Make War, Not Love

А она бухая в дровину и вся трясётся. А она бухая и пахнет не своими духами, которые мне всегда нравились потому, что вроде как такие, девчачье-прикольные, а куревом, смешанным с мужской туалеткой, и ещё какой-то поебенью, которая явный не табак. Которая явная трава. Она бухая, всё лицо в размазанной туши и слезах. Она всхлипывает, вешается на меня, причитает, что ничего не понимает и вообще не сечёт, как так вышло. Она не сечёт, зато я секу и тащу её к выходу из зала, схватив за руку, и каким-то чудом умудряюсь дождаться, пока гардеробщица поднимет задницу и найдёт её куртку. Проходка позора вышла что надо. У всех на глазах. Её классуха и наш трудовик тоже видели. Школьная охрана. Даже таксист понимающе закатил глаза. А она бухая в дровину и вся трясётся… А я вот протрезвел сразу же, как увидел, и колотит меня вовсе не от страха и стыда. А я протрезвел сразу же, несмотря на то что и синим-то не был. Колотит от злости, но и та какая-то отстранённая. Та какая-то на паузе, будто затаённая и под слоем чего-то. Всё не накрывает. Не вырывается. Настя всхлипывает, поплотнее запахиваясь в тонкую весеннюю куртку, классуха названивает её папаше, а я будто завис во времени и даже не ёбнул оленю, с которым она танцевала. Так только, пихнул в плечо да стряхнул его руки с её задницы. Раньше бы точно ёбнул и допинал ещё. Раньше бы точно навалял и занёс во все списки кровных врагов, а сейчас… Сейчас я отчего-то никак не могу включиться в происходящее, и не то сплю на ходу, не то уебался где-то башкой и не заметил этого. Ничего не едет, не кружится, но… Не понимаю. Я ни хуя не понимаю и не знаю, что нужно сделать для того, чтобы очухаться. Мы с ней садимся на заднее. Ботан — на переднем. Мы с ней — на заднем, и она тут же прижимается к моему боку, вцепляется в руку и наваливается на плечо. Бормочет что-то. Плачет. А я как не разговаривал с ней, так и не разговариваю. Я не могу с ней разговаривать. Я не могу. Я, блять, просто не знаю. Не знаю как. Не знаю, как вообще открыть рот и сказать что-то. Как вытряхнуть или выбить из своей головы картинку, которую увидел, когда только поднялся в этот ёбаный зал и тут же нарвался на десятки шепотков. В лицо, в спину, под руку… И эта вобла ещё, истерично набирающая, выискивающая номер ненавидящего меня всем своим существом солдафона. Как же, позарился на его непорочную доченьку. Непорочную, сука. Накуренную, пьяную и в порванных колготках. У меня пальцы дрожат от злости, а она всхлипывает и несёт какую-то поебень про то, что я не брал трубку и она решила, что пойдёт на дискач мне назло. А она что-то бормочет о том, что я сам виноват и не должен был её игнорировать. Я виноват. Я не должен был. Ботан, сидящий впереди, оборачивается, долго смотрит на меня, а после и на неё тоже. Смотрит, вроде как поджимает губы и, кажется, просит таксиста о чём-то. Я не уверен. Я ни хуя не фокусируюсь. Я сосредоточен только на том, чтобы не всечь этой синей дурочке с потёкшим лицом. Больше всего хочется отодрать от себя её руки и выйти из машины прямо на ходу. Хочется выбросить к чертям мобильник и уйти куда глаза глядят. Или не уходить. Просто остаться там, где вывалюсь, и даже не подниматься. Потому что всё к херам рушится. Всё вокруг меня рушится. Разваливается на куски. И с каждым её всхлипом, с каждой её попыткой взять за руку, отваливается ещё один кусок. Крупный, мелкий — какая, в ебеня, разница? Я не отвечал ей несколько дней, а она наебенилась и, пожав плечами, решила, что вот он, выход из положения. Я не отвечал ей несколько дней — и куда всё делось? Куда делась вся любовь? Порвалась, как ёбаные колготки… Зачем-то опускаю взгляд и рассматриваю длинную стрелку на тёмном нейлоне. Заебись, блять. Просто заебись. Сначала ключ в сумке, а теперь вот это. Сначала «не подумала», а теперь вот так вот, раз не отпустил всё и по первому свистку не прибежал. Легкие сжимаются, будто в них зажжённой сигаретой понатыкали дырок. Понимаю, что всё-таки ни хуя я не бросил и сброшусь откуда-нибудь, если не затянусь. Понимаю, что у меня нет ни сигарет, ни даже зажигалки, но помню, что в этом их загороде был круглосуточный магазин. А ещё что реально выебу вот этого вот, если он откроет рот. И вовсе не в тех его голубых смыслах, о которых он поёт. Одна собачья шутка — и его найдут воткнутым в какой-нибудь глубокий сугроб. Может быть, завтра, а может быть, только весной. И плевать я уже хотел на то, что со мной дальше будет. Уже плевать. Один хер ни черта у меня уже не осталось. Ни привычной жизни, ни почвы под ногами. Легковушку мотает, таксист собирает днищем все дорожные выбоины, а Настя от коротких всхлипов переходит к настоящим рыданиям. Настя, видно, проснулась. Осознала. Перестаёт бубнить и начинает хвататься за меня с новой силой. Цепляется за ворот толстовки, хочет обнять за шею и мажет губами по щекам в попытке клюнуть в губы. Уворачиваюсь, удерживаю её на месте за ремень, болтающийся на расстёгнутой куртке, и не знаю, куда деваться от навязчивого фана из смеси алкашки, чужих духарей, налипших на её одежду, и травы. По носу бьёт чудовищно. Слишком близко. И больно тоже. — Блять, да ты можешь быстрее ехать или нет? — не выдержав, прикрикиваю на таксиста, и ботан тут же вмешивается, придвигается к нему поближе и добавляет что-то от себя. Что именно — мне разобрать не удаётся. Да и не то чтобы хотелось. Не то чтобы вслушивался. Ещё и левый глаз будто жжёт. Блядская линза высохла и начинает тереть. Снимать уже надо — да, сука, я же таскаю с собой контейнер, как же! Всегда с собой! В косметичке рядом с тенями и вибратором! Не раз и не два битая тойота подпрыгивает на очередной выбоине, и нас всех швыряет вперёд, а после резко назад. Отчего-то мысль о том, что выпить она могла куда больше, чем требуется для того, чтобы желудок не выдержал, мне сейчас как-то побоку. Хуже уже не будет. Даже если вместе с салоном облюет и мою куртку. Куда уж тут до куртки, когда в душе одна блевань? И я, кажется, дошёл до того, что ощущаю её физически, и это настолько мерзко, что хер знает, сколько ещё выдержу до того, как через край попрёт. А этой всё нормально. Эта ещё не одупляет всё полностью, перестаёт плакать и только шмыгает носом из-за того, что наревелась, но, видимо, печка не работает, и из-за того, что в салоне холодно, начинает приходить в себя. Трезвеет, а может, и ловит новую волну. Хер её вообще знает. Я вот, видимо, нет. Я ни хуя не знаю. — Куда мы едем, Аристош? — трезвеет и стуча зубами начинает разговаривать. А меня от этого только сильнее мутит. Меня будто по голове били или по щекам надавали унизительных мерзких плюх. — Ты возьмёшь меня к себе? Мама разрешит? — спрашивает и тут же кивает на каждый вопрос. Спрашивает, а у самой глаза мутные, и зрачки расширенные и блестят. И блять… я просто не узнаю. Просто не узнаю её. Может, поэтому и потряхивает только, а не колотит? Может, просто ещё не понял? Не понял, что то хорошее, что я считал своим, ни хера и не моё, оказывается. А может быть, и уже и не неделю не моё? Может быть, дольше и больше? Может быть, стоит задрать голову и проверить, нет ли царапин на побелке в комнате? — Папа твой не разрешит, — едва продрал горло, чтобы ответить, и тут же пожалел об этом. Хотя бы потому, что вообще нахер с ней теперь разговаривать? Ведёт себя так, будто ничего не было, и пугается, совсем взаправду, как раньше. Пугается и доверительно шепчет, вцепившись в отворот моей куртки: — А мы не будем спрашивать у папы. Ну ещё бы мы стали спрашивать. Папа это самое «мы» сжёг бы давно, если бы ему ничего за это не было. Да теперь вот и не надо. Любимая доченька справилась сама. — Папа думает, что я у… у подружки, — сбивается на середине, опасно икает, но договаривает и снова выжидающе смотрит на меня. Смотрит и пытается закинуть ногу на мои. А я вижу только эту блядскую длиннущую стрелку, уходящую далеко вверх. И тут же спихиваю её коленку. — Нет у тебя подружек. Зато, видимо, есть охуенные друзья. Настолько невъебенно охуенные, что такому лоху, как я, о них знать просто нельзя было. Чтобы не рыдал от зависти, может быть? Или не мешался. Вот с «не мешался», наверное, самый точный вариант. Нахуй я вообще тогда нужен? Потому что привыкла? Потому что просто есть? Как погано-то, блять, господи. Сколько там ещё ехать? — Он думает, что есть, — возражает и снова дует губы. Смотрю на них, и никаких поцелуев больше не хочется. Чтобы они открывались и произносили какие-то звуки — хочется даже меньше. — Сейчас узнает, что нет, — заверяю в ответ и пытаюсь отодвинуть её от себя, оттолкнуть к двери, чтобы не касалась, но будто не замечает этого. У неё фокус на другом. Она только это слышит. И только этого и боится. — Ты что же, хочешь отдать меня папе? И смотрит, главное, как на предателя. ОНА. НА МЕНЯ. После всего, что выкинула. — Папа меня наругает. А то я, блять, не знаю, ага. Только вот есть одно «но». Крайне приятное, веское донельзя «но». — Мне похуй, Настя. Даже подпрыгивает на месте от того, как резко это звучит, и теперь отшатывается сама, вжимаясь боком в дребезжащую ненадёжную дверь. — Абсолютно похуй, даже если он тебя выебет. Договариваю, и она, вспыхнув, пытается залепить мне пощёчину. Пытается так себе, нарывается на блок и лишь чудом не на ответный удар. Злость, которая всё это время была будто заморожена, начала оттаивать. И на затрещину мне хочется ответить тем же. Я перестал видеть в ней маленькую слабую девочку, которую хочется защищать и любить. Я вообще перестал видеть «её». Осталась только какая-то перепившая, обдолбанная тёлка. — Руки убрала! Тут же отшатывается снова, сжимается, явно борется с желанием подтянуть колени к груди и одёргивает вниз слишком короткую юбку. Раз за разом, снова и снова… Будто не сама её выбрала и напялила. Дура. Какая же дура! Взяла и всё похерила! Так бы и… — Ты тоже давай без рук. Поднимаю взгляд, отозвавшись на негромкий голос ботана, и пересекаемся с ним взглядами. Смотрит на меня так, будто думает, что я собираюсь убивать тут кого-то. — Выполнишь свой моральный долг, а после уже и отведёшь душу. — Ты вообще… — Тихо, — обрывает меня сразу же и чуть ли не командует «сидеть», как собаке. Во всяком случае, интонации почти те же. Интонации — его любимые. Тоже задушил бы. Голыми руками просто стоял бы и душил. — Потом. Вот здесь поверните, пожалуйста, — переключается на таксиста, весь такой интеллигентно-вежливый, со своими «пожалуйста», что ни дать ни взять наследный лорд, по ошибке оказавшийся в одной компании с гопником и пьяной… Додумать даже не успеваю, потому как, глянув в окно и узнав знакомый подъём, она оживляется и понимает наконец, что тащат её не на чью-то квартиру, а в родные стены. К родному и любимому папочке, который наверняка уже пребывает в ебучем восторге после звонка её классной. Господи, а если она ещё и уточнила, что Настенька висла не на мне, то его и вовсе могло ебануть каким-нибудь инсультом. Он же уверен, что это я самое страшное зло, когда-либо коснувшееся его дочери. А так она никогда! Никогда ни с кем даже не целовалась, не-не… — Мне нельзя домой! Ага, я знаю. Я знаю, и против воли лицо искажается, и хер знает, ухмылка это или ещё что. Она почти паникует, осознав, наконец, какой её увидит папочка и что ей за это светит, а мне как-то похер уже. Не мои это проблемы, в конце концов. — Я не пойду домой. Аристарх, скажи ему! Лучшая часть вечера, не иначе. Не одному мне будет стрёмно, по крайней мере. Хотя бы так. Хотя бы, блять, так! Пусть и колет, что всё ещё не понимает ни черта. Что не понимает, что у нас больше ничего быть не может. Что сама всё похерила и даже не врубилась в это. А может быть, ей это и не нужно? Может быть, она и не хочет врубаться? Устала уже от меня, заебалась от всех этих отношений и решила вместо нудных прощаний устроить всё вот это? Почему бы и нет, правда? Эффектно же вышло! И все сразу в курсе! В курсе, кто тут главный олень! — Успокойся! — одёргиваю её, чтобы не истерила, но выходит ровно да наоборот: вместо того чтобы прижать задницу и притихнуть, начинает голосить ещё громче. Видно, всё то, что она выпила, и не только, всё ещё гуляет по крови, и то и дело даёт в голову. Всё ещё. — Ты почему орёшь на меня? Ой блять, ну да, самое время напомнить, что крики — это ай-ай-ай и нельзя. Крики — это форма домашнего насилия и неприемлемо. А вот это вот очень и очень приемлемо. Это вот всё можно. Меня можно ебать в голову с утра и унижать вечером! — Ты кто такой вообще, чтобы орать на меня?! И смотрит прямо в глаза. Смотрит так зло и обиженно, что я даже пасую на миг. Пасую от того, что мне её жалко становится. Жалко потому, что обидел, и по привычке тут же хочется как-то исправиться и извиниться. Да только нет. Незачем уже. Потому что она сама ответила на свой последний вопрос. Весь вечер сегодня и отвечала. Мне осталось только повторить вслух: — Уже никто, видимо. Повторить вслух и невольно, для того чтобы избежать её взгляда, свой отвести выше и влево. Глянуть на так вовремя обернувшегося ботана. Всего на мгновение получается, потому что Настя злится тут же, вцепляется в мою куртку по новой и начинает трясти меня, как хер пойми что. — Да ты… Да это всё ты! Да это из-за тебя, понятно?! Не отвечал мне — так теперь разбирайся со всем сам! И отцу моему говори, что хочешь, и парню, с которым я познакомилась, и… А вот и нужная улица. Немного не доехали до верха — тут скорее ближе до ботана, чем до неё, — но терпеть больше нет никаких сил. Лучше уж ногами пройтись. Так башка яснее. — Здесь останови. Таксист тормозит сразу же, стоит мне только рявкнуть. Наверное, мы его пиздец как заебали уже своей руганью. А может быть, боится за салон. То ещё удовольствие оттирать его от содержимого чужого желудка. — Всё, приехали. Вылезай. — Я же сказала: я не пойду, мне нельзя… Молча выбираюсь со своей стороны и, обойдя тачку сзади, открываю дверь с её стороны. Не размениваюсь на то, чтобы подать руку и подождать, пока она дойдёт до того, чтобы понять, чего я хочу. Вытаскиваю наружу сам. Придерживаю за плечи и ставлю на разъезжающиеся ноги. Вяло отнекивается, пихается — то по руке мне попадёт, то в грудак кистью двинет, а то и вовсе попытается ударить по лицу. Тогда уже отбиваю её пальцы. Не перехватываю, а просто скидываю и отвожу в стороны, чтобы не коснулась. Не хочу. Противно. Бить она меня ещё будет, ага. Встряхиваю для того, чтобы послушала, а не продолжала попытки ткнуть чем-нибудь в рожу, и чётко, так, чтобы уж наверняка дошло, проговариваю: — До забора доведу, а там хоть в сугробе замёрзни. Поняла меня, овца? Вспыхивает тут же, краснеет вся, задыхается и замирает на месте как вкопанная. Тут же понимаю, что зря я так. Зря, потому что хер теперь с места её сдвину. Просто не пойдёт, и всё. Обиделась. Она обиделась! Ладно… Хватаю не за запястье, а повыше, собираясь уже дёрнуть как следует, как меня останавливает успевший отпустить таксиста ботан. Ещё и за это мне, наверное, выкатит. Он же ничего не забывает. Насчёт каждого пункта делает мысленную пометку. — Стой! Оборачиваюсь к нему и жду, что начнёт задвигать, что так нельзя и ещё какую-нибудь ебень. Он же любит. Он же всегда под руку и вовремя. — Давай я её провожу? И смотрит ещё, главное, так выжидающе. Смотрит в глаза и вопросительно приподняв бровь. Будто бы и правда спрашивая. Будто бы от моего ответа что-то зависит, а не как обычно. Размышляю с пару мгновений и отпускаю её запястье: — Да пожалуйста. Отступаю в сторону и остаюсь торчать посреди пустой дороги. — Мне похеру. Этот же перехватывает обессилившую, равнодушную ко всему Настю за плечи, даже куртку её запахивает поплотнее, будто это как-то может помочь, и, сориентировавшись, не ведёт, а тащит её вверх по улице, по хорошо знакомому мне маршруту. — Просто… Оглядывает даже разок, будто бы спохватившись. Или, подумав о чём-то таком, что ещё не пришло в мою голову. — Просто будь здесь, ладно? Надо же, спрашивает, а сам умудряется не поскользнуться и её удержать. Умудряется шагать вперёд и на меня поглядывать в ожидании ответа. — А у меня есть ещё варианты? — кричу уже в спину и не знаю вообще, нахера я сюда попёрся. Он мог бы и сам её довести. Проследить, чтобы не замёрзла и не влипла никуда. Какой бы тварью ни был, а на улице бы точно не бросил, хотя бы потому, что это для него слишком грязно. Слишком низко, наверное. — Будь здесь. Слышу только потому, что ветер дует в лицо, а не в спину, и в полной растерянности гляжу на экран своего разбитого телефона. Начало десятого уже. Куда мне ещё, как не здесь? Куда мне ещё, если я ни хера не понимаю, что мне вообще делать со своей жизнью? Только сидеть и ждать, пока «хозяин» вернётся и скомандует, куда идти дальше. Или не идти. Остаться здесь и к херам замёрзнуть. Сейчас это кажется мне вполне себе вариантом. Хотя бы потому, что я понятия не имею, как дальше. Как ходить в ёбаную школу и сидеть на уроках вместе с придурками, которые будут тыкать в меня пальцем и за глаза называть неудачником и рогоносцем? Как вообще выходить из дома, зная, что мир в очередной раз не наебал, а выебал меня? Посмеялся. Я ни-ху-я не знаю. Наблюдаю, как удаляющиеся фигурки становятся всё меньше, и уже начинаю подмерзать, как вдруг появляется ещё одна. Третья. И её я тоже узнаю без труда. И в первое мгновение даже радуюсь, что не пошёл сам. Потому что гарантированно бы выхватил по ебалу. Но это только в первое. Потому что во второе — гарантированно, даже не успев открыть рот, по лицу вместо меня получает ничего не понимающий ботан. *** А у него дома абсолютно никого нет и только лампочки включённой сигнализации мигают в темноте. Впервые вижу, как выглядит вся эта херотень вблизи, но не удивляюсь, учитывая гараж с двумя тачками и количество примочек внутри дома. Такой без охранки вмиг бы обнесли. Такой бы обнесли и, наверное, после бы затаились на полгода в какой-нибудь глухой дыре в области, да только зря — один хер бы нашли. По горячим следам — или как там пишут во всех сводках? Внутри тихо, но я всё равно замираю в коридоре и прислушиваюсь, проверяя, не спустится ли кто со второго этажа, пока ботан на ходу сдирает с себя пальто и, распинав ботинки, топает прямо на кухню. Шлёпает ладонью по выключателю и принимается намывать руки. Да так тщательно, будто от этого зависит его жизнь. Не врубаюсь сначала, а после, подумав немного, кажется, догоняю, и, оставив пуховик на вешалке и кроссовки на коврике, направляюсь за ним. Вода всё ещё шумит. Всё ещё трёт ладонь о ладонь. — Первый раз по ебалу получил? — интересуюсь, остановившись позади, хотя и так знаю ответ. Слишком уж странно себя ведёт. Растерянно. — Первый, — отвечает, остановившись на секунду, подумав, а после выдохнув и наконец перекрыв воду. Мне даже интересно, повернётся сразу или нет. В темноте особо видно не было, что у него там на роже, но, по идее, синяк должен быть. Хотя бы так, вскользь. — И как тебе? — Не очень. Становится боком, и оказывается, что и здесь ему повезло. Так, только на скуле ссадина, да и та потому, что этот старый уёбок таскает на правой массивную печатку. Ей, видимо, кожу и содрал. Уёбок, блять, даже не стал разбираться. Вмазал без разговоров левому пацану! Вмазал и, схватив свою дочурку, тут же вернулся в дом, даже не глянув, что там с его жертвой. А если бы он башку пробил и замёрз? Охуенный мужик, нихуя не скажешь. — Кружится всё. Это всегда так? — Всегда, — киваю и, подумав, тоже тянусь вымыть руки. Ну мало ли, набросится на меня ещё за несоблюдение гигиены. — Блевать не тянет? — Да нет вроде. Достаёт что-то из морозилки, с шипением прижимает к скуле, а после усаживается на высокий стул. Выглядит непривычно растерянным, и это как-то странно даже. — А должно? — Бывает. Не знаю, куда деться, и остаюсь тут же, у раковины, прижавшись спиной к кафельной полосе между холодильником и рядом настенных шкафов. — Всякое вообще бывает. — Зачем тогда драться, если после всё болит, блевать тянет и крыша едет? — Иногда иначе не доказать, что ты прав. Странно, но мне вроде как стало попроще. После того, как он выхватил по лицу. Вообще так не должно быть, и пальцы всё ещё трясутся, но… просто проще. Может быть, это обречённость в последней стадии? Может быть, мне просто похер, потому что хуже уже быть просто не может. Просто некуда. — А тебе всегда нужно доказать? — спрашивает, а сам в этот момент к щеке прижимает пачку сливочного масла с какой-то слишком уж угашенной коровой на упаковке. Угашенной и счастливой. Я был таким же когда-то. Вот год назад точно был — уверенный, что пусть я весь такой распиздяй, но зато мне безумно повезло в другом. Уверенный, что мне повезло с НЕЙ. Безумно, до гроба и после него… Заставляю себя зажмуриться и буквально пинком вышвыриваю все эти стрёмные, сопливые мысли из головы. Заставляю себя зажмуриться и вспомнить и про томные танцы, и про чужие руки на её заднице, и про то, с какой лёгкостью всё это дерьмо было перевешано на мою шею. Вспоминаю и переключаюсь на ботана, пиздливость которого кого угодно собьёт с толку и заставит забыться. И это более чем на руку. Это хорошо сейчас. Лучше уж от его пиздежа кипеть, чем от того, что в голове крутится. И глаз всё чешется и чешется… Зудит. Стараюсь осторожнее теперь с движением век. — Ты по ебалу получил пятнадцать минут назад от левого мужика и не хочешь ничего никому доказать? — спрашиваю куда равнодушнее, чем собирался, но что поделать, если с эмоциями голяк и больше всего хочется забиться в угол и не разговаривать ни с кем вовсе, а только на всех рычать? Что поделать, если я чувствую, что мне нужно сейчас разговаривать, чтобы просто не уйти посреди ночи чёрт знает куда и не прийти к этому же. Не прийти ни к чему посреди зимы и в ней же и остаться. Насовсем. — Не хочешь настучать родакам и сделать всё то, чем регулярно угрожаешь мне? Интересуюсь не потому, что надеюсь на то, что этот ёбнутый на голову солдафон меня бесит и я очень жажду того, чтобы ему прилетело хоть с какой-то из сторон, нет. Интересуюсь потому, что ну, нужно, наверное. И удивляюсь, когда этот заучка медленно мотает своей непривычно растрёпанной головой: — Нет. — Почему? — Потому что он меня не интересует, а на тебя мне нужен хороший рычаг давления, — поясняет и будто для подкрепления своих слов рисует что-то на столешнице указательным пальцем левой руки. — А с него мне что? Ну заставлю я мать накатать заяву — и какой мне с этого профит? — Что, никакой радости от совершенной мести? — Не-а. Месть какому-то стрёмному мужику меня не интересует. Отнимает упаковку масла от своей рожи, рассматривает рисунок на ней, приподнимает бровь и, никак не прокомментировав увиденное, оставляет пачку на столешнице. А после совершенно уебански сцепляет руки в замок и улыбается, несмотря на то что это, должно быть, больно делать: — А вот что ты собираешься делать — очень даже. Напрягаюсь сразу же и, невольно поморщившись, выдаю себя. — В каком смысле? — переспрашиваю, и он, вместо того чтобы закатить глаза, покладисто подсказывает. Сука. — Дальше. С Настей. Ещё и уточняет, чтобы я уж точно не выгадал себе ещё несколько секунд. Спасли бы они кого-то, конечно, как же. Но с ними было бы легче, чем без них. С ними я бы, может, открестился от возникшего в голове образа и от нового приступа тошноты. — Я не знаю. Это тупо, я понимаю. Это беспомощно и жалко. Это вбивает меня в пол и даже ниже, но… Но я не могу сказать ничего другого. Не могу, и всё тут. И он смотрит на меня, как на дерьмо, из-за этого. — В смысле «не знаю»? — переспрашивает, понизив голос, и я ощущаю себя третьеклашкой, которую сейчас выстебет трудовик. — Ты слепой или тупой? Она и в этот раз растерялась и перепутала? — Я не понимаю, почему она это делает! — перехожу на крик не то от бессилия, не то потому, что пытаюсь убедить его в чём-то, и, не в силах оставаться на месте, принимаюсь нарезать круги по кухне. — С чего вдруг?! Не знаю, разговариваем ли вообще, но когда обхожу всю тёмную гостиную и возвращаюсь назад, к нему, сидящему в той же позе и изучающему столешницу, отвечает мне. Отвечает, опёршись на локти и наморщив лоб: — А я объясню тебе, с чего. Тут же поворачиваюсь в его сторону и, в три шага перебежав всю комнату, останавливаюсь по другую сторону стола. Не сажусь. — Всё же так просто. На поверхности. Вы же всегда вместе были, правда? Везде? Рядом? На переменах, после уроков? — А это тут при чём? Не понимаю, к чему он клонит, но так и было. Всегда было. С того самого дня, как мы начали встречаться. Всегда вместе. Всегда на телефоне. С утра до вечера. — Как «при чём»? — удивляется ботан совсем не наигранно и осторожно, касается пальцами ссадины на своей роже. Трогает её, чуть кривится и укладывает руки так же, как и были до этого. Со стороны даже кажется, что это его интересует больше, чем то, о чём мы разговариваем. — Ей просто стало скучно без верного клоуна под боком. Ты же только и делал, что сидел рядом, а если нет, то ждал, пока позовут, и бежал по первому щелчку пальцев для того, чтобы сидеть рядом. А может быть, так и есть. Может быть, ободранная щека ему и вправду интереснее. Потому что нельзя вываливать такие вещи вот так запросто и с абсолютно равнодушным лицом. Нельзя втаптывать чужое и при этом продолжать растягивать губы. Совсем как на уроках. Доброжелательно. — Нет, я не… Запинаюсь после первых же слов, и он тут же пользуется этим. Он, весь такой вкрадчивый, зарящийся на меня снизу вверх и беззащитный. Нисколько не переживающий об этом. — Да, Арсик, да. Как пёсик. Бросил свой балет, хер забил на уроки. Всё бросил, чтобы рапортовать: «Я здесь, моя королева!» А теперь я заставил тебя заниматься, а твоей королеве заскучалось в одиночестве и пришлось как-то развлекать себя. Сидит весь такой мудрый, всё лучше всех знающий, и просто топчется по мне. Каждое слово как подошвой по ебалу. Каждое слово как пинок в нос. И видит же, что косит. Видит и безжалостно продолжает, ни на секунду не отводя взгляда. Ему похуй, как я это воспринимаю и что думаю. Он так считает, и ему нужно это сказать. Это для него главное. — Ты думал, что знаешь её, а на самом деле ты знал только, какая она рядом с тобой. Но не о том, что случается, если перестать находиться под её боком. И вот итог. Всё логично. Всё логично… Всё логично… Я не понимаю даже, как стул оказывается под задницей. Я просто смотрю в одну точку и осмысляю. У меня в башке заклинило это его «всё логично» и теперь крутится. Я лихорадочно соображаю, вспоминаю какие-то моменты, и… Мне хочется размахнуться и впечататься лобешником в твёрдый камень. Потому что сука! Он прав! Я не знал! Я не хотел знать! Не хотел узнавать! Но это ладно. С этим я проебался… Но как же… Как же?.. — А… — открываю рот, потому что в голове просто не держится, но и язык не поворачивается тоже. Не поворачивается сказать вслух. И во взгляде, наверное, тоже нечто такое. Нечто беспомощное и жалкое проскальзывает. Нечто, что этот угадывает. И становится ещё жёстче и мерзостнее. — А что? Любовь? — угадывает и тут же топчет. — Ты такой взрослый уже, а такой глупый. Как щеночек, ей-богу. — Пасть захлопни. — Или что? Ударишь тоже? В упор смотрит и, как псину на привязи, дразнит. Разве что не палкой по морде бьёт. А он мог бы. Этот мог бы, блять. — Так давай. Скажу, что мне оба раза ты и влепил. Что так смотришь? Я его даже не слышу уже. Я закипаю и медленно выпрямляюсь. У меня не остаётся ни терпения, ни сил ещё и на это дерьмо. — Сидеть! И вот на это дерьмо тоже. Ни хера не остаётся. — Я сказал… Второй раз повторить не успевает. Я сам не успеваю понять, что именно происходит. Просто не выдерживаю наконец. Ноги поднимают со стула сами. А спустя мгновение, намотав тонкий свитер на кулаки, я въёбываю его в холодильник. Спиной и от всей своей души. Так, как очень давно хотелось. — Да похуй мне, что ты там сказал, гнида, — и шиплю прямо в рожу. Шиплю и едва соображаю от того, как сильно всего трясёт. И пальцы, и локти, и даже коленки подрагивают. От злости и от отчаяния разом. — Как же я тебя ненавижу, уёбок! — Меня? А ему всё похуй. Ему не страшно. Он и не пробует освободиться. Только вскрикнул, когда в дверцу вписался, и всё на этом. Тут же забыл. — Не её? — Ты мне всё похерил! — ору на него и вдруг нарываюсь не на спокойное ехидное замечание в ответ, а на такой же крик: — Да ты сам себе всё херишь! И другим позволяешь, да ещё и радостно виляешь хвостом! Вцепляется в мои руки своими и с силой дёргает их вниз, не обращая никакого внимания на треск явно не рассчитанной на такое обращение ткани. — «Да, вот так, продолжай вытирать об меня ноги! Мне норм, мне нравится!» — Заткнись! Встряхиваю его, башкой бью о сенсорный экран с выставленной температурой, но ему не то похуй, не то так злится, что не замечает. Лишь сильнее впивается в мои запястья и не столько пальцами сжимает, сколько ногтями царапает. И не разжать ему хватки, как бы ни пытался. Хер вообще знает, пытается ли. — А ты в глаза не ебись! Открой их уже, протри! Что ещё? Я не знаю! — орёт и орёт на меня, прямо в лицо, и, вдруг отпустив руки, изо всех сил пихает в грудак. Умудряется даже отбросить назад, на четверть шага. — Веришь ты или нет, но я единственный, кто хочет выдернуть тебя из жопы, в которую ты сам себя утрамбовал! Тяжело дышит, краснеет пятнами весь и, наверное, впервые так открыто на меня бесится. И именно поэтому сбивает с толку. Остужает тоже этим. — Ради собственного развлечения, — возражаю, но он, вместо того чтобы опустить взгляд или отвести его, вскидывает голову ещё выше: — И что? Какая разница ради чего? Не собирается ничего отрицать. Ни на секунду. И снова хватает меня за руки. Стискивает их и дёргает на себя. — Пользуйся мной! Пользуйся всеми, кто может принести тебе хоть какую-то выгоду! Дёргает на себя и, передумав, хватает уже за плечи. Комкает в пальцах ворот толстовки и цепляется за меня почти так же, как я за него до этого. И всё разом становится неловко. Всё разом становится не так и слишком близко. — Для тебя это всё игра! Ты, блять, играешь мной! Не знаю, чем ещё и какими словами. Не знаю, что вообще ещё ему сказать. Как вообще можно обвинить человека, который ничего не отрицает? — И что? Ты слышишь меня или нет? Воспользуйся этой игрой. Касается указательным пальцем моего виска, и меня относит в сторону. Отпускаю его и делаю полшага. Собирался сделать больше, но ботан будто держит меня. Не пускает прямым взглядом. — Для того чтобы свалить из этой дыры. Для того чтобы стать независимым. Ты же не такой тупой, каким хочешь казаться. Ты нужен своей королеве только для того, чтобы коротать время после уроков, и не более того. Ты нужен ей для развлечения. А после одиннадцатого она свалит отсюда и сделает тебе ручкой. И не будет никаких любовей на расстоянии и томных вечеров в скайпе. Ты же понимаешь это? Кивни, если понимаешь. Злится на меня, и это какой-то пиздец. Какая-то бесконечность на старом видике. Бесконечность, с которой нужно что-то сделать. — Я не думал о том, что будет после одиннадцатого, — нехотя признаюсь, но, судя и по взгляду, и по голосу, для него это ни разу не откровение. — То-то и оно, что не думал, — кивает и смотрит теперь иначе, как-то мягче и будто пытаясь заглянуть не в глаза, а дальше. — Включи голову, наконец. Времени осталось очень мало. — Не включается она без сигарет, — бурчу и отвожу взгляд в сторону, понимая, что и тут проебал. Отхожу в сторону, а он, вместо того чтобы приняться демонстративно натирать шею, прикладывать к ней лёд или бежать к зеркалу, вдруг оживляется: — Хочешь сигарету? Не то просто интересуется, не то предлагает, и, судя по интонации, больше похоже на второе. И на очередную его подъёбку тоже. Но курить хочется, и я рискую. — А у тебя что, есть? Задумывается и даже постукивает пальцами по столешнице, будто бы перебирая в голове какие-то варианты. — Ну… может быть, я мог бы отпустить тебя за ними. А я-то уже думал, что сам предложит сбегать. Вот это я бы охуел. — А может, у меня и у самого что-нибудь завалялось в столе. Абсолютно случайно. Не потому что я планировал предлагать тебе что-то. Впрочем, я и сейчас тоже. Довольно нехило выпал. Значит, всё-таки планировал меня и этим тоже тыкать. — Это попытка торговли? — Да. Бартера, — соглашается сразу же и придвигается ближе. Я постоянно отхожу, а он только и делает, что тащится следом. Он только и делает, что тянется ближе и ближе. — Я тебе, а ты мне?.. — Ты мне, значит, курево, а я тебе что?.. — уточняю, и он тут же меняется в лице. Даже глаза загораются. Очень знакомо мне. Очень. — Хотя нет. Не говори. Что бы там ни было, я не согласен. Ну на хер. На хер тебя, и твои бартеры, и твои сигареты, и вообще всё, я съёбываю, понятно? Я… — Не психуй. Пойдём. Толкает меня в плечо и тут же ладонью шлёпает по боку. Умудряется убрать её до того, как я сам отобью. И даже не оборачивается ни разу, вырулив с кухни. Ни разу, уверенный в том, что потащусь следом! — Куда? — спрашиваю, но он уже на лестнице и типа не слышит. Но я-то его шаги ещё как! Сука! Нагоняю и переспрашиваю ещё раз. Уже на втором этаже. На «его» половине дома. — Идём-идём… Манит за собой указательным пальцем и весь себе на уме. Смотрит под ноги и уже в чём-то своём. И похер ему и на меня, и на все мои угрозы. На все мои выкрики. На то, что он мне наговорил. Он обо всём уже забыл! Точно же забыл! Новая идея, новый план! «Идём», и плевать он хотел, надо мне это или нет. — Ничего нового не увидишь, — обещает, и я спотыкаюсь на ровном месте. Слишком уж многообещающе. И, как обычно, стремно. — Я и на твоё старое смотреть не хочу. — И не смотри, — не обижается ни капли, и голос, как обычно, ровный. — Не нужно. — А что нужно? — Да ничего. Просто постой. — Где? — Да тут, недалеко, — кивает на показавшуюся дверь, и у меня внутри всё холодом. Внутри всё леденеет, но зато никаких левых мыслей просто не остаётся. Стираются все тут же. Просто как из шланга смывает нахуй. — В ванной. — Блять, нет! Торможу на месте и не собираюсь делать больше ни шага. Ни единого, блять! Ни за что! — В задницу запихай себе свои сигареты, понял! Я не курю! Ты же хотел, чтобы я бросил? Так я и бросил! — Тихо-тихо! Не возбуждайся так! Ботан останавливается тоже и медленно возвращается назад, сокращая расстояние между нами до жалкого полуметра. — Я же сказал: просто постоишь — и всё. Спина прямая, руки по швам… Можешь даже зажмуриться. — И нахрена я тебе с прямой спиной и руками по швам? — Подозрительности в моём голосе больше, чем у маман, которая караулит в коридоре после какого-нибудь знатного торча. В его же — ни намёка на увёртки. Напротив, выглядит так, будто и не собирается пиздеть. — Никак не могу пережить ту херню с одеялом. И лучше бы напиздел, вот ей-богу. — Блять, Женя… Не выдержав, закрываю лицо ладонями и стараюсь загрузить башку чем угодно, только бы НЕ ВСПОМИНАТЬ это его проклятое «одеяло». — Ты же обещал. — Как ты меня назвал? Не «ботан»? Не просто «ТЫ»? «Женя»? — цепляется, придирчиво переспрашивает и даже брови хмурит. Будто не поверил сразу или думает, что ослышался. Я же и вовсе пугаюсь и тут же отмахиваюсь. — Послушай, ботан. Не важно, как я тебя назвал. Важно, что своё слово нужно держать. Ты обещал, что не будешь ко мне лезть, если у меня не встанет. У меня не встал. Всё, вопрос закрыт. Развожу руки в стороны, показывая, что раз так, то ничего не поделать, и он кивает с миленькой улыбочкой на губах. Кивает и тут же открывает свой блядский рот: — Сколько раз я ловил тебя с сигаретой после того, как ты говорил, что бросил? — Блять… Ну а сиги-то тут каким боком вообще? — Как же слово? — Это… Договорить не даёт, обходит со спины и, наступая, заталкивает меня в треклятую ванную, на ходу стаскивая собственный свитер через голову. И свет умудрился как-то включить, пока я моргал в надежде, что вся эта ебота исчезнет. А вот хер мне. Не исчезла. И вот этот, успевший выдернуть ремень и захлопнувший дверь, никуда не делся. — Что, разные вещи? Оборачивается через плечо и, обогнув кругом, раздвигает двери душевой. — Раздевайся. А мне уже ни спорить с ним, ни собачиться не хочется. Мне уже несколько часов как-то похер на всё. И я не то не знаю, как выйти из этого состояния, не то просто не хочу этого. — Ты… Спотыкаюсь, так и не начав реплику, и тяжело выдыхаю, понимая, что раз уж он там шаманит что-то с кранами, то хер я от него отделаюсь и только потрачу время на сотрясание воздуха. — Отдашь мне всю пачку за это. Стаскивает брюки в этот момент и останавливается даже, чтобы посмотреть на меня. И взгляд у него… Лучше бы не пересекались глазами в этот момент. Саркастичный донельзя. — Две сигареты. Оценил так оценил. Распоследние сифилисные шлюхи без носов на трассе и то дороже стоят. Даже за пять минут. Пытаюсь состроить максимально ехидное выражение, да только где же ему усмотреть. Спиной-то. — Успел камеру поставить? — спрашиваю совсем обречённо и только потому, что в тишине ну пиздец неловко. В тишине и глядя на то, как раздевается другой парень. Парень, которому как раз-таки похер. Ни разу не скованно. — Да когда бы? Будто бы и не замечает сарказма, и я всё-таки отворачиваюсь, когда остаётся совсем голым, и, чтобы не позволить ощущению нервозности разрастись до паники, нагоняю его, скидывая почти всё разом. Скидываю всё и бросаю вещи там же, где и стоял. Ничего не складывая. Шагаю следом под воду и надеюсь, что реально в этот раз хотя бы без домашнего порно. Вдвоём тесно, но не страшно. Может быть, потому что он тощий и маленький и выебать насильно меня ему светит только после удара по голове, а может быть, потому что всё это уже было и вряд ли ему будет интересно идти на второй круг. А может быть, потому что мне просто похуй. Вот да. Третий вариант самый очевидный. Задвигаю створку и убедившись, что не льётся на пол, складываю руки на груди, показывая, что жду. — Но если хочешь, ты скажи. После поснимаем. Ботан всё о своём и, кивнув назад, указывает на единственную заставленную полку. Там у него и стояла камера в тот самый, роковой для меня раз. Больше просто негде было. — Если тебя разожмёт когда-нибудь, а то так себе выйдет порно. Я лично не стану пересматривать «упражнения на бревне». — Да ты свалишься с любого бревна. Кому что, а я, не моргнув глазом, съезжаю со всех пошлых тем. Пошёл он, пусть в чатах с такими же ёбнутыми оттачивает своё ёбнутое остроумие. — Даже с того, что для пятиклашек. — А ты что же, выходит, не против пустить меня быть сверху? — подмигивает, и я вспыхиваю тут же. Шагаю вперёд и понимаю, что не рассчитал. Места ни хера нет. Даже на то, чтобы поднять руку. — Тихо-тихо, горячий парень… А этот вот умудряется вскинуть сразу же, чтобы ухватиться за моё взметнувшееся запястье и сжать его. — Расколотишь ещё кабину. Выдыхаю, вскидываю голову, щурюсь, подставляя лицо под приятную тёплую воду, и терпеливо, стараясь, по крайней мере, спрашиваю: — Ты меня зачем в неё притащил? — Чтобы потрогать. Ну да. Ответ прост, как табуретка. У него всегда всё просто. Без подтекста. Без подтекста, но, блять, с прямыми инструкциями. И тут тоже, произнеся, тут же освобождает свои руки и начинает показывать, где он собирается меня трогать. — И тут, и там. Везде. Укладывает ладони сначала на плечи — вроде бы и хер с ними, но там они на пару секунд. После — на груди уже, а там и до рёбер недалеко. До рёбер, до боков, с которых можно и ниже, а можно и на спину… — Я… Пытаюсь тормознуть его, остановить, накрыв запястье своим, и помешать двинуться хотя бы вниз, как с правой стороны всё мутнеет, а после возникает противная резь. Впрочем, ненадолго совсем. Инстинктивно смаргиваю, прежде чем понимаю, что нельзя этого делать. — Блять! Шарахаюсь в сторону, продолжаю щуриться на один глаз и правым успеваю заметить скользнувший в слив зеленоватый кругляшок. Ну заебись теперь. Просто заебись… Совсем забыл про этот ёбаный левый! — Что? Что такое? Ботан никак не врубится и тянется ко мне спустя полминуты. Заставляет развернуться к себе и хватается ладонью за челюсть, чтобы повернуть всё лицо. Ну, сука, сейчас начнётся… — Погоди, дай глянуть. У тебя что, линза выскочила? — Линза, — нехотя подтверждаю, предвкушая прорву расспросов, но он только кивает, так и этак мою голову вертит, рассматривая. Прикалывает его, что ли, эта ерунда? Ерунда, из-за которой меня начинает подташнивать и болеть голова. — Погоди, ты что, знаешь? Пожимает плечами в ответ и коротко кивает. Расплывающийся весь и нечёткий, если глядеть только левым глазом. Не такой бесячий. — Заметил, что у тебя глаза периодически разного цвета. Отталкиваю его ладонь и, мотнув головой, на ощупь, повернувшись вполоборота, вытаскиваю и вторую линзу тоже. Теперь всё становится смазанным окончательно, но так хотя бы в башню не даёт. Лучше уж быть совсем ежом, забредшим в Сайлент Хилл, чем им же укуренным наполовину. — Ты что делаешь? Смотрит на меня, как на придурошного, когда и вторую отправляю вслед за первой, подставив пальцы под стекающую сверху воду. — Нахер мне вторая без первой? Да и один хер я их уже больше положенного почти на полторы недели таскаю. И запихать её некуда. Что мне с ней делать? — Разумно, — соглашается, и снова близко совсем. Отлипает от полки, и меня опять цепляет за плечи, заставив перестать подпирать дверцы. И надо же. Не передёргивает. Может быть, дело в тёплой воде, а может быть, в том, что я просто устал. Устал постоянно его ненавидеть и отбиваться. Сегодня или вообще. Хер знает. Может быть, буду знать завтра? — Насколько плохо ты видишь? — Не слишком плохо. Наверное, не слишком. В этом я тоже не уверен. — Три или, может, больше уже. Хер знает. Кошусь на его предплечья, которые вроде бы всё там же, где и были, и это внушает какое-то спокойствие. Может, и правда… потрогает и отвалит?.. — Это не слишком? Хмурится и, видимо, в этом тоже прошареннее меня. Во всяких плюсах, минусах и миопиях. Он просто прошареннее меня. Выдыхаю, опускаю голову и в очередной, в десятый, в сотый, в тысячный раз спрашиваю: — Тебе что от меня надо? — Почему не носишь очки — спрашивать тупо, да? — не моргнув глазом, проигнорировал мой вопрос и тут же задал идиотский свой. Ну да. Мне только очков для полного счастья не хватало. Таких, в половину еблища. — А линзы цветные потому, что?.. Потому что. Пытаюсь разжать и сбросить его руки, но предупреждающе сжимает пальцы сильнее и больно врезается большими под мои ключицы. — Настя тащится от парней с зелёными глазами, — объясняю, а он, глубокомысленно кивнув, никак это не комментирует. Только отворачивается для того, чтобы схватить гель для душа и, выдавив одну пятую бутылки не глядя сразу на мою грудь, приняться размазывать всю эту липкую, почти сразу же утекающую в слив жижу. — А ты? Не сразу понимаю, и потому уточняет, подавшись ещё ближе: — От каких парней тащишься? Шлёпаю его по скользнувшим к животу пальцам чисто автоматически и, не выдержав, шиплю прямо в тянущееся лицо к моему: — Это вообще когда-нибудь закончится или нет? — Конечно, закончится, — обещает сразу же и едва ли не сюсюкает каждое слово, подкрепляя утверждающим кивком. — Вот сдашь все экзамены, поступишь — и закончится. А пока ты голый торчишь с парнем в душевой кабине. Не выдержав, перехватываю его за плечи и стискиваю их. Стискиваю их как первое, что попалось под руки, просто потому что иначе ёбну по уху. — А теперь ещё и лапаешь его. Фаланги разжимаются тут же. Сами. Сука, не дыхни теперь без подтекста. Хватаю его губку и начинаю делать то, что нормальные люди делают в ванной, а именно — мыться. Припёр меня сюда — пусть делится и шампунем тоже. — Так, может, ты всё-таки?.. Ну процентов на двадцать хотя бы? — Я всё одного понять не могу. Ты так упорно ебёшь мне мозги. Так упорно лезешь в штаны и втираешь всякую дичь… — Жмурюсь, чтобы эта дрянь с запахом ментола мне оба глаза не выжгла, и, подставляясь под воду, старательно игнорирую ощущение прикосновений к лопаткам. — Почему изначально нельзя было выбрать кого-то более… голубого? Ну хотя бы этого, с зелёными патлами? На нём же, сука, написано почти, что он пробовал или не против? Это тот вопрос, который меня реально поёбывает время от времени. Почему не кто-то другой? Ну ляпнул я ему лишнего — и что? Это что, причина? Причина тащить к себе домой и решать, что вот он — идеальный кандидат на дохуище времени вместе? Серьёзно? Почему нельзя было выбрать кого-то более расположенного? — Потому что у него волосы крашеные? — Сарказма в голосе у этого всё прибывает и прибывает, кажется, только веселю его, как маленькие соплежуи взрослых своими вопросами. — Ты серьёзно? — А что, нет? — Ты реально так думаешь или дразнишь меня? — Нахрена нормальному пацану красить волосы? — А цветные линзы ему нахрена? Готовый аргументировать, спотыкаюсь. Понимаю, что никогда даже не думал о том, что, по сути, сам таскаю какую-то ебень в угоду чужому вкусу. Ебень, отсутствие которой никто и не заметит даже. Этот-то понял только потому, что в ебало ко мне лезет с незавидной регулярностью, а остальные… Кто вообще знает, что у меня нелады со зрением, кроме матери, которая бурчит из-за того, что приходится сливать бабло на эти самые линзы, и Насти? — А… — Ага, — насмехается, но ничего не добавляет, решая, видимо, что линзы — это всё-таки недостаточный повод для того, чтобы записать меня в отряд празднично украшенных петушков. — Вопрос закрыт? — Так почему ты не выбрал кого-то другого? — не отстаю, и в душе селится хрупкая, прозрачная почти надежда узнать что-то. Узнать, что его зацепило, и избавиться от этого нахуй. — Не его, так другого? Если тебе нужен был парень, то что, мало было других вариантов? — Мало. — Я же реально не из этих. Я понимаю, что ни хера ему не докажу. Мозгом прекрасно понимаю, что он больной на голову, и, может быть, даже на самом деле. Понимаю, но всё равно упорно пытаюсь додолбиться и всё надеюсь, что все его поползновения в мою сторону, прикрытые «мне это всё неинтересно, но ты так забавно дёргаешься, что я просто не могу не», прекратятся совсем. — Ты же сам проверил, разве нет? Тогда, под своим одеялом? — напоминаю и, прищурившись, потому что так лучше видно, замираю в ожидании ответа. Кивка или процеженного сквозь зубы согласия. Он просто обязан кивнуть сейчас. Ему просто ничего другого не остаётся. Всё так и было же. И где бы мы ни стояли, под душем или в его комнате, — это ни хера не меняет. Он решил проверить, что будет, — и проверил. Убедился, что я был пра… Осекаюсь даже мысленно, когда ботан, ни слова не говоря и не меняясь в лице, просто теснит меня к двери кабинки и, уложив расслабленные ладони на мои бока, становится коленями на рифлёное дно душевой кабины. Молча. Опускается и вскидывает голову. — Смотри на меня. Впивается взглядом в моё лицо, а я вдруг понимаю, что я не то что оттолкнуть его — я дёрнуть его не могу. Мне вдруг в башку так ёбнуло, что уставленная бутылями полка закружилась. Просто оттого, что у него, видимо, в башке последние лампочки перегорели, раз он вот так запросто решается на ТАКОЕ, чтобы просто что-то там доказать. — На меня! — Я не… Господи, я не знаю придурка, который вот это вот сейчас мямлит. Я его не знаю. И голоса его тоже не помню. Не хочу признавать, что помню. — Плохо вижу. — Плевать. Не ощущаю его дыхания в тёплой душевой, а вот прикосновение щеки к коже живота — очень даже. И это пиздец. Пиздец как и стремно, и страшно одновременно. Оттого, что вот сейчас у меня точно встанет. Потому что, блять, ДА! Этого я хочу. Эту падлу на коленях. И он не может об этом не догадываться. Не может не предполагать, что это чуть ли не единственное, что я захочу с ним сделать. — Смотри, — приказывает, и попробуй тут не подчиниться. Приказывает и размыкает губы, и ещё, дрянь ёбаная, берёт мою руку, онемевшую и непослушную, укладывает сначала на свою голову, а после, и того хуже, тащит ещё ниже, на щеку. Прижимает к ней, трётся скулой о пальцы, и я понимаю, что не знаю, что там у меня с лицом. Вообще не чувствую. Совершенно не контролирую его. Хорошо бы, наверное, захлопнуть рот. Наверное… Трётся о пальцы, зажимает ладонь плечом, и я сглатываю, зная, что уж в душевой-то отъебаться и напиздеть ему, что у меня ни хуя не шевелится, шансов никаких. Потому что эта тварина ебалом своим елозит прямо напротив моего паха. Прямо напротив, почти утыкается носом. И если уткнётся… Если перестанет тянуть с этим, то никакие мысли о помойках, бомжатнях и чуть ли не публичном расстреле мне не помогут. Он улыбается, перестаёт удерживать мою руку, но и упасть ей не даёт, а, перехватив поудобнее, погладив безжизненные неловкие пальцы своими, тащит к своему рту. И я не знаю, матерюсь мысленно или вслух, когда затаскивает в рот средний и указательный. В тёплый, прохладный на контрасте с льющейся сверху водой рот. И деловито так, что пиздец. Не кокетничая, а сразу так, что подушечками можно достать почти до корня языка, и вдруг вскидывается и смотрит мне прямо в глаза. С растянутыми буквой «О» губами. Смотрит и смотрит, прихватывая зубами. Смотрит, и я как зачарованный понимаю, что задыхаюсь. Понимаю слишком поздно, что проебал всё на свете, и то только потому, что то, что ни хрена не должно было отозваться на парня, просто упёрлось в его подбородок. На парня, который напоследок провёл языком по всей моей ладони и только после отпихнул её в сторону. И я не знаю, кем буду, если сейчас не признаюсь хотя бы себе в том, что надеюсь на то, что он обхватит губами другое. Другое, то, что реально зудит и ноет, елозя по его лицу. Пусть возьмёт, а после я как-нибудь уж придумаю, как отбрехаться. — Хочешь?.. — спрашивает так просто, будто предлагая пирожок из столовой, и даже подаётся чуть ближе, позволяя головкой мазнуть по своим приоткрытым губам. — Хочешь же… Это уже утверждение, и я, не вытерпев, хватаю его за затылок, чтобы уже перестал пиздеть, как разом перестаёт быть таким любезным и упирается руками в мои бока. — Тш-ш-ш… Куда? Отталкивается от меня и со смехом поднимается на ноги, игнорируя мою разом вспыхнувшую рожу. — Мне не впадлу, но не за просто так. Слишком уж ты на меня гонишь, чтобы делать тебе такие подарки, — поясняет настолько учительским тоном, что въебать хочется. Въебать и… может, ещё что-нибудь. Особенно после того, как демонстративно поворачивается спиной и принимается делать то, ради чего, собственно, люди и ходят в душ. — Это стресс, — не знаю зачем, не знаю нахуя, господи, но всё равно оправдываюсь. Оправдываюсь и сам себя ненавижу за каждое слово. Потому что лучшее, что можно сделать, — это просто заткнуться и не позориться, но меня несёт, и это пиздец. Какой это пиздец… — И секса давно не было, и… Ботан тяжело выдыхает, оборачивается через плечо и, прикрутив воду, кивает на стеклянные створки: — Вали отсюда. Смилостивился, надо же! Отпустил! Но не мне сейчас выделываться, это точно. И не мне вопить о том, что я пиздец как хочу остаться. — Полотенце там себе найди где-нибудь! И постарайся ничего не расхерачить, пока меня нет, слепыш! Вот же уёбище. Не переживёт, наверное, если не оставит последнее слово за собой. Надо будет проверить как-нибудь. Может, и правда сдохнет? *** В его комнате так же, как и во всем доме теперь, темно. Он вообще притащился далеко не сразу. Видимо, обходил всё, включал сигналку и гасил свет внизу. Я, не зная куда деться и во что замотаться, просто падаю, переворачиваю всю его аккуратно заправленную постель и откатываюсь к стене, натянув одеяло по самую макушку. Одеться бы, да шарить в чужом шкафу стрёмно. Подумает ещё, что ищу не чистые трусы или шорты, а флешку с компроматом или что похуже. Даже знать не хочу, что из «похуже» может храниться на его полках. Ботан и сам мог бы что предложить, да только не предложит. Ему как раз и так вкатит. Остаётся только надеяться, что мои брошенные в ванной тряпки забросит в стиралку или хотя бы в угол утолкает. Похуй. Всё равно всё от толстовки до носков чёрное. Вслушиваюсь в звуки его шагов, жду, пока припрётся, после — пока пошуршит чем-то у шкафа и наконец-то займёт оставшееся свободным место по другую сторону кровати. Молча и не включая света. Умеет и так, оказывается. Вытягивается на спине, судя по тому, как прогибается подушка, закладывает руки за голову и не пытается отнять у меня одеяло. Просто лежит и смотрит вверх или, может быть, уже спит. Фиг знает, как быстро он отрубается. Молчит и молчит. Молчит и молчит… А у меня бок уже затекает вот так в одном положении. У меня и нога уже охуела, и даже плечо. Я уже весь охуел, и вырубиться точно не получится. По-любому нет. Выдыхаю, перекатываюсь на спину и, повернув голову, чуть ли не подскакиваю, нарвавшись на пристальный, почти не мигающий взгляд. Как в самых всратых фильмах ужасов, ей-богу. Вот так же смотрит, повернув голову. В упор. Сглатываю и, чтобы хоть как-то не разрядить обстановку даже, а успокоить свои нервы, убедиться, что он не сожрёт меня к чертям, спрашиваю: — Твоих родаков часто нет дома? Не то чтобы нам было о чём потрепаться между делом, но время уже к полуночи, а к воротам никто так и не подъехал. И ему не названивает тоже. Я, по крайней мере, не видел. Может, успел потрепаться внизу? Или заранее предупредили? Прищуривается, будто наводя фокус, и медленно опускает подбородок в утвердительном кивке: — Часто. А мне всё больше и больше не по себе. Вроде и дистанцию держит, а явно что-то новое задумал. Что-то, что мне не понравится. Мне никогда не нравится то, что он придумывает. — И надолго? Почему-то кажется, что если сейчас просто захлопнусь, то примется за меня уже не словами. Надеюсь, что всё это просто паранойя, вызванная его выходкой в душе, но не спешу затыкаться. — Когда как. Абсолютно равнодушный, и голос у него тоже без единой эмоции. Мельком скосив глаза, осматриваю его и вижу, что соблаговолил натянуть только трусы на задницу, и никаких тебе приличных пижам даже в помине нет. — Я не считаю. Мне пофиг, часто они уезжают или нет. И верю, в этом я ему верю. Потому что таким, как он, реально насрать на то, кто толкается рядом и толкается ли. А я бы, наверное, обоссался, оставь мне кто квартиру хотя бы на выходные. Подумать только, все две комнаты — и только мои! Да я бы на пол упал и не вставал часа три. Просто потому, что тихо и никто не ебёт мозги. Я бы… Я бы столько всего!.. А этот… Этому просто плевать. Он и так на своей территории один, по сути. У них большой дом. Его и так не трогают без крайней надобности. — И ты всё равно делаешь домашку и ходишь в школу, когда их нет? — Ну да, — удивляется совсем по-настоящему и кажется мне таким наивным в темноте, что даже пугаюсь. Больше, чем когда нарвался на его пристальный, маньячный взгляд. — А что, не должен? — Да нет. Как-то даже странно рассказывать ему о том, что почти каждый его одноклассник просто мечтает о том, что оба родителя свалили куда-нибудь на сутки, другие — чтобы просто прогулять школу и зарубиться в комп или позвать кого-нибудь потусить. Он и не поймёт, для чего, наверное. У него в черепе вообще другое. Совсем другие приоритеты. — Ты обещал мне две сигареты, — напоминаю, и ответом мне сначала непривычно мягкая улыбка, а после и доверительный шёпот, который при наличии фантазии сойдёт за нейтральный, а не издевательский. — А у меня нет, — сообщает, как совсем глупому ребёнку, и даже виновато поджимает губы, а в глазах ни капли раскаянья. Ни одной. Совсем. — Но ты можешь сгонять в магазин, если хочешь. Только пачку оставишь здесь. — Наебал, значит? — выдыхаю, но даже не злюсь. Да и курить уже не хочется. Хочется натянуть подушку на голову и держать её. На его голову — не на свою. — Ну да, — соглашается безо всяких споров и так просто, будто в этом и ничего зазорного нет. Ну напиздел и напиздел. Подумаешь. — Откуда бы у меня взялось курево? У тебя совсем логическое мышление не развито, что ли? Пойдёшь? — Нет. Даже не думаю толком. Сразу понимаю, что никуда не хочу. И холодно, и не видно толком ни черта. Да и не трясёт настолько, чтобы либо тяжка, либо в окно. Нет, точно на хер. — Сейчас никуда не пойду. — Завтра твои две сигареты сгорят, — предупреждает, а мне вдруг всё это кажется какой-то неловкой фигнёй. Не то заигрыванием, не то… даже не знаю. Фигнёй, и всё тут. — Либо сейчас, либо уже никогда. — Всё равно не пойду, — отсекаю всё это и даже делаю попытку отвернуться, но мешает, надавив на грудь. Оставив в том же положении. — На хер их, — договариваю, уже глядя на его запястье и борясь с желанием его скинуть. — Устал? — Заебался. — День был стрёмный? — Да, наверное, жизнь. Всегда думал, что ну… — начинаю рассказывать и осекаюсь, внезапно вспомнив, где я и с кем. Осекаюсь и отмахиваюсь, понимая, что излишне распизделся, а с ним такого не стоит. Ему это, в конце концов, и неинтересно. Ему не надо. — А… забей, — отмахиваюсь и собираюсь снова отвернуться к стенке, но перехватывает, тормозит пальцами, ухватившись за плечо, и давит чуть ли не изо всех сил, укладывая обратно. — Да нет, давай, рассказывай. Остаюсь на лопатках, а его пальцы поверх моего сустава. Так и лежат, разве что расслабленные. Хочется верить, что на тот случай, если снова дёрнусь, а не потому, что ему просто так нравится. Я вообще как-то разом проебал момент, когда прикосновений стало слишком уж много. И когда скукоживать от них перестало тоже. Привык, что ли? Люди же ко всякому дерьму привыкают. — Думал, что у всех так. Смотрю в потолок, и он видится мне белым, плавающим пятном с кривыми контурами, наползающими на стены. Нечёткими и мягкими. Смотрю только на него и мысленно обещаю не ненавидеть себя после за излишнюю пиздливость. — Не складывается. У всех дерьмо случается. Почему у меня должно быть иначе? А теперь всё совсем через задницу. Наверное, это действительно невидимое клеймо у меня на лбу. Вот такими буквами «неудачник» и «чмо». Ни хера не выйдет. Ни хера не выйдет просто потому, что это я. Как не вышло со всеми ебучими кружками и математикой в четвёртом классе. Даже если этот упорный козёл будет обещать меня зарезать за провал на итоговых тестах. Всё равно ни хера не выйдет. Козёл, который душераздирающе выдыхает и придвигается ещё ближе, совсем под бок. — Ты меня задницей каждый раз слушаешь или чем? Ненавижу вопросы, из тех, на которые не требуется ответ. Не всегда понимаю, когда это так, а когда нет. — Всё выйдет, если ты перестанешь упираться копытами и мешать мне помочь тебе вылезти из этой социальной ямы. Вот тебе рука. Просто ухватись за неё. И даже вытягивает эту самую руку, чтобы я её увидел. Вытягивает так, чтобы запястье и пальцы мелькнули и закрыли мне такой занимательный потолок. Помахивает ею и отводит в сторону, но не на простыню роняет, а поперёк сползшего одеяла. Куда-то чуть выше моего живота. — Просто ухватиться, говоришь? — Да. Это всё, что требуется, — подтверждает, и его пальцы выворачиваются, поднимаются выше и хватаются за край пододеяльника. Хорошо, что вниз не тянут. Просто держатся. Пока что. — Прекрати видеть во мне врага. Ну да. Сказать намного проще, чем сделать. Особенно когда не тебя поставили перед фактом, что теперь у тебя есть хвост, а на ошейнике написано «Рекс». — А кто ты мне? Хозяин? — Ну, хочешь, будем называть это партнёрством, если тебе от этого легче. — Но, по сути своей, это никакое не партнёрство. Хмыкает куда-то в моё плечо и покладисто соглашается. Сразу же. — Конечно, нет. — Заебись, — размашисто киваю, стараясь не смотреть ни на его руку, ни на него самого, подкатившегося уже вплотную, и раз уж мы тут РАЗГОВАРИВАЕМ, а не срёмся, пытаюсь прояснить что-то. В сто тысячный раз. Для себя хотя бы. — Ты сам говоришь одно и тут же это опровергаешь, так как мне, блять, тебе… Осекаюсь, заметив, как побелели чужие костяшки, когда кулак слишком уж сильно сжался на краю одеяла, и не понимаю сначала. Не понимаю, нахуя он мне в ухо дышит. Неужели с десятисантиметрового расстояния хуже слышно? А после, когда пихает меня коленкой в бедро, понимаю сразу и всё. Понимаю и, дёрнувшись в другую сторону, нарываюсь взглядом на стену. — Какого хуя ты… Понимаю, что свалить некуда — только этого отпихнуть. Понимаю, что один хер придётся лицом к лицу, и, дёрнувшись назад, к нему, сталкиваемся нос к носу. И ни хера он меня не слушал. Последние несколько минут точно. Плевать ему, что я там говорил. Нет, смотрит-то он на меня, и внимательно так, что стрёмно. Смотрит так же, как и когда только пришёл, только теперь ближе, подбородком упираясь в моё плечо и затащив на меня свою ногу. Смотрит, а сам комкает одеяло, видно, обдумывая что-то в своей голове. Крутя и решая. Мудак, блять. Какой же мудак! Собираюсь сказать ему об этом прямо в рожу и прямо сейчас, но только порываюсь открыть рот, как тут же прижимает пальцы к моим губам и, вопреки всем моим ожиданиям, тащит одеяло не вниз, а вверх. Тащит вверх, но хер тут порадуешься, потому что, выдернув его из-под моей ноги, набрасывает и на себя тоже. Покрывает нас обоих и прижимается уже так, всем боком. Молча продолжая зажимать мне ладонью рот. Я мог бы и скинуть, но… Но так смотрит, что я моргаю в три раза реже, чем надо бы. Он даже так меня заставляет. Как псину. И оживает, разумеется, первым. Оживает, прижавшись ближе и скользнув вниз. Импровизированный намордник так и держит, а своим ртом вдруг прижимается к моим ключицам. Кусает под ними и, не задерживаясь, опускается ещё, полностью ныряя под одеяло. С головой. Вижу, как безо всяких колебаний скатывается вниз, и знаю, что мог бы спихнуть его в сторону, но… Но мне так хотелось этого в душе, что я ничего не делаю. Совсем ничего. Молчу и жду. Пусть сам… сам всё делает, если ему ёбнуло. Утягивает и вторую руку, опирается ею о простыню с моего левого бока, прижимается щекой к животу, просто ложится на него, замирая так на какое-то время, и дышит, совсем не так, как в кабинке. На этот раз ощущается горячо, и от этого весь в мурашках. Нужно скинуть его, и тогда он, скорее всего, отвалит. Поржёт, может быть, сказанёт что-нибудь «приятное» и отъебется на время. Скорее всего. Нужно, но… Но я так заебался, господи. Я так заебался и хочу просто закрыть глаза и притвориться мёртвым. Я хочу, чтобы он помолчал хотя бы десять минут и не лез в башку со своими дрессировками и попытками сделать мою жизнь «лучше». — Про правило одеяла помнишь? — спрашивает, и его голос звучит довольно глухо из-за этого самого одеяла. Его голос кажется горячим и липнет на мою кожу. Всё также лежит щекой на моём животе и рисует что-то пальцами на бедре, не стремясь сжать его или шлёпнуть. Водит кончиками ногтей, и только. — Принимаешь или нет? И так близко лежит… Каких-то пятнадцать сантиметров, и… И блять. Зажмуриваюсь, вспоминаю его лицо в душе и, скрипнув зубами, решительно говорю «нет». И ненавижу себя, реально ненавижу в этот момент! Ненавижу за то, что НАДЕЮСЬ, что он опустит руку, найдёт ею мой член и просто проигнорирует моё «нет». Сделает по-своему. Ну всегда же делает! Потому что сейчас я хочу. Сейчас мне надо, мне просто надо… И дать ему в рот — это же не самому подставить задницу?.. Это же не зашкварно? Я жду уже, я уверен, что пропустит всё мимо ушей, но кивает, оставаясь лежать, где лежал, и, нисколько не расстроившись, продолжает трепаться дальше: — Тогда у меня ещё одно предложение. Выдыхаю будто бы с облегчением, но… Но нет, только с ним. Что мне ещё испытывать? Я же хотел, чтобы он отстал. Он отстал. Ура! Ура же?.. — У меня зубы уже сводит от твоих предложений. — Это — нормальное, — заверяет и, наконец, выбирается на поверхность и как ни в чём не бывало падает рядом, задев мою руку своей. — Ну… на мой взгляд, — поясняет и, не дождавшись реакции, перекатывается на бок, подпирает голову ладонью. И сна у него ни в одном глазу. Напротив, весь какой-то излишне дёрганый. Шебутной, как сказала бы моя мать. — Оставайся до воскресенья. Спать можешь свалить на диван или в гостевую, если хочешь. Вот это ни хера себе, у меня даже глаза открываются шире. То, что «хозяин» велит остаться, я догадывался, но чтобы аж в гостевой! Это действительно поворот! — Завтра позанимаемся, посмотрим, чего там в твоём онлайн-дневнике. А в понедельник уже будешь страдать из-за своих закончившихся отношений. Только молча и без запоев с обязательной депрессией и слушаньем хуйни на подоконнике в обоссанном подъезде. Обдумываю с минуту, а после осторожно спрашиваю насчёт последнего, нарочно упуская всё остальное. Не хочу сейчас снова. Ну нахер. Хватит с меня говна на сегодня. И, может быть, действительно до понедельника?.. Спрятать башку в песок?.. — А подъезд тебе чем не угодил? — Мне тебя что, каждый раз мыть перед тем, как впустить в комнату? А, ну да. Как это я не подумал. Стоило бы до того, как открывать рот. Не нарвался бы на вот это вот. — Впрочем, если ты настаиваешь… — Нет. Однозначно нет. — Ладно. Будешь делать всё сам, как взрослый, — соглашается словно нехотя, но отчего-то такой умиротворённый, что даже бубнёж у него привычно высокомерным не выходит. И это даже как-то странно. — Но под присмотром. Вряд ли тебе можно доверять такие серьёзные вещи. Улыбается и, не удержавшись, подкатывается ближе. Снова на боку и снова таранит лбом моё плечо. — Почему ты так веселишься? Отодвигаюсь и тоже перекатываюсь на бок, спиной едва не коснувшись стены. Теперь лицом к лицу, и я как еблан радуюсь, что проебал линзу. Могу щуриться, сколько влезет. — Да потому что. У тебя тут вроде как трагедия всемирного масштаба, любовь всей жизни покатилась по херам и всё такое, — терпеливо поясняет, поведя свободным плечом, на которое не опирается, и отчего-то не кажется раздосадованным. Напротив, выглядит так, будто у него-то как раз всё выгорело. Может быть, это я где-то проебался и не заметил? Но с ним-то где? — А ты лежишь тут весь такой озадаченный и торгуешься со мной. Голый лежишь, смею заметить. — Я тут голый потому, что ты меня заставил, а не потому, что мне похер, — напоминаю и как-то очень не вовремя приходит, что вообще-то вещи бросать меня никто не заставлял. Ну вроде как. Сказал иди — и иди. Но это же частности? Он же подразумевал? — Ага, конечно, вовсе не потому, что все твои любови склеены из спичек и туалетной бумаги. Встречаемся взглядами, и, сука, я в душе не ебу, насколько зверским выглядит мой из-за ебучей близорукости и ночных потёмок. Но, видимо, ботану всё-таки хватает, потому что, устало вздохнув, смягчается и милостиво снисходит до менее ехидного варианта: — Ну и ладно, так и быть, привязанность никто не отменял. Привычку… Начинает перечислять, загибая пальцы, и я, не выдержав, бью его по ладони, мешая издеваться. — Я просто пока не верю. Не верю в то, что вот это всё дерьмо на самом деле. И в душе не ебу, где мой мобильник и сколько дерьма на него пришло за всё то время, что этот вот парил мне мозги в душевой. — Ты ещё скажи, что… Обрывает меня и, потянувшись вперёд вдруг, как и до этого, накрывает рот ладонью, не перебивая словами, но вынуждая захлопнуться: — Я скажу. В понедельник. И как ни в чём не бывало добавляет, с силой надавливая сразу на обе мои челюсти: — А раз уж мы сейчас не спим, то, может быть, ты жрать хочешь? И улыбается. Гадина. Доброжелательно улыбается.