Make War, Not Love

Занимаемся уже второй час, и я безропотно переписываю всё что нужно и даже не просто делаю вид, а на самом деле его слушаю. Сразу же понял, что проще разобраться, а не косить под идиота. Тогда быстрее отстанет. Тогда и руки, постукивающие по краю столешницы, останутся на ней же, а не потянутся ко мне, нарушая и без того очень сомнительное личное пространство. Личное пространство, которого у меня не осталось вообще. И даже когда один, всё время чудится, что это не так, что умудряется залезть мне под шкуру, просто прислав сообщение. Невинное или со своими размышлениями в половину четвёртого ночи. Размышлениями, выдержками из учебника по кинологии или ещё чего. Похуже. Хотя, казалось бы, что может быть хуже, чем ощущать себя чужой псиной, которая и рада бы сбежать, да не может? Казалось до того, как, скучая на абсолютно бесполезной географии, он начал исподтишка скидывать мне нарезку из гей-порно. Вспоминаю, и едва не передёргивает. Не от содержимого видео — я его даже не смотрел, удалил сразу же, — а от того, что едва не запаниковал прямо на уроке, привлекая к себе ненужное внимание. Зато этому вот было охуенно смешно. Так и давился смешками, сгорбившись и закусывая кулак. Прилизанная мразина в свитере. Мразина из тех, кто вечно стучит на других, катает доносики, а после потирает влажные ладошки и, затаившись, ждёт. Ждёт того, что станет с тем, кого угораздило попасться ему на глаза или, того хуже, ляпнуть что или толкнуть плечом. Сглатываю, ощущая острую потребность в никотине, без которого уже уши пухнут, но надеюсь, что ещё через пару дней станет легче. Бросаю, блять. По-настоящему и без увёрток. Бросаю после нашего милого разговора в школьном сортире, и дважды просыпался в холодном поту, видя во снах вовсе не свою клёвую девчонку, а то, что он выкинет в следующий раз, если запалит. Ну на хуй такие вызовы. И людей таких тоже на хуй. При первой же возможности и насовсем. Выдыхаю, прикусываю губу, надеясь хоть как-то отвлечься и от вызывающих желание проверить, что же будет, если я ему вмажу, мыслей, и от острой необходимости затянуться. Выдыхаю, пытаюсь сконцентрироваться на своей кривой писанине и ещё раз просматриваю все строчки. Завис вроде как в поисках допущенной ошибки. Завис, да так натурально, что не могу проморгаться и разглючить. Сфокусироваться. И как бы странно ни было, ботан не торопит. Наблюдает только, подперев челюсть кулаком, а когда понимает, что я более чем туплю, и вовсе встаёт со своего стула и отходит вроде бы к шкафу. Наблюдаю невольно, скосив глаза, пока нависаю над тетрадью, и отчего-то боюсь подпускать его со спины. Просто страшно, и всё тут. Просто внутри всё сжимается. Как будто может ударить по голове или что-то в этом роде. Как будто может оглушить и приковать к своей батарее. И кричи не кричи — его предки только порадуются, что у Женечки появился друг. А уж каким образом — это уже частности. Незначительные мелочи, на которые не стоит обращать внимание. Отца его я не видел, но мать у него какая-то странная. Какая-то слишком уж идеально ненастоящая. Абсолютно не вмешивающаяся в жизнь сына, который притащил домой не пойми кого. Кивнула только, окей, мол, делай что хочешь, и свинтила по своим делам. И даром что камеры везде. Моя бы максимум в подъезд выглянула, да и то не сняв цепочку с задвижки. И ни за что и никогда не пустила бы ни одного из моих дружков в дом. Даже прекрасного прилизанного Женечку в понтовых шмотках и с телефоном, который стоит больше, чем плазма в нашем зале на стене. Вдруг он пришёл именно для того, чтобы похитить пару её замечательных и страшно «дорогих» серёжек или единственную столовую ложку? Да только он не придёт. Ни в жизни не сунется в наш стрёмный район и уж точно побрезгует подниматься по загаженным ступеням. И уже за это, наверное, следует сказать спасибо кому бы там ни было. Что хотя бы дома я в относительной безопасности. Что хотя бы дома мне светит только телефонный терроризм, а не вот это всё. Не как в школе. Не как у него. У него, что всё ищет что-то на полке, копается в тетрадях, шелестя страницами и обложками. Копается и вдруг замирает, перестав шуршать. И я вместе с ним тоже. Кожей чувствую, как медленно поворачивается и упирается в мой затылок взглядом. Кожей чувствую, и от этого просто пиздец как не по себе. Волосы шевелятся на затылке. — Как ты её целуешь? Вопрос резкий, и тон у него странный. Тон голоса у этого больного на голову ботана. Один в один как у нашего биолога перед тем, как он начал препарировать труп окоченевшей уже, ни хера не лабораторной мыши. Тон его голоса исключительно деловой и будто бы незаинтересованный. Абсолютно пугающий. — Что? — переспрашиваю не потому, что не понял, а потому, что мне хочется проглотить это. Успеть проморгаться и сбросить с себя ощущение ступора. Думал, что пауза — это хорошо. Думал, а оказалось, нет. Оказалось, что стало только хуже. Не спеша подходит ко мне со спины, кладёт ладонь на плечо и второй неторопливо проходится по моей макушке. И от этого тоже волосы встают дыбом. Я не хочу, чтобы он меня трогал. Охуеть насколько не хочу. Лучше уж пусть спрашивает. Пусть только без рук, которые он не собирается убирать. — Ну как именно? Голос спокойный, немного задумчивый и будто бы нейтральный. Да только не обманываюсь. Только пытаюсь не дёргаться, когда ерошит мой затылок, легонько царапая ногтями. — Грубо? Нежно? Где в этот момент твои руки? Тебе нравится её трогать? — перечисляет, добавляя вопрос за вопросом, и тон меняется. Наверное, именно так разговаривают настоящие, а не киношные маньяки. Наверное, когда-нибудь он станет одним из них. И наверняка не поймают. — Конечно, мне нравится. Губы будто после укола стоматолога. Замороженные и едва подчиняются. Слишком хорошо понимаю, куда дует ветер. Слишком боюсь этого. — Я же не пе… Не договариваю, потому что дёргает назад, заставляя запрокинуть голову. Не договариваю, прикусываю язык и сжимаю челюсти. Кулаки, лежащие на коленях, тоже. — Да, ты не педик, — кивает, глядя в мои глаза, и чудится даже, что не будет спорить. Чудится, пока не проводит по моим плечам, а пальцы, зарывающиеся в волосы, не сползают на шею, улёгшись всей ладонью на голую кожу над воротом. — Я помню. Я что-то такое слышал. Только вот… Кривит губы, строит якобы сочувствующую мину, которая делает его ещё более неприятным на рожу, и пожимает плечами. И столько поганой жалости в его взгляде, что, не выдержав, переспрашиваю, несмотря на то что знаю — не надо: — Только вот что? Знаю, что не надо, и всё равно лезу в бутылку. Спорю с ним, хотя куда выгоднее заткнуться, и злюсь, зная, что того и добивается. Предсказуемый. Сам себя раздражаю. — Ты её первый, она — твоя тоже… — перечисляет с явной задумчивостью и никак, блять, не перестанет меня трогать. Никак не отвалит ни от плеча, ни от шеи. Кажется, будто примеривается к позвонкам. Кажется, что вот-вот вцепится в хребет и выдернет. — Может быть, ты не педик только потому, что никогда не пробовал с парнем? Ах да, что это я. Ты же пробовал. И тебя это завело. Напоминает, и багровею. Напоминает, и челюсти сжимаются до зубного скрипа против воли. Потому что это противно. Потому что это ужасно. Потому что даже под пытками, под угрозой смерти я не соглашусь с ним. Ни за что и никогда. — Меня трясло от омерзения, — едва заставляю себя произнести это, не выплюнуть, а именно что процедить сквозь отказывающиеся разжиматься зубы. Так и заклинит — и что потом делать? А главное, как на него не смотреть? Куда пялиться, если нависает надо мной? — Хочешь, вместе пересмотрим и выясним, от чего тебя там трясло? Склоняется ещё и почти касается моего носа своим. Склоняется и отпускает наконец, несильно пихнув в плечо, но вместо радости испытываю только ещё большее напряжение. — Проведём следственный эксперимент? Потому что, договорив, огибает меня с правой стороны и, перекинув ногу, опускается на мои колени. Вот так запросто. Раз — и верхом. Напротив. И смотрит ещё так внимательно, сложив руки поперёк груди. Смотрит, и я невольно пялюсь в ответ. Только не с заинтересованностью. Абсолютно, блять, нет. — Я бы тебе лицо сломал прямо сейчас, если бы мог, — сообщаю не думая, а после, испугавшись, замираю, так и не захлопнув рот. Слишком уж однозначно реагирует на угрозы. И в этот раз не «подведёт» тоже. — Но ты не можешь, а значит… Кишки в узел от этого его многообещающего «значит» и последующей паузы. Кишки, органы и извилины в тупой башке. Сколько же раз уже говорил себе, сколько раз обдумывал это. Ну не пизди ты лишнего, Косой, сиди молчи. Не пизди и не лезь там, где можно не лезть. — Значит, я буду играть тобой так, как посчитаю нужным. Опусти руки! Подчиняюсь, понимая, что если подастся вперёд, то расстояние между нами опасно сократится. Подчиняюсь, не разжимая пальцев, и отворачиваюсь к окну. Гляжу только на белую, без единого пятнышка пластиковую раму. Безумно занимает сейчас, просто до ускорившегося сердечного ритма. — Откинься на спинку стула, — продолжает командовать, укладывает свои пальцы на мои плечи и не замечает, какие они каменные. Я весь сейчас кусок камня. Жаль, что только снаружи. Нарастающую неприязнь и панику в гранит не закатать. — Вот так… Наклоняется ближе, давит на меня своим весом, но это не самое страшное. Страшное, видимо, ещё впереди. Страшное, которое его вдруг очень заинтересовало, а меня накаляет до одури. — Ты же говорил, что трахаться с кем попало — удел жалких плебеев, — напоминаю, заставив себя повернуться и отлипнуть от оконной рамы. Заставляю, потому что это как-то уж слишком стрёмно — таращиться в сторону, надеясь, что пронесёт. — Так я и не опускаюсь до уровня плебеев. Выпрямляется даже и отводит левую руку в сторону, перестав стискивать ткань моей толстовки. Кажется даже, что задумался на мгновение и потому озадаченно потирает подбородок. — Так, может, на одну ступеньку. В воспитательных целях, — признаёт всё-таки, но победа такая себе. Вряд ли это победа вообще. Услышать, что он всё-таки «снизошёл» или хочет этого. Хочет не только свою ебучую физику, биологию и геометрию. — Ты можешь… в ебало ко мне не лезть? — Приподнимаю брови и стараюсь говорить без наезда. Просто ровно. — Пожалуйста? — Конечно же, не могу, — фыркает сразу же, но, оставшись сверху, хотя бы больше не наклоняется. Использует как подушку на неудобный стул, но да, несмотря на то что это пиздец смущающе, не так страшно. Не так, как душевая кабинка школьного сортира и даже контрольная по алгебре. — А поза? В какой ты любишь больше всего? — переводит тему, и хер знает, рад я этому или нет. С одной стороны, лучше трёп, чем движения, но и трепаться я готов не обо всём. Слишком уж это стрёмно, когда пацан, лезущий в твои штаны, интересуется твоими предпочтениями с девчонкой. Возьмёт ещё да как-нибудь использует это. — Лицом к лицу. Хмыкает и кивает, с готовностью подсказывая: — И без света? — И как, блять, ты только угадал… Отвожу взгляд снова, но на этот раз не ждёт, пока налюбуюсь на окошко, а сам, надавив на угол челюсти, разворачивает моё лицо назад. — Серьёзно, расскажи мне. Я бы решил, что заигрывает, да только это же Он. Женечка не строит глазки — Женечка кидает палку и говорит «принеси». И как я только докатился до собачьих аналогий? С этим больным уродом всё ясно, но сам-то… — Зачем? Это не поможет мне выучить двадцать теорем, — пытаюсь спорить и одновременно не замечать пальцы на своём подбородке. Так и вцепился в него, нажимает. — Но я-то могу помочь. Если поведаешь мне что-нибудь личное взамен. — Как можешь помочь? — пытаюсь перевести тему на что угодно, хотя бы даже на геометрию. — Как помогал и до этого. Я же скидываю тебе часть ответов, — поясняет, а я понимаю, что уже даже привык. К этим его «страховочным процентам». Привык к тому, что ему важно, чтобы без завалов и косяков. — Считай, что можешь купить сейчас семьдесят процентов понедельниковой проверочной. Наклоняется вперёд снова, укладывает ладонь на основание моей шеи, поглаживая позвонки, и я воспринимаю это уже как угрозу. Угрозу последним сантиметрам пространства между нами. — Ты сломаешь стул, — выплёвываю первое, что на ум приходит, но, видно, такие мелочи его не волнуют. Да и ещё бы — предки ему весь склад пригонят, если Женечке вдруг понадобится. Почему-то уверен, что даже не спрашивая. — Ну а ты починишь, — отбивает, и я снова принимаю это как странную попытку позаигрывать. Может, он глотает что-то? Вот его и глючит… — Зря, что ли, у тебя пятёрка по трудам? А нет. Всё в порядке. Подъёб можно считать засчитанным. — У всех пятёрка, если ты не заметил. Кивает и очень пристально присматривается. К выражению моих глаз, а после переводит свой ниже. А после глядит только на мои губы, смещает центр тяжести и оказывается совсем близко. — Не вздумай скинуть меня на пол, — предупреждает, а у меня паника. Предупреждает так, что от одного только вкрадчивого тона сглатываю и начинаю мотать головой, заведомо зная, что никого, кроме меня, не ебут мои попытки отмахаться. Уже совсем рядом с моим лицом, кончиками пальцев зарывается в волосы и будто пытается таким образом зафиксировать мою голову. И пока пытается, у меня есть несколько секунд на то, чтобы попробовать. Попробовать отмахаться. — Нет, я… — начинаю говорить, вцепившись пальцами в его плечи, чтобы удержать и не дать приблизиться, но осекаюсь, даже не начав фразу толком. Осекаюсь и просто нечеловечески рад ожившему в кармане мобильнику, который предусмотрительно снял с беззвука ещё в маршрутке по дороге сюда. Тут же отвлекаюсь на него, лезу в толстовку, и ботан, закатив глаза, сваливает на свой стул. Сразу же. Даже слишком просто. Наверное, посчитал, что момент упущен, или просто перехотел играть в свои пидорские игры. Как бы так выдохнуть, чтобы не слишком явно было, а то ещё передумает и вернётся. Как бы выдохнуть, в стотысячный раз пожалеть, что вообще влез в это никотиновое рабство в своё время, и глянуть наконец на испещрённый трещинами экран. Глянуть и, быстро прочитав сообщение, спрятать мобилу назад. Не ответив, опасаясь засветить фотку, которую и сам увидел только мельком. Схватиться за ручку, придвинуть к себе тетрадку поближе и даже успеть выхватить верхние строчки в задаче, прежде чем приходит ещё одно сообщение. И следом ещё. Ботан даже приподнимает бровь, явно заинтересовавшись. Косится, но ничего не спрашивает, а знай себе только стучит колпачком ручки по столешнице. Будто нарочно громко и раздражающе. Отвечаю на его взгляд полным вызова своим и отвожу его, только услышав, что упало ещё что-то. Тогда уже лезу в мобильник и, черканув короткое «не знаю», ныкаю его уже в задний карман. Просто так. На всякий случай. Чтобы не совал свой нос куда не следует и не палил фотки моей девушки. Хотя по большому счёту и не далась ему моя девушка. Он совсем, видимо, из «этих». Иначе бы выбрал явно не меня для своих игрищ. Даже в нашей школе есть куда более прилизанные и сомнительно «правильные» парни. Странно вообще, почему даже сейчас — меня. Ну да какой хер разберёт, что там в его голове? Что там, кроме тараканов, которых разводит наш сосед-алкаш по лестничной клетке? — И что там твоя зазноба пишет? Надо же, спрашивает всё-таки. А я-то уже надеялся на то, что царски проигнорирует. Что великим до дел плебеев? — Какая разница? — Мне любопытно. Только пожимает плечами в ответ на моё явное нежелание обсуждать эту тему и ждёт же. Ждёт же, иначе не сверлил бы так взглядом. И руки не знает куда деть. Руками водит по краю столешницы и ощупывает корешок тетради. Ещё решит, что и меня можно полапать тоже. Не хочу, чтобы он так решил. — Пишет, что её отец уехал по делам на несколько часов, — поясняю неохотно и внутренне сжавшись от новой серии подначек, в которой, уверен, себе не откажет. Это же Женечка. Будущая гордость школы, настоящая тварь вне её стен. — Спрашивает, где я. — О, так у тебя намечается «чашечка потрахаться»? — осведомляется деловито, казалось бы, без иронии, но это только если не присматриваться. Это только если не следить за дёрнувшимся вверх уголком губ. — Я же занимаюсь, — отбиваю с ехидцей, но, не удержавшись, всё-таки бросаю на него длинный, долгий взгляд исподлобья. И, блять, провалиться мне на месте, если он не с вопросом. И ещё раз, если этот вот, отчего-то без конца растягивающий губы, не просёк. — Ну так попроси — и я, так и быть, смилуюсь и отпущу тебя на часок. Потыкать, — предлагает, повернувшись полубоком и толкнув меня коленкой. — Не все люди только ебутся вместе, знаешь ли, — стараюсь, чтобы звучало прямо презрительно, но все мои попытки разбиваются об его искренний интерес: — Да? А что вы ещё вместе делаете? Даже рот открываю, чтобы перечислить, но захлопываю его, понимая, что просто не нахожу аргументов. То есть совсем не нахожу. Не могу вспомнить ни одного эпизода за последнее время, когда мы были заняты чем-то ещё, когда наедине. Чем-то без снятия одежды и всего вытекающего. — Не твоё дело. — Да мне непринципиально. Так и быть, можешь сбегать, — разрешает с таким великодушием, что мне невольно приходится сдерживать себя, чтобы ему не вмазать. И, наверное, это странно, но сейчас мне хочется этого даже больше, чем когда он уселся на мои ноги. — Почесать что у тебя там чешется. Думаю, часа полтора тебе вполне хватит. Полтора часа! С ума сойти! Вот это хозяин снизошёл! Вот это вау! Разрешил сгонять потрахаться! — Это нормально, ты считаешь? — Можно было и не спрашивать, но брови сами ползут вверх, а лицо приобретает не самое приятное выражение. — То, что ты сейчас делаешь? Отмахивается только, откатывается назад, толкнувшись ногой от пола, и выводит комп из спящего режима. Мысленно наверняка уже скинул меня на эти самые полтора часа и собирается тупить в видяхи или играть. Если он вообще играет. Всё наблюдаю за ним, за тем, как прогружается система и выскакивает самая стандартная из всех возможных заставка. Наблюдаю за ним, пока, даже головы не поворачивая, не спросит, уже клацая мышкой по значку браузера: — Ты пойдёшь или выёбываешься сейчас потому, что хочешь остаться со мной? Не спросит, а я тут же подскакиваю как только что разбуженный и, бросив свой рюкзак, почти выбегаю из его комнаты. *** Это бы было блядской иронией, что они живут так близко друг к другу, если бы оба дома я посещал добровольно. Это было бы блядской иронией, но, увы, это не она. Даже не ирония. Куртку не застёгивал и шапку не брал тоже, просто натянул на голову капюшон. Тороплюсь и вместе с тем ненавижу себя за это. Потому что, несмотря на то что не собираюсь даже пытаться уложиться в отведённый час, всё равно запомнил, сколько было на циферблате, когда выбежал. Просто автоматом бросил взгляд на экран мобильника и прикинул, сколько у меня времени. Просто потому что потому. И как же хочется курить! А ещё и Настя периодически балуется, даже не в затяг и скорее просто чтобы попалить, как тлеет сигарета, и у неё наверняка есть. Лежат где-нибудь, сныканные в многочисленных ящиках. Чтобы папаша не нашёл. Иначе ей пиздец и мне пиздец. Потому что всё плохое в её жизни исключительно от меня. Как же иначе? Поднимаюсь вверх по улице и упираюсь прямо в нужную калитку. Зажимаю кнопку вызова домофона и, когда открывает, забегаю на крыльцо. Отчего-то вспоминается ботан с его задумчивыми вопросами, но тут же вытряхиваю его из своей головы. Не хватало ещё, чтобы всё испортил сейчас. Не хватало ещё помнить о его существовании в присутствии своей девушки. Девушки, которая торопливо отпирает дверной замок и выскакивает на порог прямо босиком. — С ума сошла! — ругаюсь, а она, хихикая, втягивает голову в плечи, а после виснет на моих, когда поднимаю, придерживая за пояс, и заношу назад в тёплый дом. Виснет на мне, сцепив пальцы в замок за моей шеей, и прижимается, несмотря на холод куртки. Успеваю заметить, что что-то не так, но рассмотреть нормально выходит только в освещённом верхним светом коридоре. Выходит рассмотреть то, что осталось от её спускавшихся за плечи волос, и невольно скривиться: — Опять подстриглась. Только руками разводит и жмурится, как будто бы боится, что стану ругать. Только как будто бы. Знаю я её. Знаю, насколько ей на все мои вопли в самом деле плевать. — Просил же! Просил отрастить хоть немного, но, видно, все мои просьбы учитываются только в первые несколько месяцев. А потом всё, а потом можно забить и сделать всё по-своему. — Да надоели мне эти лохмы, — оправдывается, крутится на месте, показывая стрижку и сзади тоже, и мне не нравится настолько, что даже зубы сводит. Ну мелочь же. «Волосы не ноги» и прочая херня, которую моя маман затирает отчиму после каждого похода в салон, но от этого вообще никак не легче. От этого короткие, в пару сантиметров, прядки, даже не касающиеся ушей, не станут длиннее. — Зато теперь ты как парень со спины. И это пугает меня куда больше, чем раньше. Пугает из-за всё той же блядской иронии, которой пропитана вся моя жизнь. — Ой да ладно тебе. Никак не может устоять на месте, хватается за рукав моей куртки, стаскивает её и оставляет на вешалке. — У парней нет груди, а у меня есть. — Не на спине же, — возражаю, глядя на её плотно обтянутые майкой лопатки, и немного успокаиваюсь. Всё-таки не как мужик. Не бывают мужики такими низкими и маленькими. Разве что только в двенадцать лет. — А зачем тебе чтобы на спине? Неопределённо пожимаю плечами и разуваюсь, залипнув ненадолго на её голых, прикрытых только короткими шортами ногах. — Ты от своего репетитора? А чего без сумки? А чего я без сумки… В рабстве я, блять. Только никто и никогда об этом не узнает. — Да надо будет вернуться. Выпрямляюсь и закатываю рукава толстовки, поднимая их до локтей. — Забрать свой вариант на понедельник, — поясняю, а сам к каждому слову прислушиваюсь. Не слишком очевидно вру ли? И глаза опускаю до кучи. В кои-то веки смотрю в вырез её майки вовсе не потому, что мне интересно, какое под ней бельё. — Ты его заставил решать, что ли? Складывает руки на груди и косится так подозрительно. Косится с неодобрением, и меня даже отпускает. Пусть лучше за эксплуатацию труда ущербных злится. Я бы на её месте вообще ёбнулся, узнав правду. Мне бы на своём не ёбнуться. — Он сам вызвался, — пожимаю плечами и даже ухмыляюсь, надеясь на то, что это выглядит не жалко, а так, будто я действительно ощущаю своё превосходство над терпилой в голубом свитере. — Делать ему нехуй, вот и сидит в своих теоремах. Делать ему нехуй… — А ты ещё и ведёшь себя как скотина. Даже больно немного. От того, какая она порой хорошая и правильная. Жалостливая. — Неблагодарная. Жалостливая настолько, что ком в горле встаёт. — Так и быть, я скажу спасибо. Делаю шаг вперёд и укладываю ладони на её голые плечи. Хрупкие и узкие настолько, что полностью скрываются под моими пальцами. — Может быть. Если он отдаст мне тетрадь достаточно почтительно. Закатывает глаза, беззвучно передразнивая мои же интонации, и накрывает вдруг. Осознанием того, насколько она всё-таки красивая и глупенькая местами. Накрывает нежностью и желанием затискать до полусмерти. Или же пока нежность не сменится на что-нибудь другое. Что-нибудь, чем удобнее заниматься не в коридоре. Целую её в щёку, после сразу же в губы, но вместо ответа или попытки притянуть ближе встречаю вялое, сквозь смех даже, но всё-таки сопротивление: — Погоди… Упирается ладонями в мою грудь и даже шутливо, в треть силы, стучит кулаком по ключице. Только я всё равно не разжимаю сцепленных за её поясницей пальцев, а лишь наклоняюсь ниже, к открытой теперь не из-за собранного хвоста шее. — У меня там на кухне папин пирог в духовке. Если сожгу, он догадается, что меня кто-то отвлекал. Ага. Как же. Догадается он. Даже если бы меня тут и не было, а на двери появилось какое-то пятно или тарелка треснула, один хер Настя бы потом рассказала, что он думает на меня. Всё случается из-за меня. Это верняк из тех, что даже не обсуждаются в этом доме. Но, наверное, ему простительно. Солдафон, в одиночку воспитывающий дочь, — это тоже не из серии обычно-привычного. Солдафон, который бы живьём меня закопал, если бы узнал, насколько я попал и, главное, из-за чего. Представляю — и до мурашек. Настолько продирает, что пальцы разжимаются сами собой. — Так может, и посидим на кухне? — предлагаю уже совсем без контекстов, разом забыв про все те милые фоточки, которые она мне каких-то полчаса назад присылала, намекая на то, что очень не против и, видимо, всё ещё остаётся не против. Слишком уж явное недоумение проступило на лице. — Может, и посидим, — соглашается, наконец, и, хлопнув ладонью по выключателю, уходит вперёд, а когда увязываюсь следом, надеясь на чай с печеньем, а не на изврат на столе, кивает в сторону ведущей на второй этаж лестницы: — Но ты в мою комнату сходи. За тем, что пригодится, если не посидим. Нагоняю уже в кухонном проходе, перехватываю за руку, тащу к себе, быстро целую ещё раз и только после этого отпускаю. Отпускаю и, не удержавшись, всё-таки рассматриваю со спины, когда поворачивается для того, чтобы уйти на кухню. Затылок совсем короткий, видно всю шею. Затылок короткий, и стрижка совсем мальчишеская. И я понимаю, что это тупо, но немного злюсь. Ну не могла спросить, в самом деле?! Не могла хотя бы предупредить? Её — волосы задолбали, а мне теперь — лапай голову пацана. Да и о «догги-стайл» придётся забыть. Не вдохновит, и всё тут. Теперь точно не вдохновит. Слишком уж ассоциации давят. И курить тоже хочется слишком. Настолько слишком, что, поднявшись в её комнату и вытащив из припрятанной на бельевой полке пачки пару резинок, я решаю рискнуть и стащить и одну сигарету. Покурю, а после зажую чем-нибудь. И руки вымою. Может, не заметит?.. Понимаю, что держусь уже не один день и тупо будет всё похерить сейчас, но уже на автомате шарюсь по чужим ящикам, пытаясь вспомнить, где я в последний раз видел у неё сигареты. Шарюсь бездумно скорее и, ничего не найдя ни на полках, ни в столе, лезу в комод, в самый верхний, наполненный кружевными, и не очень, трусиками ящик. Сюда-то её папаша точно не суётся со своими проверками. Залипаю поначалу даже, рассматривая тонкое белое полотно, а после, покачав головой и вспомнив о том, что часики-то вообще-то тикают, лезу на самое дно глубокого ящика. И почти сразу же отдёргиваю руку, отыскав вовсе не то, на что рассчитывал. У сигаретных пачек не твёрдый стальной бок. У сигаретных пачек нет гладкого экрана. Туплю, нарочно тяну время, уже напрочь забыв о том, что искал, и осторожно, будто опасаясь нарваться на гремучую змею, сдвигаю всё её тряпьё в сторону. И когда наконец вижу то, что она прячет, ощущения такие, как если бы действительно ужалили. На дне ящика, заботливо прикрытый тоненькой маечкой с бантиком, лежит мобильник. Три ёбаных мобильника. И один из них, белый и с приклеенными по кромке экрана блевотными стразиками, я готов поклясться, принадлежит нашей завучихе. Чьи два других — остаётся только догадываться. Так и замираю рядом, бездумно пялясь на стоящие на комоде ерундовины и фотки в рамках. Пялюсь, прекрасно зная, что вот за этой тупой фоткой с подружками стоит наша с ней. Припрятанная для того, чтобы не раздражать моей рожей своего папашу. Туплю и туплю, даже не зная, сколько времени прошло, прежде чем Настя, потеряв терпение, поднимается сама. Туплю и туплю, моргая раз в полминуты, когда начинает резать глаза. Не понимаю, как так. Не понимаю, почему всё это не глюк. — Ты тут умер или?.. Поворачиваюсь к ней, и осекается тут же, остановившись в дверях. Осекается, замирает с приоткрытым ртом и широко распахнутыми глазами. Замирает, вцепившись пальцами в дверной косяк, и молчит. Не ожидала, что меня потащит где-то лазить. Ждёт, что я спрошу сам, видимо. Или что сделаю вид, что ничего не видел. И я бы, может, и сделал. Если бы мне было совсем похуй на то, что она может влететь, или на то, как круто влетел я сам. Если бы мне было похуй… Вспоминаю вдруг, как горячая вода в чужой душевой о макушку долбила, и… И всё. И пиздец. Дышать нечем, и голова кругом. Дышать нечем, комната сжимается до размеров спичечного коробка, и кажется, что всё сейчас ещё куда-нибудь ебнется. — Так это ты взяла? — спрашиваю через чёрт знает сколько и не узнаю свой голос. Мне даже в голову не приходило. Мне просто, блять, не могло прийти в голову, что в итоге эти ёбаные трубки каким-то образом окажутся у неё. Смотрю на неё долго, пристально, в глубине души очень надеясь на то, что сейчас скажет, что хотя бы не сама это сделала, а кто-то из её подружек. В глубине души надеясь, что её просто попросили спрятать у себя это барахло. Подержать, пока всё не утихнет. Ну не могла же она в самом деле! Не могла! — Аристарх… — зовёт по этому ёбаному стрёмному имени, зовёт виновато и заведя пустые руки за спину. Зовёт и осекается, не зная, что добавить. И это даже не ебань, это в разы хуже. — Блять, да или нет?! — Я не знаю, как так вышло! Он лежал, и всё! Лежал на столе без присмотра, ну я и… Меня натурально гнёт к полу, и, чтобы не ёбнуться, просто опускаюсь вниз, на корточки, и сжимаю ладонями голову. Сжимаю, потому что иначе она лопнет. Лопнет потому, что это как-то уже слишком. Как-то слишком осознавать, что, пусть и неумышленно, пусть не зная, к чему это приведёт, меня подарила больному на голову мудаку моя же девушка. Девушка, которая делает шаг вперёд, но останавливается тут же, стоит мне заговорить снова. — И что ты «и»?.. На крик нет ни сил, ни желания. Я просто не могу сейчас орать. У меня внутри разом сдохло всё и никак не оживает. — Ты понимаешь, что это статья, дура? А два других? Из карманов вытащила, да? Всё очень сухо. Всё очень ровно. Всё так, как со мной никогда не стали бы разговаривать в ментовке. Точно не стали бы, если бы Женечка всё-таки исполнил свою угрозу и открыл рот. — Меня же не поймали! — Её голос раздаётся совсем рядом, подошла всё-таки и, наверное, не понимает. Не понимает, отчего меня так вывернуло и никак назад не ввернёт. Она не понимает… А у меня только одно в голове крутится. Только одно, от чего можно избавиться, только произнеся вслух: — Меня зато поймали. Негромко, даже не в четверть голоса, и плотно прижавшись губами к рукаву. Так, чтобы не разобрать. Так, чтобы ей пришлось переспросить: — Что? — Ничего! — огрызаюсь, но далеко не так грубо, как мог бы с другими. С ней у меня почему-то большую часть времени работает вшитый в мозг антимат. С ней я никогда не хотел быть уродом, которого стоит бояться или презирать. Она же моя девочка. Самая близкая. Самая родная. Всегда поддержит, всегда рядом. Поднимаюсь на ноги и ощущаю себя бухим. Ощущаю себя так, будто мне въебали по затылку, а теперь заботливо спрашивают, как я, понравилось ли? И сознание вдруг подкидывает ещё одну мысль. Очень вовремя для того, чтобы уничтожить вовсе. — А ключ?.. Это ты мне в рюкзак сунула? Сначала вроде не понимает, о чём идёт речь, а после, спустя несколько секунд, делает шаг назад и отводит взгляд. И больших подтверждений и не нужно. Ничего не нужно для того, чтобы охуеть ещё и, кажется, в этом году уже и не выхуеть. — Серьёзно нахуй?! Ты?? Вздрагивает от каждого моего крика, но я сейчас слишком на взводе, чтобы помнить о чужой нежной нервной системе. О том, что будет с моей, если спалят, она почему-то не подумала. Не подумала, что будет, если пришьют ещё одну статью. — Я испугалась. Пятится и пятится, таращится как на самого настоящего тирана, и это только больше бесит. Мы же не переносим чужих воплей! Вы, блять, посмотрите на неё! — Литераторша упомянула о проверке, и я растерялась! Не знала, куда его деть. — И запихала в мою сумку, — договариваю вместо неё и уже даже не очень удивляюсь. Самое стрёмное во всём этом действительно то, что она могла растеряться. Могла затупить и повиснуть. Могла, это да. Да только это немного не то же самое, что пачка спрятанных в чужой сумке презервативов или сигарет. Это вообще ни хуя не то, и я не могу понять сейчас. Просто не могу, и всё тут. — Ну спасибо тебе, малыш. Огромное человеческое спасибо! Вздрагивает каждый раз, когда повышаю голос, вся такая несчастная и запуганная мной идиотом, что хочется побыстрее слиться. Хочется уйти и остыть для начала. И в кои-то веки не потому, что жалко её, непонятую этим злым миром бедняжку. Жалко себя, и похуй, насколько это стрёмно. — Ничего же не произошло! О да, конечно. Совсем ничего. В моей жизни после пропажи этого ебучего мобильника так точно. А после и вовсе потому, что ботан вовремя включился. И это тоже пиздец, если разобраться. Что именно он решил, что рановато мне в комнату для дознаний, потому что он ещё не наигрался. — Не произошло, потому что я смог отпиздеться и не дал проверить рюкзак! Сам не знаю, зачем пытаюсь объяснить. Не понимаю даже, всерьёз она всё это или гонит в открытую, чтобы сказать хоть что-нибудь. Подставить сильнее просто нельзя было. — Ты хотя бы понимаешь, куда бы меня отправили, если бы нашли ключ от учительской в сумке?? После того, как оттуда вынесли комп?! — Я, правда, не подумала, — повторяет это уже в чёрт знает какой раз, и вся такая маленькая девочка, что я начинаю понимать её папашу. Начинаю понимать, почему он прощает ей любые косяки и так яро оберегает. Да только вот я — не он. Я по-своему расплачиваюсь за то, что ей захотелось сделать, и потому не могу взять и отпустить. Два раза меня подставила, подумать только! Неосознанно только ли, или очень даже соображая, что делает. — Испугалась, и всё. Испугалась… А когда ночью через окно в комнате выбиралась, то не испугалась? Или когда в школу лезли — было норм? Ничего не жгло? — Нинка сказала, что в школу залезли несколько человек. Это не то чтобы очень важно и у меня просто никаких моральных сил на то, чтобы бить чужие лица, но и оставить вот так не могу. Хотя бы потому, что рискую обнаружить не только ключ в сумке, но и царапины на потолке. И это будет уже, блять, не просто поворотный поворот. — Кто ещё был? — Аристош… Даже подходит сама, хватается за мои руки, пытается сжать ладошками пальцы, но вырываю тут же и отступаю в сторону, ударившись об открытый ящик. — Кто? — не обращаю внимание на ноющую боль в локте и продолжаю допытываться, решив, что чего уже — добью себя сразу. — Давай, скажи ещё, что это ты придумала. — Да это я придумала! Захотелось чего-нибудь интересного, вот я и придумала! — начинает натурально орать на меня, наступает даже, и я в какой-то момент даже готовлюсь к тому, что придётся хватать за руки, чтобы ещё и не залепила. — И тебя бы позвала, да ты же теперь занимаешься день и ночь! У тебя же тяга к знаниям проклюнулась! Завис даже. Просто взял и… будто отключился. — Так это я виноват? — Даже не верится, что говорю вслух, но, судя по выражению её открытого теперь, не припрятанного за длинными прядками лица, так оно и есть. — Я виноват в том, что ты вместе с какими-то уёбками решила, что это будет страшно весело — спиздить что-нибудь из школы? — Ты виноват в том, что тебе теперь вечно не до меня! Ну да. Мне не до тебя. Мне до того, как спасти свою задницу в прямом и переносном смыслах! Из-за того, что тебе, блять, захотелось утащить чужой ебучий телефон! Мне теперь кошмары снятся, и башка без курева пухнет, потому что ТЫ решила, что это дохера весело! — Ну прости меня, блять! Отпихиваю от себя, когда пытается схватить за руки еще раз, и, не рассчитав, отбрасываю к самой кровати. Да только плевать уже, кому там что не понравится. В запале едва ли себя контролирую. В запале и облитый дерьмом по самую макушку. — Прости меня за то, что я хочу поступить в универ, а не в сообщество гаражных алкоголиков! Прости за то, что очнулся только сейчас! Замолкаю, а она глядит так, будто впервые видит. Она глядит с задумчиво приподнятой бровью и даже нескрываемым удивлением. И ей абсолютно похуй, что я буду делать после школы. Ей плевать, куда я пойду и пойду ли. И это первый раз, когда я задумываюсь об этом. Самый первый ёбаный раз. Если и думает о будущем, то только о своём, а я, видно, должен на всю жизнь остаться уёбком в трениках с пачкой дешёвых сигарет в кармане. — В универ? — переспрашивает, даже не пытаясь скрыть недоумение, и даже курить уже не хочется. Во рту настолько горько, что сигареты бы только усугубили. — Аристош, ты, конечно, прости меня, но… — Удачи с новыми друзьями. Не дослушиваю и, толчком захлопнув ящик, собираюсь на выход. На улицу, туда, где пахнет не подгоревшей из-за всех этих разборок выпечкой, а выхлопами и прочей сранью. — В следующий раз попробуйте обнести хату директора. И дверную ручку мне в сумку запихнуть не забудь. Уже на лестнице, на первых её ступеньках, догоняет, немного позади держится и лепечет что-то о том, что никогда больше не будет. Никуда не полезет, ничего не притащит и вообще «только не уходи». Только я могу сейчас из себя выдавить не больше чем «делай что хочешь». Просто потому что потому. Потому что внутри всё кипит, шипит и плавится. Просто потому, что если ещё раз меня дёрнет за плечо или капюшон, то двину ей — и хорошо, если слабенько. Хватаю свою куртку, сдёргиваю с вешалки, порвав петлю, и запихиваю ноги в свободно зашнурованные кроссы. Выбегает за мной на крыльцо и, босая, останавливается на верхних ступеньках. Мёрзнет тут же, обхватывает себя руками и ждёт, видимо, что вернусь в дом. Чтобы она не заболела. Чтобы не кашляла потом и не строчила слёзные стишки про расставание и ангину, повлёкшую за собой смерть. И, надо же, это всегда раньше работало. Раньше, но не сейчас. Сейчас оборачиваюсь всего лишь раз, да и то когда нужно придержать калитку, чтобы не шарахнула. Пусть себе мёрзнет, сколько хочет. Думал, что дышать станет проще на улице, но, видимо, похолодало за эти ничтожные полчаса, и мороз забивается и в лёгкие, и под распахнутую куртку. Спускаюсь вниз по улице куда быстрее, чем поднимался, и, несмотря на то что первым порывом было пройти мимо и забить хер и на брошенную сумку, и на ботана, возвращаюсь. Хотя бы потому, что у меня внутри всё распирает. Хотя бы потому, что мне очень хочется спросить, а не в курсе ли он был? Может, с самого начала знал, кто вытащил мобильник, из-за которого я так круто встрял? Что, если действительно знал?.. Что, если умудрился как-то обставить это? Если сразу понял, а то и своими глазами видел? Что, если? Что мне тогда, блять, делать?! Последовательность та же, что и двадцать минут назад, и я просто не в силах не проводить каких-то стрёмных параллелей. Только что спешил к своей девушке, а теперь вот назад, к этому. К этому, который даже дома, даже в субботу, в ебучем голубом свитере. Открывает, но, в отличие от Насти, не высовывается на крыльцо. Да и я бы его снёс, наверное, если бы высунулся. Залетаю в дом, и первое, что делаю, — это хватаю его за грудки, безбожно растягивая дорогущую шмотку, и впечатываю в ближайшую стену. Вжимаю спиной и нависаю, ощущая, как кровь приливает к щекам от злости. И хороший мальчик Женечка выглядит по-настоящему удивлённым. Удивлённым, но нисколько не напуганным. — У тебя не встал, что ли, и ты решил во всём обвинить меня и геометрию? — спрашивает, вскинув брови и даже не пытаясь отодрать от себя мои руки. Ему, видимо, норм, что от каждого рывка его башка болтается из стороны в сторону. — Ты знал?! — почти кричу и дёргаю его ещё сильнее. Не захлопнул входную дверь, и теперь сквозит. По ногам страшно тащит, но ботан, кажется, познал дзен и ни о чём не беспокоится. — Что я знал? Что геометрия влияет на потенцию? — Даже бровью не ведёт, несмотря на то что я дышу ему прямо в лицо. Хотя последнее-то он как раз замечает и потому взгляд переводит с глаз на подбородок. — Мне, конечно, приятно, что ты так близко, но, может, в моей комнате поговорим? Родаки гостей ждут, знаешь ли. Неловко выйдет, если кто-нибудь запалит наши с тобой нежные обжимания. Отступаю тут же, враз опомнившись и разжав пальцы. Отпускаю его и уже поворачиваю на лестницу, снова на чужую ебучую лестницу, как догоняет меня окриком: — Эй! А разуться?! Вот же блять… Будешь тут помнить о таких мелочах. Возвращаюсь назад, стаскиваю и обувь, и куртку, которую теперь разве что за капюшон цеплять, и, не дожидаясь, пока щёлкнет замком и наспех сотрёт мои следы для этого, видимо, и брошенной у порога тряпкой, ухожу наверх. Уже там жду, в комнате. Среди разложенных тетрадей и набросанных на его кровать учебников. — Как ты умудрился раскрутить какую-то драму за двадцать минут? Приходит быстро, заинтригованный донельзя, и даже не пытается приблизиться для того, чтобы обнюхать. Или как он там обычно палит, курил я или нет? А у меня почему-то даже вопроса не стоит. Стоит ли говорить. В конце концов, кто всё это начал? Почему бы ему мне и не объяснить, что за хуйня происходит и что всё это значит? Уж он-то точно не лазил ночью на охраняемую старым дедком территорию для того, чтобы спереть какое-то едва дышащее дерьмо, пригодное разве что для раскладывания косынки. — Нашёл телефон Нинки. Не сразу понимает, о ком я, но когда понимает, хмурится и разводит руками, намекая на то, что неплохо бы пояснить. Неплохо бы хотя бы маленькую паузу сделать, а то как вылетел с порога, так и не отдышался даже. Да и говорить о таком ебать мерзко. Особенно с ним. Особенно потому, что нельзя не говорить. — В ящике у своей девушки. Ты знал, что это она взяла? Даже присвистывает, чего раньше никогда при мне не делал, и неверяще хмыкает. И кажется, будто даже испытывает недоумение, когда отрицательно мотает головой. Но, конечно, не такое яркое, как я, когда нашёл эту проклятую трубку и другие тоже. — Вот это поворотик. — Всё, что он выдаёт в качестве комментария, но после, чуть подумав и обойдя меня, останавливается около окна, привалившись к краю подоконника. — А ключ? И ключ она тебе закинула? Надо же. Как мы совпали в мыслях. Я вот тоже подумал про ключ. Подумал, потому что это слишком просто и рядом. Только идиот бы не связал. Пожимаю плечами и, дёрнувшись от пробежавшей по телу судороги, поясняю, не желая говорить напрямую: — Сказала, что испугалась проверки. И кто бы знал, как мне сейчас ебано стрёмно. Как мне ебано стрёмно подтверждать, что меня подставил не кто-то, а та, ближе которой последние несколько лет просто не было. Да как так-то?! — И подставила тебя, — будто читает мои мысли и смотрит в упор, без намёка на жалость или понимание во взгляде. — Можно я поаплодирую? — Так ты не знал? Я даже подхожу ближе, чтобы все реакции видеть, чтобы эта хитрая сука не смогла увильнуть, если действительно в курсе, но он становится таким скучающе-незаинтересованным, что тут и ловить нечего. — Да откуда бы? Я сделал ставку на то, что ты испугаешься, и не прогадал, — поясняет и даже бровью не ведёт. Очень спокойно и деловито, будто объясняя на пальцах очередную формулу или теорему. — Но ты не вини свою Настю, кстати. Если бы не этот телефон, я бы придумал что-нибудь другое. Нашёл и повод, и за что зацепиться. — Мне от этого должно стать легче? — И что собираешься делать? — отвечает вопросом на вопрос, и я, выдохнув через ноздри, в который раз вспомнив, что уже непозволительно долго без своей отравы, демонстративно возвращаюсь за «свой» чуть сдвинутый в сторону стул и кивком головы указываю на брошенную раскрытой тетрадь. Я же торопился, блять. У меня же любовь. Любовь, которая нарочно будет торчать на улице, пока не заболеет, в надежде на то, что тогда-то уж точно всё можно будет скинуть на меня. Одно перекроет другое, и всё такое. Очень в её духе. Дура, блять. Что он там спрашивал? Что я буду делать? — Заниматься, — роняю максимально тяжеловесно и закапываюсь в учебник по геометрии. И плевать, что не понимаю сейчас не то что условий задач — не понимаю даже смысла слов. Внутри всё так и кипит, и учёба кажется мне не самым плохим вариантом, чтобы отвлечься. Хотя бы для того, чтобы не быть полным чмом и неудачником, которому ни хера в этой жизни не светит, хотя бы в своих глазах. — Даже не станешь ныть и жаловаться? Кошусь на него, повернув шею, и пытаюсь припомнить, когда это я ему жаловался. Вроде пока не совсем ёбнулся, чтобы и до такого дойти. — Не хочешь обсудить это? — Не хочу, — обрубаю резко, давая понять, что лучше не соваться, но не обманываюсь. Захочет если, то примется допытываться. И хер его скинешь. Слишком уж серьёзный у него рычаг благодаря моей любимой Настеньке. С ума сойти… Да как так-то, блять, а?! Как так… — Жаль. Я бы обсудил. Дожидаюсь, когда опустится на соседний стул, и пихаю открытый учебник прямо под нос. Не могу разобраться никак: жалею уже о том, что сказал ему, или ещё не очень. — Ты собираешься мне что-то объяснять или нет? Встречаемся взглядами, и в его тут же появляется что-то мало тянущее на задумчивость. — Тш… Не надо так заводиться, Арсик. — Прикладывает палец к своим губам, призывая не шуметь, и тут же намекает на другое, не менее стрёмное, чем то, что я только что узнал: — Не то я решу, что тебе действительно надо потрахаться для того, чтобы успокоиться. Демонстративно кривлюсь, изображая тошноту, и он вроде бы уже собирается отвязаться, как застывает, собираясь перелистнуть страницу. — Послушай, а ты ничего не трогал? Водит пальцем по тонкой бумажной кромке и выглядит в разы серьёзнее, чем был десять секунд назад. — Не хватал мобильник, не махал им перед чужим лицом? — Нет. Не касался даже. Удовлетворённо кивает и сразу же, растеряв весь интерес, утыкается в разворот, а после принимается листать, отыскивая нужный параграф. — А что? Смотрит на меня долго, и кажется, что даже немного мутно. Очень задумчиво. — Да так. Ничего. *** Как на каком-то идиотском повторе. Совсем как несколько часов назад всё. Он снова отходит, оставляя меня за столом, а после оказывается за моей спиной. Укладывает ладони на плечи. Нравятся они ему так, что ли? И сообщения косяком. От неё же. Только на этот раз даже не читаю, а после третьего ставлю на беззвучный и оставляю мобильник на столе экраном вниз. Даже читать желания нет. Не сейчас точно. Не хочу. Я слишком тупой для неё. Слишком тупой даже для самого стрёмного городского вуза, что чуть лучше шараги, в которую берут после девятого. Заебись, блять. Всё очень круто. Этот ещё… пальцами водит по вороту толстовки. Этот ещё давит на меня физически, почти не касаясь. — Я не пидор, — произношу чёрт знает в какой раз, но на этот раз совершенно ровно и даже не отрывая взгляда от только что написанных строчек. — Найди себе кого-нибудь другого для этого. Найди себе кого-нибудь другого. Поперспективнее. Того, кто хочет бесплатного репетитора и его лапы на своём шмотье. — Зачем, если ты уже здесь? Подчёркивает это «уже» так, будто это самое важное слово из всех. Да ещё и плечи мои сжимает сильнее. Вот надо ему постоянно трогать. При любом случае и поводе. — Затем, что ты хотел завести пёсика для дрессировки, — напоминаю, перекосившись всем лицом, но, запрокинув голову, уже не отвожу взгляда. — Так вот я дрессируюсь, а пидорские штуки не входят в домашку. Прикусывает щёку, чтобы слишком явно не улыбнуться, и отступает наконец. — А ты успокоился вроде, — подмечает, но почему-то так и не возвращается на свой стул. Подмечает, и я тут же мотаю головой: — Нихуя. Совсем нет. Совсем не успокоился, но передумал всё так и этак уже. Заебал сам себя настолько, что геометрия, которая лишила мой мозг девственной неприкосновенности, начала казаться понятной. Вникать во что угодно, только бы не крутить в черепе вот это всё. — Да пора бы уже. Два часа прошло. — Звучит крайне насмешливо, и я, не удержавшись, показываю ему средний палец, который он тут же загибает вниз, ухватившись ладонью. Да так быстро, что я даже не успеваю испугаться собственной смелости и её последствий. — Ответь уже своей ненаглядной, не изводи девочку. Невольно перевожу взгляд с тетради на замерший мобильник экраном вниз и всё ещё не испытываю никакого желания его трогать. — Сам как-нибудь разберусь. Без умных, — буркнул себе под нос и надеялся, что отцепится, но, видимо, нет. Видимо, и стоит за спиной потому, что считает это самым удобным положением для того, чтобы ебать мне мозги. Видит затылок, знает, куда следует своими щупальцами впиться. — Ты-то разберёшься, а она тебе в следующий раз ворованную трубку закинет. Замираю с занесённой над листом ручкой и даже не моргаю. Потому что это то, о чём я сам стараюсь не думать. — Испугается. — Слушай, ты, мы больше двух лет встречаемся, ясно тебе? Сам не понимаю, как оказался на ногах и умудрился даже развернуться к нему лицом, и теперь наступаю, тесня к стене. — Она бы не стала всерьёз меня подставлять. По дурости или от испуга могла, но не нарочно. Не верю, что могла. Не верю, и всё тут. Не верю, потому что она всегда была немного того, не от мира сего. Со своими милыми, а иногда и не очень, странностями. Странностями, а не жгучим желанием избавиться от меня на несколько лет. — Так почему тогда не отвечаешь? Ботан ожидаемо пятится, упирается спиной в стену рядом с высокой вытянутой полкой, но страха во взгляде всё так же нет. У него своя версия событий и он радостно несёт её мне, разве что не потирая ладони. Вот уж кто действительно может выкинуть какое-нибудь западло от скуки. — Люди по десять лет вместе живут, а после одного находят с вилкой в печени. Всякое бывает, Арсик. — Мне больше интересно другое. Останавливаюсь в двух шагах, чтобы снова не делать ему приятно своим «близко», и обхватываю свои плечи ладонями. Хочется вцепиться покрепче и как-то удержать себя, что ли? Хочется натянуть капюшон на голову и завязки по самое не могу тоже. Ну почему это всё снова со мной? Почему? — Кто придумал развлекаться таким охуенным способом, а главное, зачем её позвали. Зачем позвали, а она согласилась. Учитывая астму, склонность ко всяким ангинам и прочему дерьму. Неужели и вправду потому, что «скучно»? — Так у вас же одна компания, разве нет? — Компания… — хмыкаю так, что ботан заинтересованно тянется вперёд и останавливается, приблизившись вплотную. Теперь, чтобы не касаться его случайно, размахивая руками, нужно не двигаться вообще. — Нет у меня никакой компании. Вот благодаря тебе, кстати, и нет. — Что так? — прямо в лицо мне выдыхает и, склонив голову набок, тут же выдаёт своё первое предположение. Первое и верное. — Крутые парни брезгуют тобой из-за того, что ты снисходишь до какого-то стрёмного ботана? — Да, — признаю это даже без явной неохоты и понимаю, что уже и не бесит. Мне тупо было некогда злиться на это. Да и не сказать, что я очень скучаю по кому-то из своих корешей. По кому-то из уёбков, кто додумался втащить мою местами ведущую себя как пятилетка девушку. — Класс. Ещё один плюс в мою карму. Он разве что в ладоши не хлопает и почти реально начинает светиться. Он так рад, что просто не могу не сказать: — Ты рушишь всю мою жизнь. Не могу не сказать и только после понять, что этим-то я его порадую ещё больше. — Я её спасаю, идиот, — уточняет и указательным пальцем тычет в нашивку на моей толстовке. — Спасаю всю твою жизнь. В коридоре слышится какой-то шум, но он настолько приглушённый, что ни он, ни я не обращаем на него внимания. Кажется, я уже даже начал привыкать к этому. К тому, что Женечка избранный и в его часть дома редко забредают даже родаки. — Я об этом не просил, — напоминаю, и шум становится ближе, становится чётче и уже делится на отдельные шаги. Отступаю назад тут же, захожу за стул, который будто способен стать серьёзной преградой, но ботан не тянется за мной, напротив, остаётся там же, где и был. — Да меня и не надо было. Судя по выражению лица, он хотел добавить ещё что-то, но, прерванный стуком в дверь, затыкается, и на вопрос, можно ли войти, отвечает чем-то невнятно-положительным. Его мать даже в комнату не проходит. Так, приоткрывает дверь сантиметров на двадцать и говорит, оставаясь в коридоре. Просто охуеть можно. — Жень, папа просит спуститься, поужинать вместе с нами. И тебя, Аристарх, тоже. Ботан меняется в лице, и ехидное выражение медленно сползает. Растворяется. Ботан меняется в лице и, переведя взгляд на свою мать, заторможенно кивает. Кивает, и та сразу же исчезает, плотно прикрыв за собой дверь. Я не понимаю, что всё это значит, а он, видимо, наоборот. Потому что как-то сразу сжимается весь, внутренне бесится и, вдруг отойдя к шкафу, сдирает через голову свой свитер и надевает первую же нашаренную на полке футболку. — Ты чего это? Отмахивается только и глядит на экран своего телефона, видно, для того, чтобы понять, сколько времени. Я же, не желая прикасаться к мобильнику, чтобы случайно не прочитать что-то, поворачиваюсь к окну, и оказывается, что вечереет уже. Через полчаса уже всё тёмно-синим будет. Через час и вовсе почти ночь. — Пошли, — кивает вперёд, а сам мрачнее тучи. Сам будто из равновесия выбитый, и это подозрительно настолько, что внутри скребётся. Это же просто ужин, что в этом страшного то? Ну спустись, пожри молча да свали назад к себе. Другой вопрос — мне зачем идти? — Это обязательно? — уточняю на всякий случай, но скорее потому, что он странно себя ведёт, а не потому, что боюсь чужих гостей. Даже если все они в дорогих костюмах и при бабле, которое мне никогда и не снилось. — Обязательно. — И никаких инструкций не будет? — спрашиваю, уже нагоняя его в коридоре, и никак не могу вдуплить, что происходит. — Никаких «молчи», «не матерись», «коси под интеллигента» и всё прочее? Останавливается на вершине лестницы и только тогда, обернувшись через плечо, мерит меня мутным, каким-то слишком уж тяжёлым взглядом и передёргивает плечами: — Нет, никаких.