своему кровоточащему рту. Она не знает, как правильно бить — делала это только один раз, так получилось, что с ним же — но в этот раз она уверена, что сломала большой палец. — Какого хуя, Грейнджер? — рычит он, сгибаясь пополам и выплёвывая кровь на траву. Гермиона держится за свою руку, наполовину разозлённая и наполовину напуганная, когда он снова поднимает голову и несколько раз вытирает кровь ладонью. Теперь его губа разбита с обеих сторон, и его взгляд, острый, словно удар молнии, встречается с её взглядом. — Думаешь, блядь, мне этого не хватало? Ещё одного, блядь, удара по лицу? Она думает только о том, что ей нужно защитить себя. — По крайней мере, в этот раз ты был в сознании! — кричит она. — Блядь, ёбаный в рот, Грейнджер! Блядь! — он выплёвывает больше крови, двигаясь нервными полукругами, словно стараясь удержать себя от того, чтобы выбросить её в озеро. — Ты назвал меня — сукой! — это слово кажется ей непривычным. — снова! — добавляет она на всякий случай. — Ты, блядь, вела себя как сука! — он поворачивается к ней, приближается так быстро, что она пятится назад, неожиданно для самой себя заходя в ледяную воду Чёрного Озера. Малфой следует прямо за ней, с плеском двигается вперёд, и вдруг они оказываются совсем близко, и вода достаёт им до колен. — И ты до сих пор ведёшь себя как сука! — кричит он прямо ей в лицо. Ему нужно оставить за собой последнее слово. Кровь капает с его губ, стекает по его подбородку. Она блестит в лунном свете. И он стоит, выдыхая сердитые клубы пара, пока её ноги постепенно немеют. Они молчат целую минуту. Просто смотрят друг на друга. И когда тишина нарушается, это происходит благодаря ей. Она чувствует, что они начали что-то вроде игры в шахматы и что сейчас её ход. — Ты гордишься этим? — тихо спрашивает она, проскальзывая пальцами вдоль синяка на своей шее — след его руки. Малфой опускает глаза. Они вспыхивают какой-то новой эмоцией, но она исчезает слишком быстро, чтобы успеть проанализировать. — Нет, Грейнджер, — отвечает он наконец, и в его голосе ещё остаётся немного злости. — Я, блядь, не горжусь этим, — он снова перехватывает её взгляд. — но я и не жалею об этом. Её рот наполняется слюной. Она дрожит от холода, но едва ли замечает это. — Значит, ты из тех, кому нравится бить женщин? Малфой прищуривается. Его челюсть дергается — и он вдруг делает шаг в её сторону, заставляя маленькие волны плясать вокруг неё. Она с шумом втягивает воздух, но не двигается. Не знает, почему, но она не двигается. — Не думаю, что когда-либо бил тебя, Грейнджер, — тихо проговаривает он. А потом его губы снова делают это — изгибаются с одной стороны, и она не понимает, почему её не раздражает это движение. — но тебе стоит воспринимать это как комплимент. Даже она не может представить, к чему он ведет. Она приподнимает бровь, её лицо краснеет от холода. Она ждёт, пока он продолжит. — Ты достаточно похожа на угрозу для меня... — ещё один шаг ближе — теперь между ними недостаточно пространства, чтобы чувствовать себя в безопасности, — ...чтобы я ощущал потребность в том, чтобы применить силу. Она смеётся, снова обнаруживая, как они близко, когда её дыхание приподнимает прядь волос, свисающую с его лба. — На угрозу? — повторяет она. Выражение его лица не меняется, и она слишком поздно понимает, что он говорит серьёзно. — Да, — говорит он. — на угрозу. — Чему? — Всему, что я есть. Всему, во что я верю. Каждой молекуле и каждой частице, которая делает меня мной. — его дыхание окутывает её лицо, в этот раз тёплое, но, как обычно, с оттенком мяты, и она чувствует, что замерзает. — Да, Грейнджер... ты блядская угроза. Сначала всё, что она может понять — это плеск воды. Громкий — такой неожиданно громкий. Остальное она осознаёт медленно. Как-то рассеянно. Его рука, проскальзывающая под её волосами, обвивающаяся вокруг её шеи, грубая, как и он сам. Его решительный, уверенный выдох. Последний вдох, который она успевает сделать, прежде чем его рот находит её. И всё, о чём она может думать, это... Этот поцелуй — ненависть. Этот поцелуй — это насилие, боль и травма, тщательно завернутые в ленты и банты в виде его губ. Этот поцелуй — это его рука, сжимающая её горло, и удар её головы о каменную стену. Этот поцелуй — это тупая боль в животе, которую он чувствует, когда засовывает руку в карман и обнаруживает, что у него украли его второй шанс. Этот поцелуй — агония. Он на вкус как кровь, всё ещё капающая с его губ — острый и металлический. Почти болезненное давление. Его зубы прорывают плоть её губ. Его пальцы оставляют синяки. Он хочет сделать ей больно. И она хочет отстраниться. Она хочет. Она знает, что она должна. Но пока он показывает ей свою злость — свои боль и разочарование — самым неожиданным для неё способом, она осознаёт, что у неё есть выбор. Она может оттолкнуть его. Уйти, стереть его кровь со своего рта и никогда его не понять. Повернуться спиной к нерешаемому пазлу и оставить кусочки валяться на полу. Вымыть имя Малфоя из своей жизни — отбеливателем и предвзятостью. Или она может поцеловать его в ответ. Просто чтобы проверить, не подойдут ли кусочки вот так, если их перевернуть вверх ногами. В её первом прикосновении нет уверенности. Она осторожно касается его щеки. Неловкими пальцами по ледяной коже. Но этого достаточно, чтобы остановить суровый ритм его губ. Чтобы вызвать запинку в этой жестокости. Он издаёт звук — невыразительный и хриплый. Тихий удивлённый вдох. Потому что он думал, что она остановит его. Он пытался заставить её сделать это. Но на этот раз ему не удастся выиграть. Она протягивает руку. Набирается смелости. Другая её рука скользит мимо его уха в обманчивую мягкость его волос. Её рука болит после удара. Но она притягивает его ближе, несмотря на боль. И вдруг кусочки подходят. Его давление ослабевает — он немного отстраняется. Его зубы отпускают её истерзанную нижнюю губу. И его рука отпускает её затылок. Находит её поясницу, неожиданно мягко и неуверенно. Едва касаясь. Словно доктор Джекил, управляющий его пальцами, забрал контроль у мистера Хайда. И он становится податливым. Позволяет ей сделать ход, который она заработала. Гермиона встаёт на цыпочки на онемевших от стояния в воде ногах, заставляя его опустить голову вниз, чтобы встретить её на полпути. Она слизывает кровь со своих губ, а потом ищет его. Находит их неожиданно робкими. Неподвижными. И она целует его со всей нежностью, которую, она знает, ему никогда не давали. Обнимает его за шею и тонет в нём, отпуская запреты, предубеждения и инстинкт самосохранения. Она проскальзывает языком по гладкой линии его зубов, прося разрешения — ожидая, когда он откроется для неё и их языки встретятся, словно старые друзья. И когда Малфой отходит от шока, он целует её в ответ без жестокости. Целует совсем по-другому. Со страстью, но сдержанной. С желанием. Его руки сжимают толстую ткань её кардигана, и он прижимает её к себе. Приятное тепло посреди этого холода. Он никогда не чувствовал тепла. До этого самого момента. Вода шумит под ними. Он поднимает её — неожиданно, легко. Поддерживает её, когда её ноги инстинктивно обвивают его талию. Она вздыхает. И трение — коварное. Мучительное. Чистое. Теперь они на ровном игровом поле. И когда он накрывает её губы своими, она забывает вкус крови и боль в синяках у себя на шее. Забывает о прошлом, пусть даже совсем ненадолго. Забывает ненавидеть его. Его щёки влажные. Она пробует на вкус соль его слёз и впервые осознаёт, что Малфой может плакать. И она знает: что бы он с ней ни сделал... Она никому не расскажет.