Мятные Конфеты / Боевые Шрамы

30 ноября, 1998 Макгонагалл уверяет её, что это просто формальность. Тем не менее, её руки замерзли и дрожат, они покрыты засохшей кровью — все её руки ниже локтей окрашены в красный цвет. И перед её блузки. Она не знает, что овладело ею в тот момент. Какое абсурдное, неосторожное, безрассудное существо захватило контроль над её разумом и вытолкнуло заклинание Империус с её языка. О чём она думала? Правда в том, что она не думала. Она смотрела — на него. Смотрела, как он с каждой секундой становился всё бледнее, и представляла его без одной конечности. Представляла, как он теряет ещё что-то в результате этой войны. А потом всё, что мадам Помфри говорила о Тёмной Магии, вдруг всплыло у неё в голове. Тёмное для тёмного, светлое для светлого. Это было вполне логично. Но Министерство моментально отследило Непростительное, и теперь, несмотря на то, как активно Макгонагалл защищала её действия — несмотря на свидетельские показания мадам Помфри, Забини и даже чёртовой Паркинсон — её ведут через атриум Министерства с Ноттом, из всех возможных людей, в качестве её компаньона. — Вам нужно будет сделать заявление, — объясняет сопровождающий из Министерства, — а потом на вашу палочку наложат запрет на использование магии на двадцать четыре часа. Она не реагирует на это. Ни на что из этого. Она не может отвлечься от мыслей об этой ужасной ране. "Нет смысла в том, чтобы врать ради меня", — сказал Малфой. Что означает, что это не был несчастный случай. Ещё одна попытка самоубийства. Это запирает её в водовороте вины, непонимания и яростного беспокойства. А если дело в хижине? В том, что она сказала, хотя не должна была? Что если это была её вина? Опять? Опять? Опять? — Эй, Грейнджер, — говорит Нотт, дёргая её в сторону, прежде чем она успевает врезаться в одну из стен, выложенных чёрной плиткой. — хоть немного следи, куда идешь. Нотта отправили сюда как представителя нейтральной стороны — как кого-то, кто не будет слепо защищать её, как МакГонагалл, но и кто не презирает её, как Паркинсон, хотя на этот счёт у Гермионы есть сомнения. Его неприятие того, что происходило между ней и Малфоем, было достаточно очевидно. Тем не менее, он здесь, чтобы говорить в её защиту, и поэтому по пути на слушание она позволяет ему при каждом удобном случае разговаривать с ней как с идиоткой. Небольшая бесполезная часть её мозга беспокоится о том, что она, кажется, уничтожила все свои шансы устроиться на работу в Министерстве. Стать Аврором или Колдомедиком. Ради Малфоя. Новости слишком быстро распространяются по Хогвартсу. Опять же, ей стоит поблагодарить за это Паркинсон. Тем не менее, возвращаясь из Министерства, она наивно надеялась на то, что ей удастся проскользнуть в свою кровать незамеченной. Поймать на себе десятки тяжелых изучающих взглядов утром, когда голова уже перестанет болеть. Удача не на её стороне. Не была и никогда не будет. И когда она входит в дыру за портретом и оказывается в гостиной, на неё смотрит как минимум дюжина глаз. — Гермиона? — Гермиона? — Что случилось? — Гермиона, чёрт возьми... Её плечи опускаются. Она вздыхает и падает в одно из кресел у камина. Гарри, Рон, Джинни, Дин, Симус, Невилл, Парвати... все гриффиндорцы, каких она только может представить. Они все собрались вокруг неё, словно дети, ожидающие сказку на ночь. И сначала ей кажется наиболее безопасным просто смотреть на свои руки. Но они всё ещё в крови Малфоя. — Я уверена, что вы уже знаете, что произошло, — проговаривает она наконец. Она достаёт свою палочку, чтобы наколдовать заклинание от головной боли — машет ей, пока не вспоминает. Джинни быстро осознаёт, в чём дело. — Они наложили на тебя остановку? — Что? — спрашивает Рон, не прекращая жевать рахат-лукум, который он ест прямо из коробки. — Остановку — запрет. Она не может пользоваться магией, — объясняет Джинни, когда Гарри наклоняется вперёд. Вытаскивает свою палочку, зелёные глаза смотрят тепло и внимательно. — Гермиона, — тихо говорит он, — могу я..? На мгновение она замирает, не понимая. Но он указывает кончиком палочки на её руки, и она тут же вспоминает о том, насколько Гарри на самом деле добрый. Кровь Малфоя исчезает. — Спасибо, — бормочет она. — Так что — что случилось? — спрашивает Симус, и Дин тут же шипит на него. — Чёрт, чувак, дай ей минуту. — Нет, нет... всё в порядке, — негромко говорит она — поправляет теперь уже чистыми руками свою юбку. — Это было предупреждение. Министерство сделало мне предупреждение. Вот и всё. — Это не может быть всё — — Заткнись, Симус. — С другой стороны, в этом есть смысл, — подаёт голос Парвати. Гермиона поворачивается, чтобы посмотреть на неё, наблюдает за тем, как она накручивает на палец свою косу, когда говорит. — Я имею в виду... ты герой войны, Гермиона. Малфой — Пожиратель Смерти... — Бывший Пожиратель Смерти, — неожиданно для себя бормочет она. Она чувствует облегчение, когда осознаёт, что, кажется, никто не услышал её. Парвати продолжает. — Никто, на самом деле, не может обвинять тебя в том, что ты сделала это, чтобы защитить себя. — Да, ну, это было Непростительное, поэтому есть определённые процедуры, которые — Она останавливается, когда осознаёт, что именно сказала Парвати. Сначала решает, что ослышалась. — Защитить себя? Что ты имеешь в виду? Они обмениваются непонимающими взглядами. Гарри неловко ёрзает на своём месте. — Мы слышали, что у вас с Малфоем была ещё одна, эм... — он пытается подобрать подходящее слово, — ссора. И ты использовала Империус. Но мы знаем, что это была самооборона, Гермиона — не бес... — О, чёрт возьми, — резко бросает она, вскакивая на ноги, и все они испуганно подаются назад. Рон слишком быстро сглатывает и немного давится своим рахат-лукумом. — Гермиона — — Это невероятно, — она бросается ко входу в комнату девушек, но когда Джинни бросается за ней, она разворачивается. — Малфой не нападал на меня. Разве вы не видите? Разве вы не понимаете, насколько это несправедливо? Это предубеждение. Это чёртово предубеждение. Разве вы не видите? — Гермиона, о чём ты вообще? — Джинни говорит мягко, осторожно. Она тянется к ней, словно чтобы взять её за плечи и успокоить. Словно она психически больная. Остальные смотрят из-за её спины. Гермиона тяжело дышит — шумно выдыхает носом, неожиданно не уверенная в том, нужна ли эта злость. — Рука Малфоя, где Тёмная метка, была ранена, — выдаёт она наконец. — его привели в больничное крыло. Он не нападал на меня, он был чуть живой. Я использовала Империус, чтобы мадам Помфри не ампутировала его руку, — и она снова отворачивается от их удивлённых взглядов, поднимается вверх по лестнице. — хватит слушать чёртову Паркинсон. Она держит шторы плотно закрытыми до тех пор, пока не слышит, как другие девушки ложатся спать — слушает шаги каждой из них, скрип каждой кровати. Она чувствует беспокойство. Уже знает, что не будет сегодня спать. И последний час она занималась тем, что мысленно перечисляла все те причины, по которым ей не стоит идти в больничное крыло. Этих причин слишком много. Может быть, бесконечное число. Но она продолжает видеть последний взгляд Малфоя, когда закрывает глаза, и это само по себе оказывается достаточно весомой причиной. И как только она слышит по изменившемуся дыханию Джинни, что та засыпает, она свешивает ноги с кровати. Она не тратит время на то, чтобы переодеться. Пробирается к двери из комнаты в своей пижаме в лавандовую полоску. Это плохая идея. Она знает. Она прекрасно знает, что во многом похожа на наркоманку. Снова думает об этом, пока идёт по тёмному замку, легко обходя выученные маршруты старост. Она не получила ничего хорошего из общения с Малфоем. Он вреден для её здоровья — регулярно заставляет её просыпаться посреди ночи после очередного яркого сна. Он напоминает ей о поместье. Он грубый, высокомерный, и он просто безнадёжен. Он плохо влияет на её дружбу с остальными. И всё же она продолжает возвращаться к нему. Серьёзно, в чём разница между Малфоем и героином? Они похожи на два разрушенных корабля, застрявших в одном шторме. Чертовски поэтично. Она уже в одном зале от больничного крыла, когда слышит голоса. На мгновение думает, что это может быть мадам Помфри, и прижимается к стене рядом со входом. Но голос слишком молодой. Слишком высокий. — Я вернусь утром, — слышит она и сразу распознаёт мягкий тон Паркинсон. — составить тебе компанию. Гермиона заглядывает в арку. Здесь темно, но она видит Пэнси рядом с койкой Малфоя — смотрит, как она наклоняется и целует его в лоб. И она неожиданно чувствует неприятную горечь на языке. Малфой молчит, Пэнси направляется на выход и заворачивает за угол, прежде чем Гермиона успевает спрятаться. Она вздрагивает, издавая смешной короткий писк, увидев её. Затем на её лице появляется неприятная усмешка. — Что ты здесь делаешь, грязнокровка? Пэнси вообще не изменилась, даже после всего, что произошло. На самом деле, это в каком-то смысле потрясающе. — Мадам Помфри попросила меня вечером проверить, как он. А вот она изменилась. Теперь ей легко даётся враньё. — Неправда, — огрызается Пэнси. И Гермиона просто проходит мимо неё, задевая её плечом. — А откуда бы тебе знать? Она чувствует, как Пэнси следит за ней взглядом — слышит, как та негромко сердито фыркает, прежде чем уйти. Малфой не выглядит удивлённым, когда замечает её. Он лежит на покрывале, немного неловко опираясь на жёсткие подушки, койки вокруг него пусты. Здесь царит тишина, не считая тихого дыхания лежащего без сознания игрока в Квиддич в дальнем углу — он из Рэйвенкло, лежит здесь уже несколько дней. — Помфри не посылала тебя, — хрипит он; звучит скучающе, как обычно. — она отпустит меня завтра днём. У тебя нет причин быть здесь. Гермиона останавливается у его койки, равнодушная к его холодному обращению. Она не садится рядом с ним. Это кажется слишком интимным. Вместо этого она опирается на решётку в ногах его койки. — А у Паркинсон была причина? Малфой медленно моргает. Он кажется уставшим, его глаза полуприкрыты, обрамлены фиолетовым, и он всё ещё бледный из-за потери крови. — Она пришла поддержать меня, очевидно. — Не думала, что тебе нравится Паркинсон, — Гермиона копирует его скучающий тон, хотя его слова обжигают что-то внутри; она не знает, почему. — Я ей нравлюсь. — Естественно. Малфой напрягается. Он двигается, поправляя перевязанную руку. — Собираешься обвинить меня в том, что я ищу внимание и участие, Грейнджер? — Нет. — Людям это, блядь, нужно, ты знаешь? — он разочарованно фыркает, снова пытается устроиться поудобнее. Не приходит к успеху. — Даже Пожирателям Смерти, — бормочет он, глядя на простыни — запоздалое замечание. — Как твоя рука? — спрашивает она, потому что эта тема кажется слишком опасной. — Всё ещё приделана к моему телу. — Не за что. Малфой вдруг садится — так резко, что она немного пугается. — Я бы предпочёл, блядь, остаться без неё, — говорит он сквозь стиснутые зубы — то ли с болью, то ли со злостью. Она не уверена. — Ты даже, блядь, не спросила. И на секунду она не может поверить в то, что слышит. — Ты шутишь, — уверенно говорит она. Он выразительно смотрит на неё. — Ты неблагодарный ублюдок, — огрызается она, неосознанно наклоняясь вперёд. — Я спасла твою руку — твою чёртову жизнь. Которой, кстати, ты пытался лишиться. Снова. На лице Малфоя вспыхивает какая-то новая эмоция. На мгновение он кажется растерянным, удивлённым и рассерженным одновременно. — Мерлин, ты ничего не знаешь, чёрт возьми, не так ли? — наконец проговаривает он. — Что? Что я не знаю?! Их крики отражаются от высоких потолков. Она удивлена, что они не разбудили портреты. — НИЧЕГО! Ты ничего не знаешь! — Ты пытался убить себя! — Я НЕ ХОЧУ УМИРАТЬ! Она слышит, как его крик эхом отражается от стен, ещё, кажется, целую вечность. Замирает, не зная, что сказать. И Малфой смеётся, жалко, невесело. — Тупая, тупая сука. Ты ничего не знаешь. Нихуя не знаешь. Я не пытался убить себя. Я не хочу умирать. Я боюсь. Я так, блядь, боюсь умереть. Гермиона с такой силой сжимает прутья кровати, что её костяшки белеют. — У озера... — бессильно шепчет она. Малфой выдавливает из себя ещё один смешок, этот больше похож на всхлип. — Мерлин, ты серьезно думала..? Чёрт возьми, Грейнджер, ты знаешь, как сильно она горит? — и он срывает с шеи тонкую ткань перевязки, прежде чем она успевает хотя бы подумать о том, чтобы остановить его. Выдергивает из неё руку, явно старается не морщиться от боли, когда показывает ей медленно заживающую метку. — Ты знаешь, какой горячей она становится? Я чувствую себя так, будто я закипаю. Я горю. Я постоянно, постоянно горю. Она осознаёт это достаточно быстро, но он всё равно успевает озвучить это раньше. — Мне нужно было охладиться. Ночью озеро чертовски холодное. — Не ври мне, — автоматически отзывается она. — Я не вру, Грейнджер. — А вчера? — огрызается она, неожиданно чувствуя, как слёзы копятся в уголках её глаз. Они смущают её. Злят. — Как ты объяснишь вчерашнее? Малфой тяжело вздыхает. Грубо падает обратно на подушки, морщится. — Я не хотел больше на неё смотреть, — говорит он потолку. — Мне было плевать, насколько это будет больно. Я не хотел на неё смотреть. — затем он опускает глаза и резко ловит её взгляд. — И знаешь? На одну ёбаную секунду, я подумал — может быть. Может быть, мне не придётся. Когда Помфри подготовила этот жгут. Тяжёлый страх распускается у неё в животе, тянет её вниз. — Но ты должна была, блядь, испортить и это. А потом он качает головой и закрывает глаза, словно забывая о ней. Она стоит неподвижно, словно статуя, минуту или две, просто не может пошевелиться. Не может сформулировать свои мысли в слова. Не может заплакать. Её разум отчаянно пытается переосмыслить последние недели, месяцы, с учётом этой новой информации. Пытается увидеть всё это в новом свете. Прутья решётки согреваются в её руках. Слова извинения лежат у неё на языке. Но она проглатывает их, и когда она все-таки двигается, то не чувствует, что контролирует это. Она чувствует себя загипнотизированной. Не борется с этим. Отпустив решётку, она обходит кровать и садится точно там, где недавно не хотела садиться. Глаза Малфоя распахиваются — он резко переводит на неё недоверчивый взгляд. Она отодвигает полосатый атлас своего рукава. Берёт его за запястье его раненой руки, так, чтобы он видел оба шрама. — Если я должна жить со своим, то и ты должен жить со своим, — и по её щеке скатывается слеза. Только одна. В итоге та падает на оголённую кожу её бедра. — Иди нахуй, Грейнджер, — выплёвывает он, но в его голосе почти нет яда, и она отвечает ему мягко. Почти равнодушно. — Прекрати это, — она позволяет себе разглядывать его, скользит взглядом вдоль пятен крови на его рубашке — к нескольким дюймам алебастровой кожи его груди, над верхней пуговицей. — Прекрати. — Прекрати что? — а теперь яд полностью исчез, осталась только неуверенность. Она осторожно проводит пальцем по расплывшейся краске Чёрной Метки. Он вздрагивает, едва заметно, но она всё равно ловит это. — Притворяться жестоким. — Я не при— И вдруг её настигает какой-то глупый прилив смелости. Она быстро сдвигается, и вот уже её колено оказывается между его колен, другое касается его бедра — и она наклоняется ближе к нему, и её ладони у него на плечах. Всё, что он хотел сказать, умирает у него в горле. Обычно у неё нет времени на то, чтобы думать об этом. На то, чтобы вот так принимать его. Его холодные голубые глаза смотрят в её неуверенно, даже как будто с лёгким страхом. Её тёмные кудри щекочут его кожу возле челюсти. — Тебе не нужно делать это со мной, — шепчет она. Мышцы его горла сокращаются, когда он сглатывает. Она наклоняется ближе. Достаточно близко, чтобы почувствовать запах мяты. Это всегда мята. Он так похож на героин. И она забывает, что тоже должна бояться. Забывает все свои правила. Забывает о том, что случилось в хижине. Специально забывает. Она говорит: — Я вижу тебя насквозь. И она целует его. Его губы сухие, потрескавшиеся. Она чувствует языком сладость мятной конфеты, которую он сосёт, прежде чем он глотает её. — Прекрати делать это со мной, — выдыхает он ей в губы, хотя и запускает руки в её волосы — сжимает их в кулаки. — прекрати, — его зубы прикусывают её нижнюю губу — ловят её. — прекрати, прекрати, — бормочет он, притягивая её ближе, и когда её тело прижимается к его, это кажется до невозможности правильным. Слишком правильным. Какая-то лишняя часть её мозга пытается вызвать в ней тревогу. Пытается напомнить ей, почему она поклялась никогда не делать этого. Но в остальном она плавно сдаётся ему. Тонет медленно. Радостно. Малфой переходит в сидячее положение, его хватка становится крепче; он высвобождает одну руку из её волос, чтобы дёрнуть её к себе за талию. Скрепляя их вместе. Эта чужеродная, запретная дрожь просыпается внизу её живота — ниже. Та самая, которую она чувствовала всего пару раз. Та, которую она впервые ощутила на третьем курсе, под своим одеялом, с помощью своих пальцев. Та, которую она никогда не чувствовала с Роном. Малфой тянет её за волосы — заставляет её запрокинуть голову, открывая шею. Мгновение она смотрит на перевёрнутое больничное крыло позади неё, но затем он выбирает идеально подходящее место на её шее и кусает её, и она зажмуривается, выпуская сквозь зубы какой-то незнакомый ей звук. Другая его рука заставляет её бёдра плавно скользить вдоль его, и это заставляет её щёки загореться. Та дрожь превращается в постоянную пульсацию, и она запускает свои дрожащие руки в его платиновые волосы, влажные от пота. Рот Малфоя движется вдоль её горла, оставляя следы — она чувствует их. Его рука покоится на её затылке — крепко держит её голову, когда его губы находят её ухо. — Я ненавижу тебя, — хрипит он, посасывая её мочку, проводя языком вдоль ушной раковины. — Я, блядь, ненавижу тебя. — Неправда, — выдыхает она, её сердце пытается вырваться из груди, кровь шумит у неё в ушах. Она отстраняется — находит его грубые, бесстыдные губы. — Неправда, — говорит она, замолкая, когда он проводит языком по её нёбу. Он вдруг толкает её назад — и её голова на доли дюйма промахивается мимо решётки кровати, когда он грубо роняет её на матрас. Тот сердито скрипит под ними, когда он наклоняется к ней, подтягивая её за бедра к себе. На мгновение он замирает, просто смотрит на неё. Они часто, шумно дышат. Он встречается с ней взглядом. Вздыхает, словно сдаваясь. — Неправда. Он опирается на одну руку, чтобы провести пальцами по её челюсти — по её губам. Раскрывая и запечатывая их. Она чувствует, как усиливается эта пульсация в её животе, но не может не заметить, как дрожит его раненая рука. — Тебе не больно? — шепчет она его пальцам. — Конечно, блядь, мне больно, — шипит он и раздвигает её губы большим пальцем. Низко наклоняется, чтобы грубо поцеловать её. — будь тихой. Он отстраняется достаточно медленно, чтобы успеть поймать её взгляд. К её удивлению, тихо смеётся. Настоящим смехом. Таким, что её сердце теплеет, как только она его слышит. Он слегка откидывается назад, опираясь на колени. Он смотрит ей в глаза, и обе их улыбки растворяются, пока он внимательно рассматривает её. Продолжает смотреть, когда проводит рукой по ряду пуговиц на её ночной рубашке, заставляя её вздрогнуть. Он ждёт, пока она начнёт паниковать. Она достаточно быстро осознаёт это — даже берёт небольшую паузу, чтобы проверить, не чувствует ли она что-то вроде паники на самом деле, прислушивается к своим нервным окончаниям, но они, кажется, наконец сдались. Она задумывается о том, что успело измениться с той встречи в хижине, но когда он двумя пальцами расстёгивает нижнюю пуговицу, она совершенно об этом забывает. — Такая ебанутая пижама, Грейнджер, — говорит он, принимаясь за следующую пуговицу. — Ты понимаешь, что сам вообще весь в крови? Его губы изгибаются с одной стороны — она уже призналась себе в том, что ей нравится, как это выглядит — и резким рывком распахивает её рубашку. Пуговицы разлетаются в разные стороны, она охает и прижимает руки к груди, инстинктивно пытаясь прикрыться. — Не надо, — говорит он тихо, снова наклоняясь к ней. — не надо, — он тянет её за руки, потирается своим носом о её. Целует её один раз. Два раза. — покажи мне. Он открывает глаза, он в нескольких дюймах от неё, и они снова смотрят друг на друга. Своим взглядом он словно бросает ей вызов, и она поражается тому, как хорошо он, кажется, знает её. Достаточно хорошо, чтобы знать, что она не может не принять вызов. Она позволяет ему развести свои руки. Позволяет ему прижать их к кровати по бокам от её головы. И он смотрит. Смотрит на её обнажённую грудь, пока её щёки не начинают гореть так сильно, что ей приходится бороться с желанием снова прикрыться. Она плоская. Она знает это. Всегда знала. Фактически, сам Малфой в прошлом не раз давал ей понять это. Она думает напомнить ему об этом, когда он говорит: — Ёбаный в рот, посмотри на себя, — так тихо, что, возможно, он говорит это самому себе. И он больше ничего не говорит, но она забывает о стыде, когда его язык проскальзывает между её грудями. У неё перехватывает дыхание. Он смотрит ей в глаза сквозь ресницы и корректирует свой курс, обхватывая губами её левый сосок. Она вздыхает — резко дёрнувшись, пихает его коленом в бедро. — Блядь, Грейнджер — охх, — шипит он, на секунду опуская голову на её грудь. — Прости, прости, прости, — бормочет она, пытаясь сесть, но его хватка остаётся такой же крепкой, и он удерживает её на месте. Он отвлекается от боли. Усмехается, снова устраиваясь удобнее и прижимаясь к ней бёдрами. Она чувствует что-то твёрдое, и у неё снова перехватывает дыхание. Её щёки начинают гореть ещё сильнее. — Можно подумать, никто раньше этого не делал, — бормочет Малфой, кусая её губу. — Н-никто не делал, — выдыхает она, слишком поздно осознавая, в чём она только что призналась. Он делает паузу. На мгновение совершенно замирает. И теперь она чувствует панику. Она распространяется со скоростью лесного пожара по её внутренностям вместе с неуверенностью и сомнением. Она чувствует неловкость. Страх. Он отстраняется от её губ, и она решается посмотреть на него — открывает глаза, ожидая увидеть на его лице разочарование или что-то подобное. Но выражение его лица спокойное. Серьёзное. Задумчивое. Она бы отдала что угодно, чтобы узнать, о чём он сейчас думает. Она хочет спросить. Но прежде чем слова успевают покинуть её горло, его рука начинает скользить вверх по её бедру. Он продолжает смотреть на неё, почти не моргая, с нечитаемым выражением лица, пока его пальцы невесомо, словно пёрышком, проходятся по передней части её сатиновых шорт. — Как насчёт этого? — тихо спрашивает он. Она чувствует, как дрожат её колени. Её сердце вот-вот остановится, и у неё ужасно сухо во рту. — Что? — говорит она шёпотом, едва слышно. Он поворачивает руку — проскальзывает пальцами по ткани между её ног, и ей оказывается очень сложно не сжать свои бёдра, такое это яркое ощущение. — Кто-нибудь делал это? — он кусает её нижнюю губу. — С тобой? Гермиона закрывает глаза. — Нет, — хрипло отзывается она. — Нет? — он усиливает давление. Осторожное, отработанное давление. — Нет, — вздыхает она, пытаясь смириться с тем, что ей говорит её тело. Смириться с тем фактом, что она никогда ничего не хотела так сильно. Никогда не ощущала такого голода. Такого отчаянного голода. Её бёдра приподнимаются, чтобы встретить его, без разрешения. Это должен был быть Рон. Она должна была почувствовать это с Роном. Хотела этого с Роном. Или с Гарри. Или с Дином. С Симусом, с Кормаком, с Виктором. С кем угодно, кроме него. — А это? Он резко обрывает её мысли, ныряя пальцами в её шорты — проскальзывая под бельё и дальше, туда, где её ещё никогда, никогда не трогали. — Никогда, — отвечает она, и её голос дрожит. Его рот снова находит её ухо, нежно посасывает его, удваивая ощущения, разливающиеся по её венам. — Только я? — его пальцы скользят вперёд-назад, ритмично, уверенно, задевая точки, о которых она никогда прежде не знала. О которых она никогда не читала. Никогда не думала. — Только ты, — выдыхает она. Малфой стонет, и этот звук запускает электрические разряды точно туда, где его пальцы продолжают дразнить её. Это мучительно. Этого недостаточно. Это нечестно. — Пожалуйста, — слышит она собственный шёпот. Не может поверить, что говорит это. Не может поверить в то, что он превратил её в это за считанные минуты — а ей казалось, что она держалась уверенно. Он смягчается. Немного. Запускает палец внутрь, но только на долю секунды, прежде чем достать его. Это заставляет её застонать — ещё одно "пожалуйста". Она никогда не думала, что будет издавать подобные звуки. — Я плохой выбор, — говорит Малфой ей на ухо и проскальзывает пальцем внутрь. Держит его там. — Чёрт, ты узкая. Ты реально никогда — я охуенно плохой выбор. Блядь, Грейнджер. Самый хуёвый. — говоря это, он изгибает палец, заставляя её прогнуться в спине, заставляя её мысли помутнеть. — Мне всё равно, — шипит она, а затем отчаянно всхлипывает, когда он добавляет второй палец. — Это мой выбор. Это мой выбор. Пожалуйста. И она неожиданно для себя тянется к пряжке его ремня. Малфой вырывает палочку из своего кармана, пока она пытается что-то сделать, и она видит, как дрожит его рука. Можно порадоваться тому, что происходящее оказывает на него такое же влияние, как и на неё. Он накладывает противозачаточное заклинание, и пару секунд её голый живот светится розовым. Свет отражается от его глаз, когда он смотрит на неё с неуверенностью во взгляде. — Это мой выбор, — твёрдо повторяет она, прежде чем он успевает сказать хоть что-то. Он с тяжёлым вздохом бросает палочку на пол, зацепляет большими пальцами её пояс и срывает с неё шорты вместе с бельём — бросает их куда-то. Он так же быстро стягивает с себя рубашку и брюки, и, к её удивлению, она слишком смущена, чтобы смотреть. Не сводит взгляда с его глаз. Малфой нависает над ней — медленно, чувственно. Какой-то частью своего мозга она осознаёт, что он хорош в этом. Наверное, практиковался. Думать об этом почти больно. Но как только она чувствует его у своего входа, он останавливается. Касается её носа своим, прикрыв глаза. — Как я могу тебе доверять? — шепчет он. — Как я могу быть уверенным в том, что ты не пожалеешь об этом? Её сердце сжимается. И это чертовски тяжело, но она говорит ему правду. — Ты не можешь. Он выдыхает. Короткий, рассерженный выдох. А потом он толкается внутрь. Белая горячая боль пронзает её живот. Слёзы скапливаются в уголках её глаз. Она тихо вскрикивает, сжимая в кулаках мятые простыни. Он не нежен. Он пытается сделать ей больно. Он толкается в неё со злостью. Рассерженно. В том, что он делает — годы боли и злости, и ему плевать на её неопытность, и слёзы катятся по её щекам, когда она видит его лицо. Видит его нахмуренные брови и плотно сжатые глаза. Видит боль. Всю её. Она всхлипывает. — Нет. Его болезненный ритм останавливается. Он медленно, неуверенно открывает глаза, оставаясь внутри неё, и сначала она не может думать ни о чём, кроме боли. — Что? — спрашивает он тихо, холодно — делает вид, что не знает, что он делает. Это пробуждает её собственную злость. Заставляет её почувствовать уверенность, и она подаётся ближе, чтобы сжать в руке его волосы. — Нет, — резко повторяет она, дёргая за них. — Я не позволю тебе это сделать. Я не позволю тебе специально испортить это. Ты не сможешь заставить меня пожалеть об этом. Ты не сможешь. — Я... — Заткнись, — огрызается она и целует его, чтобы заставить замолчать. Сначала этот поцелуй полон ярости. Но она заставляет его стать мягче. Заставляет его челюсть разжаться, нежно скользнув языком вдоль его нижней губы. Прикусывает её. — Не делай этого, — шепчет она. — Потому что это? — и она напрягает мышцы живота — сжимается вокруг него. Он тихо шипит, и его отрезвевшие глаза находят её. — Я хочу этого. С тобой. Что-то ломается в его взгляде. Падают какие-то стены. И наблюдать за тем, как они рушатся, так же интимно, как и то, как связаны их тела. — Сделай это правильно, — требует она. — я знаю, что ты можешь. Он ничего не говорит. Его глаза говорят за него, эмоции в них сменяют друг друга, когда он смотрит на неё, более потерянный и более отчаявшийся, чем она когда-либо видела его. — Покажи мне. Его рот сталкивается с её — обрушивается на её. Его мышцы расслабляются, когда он глубоко и голодно целует её, и он растворяется в ней так, как ещё никогда не позволял себе. Уязвимо. Он начинает двигаться. Медленно. Ловко. Он прижимает свои бёдра к её — толкается внутрь и наружу, внутрь и наружу, и боль растворяется. Вместо неё внутри начинает гореть что-то новое. Напряжение. Единственное знакомое ей напряжение, которое ощущается так невероятно, необъяснимо хорошо. Лучше, чем хорошо. Но эти звуки, которые он издаёт — тихие стоны и сбившееся дыхание, то, как он целует её — лениво спутывая их языки и вздохи, то, как его рука прижимает её ладонь к простыням. Именно это начинает опрокидывать эту башню ощущений, накопившихся внутри неё — и та колеблется, готовая упасть. — Малфой, — выдыхает она, свободной рукой сжимая его волосы, притягивая его ближе. Внезапно он с силой толкается в неё, заставляя её ахнуть, и её глаза тут же распахиваются. — Это не моё имя, — рычит он. Он снова толкается внутрь — сильно, глубоко. Это потрясающе, и при этом не так больно, как сначала. — назови моё ёбаное имя. Её губы сжимаются. Она не знает, почему. Бесконечно малая её часть пока не хочет полностью поддаваться ему. Малфой снова рычит и запускает руки ей за спину. Дёргает её наверх, откидываясь назад и удерживая её на коленях. Трение в два раза сильнее под таким углом, и пару секунд она видит белые пятна. Теряет свою концентрацию, когда он врезается в неё. — Назови его. Она качает головой, запрокидывает её, её глаза закрыты. Эта башня внутри неё опасно покачивается. Малфой сжимает её кудри в кулаке и прижимает свой лоб к её. — Пожалуйста... пожалуйста, назови его. Внутрь и наружу, внутрь и наружу... — Нет, — слабо шепчет она. — Пожалуйста. — он кусает её губу. — назови его. Назови его, пожалуйста. Она может только тихо хныкать. Он бросает её обратно, старый матрас возмущённо скрипит, и он подтягивает её за бёдра к себе, вбиваясь глубже, запуская электричество по её телу. — Признай это. Назови его. Блядь, назови его. Назови его. — Драко. Башня обрушивается. Её тело дёргается, и она цепляется за него в поисках поддержки, когда это ощущение проникает сквозь неё, её бедра дрожат, руки трясутся. Её глаза закатываются. Он вздыхает — одобрительно стонет, и затем он теряется в ней, выдыхая ей в губы, когда с ним происходит то же самое. А потом весь его вес опускается на неё, он тяжёлый и тёплый, в кои-то веки, пот их тел смешивается. Неожиданная тишина тоже тяжёлая — она прогибается под весом того, что они сделали, наполненная только звуками их постепенно успокаивающегося дыхания. — Блядь, — бормочет он ей в шею, но этого не хватает, чтобы описать эту ситуацию. Это не до конца объясняет то, что она потеряла себя в парне, который годами мучил её просто ради развлечения, здесь, в больничном крыле, на койке, пропитанной его собственной кровью. Не объясняет. Она смотрит в потолок. Они явно разбудили портреты. Боковым зрением она видит, что большинство покинуло свои рамы. Все, кроме одного. Это горничная, которая поглядывает на них из-за своих пальцев, краснея. — Блядь, — отзывается Гермиона, переводя взгляд обратно на потолок. Потому что то был он. Это произошло с ним, и это последнее, что ей стоило делать. Последнее, что могло стать результатом её сегодняшнего визита сюда. Это самое глупое, самое безрассудное, самое идиотское из всего, что она когда-либо делала. И это казалось правильным.