Make War, Not Love

Не-на-ви-жу. Ненавижу все эти идиотские посиделки, когда мать полдня стоит у плиты, изображая хорошую хозяйку, и по три-четыре часа что-то там выпаривает и жарит. Ненавижу, когда отец, прикрепившись к новому рабочему месту, заводит какие-то дружбы и неизменно притаскивает кого-то из коллег домой. Пообщаться им, блять, больше негде. Сегодняшний, к моему счастью, видимо, не семейный ещё, иначе совсем пиздец. Сиди скалься какой-нибудь тупой малолетке или, того хуже, ровеснику или ровеснице. Скалься, делай вид, что охуел в школе, и потому «простите-извините, можно я пойду спать?». Родители давно просекли, но, по сути, только с облегчением вздыхают, когда я сваливаю. Родители давно просекли, что мне до лампочки все их дружеские связи, и не их — тоже. Не люблю я всех этих «приличных», и нет, людей. Я вообще людей не люблю. Никаких. Никогда. И чёрта с два улыбался бы сейчас странно вытянутому мужику с ранней плешью и в дебильном кашемировом свитере. Чёрта с два я бы улыбался, если бы это ни на что не влияло. Если бы не понимал, что отцовская карьера зависит и от репутации. И поэтому: «Здравствуйте, я Женя, лучший сын на свете, который занимается со своим одноклассником». С одноклассником, которому сначала было ещё неудобнее, чем мне, но вы, блять, посмотрите на него сейчас, когда оказалось, что этот хер с проплешиной — поклонник старья и собирает старые, ещё советские тачки. Посмотрите на него, втянутого в чужой диалог и случайно ляпнувшего, что у его деда в гараже до сих пор болтается очень древняя «волга», от которой тот никак не избавится. Воистину великое совпадение! Нужно его срочно проверить и сгонять к старику! А вдруг действительно раритет? Вдруг кто-нибудь из великих её обблевал когда-то? «Срочно-срочно, звони ему, мальчик!» «Марк, ты как, успел накатить? Нет? Тогда ты за рулём?» За рулём он, блять… И Арс почти что светится. Арс, видимо, тоже если не фанат старья, то рад любой возможности свалить куда подальше, и потому тут же послушно набирает нужный номер и, в двух словах обрисовав ситуацию, передаёт трубку этому мужику в свитере. Мужику, имя которого раз двадцать произносил мой отец, и мать вроде бы тоже обращалась как-то. Раз двадцать, не меньше, но я как-то не запомнил. Я как-то привык фильтровать лишнюю информацию. Я как-то привык к тому, что лица всяких левых мудаков проскакивают мимо памяти и не задерживаются в ней. Не захламляют голову лишней информацией. А вот Арс — нет. Арс не такой. Арс, поймав привычную волну и ПРИВЫЧНЫЕ для себя темы для разговоров, уже готов корешиться с моим отцом и так торопится, что оставляет свой телефон на столешнице, когда, спешно схватив куртку, сваливает смотреть эту самую «волгу». На ночь глядя. Шикарно просто. Заебись. Остаюсь за столом, понимая, что он не то что не спросил — ни разу на меня не посмотрел, и поднимаю глаза на оставшуюся сидеть напротив мать. Сталкиваемся взглядами, и она, сморгнув, отводит свой. И знаю же, что неумышленно, а всё равно ощущаю себя каким-то уродом в этот момент. Просто потому, что не виляю хвостом, как некоторые, излучая доброжелательность и поддерживая всякие «мужицкие» темы. Зачем, если вся эта срань мне и интересна-то никогда не была? В чём вообще прикол всех этих железок, особенно если они ещё и ржавые? Никакой пользы же… Постукиваю пальцем по столешнице и жду, пока мать скажет что-нибудь. Ну или встанет и примется суетливо собирать тарелки, как она всегда делает, если ей становится неловко. Неловко в моём обществе. — Не думала, что твой друг окажется таким общительным мальчиком, — замечает вслух и даже без видимой осторожности в голосе. Просто как факт, и я только хмыкаю, глядя на обод своей тарелки. Аппетита как не было, так и нет. Ещё и этот… — Я тоже не думал, — отвечаю себе под нос, и мать тут же полошится и поднимается на ноги. — Но это же не плохо! Надо же, как ей это, оказывается, важно. Важно, что я общаюсь с кем-то, у кого есть сердце, внутренности и кровеносная система. — Совсем наоборот! — И чем же это хорошо? Чем это хорошо, действительно? Тем, что мой пёсик готов вилять хвостом каждому встречному без разбора? Действительно, замечательно. Лучший питомец, о котором только можно мечтать. Моргнул два раза, а он уже готов любить всех на свете. Всех на свете, кроме меня. Вот что поистине очаровательно. То, как быстро он спелся с моим отцом, который всю жизнь мечтал о таком топорном, недалёком сыне, которому можно показывать всякую гадость в гараже и вместе с ним смотреть дебильные матчи по телику. Вот таким мне стоило родиться. Дебилом, которого батя тайком поил бы пивом, а материны подружки шушукались, обсуждая, залетит кто от него до универа или нет. Только не родился. Только им со мной не повезло. — Я пойду к себе. Перевожу взгляд на брошенный мобильник с разбитым экраном и вспоминаю, что и сумка его тоже осталась валяться наверху. — Ты же не против, если Аристарх останется у меня? Если отец по дороге назад не закинет его домой, конечно. — Нет, не против. Ну ещё бы ты была. Но спросить-то всё-таки нужно. Так, для ваших приличий. Ну и для того, чтобы никто не шарился по моему коридору. Тоже так, на всякий случай. — Только в гостевой комнате нет одеяла, я… Вот и прекрасно. Замечательно. Матраса на второй кровати в гостевой тоже нет. А если купили, то я срочно должен сбегать наверх и залить его чем-нибудь. — Не нужно. Мать даже тарелки собирать перестаёт, остановившись напротив меня. Хмурит лоб, и я спешу заверить её в том, что не причиню своему гостю никаких неудобств: — Ничего страшного не случится, если поспит в моей. Я подвинусь. — Ты? — переспрашивает, и мне очень и очень хочется грубануть в ответ. Хочется, несмотря на то что её недоумение абсолютно оправдано. Я не мог спать вместе с ней, чуть ли не криком выпирал всех многочисленных отпрысков её новых и старых друзей из своей комнаты, а тут вот здравствуйте: это Арс, я хочу взять его в свою кровать. Хочу сам. А вот он, скорее всего, не захочет. Ну да котиков редко спрашивают, хотят они к ветеринару или нет. — Ну да. Изображаю недоумение так, будто бы для меня подобные ночёвки — обычное дело, и мать тут же откатывает назад, опасаясь, что передумаю. Мне вообще кажется иногда, что они бы и не прочь приплачивать какой компании, если бы та сделала меня чуть более социальным, да той, от которой меня блевать не тянет, всё не находится. — Почему я не могу подвинуться? — Конечно, можешь, просто… Становится такой деликатной, что не может подобрать нужного слова. Боится обидеть или что передумаю из-за её слов. Смешная такая иногда, ей-богу. — Не переживай, меня не скрутит посреди ночи от отвращения, вызванного чужим присутствием. Не выгоню его в коридор. Разве что на пол, на коврик. Да и то пока не рискнул бы так резко. Психанёт ещё, а мне потом опять к нему подбирайся. Да и сейчас-то не сказать, что близко, раз даже не взглянул на меня, умчавшись показывать какую-то стрёмную хероту. — Может, всё-таки постелить в гостевой? В гостевой, ага. Вот с этим хреном в свитере, который наверняка вернётся сюда, насмотревшись на чужое ржавое корыто. Ещё и купит его, поди, за какие-то безумные деньги. Купит и потратит ещё столько же, чтобы упереть его из этого задрищенска в свою Москву. Или где там у него гараж с прочей сранью? В гостевой, где безопасно и разве что тени по стенам бродят. Ну уж нет. Не-а. Я не для того с ним уроки делаю. Не для того, чтобы он спал около чужой кровати. А то ещё и не спал. Пиздеть наверняка будет с этим мужиком до посинения, рассказывая про старое ведро с гайками, а потом и про самого деда. Общительный какой, а. Общительный вовсе не там, где надо. — Может быть, отец его вообще не привезёт. Даже не знаю на самом деле, хочу ли я, чтобы он припёрся ночевать, или нет. Даже не знаю, будет раздражать или наоборот будет раздражаться из-за необходимости делить со мной кровать. А может быть, он и вовсе вырубится мёртвым сном и будет храпеть так, что я никогда больше не оставлю его сам. Ничего я не знаю. Совсем ничего. — Выкинет где-нибудь на трассе. — Женя! Ну да, ну да. Нельзя так о любимом папе. Папа безгранично добрый и замечательный. Сбитую собачку-то никогда не бросит, не то что Арсика с не очень-то и большими глазами и без перчаток. — Шучу я. Глядит так, будто не поверила ни разу, и я тут же повторяю это ещё раз, уже убедительнее: — Шучу. Спасибо за ужин. Кивает, и я, посчитав этот маленький диалог прекрасно завершённым, уже разворачиваюсь на пятках и собираюсь утащиться к лестнице, как останавливает снова: — Жень? Зовёт не очень решительно, и я умудряюсь даже не скривиться, когда оборачиваюсь. Женя, блин. Ненавижу этого Женю. Оборвыш основного имени какой-то. Но это я его ненавижу, а окружающим и родителям почему-то нравится. — Ну что ещё? — Я очень рада, что у тебя появился друг. — И он не кажется тебе стрёмным? Само вырвалось, не смог сдержать. Не смог сдержать, вспоминая чужие треники с тремя полосками и глядя на тонкие серьги, подобранные под кольца на руках. Она даже дома частенько на каблуках, она даже дома с укладкой и редко когда с ненакрашенным, «голым» лицом. Она, которая посреди местных городских улиц смотрится абсолютно нелепо и вряд ли сможет остаться незаметной на родительском собрании. Она, которая морщится, завидя брошенный на тротуаре пакет или кучку окурков, и вдруг «рада». Рада такому, как Арс. — Не кажется тебе быдлом? — Нет. — Странно. Ни секунды не кривлю душой и, встав уже нормально, обеими ладонями опираюсь о спинку стула. Уходить расхотелось. Стало интересно, чем же в итоге всё это закончится. И к чему она ведёт. — Мне кажется. — Тогда почему ты с ним общаешься? Закончив с посудой, собирает бокалы и неиспользованные тканевые салфетки. Последние разглаживает вместо того, чтобы скомкать и, по обыкновению, отправить в стирку, чтобы избавиться даже от случайных следов. Ждёт моего ответа, складывая одну к другой выпавшие из подставки из-за чьего-то неосторожного движения зубочистки, и поглядывает, не поторапливая. Наверное, половина школы удавилась бы за такую мать. И этой, и предыдущей, и той, что была до. Наверное, я бы гордился ею чуть больше, если бы понимал ценность всех этих задушевных разговоров, которых мне никогда не хотелось, и сомнительной заботы, от которой я отмахиваюсь как могу. Потому что не моё это всё. Потому что не испытываю ни трепета, ни умиления, ни желания подвернуться под руку, чтобы приобняли или чмокнули в макушку. Сколько себя помню, не испытывал, как бы со мной ни бились. И теперь, наверное, иногда даже немного стыдно из-за этого. Очень иногда и очень немного, но когда бывает, то поневоле смягчаюсь, от коротких реплик перехожу к более длинным фразам и не очень охотно, но всё-таки делюсь крупицами информации. — Я ему помогаю, — напоминаю и, не желая показаться совсем уж уродом, тут же добавляю после установившейся паузы: — Ну и он… неплохой. Резковатый, на мой взгляд, но ничего. Не очень тупой. Мать кивает, перемещается ближе к посудомойке, и я тянусь следом, показывая, что можно спросить что-нибудь. Что не стану делать морду кирпичом или ещё чего. Ей это иногда надо. Пообщаться со своим отпрыском и убедиться, что он не сидит на героине или вроде того. — А с девочками как? А вот и вопрос, тянущий на то, чтобы занять что-нибудь из топ-три. — Есть кто-нибудь или?.. Или не стоит надеяться, мамочка. Никакой юной леди, готовой превратить чудовище в нормального человека, на горизонте нет и не предвидится. — Есть соседка по парте, — улыбаюсь даже и развожу руками в стороны. — Довольно прилипчивая. Это считается? — Она тебе нравится? — Не-а. Подаю составленные в стопку тарелки и наблюдаю за тем, как маман выбирает программу для посудомойки. — Она часто списывает. — И что? И пиздит сверх меры, вот что. Пиздит, суёт свой нос куда не просили и собирает сплетни. — И то, мам. Кивает, показывая, что отцепилась с этим, и следующий вопрос задаёт, уже выбравшись из туфель и сразу став ниже на добрых полголовы: — А у Аристарха есть девушка? И к чему бы это тут, казалось бы… Может, надеется, что дурной пример окажется заразительным и, глядя на то, как он «счастлив» иметь подружку, мне понадобится тоже? — Есть. В любом случае это не сверхсекретная информация, учитывая, что они обжимаются на каждом подоконнике. В любом случае Арс не собирается её бросать. Тупой-тупой Арс, который так искренне верит в незыблемость первой любви, что хрен знает, прозреет ли до того, как случится какой-нибудь крупный косяк. — Живёт здесь неподалёку. Мать даже удивляется такому совпадению и наверняка уже представляет, как мы втроём сидим и миленько режемся в карты или в какой-нибудь файт на плойке. Наверняка представляет, что рядом со мной, в тени, есть ещё какая-то безымянная девушка. Надеюсь, что не слишком ярко представляет. — С ней ты тоже общаешься? Опаньки. А может быть, и не представляет вовсе. — Это что, попытка узнать, нравится ли мне его подружка? Сталкиваемся взглядами, и она молча приподнимает бровь, не давая ни положительного, ни отрицательного ответа. Так, выказывает заинтересованность или типа того. Ждёт моей реакции. — Это же вроде как низко, нет? — Низко, — соглашается со мной, но вовсе не с той интонацией, которая обычно сопровождает осуждение. Скорее, напротив, безлико констатирует факт, и что-то мне это подозрительно. Подозрительно, пусть я и сам не знаю почему. — Но всякое же случается. — Действительно. Всякое. С Арсом вот, например, случилось. Как раз-таки «всякое». — Я пойду гляну, что мы там не доделали. — Ты мне расскажешь? — нагоняет меня который раз уже и опять в спину. Неловко ей смотреть мне в глаза. Всегда было неловко. — Если у тебя появится кто-то близкий? Если у меня появится. Собираюсь сначала просто кивнуть, пообещав сообщить о том, чего никогда не случится, но что-то мешает мне это сделать. Останавливает, и я понимаю, что нужно выпутываться. Нужно сваливать к себе, пока мать не решила, что мне нравится общаться с ней. Пока не решила, что я оттаял и «социализировался». — А тебе это интересно? — В голосе одно только любопытство и ни намёка на попытку обидеть. В голосе вежливость, с которой привычно разговаривать с полезными «взрослыми» людьми. — Я бы иначе не спрашивала. — Раньше не спрашивала, — напоминаю, а сам замечаю на столе мобильник с разбитым экраном и, постучав себя пальцем по виску, запихиваю его в свой карман, чтобы Арс уж точно не свинтил без сумки, если заскочит. Придётся подняться ко мне в любом случае. — Раньше ты не слишком-то желал общаться… с кем-то. Можно подумать, что я сейчас очень желаю. Или что вот этот разговор, отнявший десять минут моей жизни, принёс какую-то практическую пользу. — Я общался, но, видимо, в большом городе это сложнее заметить. Не хотел, чтобы звучало как упрёк, но что уж вышло. Понимаю, что могу выдать и что потяжелее, и потому, махнув ей рукой, направляюсь к лестнице. И уже на нижних ступеньках останавливаюсь и, пригнувшись, давлю из себя доброжелательно-нейтральную улыбку: — У меня там тетрадки, учебники и всё прочее. Я пойду. *** Какая прелесть. Я начал общаться с кем-то. Я начал таскать кого-то домой. Осталось подружку завести — и родители убедят себя в том, что я всё-таки относительно нормальный. Не ем котят и тайком не выколупываю глазки щеночкам. И не блюю от чужого общества. Тошнит только, и руки помыть хочется. Тошнит только и бесит так, что, вернувшись к себе, я действительно сначала складываю все брошенные тетради в две стопки, проделываю всё то же самое с учебниками и впадаю в ступор, не зная, чем ещё заняться. Кошусь на его мобильник, который я оставил на краю подоконника, гадаю, запаролен ли, но в итоге решаю, что ну нахуй читать ещё сопли этой его «подружки», и ухожу в душ. Гадаю, вернётся или попросит выкинуть где-нибудь в городе, а шмотки заберёт завтра или понадеется, что я сам притащу в понедельник. Гадаю и злюсь на себя за то, что меня так это закусило. Злюсь и на него. За то, что вот так запросто, виляя хвостом, свалил, подхваченный волною чужого энтузиазма, и за то, что, очевидно, понравился моим родителям. Может быть, даже больше, чем я. Может, без всяких «может». В задумчивости выливаю на голову полбутылки шампуня и каким-то чудом умудряюсь не залить этой едкой мыльной дрянью глаза. Крепко жмурюсь и трусь так, что кожа краснеет. Пытаюсь отвлечь себя хоть чем-то, но в итоге всё равно бесят даже губка и гель для мытья. Пытаюсь отвлечь себя, но в ванной с развлечениями туго, и поэтому смываюсь и, наскоро вытеревшись, одеваюсь и валю обратно в комнату. Кошусь на его лежащую там же, где я её и оставил, сумку, на мобильник, который высветил очередное сообщение, но так его и не касаюсь. Пусть идут на хуй со своими разборками. Пусть там где-нибудь, фоном, без меня. Я вроде как для другого его завёл. Не для того, чтобы наблюдать за тем, как он выясняет отношения, мирится или расстаётся. Нет, последнее было бы мне на руку, но… Но лучше бы оно как-нибудь фоном. Без меня. Без выскабливания моей головы чужими истериками и переживаниями. Сколько они там мутили? Несколько лет? Как представлю, сколько драмы напустят, так передёргивает аж. О, а это что тут? Оказывается, мать заходила. Принесла ещё одно одеяло и оставила его на краю моей постели. Заботится, как же. Фыркаю и заталкиваю его в шкаф. Ещё чего. Отдельное одеяло. Перетопчется. Не умрёт уж, поди, если поспит со мной под одним. После «общего» душа же не умер — и тут переживёт. А не переживёт, так это исключительно его проблемы. Я тут ни при чём. Протягиваю телефонную зарядку до кровати и, щёлкнув выключателем, забираюсь в постель. Думаю потупить в какие-нибудь японские мультики, но не успеваю даже выбрать. Кто-то, поднявшийся по лестнице, топает в мою часть дома. Кто-то, кто, судя по поступи, не моя мать. Надо же, всё-таки не решился остаться в городе или спохватился о брошенном телефоне. Дожидаюсь, пока остановится около двери, и приподнимаюсь на локтях, чтобы взглянуть, заломив бровь, когда, решив не стучать, войдёт. А я-то был уверен, что поскребётся, как собаки делают. Ну так, не особо уверенно, лапой. Заходит внутрь, и всё ехидство просто дохнет, отравленное запахом соляры, бензина и ещё чего-то настолько едкого, что у меня слезятся глаза. Вскакиваю на ноги даже раньше, чем успеваю подумать об этом. Вскакиваю на ноги, бросаю телефон на подушку и, ни слова не сказав, хватаю явившегося Арса за рукав кофты, за неё же пру в ванную. Тяну, как на буксире, мало беспокоясь о том, что не слишком-то быстро получается, и, дотащив до нужной двери, запихиваю внутрь. Без единого слова. Возвращаюсь к себе, хватаю первое чистое полотенце, и снова в коридор. Снова к душевой, около которой он стоит в полных непонятках. Он не понимает, а меня уже подташнивать начинает от резких запахов. — Вот это, — тычу пальцем в его грудь, отметив, что не отшатнулся, — отмыть, а шмотки — в стиралку. — А ходить я в чём буду? Весь такой сплошное НЕДОУМЕНИЕ, что хочется пошлёпать по щёчке, чтобы слил немножко своей серьёзности. Прям бесит. — Голый? — Да хоть в шторе. А вообще всем будет глубоко пофиг, даже если и голый. Ну нравится это моему новому другу — что поделаешь? Мои драгоценные мам-пап даже слова против не скажут, а вот их плешивый гость, конечно, немножко охуеет. А может, и нет. Чёрт знает, чем там могут увлекаться извращенцы, которые собирают поюзанные жизнью и чужими задами корыта. — В этом ты по моей комнате ходить не будешь точно. И по коридору тоже. Я, так и быть, поищу что-нибудь среди своих вещей, но на твоём месте особо бы не обольщался. Весь такой настороженный, будто вот-вот укусит. — Это в каком смысле? Вытянет свою собачью морду и как цапнет меня за руку, которой я, собственно, к нему и не тянусь. Цапнет просто так, потому что не знает, чего ожидать. Может, и вовсе там уже вовсю себе представляет кляп и кожаную упряжь, которые я, конечно же, держу в ящике с носками. Вот для вторников, чтобы не грустилось. — В смысле размера, идиот, — последнее просто само сквозь зубы прорвалось. Хочешь не хочешь, а фиг сдержишь. — Всё, лезь под воду, пока у меня глаза не вытекли. Действительно же вытекут. Доморгаюсь до какого-нибудь гаражного конъюнктивита, и придётся потом сидеть в комнате с выключенным светом и развлекать себя прослушиванием всякого сомнительного дерьма. А этот вот успеет нахватать пар и, может быть, ещё чего похуже. Нет, этого решительно нельзя попустить. — Я только за сумкой вообще-то… Весь такой сбитый с толку, без конца оттягивающий ворот своей толстовки, растерявшийся… Просто бери за руку и веди под воду, ей-богу. За сумкой он. — И потом пешком пойдёшь? — спрашиваю максимально проникновенно, тем самым напоминая ему о том, что потерялся во времени, оставив телефон. — Почти в двенадцать? Ну уж хрен. — Почему это? — Потому что я потратил на тебя уйму времени, и всё это не должно быть зря. И не стоит надеяться, что, сдохнув в какой-нибудь канаве из-за ЧМТ, ты избавишь себя от посмертного позора и славы. — Всё, давай, у меня уже нос отваливается рядом с тобой стоять. Показательно машу руками, разгоняя невидимую миру вонь, и пячусь назад, борясь с желанием натянуть футболку на нос. А Арс, взявшись наконец за низ своего балахона, бурчит в его ворот, не особо-то, впрочем, и сопротивляясь. Видимо так, попиздел для вида — и хватит. Тоже устал за день, в конце концов. И занятия, и баба эта его на голову ёбнутая очень не вовремя упавшим с небес голубем… И дедова «чайка»… — Голова бы у тебя отвалилась… — Что? Останавливаюсь на пороге и даже вытягиваю шею, чтобы лучше слышать. И умилиться тому, что тянет всё, не раздевается, пока не выйду, конечно. — Дверь закрой. Холодно. Делаю, как просит, даже не шарахнув по косяку этой самой дверью, и, как и обещал, иду рыться в шкафу. Не то чтобы он был значительно шире в плечах или выше, но разница всё-таки есть. Разница есть, но футболка, которая была куплена для физ-ры и налезет даже на бегемота, ему явно жать не будет. Равно как и шорты, которые моя мать, задумавшись, схватила на какой-то распродаже ещё пару лет назад. Отвратительные, широченные, чуть ниже колена и на завязках. Ярко-оранжевые, с блевотными синими пальмами на фоне кислотного заката. Отлично же. Просто лучшее, что можно было найти. Лучшее и поэтому даже всё ещё с этикеткой. Я бы предпочёл ходить с голым задом, чем пялить на себя ЭТО, а Арсу пойдёт. Арс как раз влезет даже в платье, только бы не оставаться в моём обществе нагишом. Боязно ему, наверное. Боязно, что, подкравшись со спины, я откушу ему половину задницы или, сражённый видом, наброшусь, как рахитный орангутан. Представляю — и дёргает. В который уже раз за этот ебучий длинный вечер. Закидываю шмотки в ванную, даже не глядя, просто просунув руку за дверь, бросаю их на пол и возвращаюсь к себе. Тоже в чёрт-те какой раз. Какая-то дурная закольцованность никак не отцепится. И телефон его так же светится… Когда разрядится уже, а? Когда этой его пристукнутой надоест написывать? Ясно же, что не бросит он её. Придумает себе что-нибудь. Оправдает как-нибудь. Идиоты всегда такие — понимающие. Дающие вторые шансы. Этот вот, который сейчас отмывается от чёрной дряни, в которой извозился, не исключение. Только дай дружелюбно повилять хвостом. Протяни косточку — и всё простит. И подставу, и ещё что похуже. Скажет потом, что она не хотела и вообще растерялась. Скажет, что это не важно, не спалил же никто. Скажет, что она его любит, и это важнее всего. И всё будет полный восторг. Всё будет «и жили они долго и счастливо», пока он не загремел по статье после того, как убил чувака, от которого его ненаглядная залетела. Тоже случайно. Растерявшись. Снова падаю на одеяло. Не зная, на что ещё направить своё раздражение, стаскиваю футболку через голову и, скомкав, швыряю её через всю комнату к подоконнику. Умудряюсь попасть на него даже и накрыть ею чужой телефон. Тут же выкручиваюсь, утыкаюсь лицом в подушку и, натянув одеяло по самые уши, замираю, устроившись на краю. Ни на какие игры или воспитательные мероприятия ни запала не осталось, ни сил. А всё этот плешивый со своей страстью к чужой рухляди. А всё Арс, готовый бежать с кем и куда угодно, только бы не оставаться в моём обществе. Но почему-то же вернулся? Ах да… сумка же. Сумка, телефон и, видно, какая-никакая мелочь на проезд, которую он непредусмотрительно не пересыпал в куртку. Успеваю даже задремать под свой же внутренний недовольный бубнёж, когда является, наполоскавшись, и, постояв какое-то время у порога, видно, оценивая ситуацию, молча перебирается через спинку и укладывается у стенки. Вжимается в неё, чтобы даже случайно меня не коснуться. Вжимается, не претендуя на одеяло и не вспоминая про свой брошенный телефон. Неужели даже матери позвонить не додумался? Или просто знает, что ей наплевать, где он шляется, и потому и не дёргается. Что же, может быть, и так. Может, и так… Поворачиваю голову, чтобы посмотреть на тёмный затылок и шею. На светлый ворот футболки, которая велика настолько, что если потянуть за край, то выйдет обнажить ещё и плечо. Вот тебе и стандартная «М»-ка… Стандартная в стране переростков, видимо. — А отец у тебя, оказывается, нормальный. Надо же, первым начал диалог. Вот уж не ожидал. И плевать, что глядит в стену и делает вид, что разговаривает с ней же. — Не то что ты. Конечно, не то что я. Это обязательная присказка, без которой просто нельзя. Все лучше меня. Даже фикус в родительской комнате. — И мать тоже, — добавляю с утвердительным кивком, зная, о чём он, скорее всего, думает. Добавляю, и он тут же соглашается со мной: — И мать. — И этот плешивый любитель рухляди, — продолжаю перечислять, надеясь, что не станет мне рассказывать, как они зашибато съездили и чем в итоге закончилось. Спасибо, неинтересно. — Да, и он тоже, — соглашается и тут и просто не может не вставить своё любимое уже: — Один ты тут ненормальный. Наверное, даже дома засыпает с этой мыслью. С мыслью о том, какой я ебанутый и за что свалился именно на него. А может, и нет. А может быть, мечтает о своей пристукнутой на голову и совершенно прозаично теребит, вспоминая, как она выглядит без топика. Всё может быть. Но первое как-то поприятнее второго. Какое-то время оба молчим, и я просто пялюсь на его шею и затылок, чуть ниже которого виднеется хороший такой шрам. Широкая полоска, на которой не растут волосы. — Не думал настучать на меня? — спрашиваю скорее у его уха, заинтересовавшись теперь уже и явно ломаной когда-то мочкой. — Ну вот хотя бы отцу? Моему, конечно же. Своему отчиму он бы в жизни такое не рассказал. Избрал бы способ свести счёты с жизнью полегче, что ли. Но про моего мог, по крайней мере, подумать. Про то, что, возможно, у него выйдет повлиять на меня. Убедить или отобрать. — А помогло бы? — интересуется устало и нисколько не ворчливо. Ровно. Будто уже говорил это и сам заебался слушать одно и то же. Обдумывать пути спасения и каждый раз приходить к тому, что упёрся в очередной тупик. Просто прелесть, как безысходно. — Нет, скорее всего. Не хочу говорить однозначно, но и нести бред тоже не хочу. Зачем? — Но я бы на твоём месте об этом думал. — Я думал. О, вот оно. А я оказался прав. Впрочем, трудно было не угадать. Это же самое логичное из всех заключений. — И к чему пришёл? — К тому, что в любой ситуации они встанут на твою сторону и всё замнут. Умница, Арсик. Достань косточку из-под дивана. Она там, она ждёт. — Даже несмотря на то, что нормальные, а ты урод. Родители же. Да… Родители. Родители, которые слишком любят друг друга и свою размеренную сложившуюся жизнь, чтобы позволить какому-то пиздюку всё разрушить и предать огласке. С этой стороны я более чем спокоен. Даже если Арс и смог бы им что-то. Даже если бы ему поверили. Самих записей у него нет, а переписка смахивает скорее на ролевые игры. Такая себе база для обвинения. — Твои бы так и сделали? — любопытствую самого вопроса ради и сам же одними губами, без звука, повторяю то, что он тут же выдыхает: — Нет. Нет… Мы оба знаем, что его впрягаться не станут. Мы оба знаем, что тут он окажется сам по себе. И как бы там ни пошло дальше, закончится всё мрачно. Так мрачно, что и представлять не стоит. Ему так точно. Перекатываюсь на бок и, внезапно заинтересовавшись складками на светлой материи, касаюсь пальцами. Напрягается тут же, зажимается весь, и меня это раздражает, пожалуй, даже больше, чем его внезапная услужливость и желание покататься на ночь глядя с двумя незнакомыми мужиками. Сколько можно уже? Пора бы прекратить дёргаться от каждой попытки потрогать. Хотя бы потому, что это всё тормозит. Хотя бы потому, что меня вдруг очень заинтересовала эта треклятая светлая ткань. Больно уж интересная на ощупь. Мягкая. Хочется на ней что-нибудь повыводить. — Давай договоримся с тобой… — предлагаю, понизив голос, а он отмалчивается, видно, проигрывая в голове самые худшие варианты этого «договоримся». — Я сделаю кое-что, и если не встанет, то я больше не буду тебя лапать. — А если встанет? — переспрашивает очень опасливо, так, будто про нечто взрывоопасное, что может бахнуть прямо у его лица. Переспрашивает так, что я невольно хочу подразнить его ещё немного. Самую капельку. — А ты, значит, допускаешь, что может, да? Наверняка ощущает мои улыбки кожей и потому всё дёргается, пытаясь отодвинуться так, чтобы сбить их. Только напрасно — смотрю-то я всё равно в упор. — Нет! Не может! — почти выкрикивает, так, что наверняка и в коридоре можно расслышать, весь такой категорично-отрицающий, и тут же понижает голос почти до пристыженного шёпота: — Но гипотетически… Гипотетически ему, ага. Гипотетически не голубому, который очень даже завёлся, впервые оказавшись так близко к другому парню. Гипотетически не голубому, без пресловутой оральной фиксации, ага. — Если встанет, то у нас появится одно маленькое правило. Провожу пальцем по его предплечью, и Арс вздрагивает, будто от комариного укуса. — Или установка, тут не важно, как называть. — Какое? — спрашивает сразу же, и я сам себе киваю. Ещё бы он не спросил. Нужно же вызнавать все условия заранее, а то мало ли расслабится, а я ему как выкину какую-нибудь подлость. Вот так по-любому и думает. Сто процентов же. И, может быть, я бы его и почесал за ухом, за эту самую подозрительность, но то, что я хочу предложить сейчас, вряд ли тянет на подляну века. Скорее наоборот. Что-то вроде бонусной программы для хороших мальчиков, которые устали от своей паранойи и могут ненадолго от неё избавиться. — Всё, что происходит под одеялом, остаётся под одеялом, — переиначиваю известную фразу на нужный манер и немного злюсь из-за того, что по его спине реакцию не понять. Хоть бы лицом повернулся, что ли. — Мы не будем об этом говорить, не будем обсуждать и даже вспоминать не будем. Как тебе? Довольно неплохо же, но Арс есть Арс. Арс упрямый и не вот то самое на букву «П». Арс, даже не обдумав, выплёвывает своё любимое: — Я могу отказаться? — Конечно, нет. Выдыхает в стену, ничуть не удивлённый, и ведёт шеей, будто та сильно затекла. Да когда бы успела только. — Зачем тогда спрашиваешь? И самое удивительное, что не спорит, не ругается и не убеждает. Кажется смирившимся со всем происходящим, и это странно вдвое. Это подозрительно и совершенно на него не похоже. Вымотался за день или что-то придумал? Или и первое, и второе как десерт? — Иллюзия согласия, все дела. — Иллюзия… — повторяет за мной и тут же дёргается, когда придвигаюсь ближе и дую в его шею. Дёргается и отмахивается рукой, рискуя зарядить мне локтем. — Блять! — Тш-ш… Воздух так же ложится на его кожу, заставляя ёжиться и пытаться сжаться. — В доме ещё три человека. Ты же не хочешь, чтобы кто-нибудь прибежал на твои вопли? Ты же не хочешь… чтобы кто-то увидел, верно? Увидел, как я к тебе жмусь и всё прочее? — Я вообще ничего не хочу. О да. Знакомая песенка. Только, кажется, инструмент, на котором её играют, немного фальшивит. Самое время проверить. — Ну так поднапрягись и подумай о чём-нибудь невозбуждающем, — советую почти дружески и без издёвки. Ну или, хорошо, мне кажется, что без неё. — И, клянусь, если не встанет, то никаких больше прикосновений. Разве что случайные. — Почему ты такой конченый… — выдыхает так обречённо, что хочется схватить его за челюсть и заставить повернуться. — Тихо… Не забывай думать о том, что тебя лапает парень. Ничего не говорит больше, только фыркает, как обиженная животина, из тех, что покрупнее, и затихает, каменея спиной. Тоже мне вздыхающий бычок. Но кровать под ним, наверное, действительно качается, как та доска. Наверное… Прикусываю губу, чтобы не выдать слишком уж накатившего нетерпения, и двигаюсь ближе, замерев в нескольких сантиметрах, прежде чем прижаться грудью к его лопаткам. В ответ только надсадный, будто вспышкой боли вызванный вздох и скрип. Очень хорошо знакомый мне скрип зубов. Так часто стискивает челюсти, что того и гляди раскрошит пару ни в чём не повинных шестёрок. Так сильно хочет от меня отделаться, что это только провоцирует. Я в самом деле не собирался лапать его по поводу и без, не собирался лезть в штаны и всё прочее, решив, что хватит с него и одного раза, да и тот случился исключительно потому, что мне нужен был материал для шантажа. Не собирался, но его так дёргает каждый раз от даже случайных прикосновений, что это не вызов даже. Это установка, которую мне необходимо разрушить. Во что бы то ни стало. Просто потому что. Просто потому что в смысле, ты будешь делать всё, что я говорю, но шугаться и продолжать интеллигентно ненавидеть? Ну нет. Не пойдёт. Плохой мальчик. Очень плохой. Жмусь к его-своей футболке, упираюсь подбородком в плечо, заставляя отвести его немного назад, и проталкиваю руку под его рукой, так, чтобы расслабленно легла на его рёбра. Просто так, никуда не двигаясь. На половину минуты, может, чтобы привык. Уговорил себя не дёргаться за это время. Или не уговорил, кто знает? Посмотрим… Скорее лениво, нежели настороженно, провожу кончиками пальцев по ткани и, расправив образовавшуюся складку, спускаюсь ими вниз по его боку, до самой резинки дурацких шорт, что ожидаемо затянуты так, что давят на кожу. Ну ещё бы. Как тут не принять все меры предосторожности? Не торопясь распутываю получившийся узел, но под ткань не лезу, под эту — пока нет. Задираю футболку и, погладив его по животу, веду выше. К груди и тут же обратно, будто пытаясь покрасить широкими небрежными мазками. Покрасить здесь, там, ещё бок и даже ключицы. Трогаю его, почти играючи сжимаю попавшийся под пальцы сосок и, потерев его, отпускаю. Арс не издаёт ни звука, а я боюсь закапать слюной всю его шею. Я боюсь, что не удержусь в итоге сам. Слишком уж подчёркнуто ему неприятно всё это. Но я-то помню… Я помню, что бывает, когда ему даёт в голову и страх отступает назад. Страх и та рациональная часть мышления, что шепчет о подвохе. — Ты же кончил со мной, в душе, — шепчу, прижавшись щекой к его уху, и ощущаю, как вспыхивает не то от смысла слов, не то от воспоминания. — Почему не хочешь ещё? Почему ты не хочешь? Так было бы куда проще. Было бы проще, если бы у меня был ещё один рычаг давления. Немного более приятный в использовании. Молчит, только мурашками покрывается вдруг, и я принимаю это за хороший знак. Я улыбаюсь и, отвлёкшись, натягиваю на нас обоих одеяло, скрывая по самые плечи. — В комнате ни одной камеры нет. Сам не понимаю, когда начинаю его уговаривать, попутно пытаясь задрать футболку повыше, и прижиматься уже кожей к коже. Не понимаю когда, а главное — зачем. — Никто ничего не узнает… Расслабься. Расслабься… Я готов тянуть это слово на все лады, нашёптывать куда-то в уголок ворота и оставлять на его шее, когда, не удержавшись, выдыхаю в её сгиб и тут же прикусываю, ощущая лёгкий привкус своего же геля для душа. И нога сама тянется выше, цепляется за его колено, укладываясь бедром на бедро. Я всё глажу его, легонько царапая ногтями, как он, дёрнувшись, вдруг чётко изрекает своё любимое: — Я не пидор. И так уверенно ещё. Так категорично. Только вот мурашки тогда — это что? — Почему тогда вздрагиваешь? Разве не от?.. Даже договорить мне не даёт, молча перехватывает за запястье и тянет его вниз. Тянет к своему паху и прижимает ладонью к абсолютно вялому, без единого признака заинтересованности члену. Удерживает какое-то время, а после отталкивает в сторону. Отталкивает и меня тоже, теснит плечом и разворачивается лицом. И делает это только для того, чтобы увидеть выражение, проступившее на моём. Без единого сомнения. Выжидающе приподнимает бровь и ровно, без намёка на ехидство или присущую ему, проклёвывающуюся периодически борзянку, спрашивает: — Теперь я могу поспать? Сглатываю и, осторожно сомкнув губы, киваю, не зная, как избавиться от навалившейся прострации. Отвечает так же, опустив подбородок, и, отобрав у меня одеяло, заворачивается в него, как в большой кокон. Снова откатывается к стене и так и замирает там, втянув голову в плечи. А я, перевернувшись на спину, гляжу в потолок и, осмысляя, моргаю. Не чаще трёх раз в минуту. Просто моргаю и, когда уже решаю, что спит, слышу, как добавляет сонным голосом после длительной паузы: — И никаких рук больше. Ты обещал. Вот это да. Оглушительный провал. *** Что может быть лучше школьной предновогодней дискотеки? Только вспышка Эболы, я полагаю. Или новый штамм чумы, которая развивается за полдня и покрывает бубонами с ног до головы. Да что угодно лучше. Даже массовое самосожжение каких-нибудь фанатиков было бы интереснее. Уж точно познавательнее в разы. Держусь около южной стены спортзала, в котором и проходит сие замечательное мероприятие, и никак не могу побороть тошноту. И желание изобразить эпилептический припадок тоже. Может, тогда вызовут мне бригаду, и поеду себе спокойненько отдыхать в куда более приятное место. Если заметят, конечно. Очень вряд ли заметят. Был уверен, что никто не явится на это сомнительное мероприятие, — да куда уж тут? Битком и зал, и даже в ведущем к нему коридоре кто-то трётся. Народа столько, что я не уверен, что все притащившиеся вообще здесь учатся. Скорее всего, как раз нет. Скорее всего, тут тусит ещё и половина местного ПТУ, что вроде как недалеко, на соседней улице. И музыка полный кошмар. Кошмар не столько из-за репертуара, сколько из-за галимых хрипящих колонок, которые, может, и дают бас, но абсолютно отвратительны по звуку. Ноги бы здесь моей не было, если бы не Настя, которая не Арса, а моя соседка по парте. Не явился бы ни за что на свете, если бы она не написала мне, что готова поболтать и растолковать мне, неразумному, кто здесь кто и чего там у Косого с этим Саней. У Косого, который, насколько я знаю, уже три дня игнорирует свою ненаглядную, так и не придумав, как с ней разгребаться. У Косого, который теперь подчёркнуто вежлив и прилежно скидывает мне сделанную дома домашку. Тактику сменил, сука, и, даже несмотря на то, что я «обещал», держится подальше. Раздражённо выдыхаю и, расправив невидимую складку на воротничке рубашки, перевожу взгляд на отвлёкшуюся на что-то соседку по парте. Стрёмно ей одной идти, видите ли, а мне же было так интересно. Было, блин. Вот и припёрся на свою голову, рассчитывая, что смогу свалить минут через тридцать после начала. Ага. Свалил. Свалишь от неё с такими-то цепкими лапками. Схватила меня за локоть, и я всерьёз опасаюсь потерять руку, если дёрну слишком сильно. Останется ещё кусок в её ладошке. Дались же девчонкам эти ужасно длинные ногти… — Ну так вот, у нас тут типа иерархия, — пытается перекричать музыку, а я — увести её подальше от колонки, но не то это место какое-то проклятое, не то здесь самый лучший свет, но её просто тащит назад под грёбаный буфер. — От совсем лохов до местных почти знаменитостей. Ой как клёво. В этом захолустье есть свои знаменитости. Даже нет, не так: в этой захолустной школе есть свои звёзды, которые перестают таковыми быть сразу за порогом оной. Прелесть же. — А мы с тобой, значит, лохи? — спрашиваю больше для того, чтобы подразнить, но тут же нарываюсь на нравоучительный, почти надменный вид и активную жестикуляцию указательным пальцем: — Мы с тобой, Женечка, уверенная середина, которую никто не чморит. — А кого-то чморят, что ли? — Да нет, конечно. Так иногда, шуткуют, — отмахивается вроде бы, но даже в стрёмненьком свете зала видно, что глаза всё-таки отводит. Ага. Либо стыдно за что-то, либо она как раз из числа тех, перед кем стыдно. — То в туалете закроют, то писек в дневнике понарисуют. Так, безобидные шалости. — Ну да, — пытаюсь сдержать сарказм, но выходит так себе. Хотя бы потому, что за нарисованную в своей тетради «письку» я бы год собирал компромат на обидчика, а после заставил его такую же нарисовать на его же лбу. — Это тебе не головой в унитаз и не тухлая крыса в сумке. — Угу. По-доброму почти, — соглашается со мной и, удобнее ухватившись за мой локоть, не перестаёт высматривать кого-то в толпе. Кого-то, кого, видимо, нет ни у входа, ни в центре. Возможно, того, ради кого она так накрасилась и нацепила короткую юбку в разгар зимы. — У девчонок свои коалиции, у мальчишек — свои. Я вот… — Расскажи лучше про мальчишек, — перебиваю до того, как узнаю кучу лишней шелухи, и надеюсь, что не обидится. Зачем мне заводить врага прямо под боком? Ткнёт ещё ручкой — кто её знает? — С кем дружить и кого опасаться, и всё в таком духе. — Ну с Косым ты и так уже вроде как дружишь, он всё трётся с парой отморозков из десятого и с Васильком из параллели. Они вроде как приятели. — Василёк? Приплыли. Это что за персонаж, которого я никогда не видел? И что за кличка в духе незнайкиных коротышек? Разве крутые пацаны зовутся «Васильками»? Не быками, не слонами, не кабанами? — Это который? — Васильев. Ты его ещё не видел. Ну да, это многое объясняет. Иначе я бы уже напрягся, пожалуй. Как же, упустил занятного персонажа. — Бугай такой, но с вечной пневмонией. Лёгкие у него слабые или ещё что. Половину зимы на домашнем обучении. Весной, может, и объявится, если его родители совсем на домашку не перевели. — Он такой же, как Косой? Проёбывает уроки и собирается поступить в никуда? Правда Косой больше не проёбывает. Ну да зачем ей лишняя возможность зацепиться? — Ну ему-то армия явно не светит. А так да, ещё и проёбывает, когда не болеет. — С этим ясно, — киваю, потеряв проклюнувшийся было интерес, и подхожу к самому интересному вопросу. Только стараюсь сделать это понебрежнее, и фиг знает, выходит ли. — А этот, который белобрысый… Савва, Са… Прекрасно помню, как его зовут, но хочу, чтобы поправила. Потому что людям это нравится. Нравится быть на полшажка впереди собеседника, даже если это вот такая мелкая глупость. — Саша. И разумеется, она это и делает. Опускает голову и, осмотревшись так, будто кто-то вообще способен что-то услышать в стоящем гаме, подносит ладонь к моему виску и сама вытягивается тоже, чтобы прокричать прямо на моё ухо: — Он про тебя тоже спрашивал на днях, кстати. У наших девчонок, которые на биологии сидят на первой парте. А вот это уже из разряда явно полезной информации. «Саша» интересовался, значит. «Саша» не проглотил. — И что спрашивал? — Да всё что можно спрашивал. Как учишься, насколько борзый и где живёшь. Логично вроде, да какой ему толк от этих знаний? Компроматными их не назовёшь, а рядом с домом и вовсе тереться тупо. И на въезде в частный сектор камеры стоят, и уж тем более на самом доме. И на нашем, и, по крайней мере, на трёх соседских. Очень заметные камеры. — Про родителей не спрашивал? — Не знаю, не слышала. Так и хочется ляпнуть, что подслушивать вообще нехорошо, но… Но я же хороший мальчик. Хороший мальчик, которому не помешает ни грамм лишней информации. Мальчик, который сначала вызнает всё, а после уже решит, что стоит отфильтровать. — Если хочешь, могу попробовать узнать. — Попробуй. А то вдруг у меня появился личный враг, а я ни сном ни духом. — Звучит слишком ехидно, видимо, и она морщится. Морщится и хватается за мою руку ещё и второй своей. — Смешно тебе, а так после уроков разок подождёт — и привет, травмпункт. И отчего-то чудится, что нечто такое мне уже и обещали. Конечно, не в классе и не в компании девчонок, но где-нибудь в курилке или в чьём-нибудь подъезде, где все ЭТИ элементы тусуются, ляпнул точно. Да только не страшно. Не страшно, потому что он, как и Арс, не настолько отмороженный для того, чтобы присесть за убийство или даже тяжкие телесные. А остальное я вполне в состоянии пережить. Пережить ради того, чтобы убрать его к чертям из поля видимости до конца школы, а то и на дольше. — Мне травмпункт, а ему — статья в неполные восемнадцать. Надеюсь, что Настя, как умница, обязательно и это растащит по школе тоже, и все местные гопники будут знать, что я стукач и связываться себе дороже, и, вспомнив ещё об одном интересном эпизоде, его приплетаю сюда тоже: — Косой, видимо, именно так её и получил. Приплетаю, а она тут же принимается кивать с таким ярым сочувствием, что у меня закрадывается подозрение, что именно его она в толпе и высматривает. И накрасилась, может быть, тоже для него. — Жалко даже. Кому жалко, а кому кажется наказанием за тупость, но, как бы то ни было, моё мнение остаётся при мне. — Такой всегда был… ответственный. Настя говорила, что после той драки у него зрение упало на один глаз. Правда в очках я его никогда не видела. Потому что он носит линзы. Точно же носит. Да ещё и почему-то цветные. Иначе как объяснить, что порой щурится, а порой и вовсе его карие радужки становятся зеленоватыми? Первый встреченный мной гопник в цветных линзах. Подумать только, Косой в очках. Да его бы свои же и засмеяли. Свои же кореша зачморили, величая ботаном-очконавтом. Но цветные-то почему? Что-то не заметил я за ним тяги к украшательству себя любимого. Может, это дама его придумала? Нравятся ей светлоглазые? Дама, про которую было бы тоже неплохо что-нибудь вызнать. — А Настя его — среди крутых девчонок или, как ты говоришь, уверенная середина? — А чёрт её знает. — И сразу неприязнь в голосе, и губы поджала, забыв про то, что те в яркой помаде. И как тут не подумать, что всё это из-за парня? — Она не общается ни с кем, всегда либо одна, либо с Косым вместе ходит. Не общается-то не общается, но с кем-то же она по ночам где ни попадя лазает. И удивительно, но папаша её, который, как говорят, Арса на дух не переносит, ещё не забил тревогу и не спалил, что нет его девочки в комнате после двенадцати. Так крепко спит или эта полоумная «ночует» у подружек? — Разве у них не общие друзья? Ну вот не те, которые с Арсом теперь не очень из-за того, что он как умничка взялся за уроки? Нет, не они? — Она одна к ним и не подходит. А нет, значит, всё-таки не они. Кто-то другой. — Вечно себе на уме. «Вечно себе на уме…» Это очень верно. Это очень про неё. Иначе зачем подкидывать парню, от которого ты без ума, ключ от школьной учительской и подводить его под очередную статью? Только по очень большой тупости или умыслу, очевидно. Ну да, это если и удастся выяснить, то явно в другой компании. Про это стоит спросить у Арса, которого я не видел на своей территории с того самого памятного раза, и он наверняка успел разузнать что-то. А вот про другое и эта Настя мне ещё поведать может. Настя, которая, прищурившись, вдруг нашла кого-то взглядом в шумной шевелящейся толпе и следит за ним, не отводя зрачков. — Послушай, а чего там за история у этого Сани со школой олимпийского резерва? — Да очередная мутная, — отмахивается, отпустив мою руку, и, явно заинтересовавшись чем-то впереди, продвигается к центру, и мне не остаётся ничего другого, как ползти следом, чтобы слышать, что она там кричит. — Туда вроде как совсем зелёных берут, а тут его дядя что-то там вызнал, ну и решил определить его в региональную. И, может быть, определил бы, да только они с Косым за день до вступительных испытаний сцепились. Они в одном дворе живут, кстати. Как мило. Можно бить морды друг другу каждый день. На завтрак, обед и даже ужин. Только звучит как-то по-идиотски. Видимо, придётся и об этом выпытывать у Арса, а не через третьих лиц. — И что, просто подрались и поэтому белобрысый пролетел? Не берут некрасивых с подбитой рожей? — Они дома у Сани сцепились. Болтали, что Косой так на него вызверился, что спустил его паспорт в унитаз. — Вот это поворотный поворот. Так и вижу Арса, который в порыве гнева бросается потрошить ящик с чужими документами. Очень в его духе. — Ни за что не поверю, что у него фантазии хватило. — Может, и хватило. Настя жмёт плечами, и заметно, что не считает эту историю особенно интересной. Остановилась и, как ни вертится, не может найти глазами того, за кем так спешно побежала. Остаёмся с ней среди не очень-то ловко танцующих, и, наверное, выглядим туповато. Наверное, потому что далеко не единственные просто стоим на месте, а не трепыхаемся. — Но смысл в том, что все сроки зачисления прошли и Саша никуда не поехал. Не знаю уж, почему его не подождали. — Видимо, не такой уж и выдающийся спортсмен. Это чем он занимается? — Борьбой. Психанул и всё бросил. Один бросил, второй бросил… Что у них за поголовная страсть к швырятельству? — Почти шекспировские страсти. — И не говори. Пакостят друг другу теперь по мелочи, собачатся, и иногда вот как тогда на физ-ре. А иногда и вот так, значит… Ой, что-то нечисто в этой клоаке. Точно нечисто. Ну да что, до экзаменов времени — копай не хочу. Только сначала бы с тактильными границами разобраться, а то совсем грустно выходит. Прищуриваюсь и понимаю, что грустно выходит только у меня. У Арса, видимо, всё уже в порядке. — Послушай, мне кажется или вот там вот… — киваю вперёд, указывая на девчонку в ну очень уж коротком топе и не слишком-то длинной юбке, которая умудряется танцевать весьма томный медляк под очень не томную музыку, — не вышеупомянутая Настя? Помирились, что ли? Или это нормально так — игнорировать все звонки и сообщения, но лапать за задницу, а, Арсик? И, блять, это даже как-то обидно, что ли… Как-то бесит. — Она вроде… Настя, которая соседка по парте и отныне и навеки в моей голове как Настя-Один, натягивает пальцем уголок глаза и, забыв о том, что вообще-то ярко накрашена, чуть не принимается протирать глаза. — Только танцует не с Косым. А вот это уже опаньки. Вот это уже попадос. Попадос из той серии, что не прощают. Особенно чёткие придурки. Приглядываюсь тоже, и действительно — парень оказывается стриженным под машинку и белобрысым. Парень оказывается совершенно незнакомым мне на морду лица, а вокруг них уже и толпы-то нет. Все расползлись правильным кружком. Шушукаются. — Да и странно она как-то танцует. Странно, потому что явно сама и не стоит прямо, а только держится за своего очаровательного спутника, который в свою очередь держится за её юбку. Мило, конечно, но, понимая, что так меня услышат наверняка, касаюсь плеча своей соседки по парте и, наклонившись вперёд, говорю то, за что мне явно должны отсыпать немного расположения. Не её, конечно. — Ты бы это, сделала доброе дело. И сняла её с чувака, на котором она танцует, пока её полшколы на мобильники не поснимало. Глядит в ответ весьма опасливо, но, подумав некоторое время, кивает и уходит вперёд. Поближе к парочке, но, как я и думал, не спешит никого хватать за руки. Может быть, и говорит что-то — да кто же тут услышит? А я не то что соображаю — я уже знаю, как это можно использовать. Знаю и, ни секунды не раздумывая, делаю это. Отступаю к выходу, по пути вытягивая телефон, и, наспех нарыв нужный контакт, которому я и не звонил-то уже целую вечность напрямую, жму кнопку вызова. Жму и, к своему удивлению, не оказываюсь проигнорированным. — Эй, рыцарь? Снимает трубку и молчит, скот такой, видно, решив, что послушает, а там уже разберётся, можно скинуть или нет. Ну и ладно. Так сойдёт тоже. Я же не гордый. Мне лишь бы он сейчас поднял свою задницу и увидел всё своими глазами. — Что ты там делаешь? Ты бы явился, пока тут чего не вышло. Твоя, или уже нет, я не знаю, до чего вы там дошли, девушка тут вроде как не слишком в адеквате. Давай её домой отвезём, что ли? Пока она не начала раздеваться прямо в спортзале.