***
Все следующие дни Ястреб жил привычным, размеренным образом. Он не выходил из чащи, не желая встречи с людьми. Любых из них, будь то белые или свои, хотя своих уже не осталось, он не хотел видеть. Отвернув свой взор от мира, он надеялся, что мир отвернулся от него. Он знал, что это не так. Но обманывать себя было легче. Ястребу исполнилось двадцать девять лун. Он был молод и зрел сразу в этом возрасте, достаточном для охотника, чтобы называться опытным, и для воина, чтобы о нём говорили с уважением. Он смотрел на стены типи, криво разрисованные выцветшими красками, и иногда молчаливо позволял слезам катиться по щекам. Он винил себя в том, что оказался охотником и воином достаточно хорошим, чтобы остаться здесь и сейчас — одному. Зимой всех занятий у Ястреба было — обогревать своё жильё и охотиться, когда закончится мясо. У него было немного сухой кукурузной муки, поэтому он готовил лепёшки и бил тетеревов и водных курочек, чтобы готовить их на очаге и не дымить костром. Когда снега не было, он убил молодую косулю со вкусным нежным мясом и крупного оленя. Он нарезал полосками и навялил их мяса, сохранив его в специальных мешочках; из шкуры самца сделал тёплую куртку и ноговицы, из шкуры косули — мягкую, шелковистую бахрому. Не только для красоты он исколол все пальцы костяной иглой, пришивая длинные кожаные полоски на рукава и спину своей куртки, на бёдра и вдоль ног зимних штанов. С бахромы стекал любой дождь и любой снег; она легонько шептала по веткам и сухим кустам, когда он крался между них на охоте. Она была его хорошей помощницей, и Ястреб был благодарен убитой косуле. Он не выкинул ничего из её тела, кроме разве что некоторой требухи — и то отнёс её дальше от типи и бросил близ лисьей норы, которую приметил уже давно. День шёл за днём, ночь сменяла ночь. Ястреб вечерами сидел у очага, глядя на всполохи в угольном пламени, и вспоминал прошлое, потому что не видел будущего. Это лежало камнем на сердце, но он не мог сделать ничего — только смириться, только успокоить гнев и боль, которые давно вросли в жилы и кости. Старейшины сказали бы — он идёт по неверному пути. Он старался вернуться на верный, но пока ничего не получалось. Зима казалась бесконечной. Он и не мечтал о весне.***
— И каково быть там, в Его логове? — Говорят, Он держит там головы всех, кого добыл в лесу. — Ты видела, как Он убивает? — Расскажи, Ладора! И она раз за разом рассказывала, что провалилась под лёд, а Он спас её. И что его странные конечности не похожи на оленьи копыта, волчьи лапы или когти совы. — Их Они зовут руками, — сказала тогда очень старая косуля, у которой на обеих глазах было по бельму. Она жевала горькую кору с дерева и говорила обычно мало. Ладора дальше рассказала, как Он выволок её из реки, а потом донёс куда-то, до странного места, которое грел приручённый Им огонь, и все решили, что Он очень силён, раз смог унести на себе олениху и заставил огонь гореть только для себя. Она поведала, что он даже касался её своей странной чёрной шкурой, такой длинной, какой нет у другого зверя в лесу. И что шкура эта пахла травой и оленем. А другая шкура его покрывала гладкую кожу, и была точь-в-точь как у них. — Это зовётся волосами, — проскрипела старая косуля. — А та, что пахла оленями, и была нашей шкуркой, содранной с убитых братьев и сестёр. Люди зовут это одеждой. — Откуда ты столько знаешь про Них? — изумилась мать Ладоры, прижавшись головкой к могучей шее своего самца. — Оттуда, что я долго жила возле Их стала, — сказала косуля и слепо моргнула. — Они тоже не одинаковые. Есть те, кто бьёт нас Огненной рукой. Они зовут это ружьями и пистолетами, и стреляют в нас пулями. А есть те, кто стреляет Оперёнными палками. Это называется стрелами. Вторые не убивают нас зря, но и те, и другие, кроваво мстят за что-то друг другу. Такие уж Они странные и непонятные, эти жестокие Люди. Старая косуля пришла из совсем других мест сперва в одно стадо, следом в другое, но никогда не рассказывала ничего о Людях, словно ничего и не знала. Она всегда казалась Ладоре безымянной глупой старухой без памяти, которой важно было только набить свой вечно голодный трухлявый желудок. В тот день она поняла, как сильно ошиблась. — Сестричке повезло, что её нашёл тот, что охотится со стрелами, — сказала громко старая косуля, потому что у неё было неважно со слухом, и она даже не слышала собственного голоса. — Иначе — быть беде. Быть беде… — Беде быть в любом случае, — сказал, хмурясь, самец. Мать наивно подняла на него влюблённый взгляд. — Лучше уйдём из этих мест сегодня же, чтобы Человек, каким бы он ни был, нас отныне не нашёл. — Но идти придётся далеко и долго. — Ведь Человек тоже ходит далеко. — Значит, мы уйдём ещё дальше! — и самец окинул всех ясным взором. — Готовьтесь, сёстры. Нас ждёт длинный путь. И все остальные косули, робко зашептавшись, начали торопливо объедать с деревьев кору, чтобы наесться до того, как покинуть здешний лес. Когда прошло немного времени и небо рано завечерело, косули начали одна за другим растворяться в серой стуже между деревьев, оставляя за собой острые следы в снегу. Ладора увидела, что мать и рогач ждут, когда большинство из стада уйдут дальше, и подошла к ним. Но затем заметила, что старая косуля осталась на месте и продолжила обрывать кору жёсткими, потрескавшимися губами. Олень выпрямил величавую шею и выкатил могучую косматую грудь, не глядя на старуху. А мать Ладоры жалась к нему боком, тревожно чувствуя, что в боку у неё уже ворочается их общее дитя. Ладора не удержалась и сказала: — Поторопились бы вы, пока все не ушли. Но старуха продолжила тянуться за корой, словно этого не слышала. Тогда Ладора подошла к ней ближе. Олень недовольно поглядел ей вслед. — Простите мою настойчивость, — крикнула она громче. — Но стадо уходит! — Пусть уходят, милочка, — сказала старуха и пожевала губы. — Мне этот переход уже не одолеть, и я останусь здесь. Ладора с сомнением затанцевала в снегу. Остаться здесь, без стада, совсем одной — это же очень опасно! Она выразительно взглянула на рогача, зная, что он всё слышит и за всем смотрит, но он отвернулся и пошёл вперёд. За ним грациозно потянулась её мать. — Выходит, мы её бросим? — крикнула им вслед Ладора, но оленья чета ей не ответила. Решиться нужно было быстро — остаться здесь или уйти? Она смотрела на исчезающие силуэты своего стада, мешкая, и не знала, как бросить беспечную старуху. Та жевала свою кору, будто не видела особой беды в том, что осталась одна. Ладора робко прянула за стадом. Сделала прыжок в глубокий сугроб — но обернулась. Хрупкая фигура старой косули взрезала сердце похуже острого льда в той реке. И она понуро побрела назад. Косуля, кажется, даже не заметила её присутствия. Она ещё очень долго жевала кору, не обращая внимания на то, что рядом с ней стоит, опустив голову, грустная олениха. — Они ещё не знают, что Он пойдёт по их следам, и Ему хватит ума донести их до своего дома, — посмеиваясь, сказала старуха. — Здесь будет даже безопаснее, да и Он вряд ли польстится на моё жёсткое тощее мясо. Ладора угрюмо бросила, ещё не веря, что мать вот так просто бросила её: — Зато на моё — вполне может. — Ну, это вряд ли, — старуха ответила сразу, потому что прекрасно слышала молодую косулю. — Раз Он сам вытащил тебя из воды. Он никогда не делает что-то просто так. — Почём вам знать. — Старуха Мо многое знает, — заметила та. — Но о многом молчит. А теперь достань мне вон тот большой кусок, ты дотянешься до него со своей длинной шеей и молодыми сильными ногами. Мы переждём эту зиму, и когда весной стадо вернётся обратно, то-то они удивятся…