Великий Принц Леса

Прошло немало времени, прежде, чем детские пятна полностью исчезли с шёрстки Ладоры, тело потеряло трогательную неуклюжесть, а ноги окрепли, и каждое движение преисполнилось грацией и изяществом молодой самки, которую мало кто из рогачей оставит без внимания будущей осенью. Всю зиму мать её проходила в ожидании нового потомства. Осенью, в то время, когда самцы бились за внимание своих нежных избранниц, она отгоняла от себя выросшую дочь, покорно вверяясь борьбе двух рогачей за неё — и не смотрела на растерянную Ладору, пока та жалобно кричала мать в отдалении, у края луга, и звала с собой, чтобы вместе убраться обратно в лес. И пусть на неё роптали остальные, взрослые самки из стада, но ни одна не прогнала, пока она ждала, как рогачи поборются за её мать. А следом один, ударив рогом другого в плечо, затанцевал близ хрупкой фигурки уже своей косули, и после вместе они вошли в лесные чертоги. Ладора всё так же растерянно побрела за ними, не решаясь приблизиться, и на какое-то время даже потеряла их из виду — так стремительно они умчались куда-то, исчезая в дневном осеннем мареве, будто желая, чтобы оленёнок их потерял. Ломая ветки и жалобно продолжая звать маму, Ладора, оставшаяся одна за всю свою жизнь, всё же набрела на неё в купе низко выстелившихся по воде ив — они росли близ весело журчащего ручья. В бледно-зелёных ветвях ей почудилось, что олень зачем-то бросился на её мать и навалился на неё сверху, отчего та подогнула колени и загнано дышала всей грудью. Со всем негодованием Ладора хотела поспешить на помощь, но внезапно самец дёрнул хвостом и лениво опустился на передние копыта, а затем, мотнув головой, пошёл бок о бок со своей возлюбленной, не обращая на жалкого оленёнка, плетущегося позади, никакого внимания. Всю осень самка и самец не разлучались, и Ладора прожила в замкнутом унынии, прощаясь с детством и чувствуя себя преданной. Она была незримым призраком из прошлого для своей вновь счастливой матери. Но затем предательство ждало уже мать-косулю, потому что однажды утром, проснувшись среди ольховых веток, она не обнаружила у себя под боком мускулистый бок своего возлюбленного. Рогач ушёл, покинув её ранней зимой, едва выпал первый снег, и поступил так, как поступают все самцы стада, удалившись в величественное изгнание. В ожидании потомства мать Ладоры ещё тщательнее искала пищу и той зимой ничем не делилась со своей подросшей дочерью, всё найденное — от сухой невкусной коры до последних жухлых листьев — жадно поедая сама. Она набирала вес и силы, и заметно повеселела, потому что носила потомство от хорошего сильного самца. Возможно, мечтала она, и у неё к весне появится свой маленький принц. Ладора всё ещё плелась вслед за матерью, но уже не потому, что чувствовала свою нужность ей, а потому, что все оленихи старались сбиться в кучу и любые трудности встречать спина к спине. Рогачи не сколачивались в стада, подобно им, лишь изредка набредая по одиночке на самок и ненадолго оставаясь с ними. Холодные дни сменись вьюжными ночами. Зима казалась бесконечной. Олени всё чаще осмеливались бродить по лесу днём — едва смеркалось, свирепствовала непогода, и в темноте найти пропитание было совсем невозможно. Ладора в ту зиму повидала много всего трагического и печального, потому что стала старше и начала видеть зорче, оставшись почти одна. И разорённое дупло пушистой, ещё осенью такой упитанной белки; и попавшего в силки братца-зайца, которому на шею накинули тонкую и почти незаметную петлю-леску; и лисью нору, распотрошённую парой голодных волков. Много всего случилось на её глазах, и многое из этого было страшным, жестоким и несправедливым. Несправедливо ли, когда филин когтями хватает мышь, выбравшуюся из-под снега? Несправедливо ли голодать волчатам со впалыми животами и торчащими рёбрами, если их родителям не удалось загнать молодую косулю? Справедливой ли была её смерть от громоподобного выстрела в голову? Очень скоро Ладора поняла простую истину, понаблюдав за всем, что происходило вокруг. Справедливости нет, а есть что-то, неподвластное её пониманию, и мрачное, несопоставимо более глубокое, чем простое прежнее миропонимание, когда чёрное было чёрным, а белое — белым, без полутонов и оттенков. Но, чем больше видела и осознавала Ладора, тем тяжелее и мрачнее становился её взгляд, и тем чаще цвета её мира окрашивались в тусклый серый цвет, как тощая безжизненная земля под сугробами. Она была непохожа на остальных оленей из своего стада, и даже со своей матерью перестала быть близка. Одним холодным днём она, ведомая чувством голода, покинула это стадо, понимая, что ей, слабой и едва вышедшей из возраста детёныша, никто не будет помогать и уступать. Не желая больше терпеть сосущую в желудке пустоту и странную обиду, что стала не нужна, Ладора, обернувшись в последний раз на остальных олених с впалыми, худыми боками, легко исчезла в белёсой дымке слабого снегопада и устремилась туда, где однажды мать спасла их с сестрой от мучительной, голодной смерти жарким летом. Это место она избегала, не решаясь появляться там — недостойная своей святыни, но что-то надломилось в ней, когда она поняла свою истину из сочетания всех прошлых прожитых дней. И она решила, что может пойти в тот благословленный чертог, пусть никто из её стада так не делал. Деревья с каждым шагом в глубь леса высились в облачное небо. Казалось, они пиками пронзали те облака и нанизывали их белые шапки на свои ветки. Ладора посмотрела вверх насколько могла, но не увидела, где заканчиваются те деревья. Между огромных, толстых стволов она скользила бесплотным хрупким призраком, робко, шаг за шагом, отдаляясь от своего стада и надеясь, что потом сможет его нагнать. Если захочет. Она шла по знакомым тропам, чутко вслушиваясь в звуки старого леса. Этот лес был глубже и дальше от всех тех лугов и прозрачных пролесков, где жило её стадо. Он казался тёмным, страшным и древним, и всё здесь стремилось к тому, чтобы либо раствориться в ничто в узловатых корнях гигантских деревьев, либо тоже стать большим и могучим, под стать им. Снег здесь был таким глубоким, что Ладора проваливалась по колени, оставляя острые следы в белой пелене. Она продрогла и озябла, держа путь к замёрзшему водопаду, близ которого можно было сорвать нежными продрогшими губами давно высохшую трескучую осоку и шуршащий камыш. Но настоящую награду стало лучше видно, когда она подошла ближе к берегу реки, к замёрзшему руслу, впадающему в широкий шумный рукав там, дальше, у подножья гор. Там, в двух длинных прыжках по инеисто-белому льду, над рекой висела большая узловатая ветка, на которой осталось нетронутой много тёмной, прелой листвы, присыпанной искрящимся снегом. Она сделала робкий шаг на лёд и осмотрелась, выпрямив шею. Камыш щекотал ноги и бока, когда она спустилась с берега на замёрзшую водную гладь. Лёд припорошило, было не так скользко, как Ладора думала. Она уже ходила по мёрзлым ручьям и хрустким обледенелым озерцам, а потому наивно забыла о старом предостережении матери — о силе и коварстве реки. Она дошла до ветки и с жадным интересом взглянула наверх, задрав морду к белой кроне. По-оленьи встала на задние копыта и переступила с ноги на ногу, пытаясь дотянуться. И у неё получилось: она сняла языком и губами несколько листьев, размокших и пухлых от снега и сырости, от водного пара с реки, и с наслаждением почувствовала, как они распадаются горько-прелым тленом во рту. Ладора меланхолично жевала листья, а потом тянулась за новыми, отчаянно выгибая тонкую изящную шею. Она подогнула передние ноги и прижала их к груди, ступая всё дальше на лёд и не замечая, что под её весом он тихо-тихо, почти незаметно хрустнул. Бух! Она провалилась под воду, лёд колкими осколками взрезал шкуру на плечах, а в груди перехватило дыхание. Косуля жалобно вскрикнула, опрокинулась набок и попыталась, мелко суча ногами, подняться или перевернуться, чтобы выплыть ближе к берегу — но лёд сковал реку вокруг неё, оставив только полынью, в которой жалко трепыхалась Ладора. Она барахталась, пытаясь налечь грудью на колкие, тонкие прозрачные обломки, и лёд ломался под ней. Становилось всё холоднее. Она тонула. Как всякое существо, устрашившееся смерти такой близкой, что она уже дышала в затылок, косуля снова жалобно позвала на помощь — но слишком далеко ушла от стада и знала, что к ней никто не придёт. Белая пелена от водного пара вместе с туманом опустилась на реку. С неба медленно посыпал мелкий снегопад. «Нет, это безнадёжно» — отчаянно подумала Ладора и снова издала долгий крик, уже тяжелее ворочая ногами, чтобы не пойти ко дну. Но было так холодно, что она не могла бы долго держаться на плаву. Ещё немного, и она просто окоченеет в ледяной воде. Внезапно в ответ ей крикнули протяжно и зычно, совсем по-оленьи, и кто-то взметнул снегом сбоку. У неё уже занемела шея, так что она лишь краем глаза видела, как этот удивительно лёгкий олень прыгнул на лёд и скользнул прямо к ней. Он пах оленем и пах тёплой травой. Но когда он коснулся её морды и обнял, Ладора содрогнулась всем телом и замычала её жалобнее. По одному чужому прикосновению она поняла, что это был Человек. Он обхватил её под морду и зачмокал своими маленькими смешными губами на уродливом плоском лице, подобному лунному лицевому диску совы-сипухи. Ладора шарахнулась от него в сторону, подняв ледяные брызги, но он ловко обежал её, согнув колени, с другой стороны. Он ступал бесшумно, вместо копыт у него были по-странному плоские ноги, и он весь был затянут в коричневую оленью шкуру. Ладора в ужасе смотрела на него, не понимая, что и думать. Лик ястреба, а голос и шкура — как у самца-рогача! Человек щёлкнул ей языком, затоковал по-тетеревиному. Каркнул вороном. Он говорил с ней разными языками многоголосого леса, и наконец, снова начал успокаивать по-оленьи, ласково твердя: — Не бойся. Подойди. Когда ей стало так холодно и настолько всё равно, что отступил даже страх перед его пятипалыми странными конечностями, которые он тянул к ней, Ладора из последних сил подплыла к краю льдины и устало сломала её грудью. Тогда Человек прыгнул к ней и крепко обнял за шею одной рукой, а другой отвёл от косули острый лёд. — Я помогу, — говорил он на её языке, и ошарашенная Ладора слушала и плыла, куда он ей показывал. Он отвёл её к краю покрепче и напряг мышцы, ставшие каменными под оленьими шкурами, сшитыми в мягкую охотничью куртку и ноговицы. Крепко обвил руками шею и подложил ладонь под грудь, выволакивая её на себя и постепенно помогая выбраться на толстый мёрзлый лёд, дюйм за дюймом. Лёд трещал и ломался по кусочкам. Ладоре в какой-то миг почудилось, что сейчас они оба окажутся в воде. Продрогшая и усталая, она доверчиво уложила голову Человеку на плечо, забыв, что перед ней — всемогущий враг, и его чёрные шерстью, которую люди — она узнала потом — зовут волосами, упали ей на глаза, сделав день — ночью. Она плохо помнила, как им удалось выкарабкаться. Но было легче, когда они оба упали в снег, который показался ей тёплым после ледяной воды. Человек загнанно, тяжело дышал, и с его губ поднимался пар. Он смешивался с тяжёлым дыханием оленихи, уронившей морду ему на грудь, такой слабой, что не могла дальше пошевелиться. А потом она прикрыла глаза, и всё тело превратилось в одну колючую, ноющую рану. И провалилась в тьму.