Make War, Not Love

«Ей просто стало скучно без верного клоуна под боком…» Прокручиваю эту фразу в голове, наверное, с три десятка раз, медленно поднимаясь на школьное крыльцо. С тоской бросив взгляд на курилку, дёргаю башкой и, едва не скинув капюшон, ускоряю шаг. Посмолить всё равно не светит — чего тормозить-то? Я же того, в завязке. Я же бросил. Сам захотел и сам бросил. Вот так почти за раз. Красавчик, с силой воли ёпта, как пацаны сказали. Ноль слов, вообще красавчик. Толкаю тяжёлую входную дверь и, сдав пуховик в гардероб, — в коридоре уже никого нет, пришёл одним из последних, — накидываю на голову капюшон уже толстовки. Поправив лямку рюкзака, настраиваюсь на то, чтобы просто дожить до конца этого дня. Хотя бы часов до трёх. До последнего урока. А там можно будет попробовать поднять ставки и подумать уже и о вечере, а то и завтрашнем утре. Но это потом, это после уроков, а пока бы просто до доски с расписанием добраться и не встретиться ни с кем. Ни с кем из тех, кто по доброте душевной написывал мне сообщения наряду с Настей. Доброжелателей оказалось дохуя. Кто бы мог подумать, а? Кто бы мог подумать, что мне мобилу разорвут желающие рассказать, чё там было «на самом деле». И ладно бы одни девчонки писали, ага. Фотки свежие, и не только, судя по одежде и чьей-то хате на фоне, пара коротких видосов с дискача, и до него тоже. И, наверное, во всей этой хуйне мне теперь по-настоящему интересны только две вещи: откуда же взялись все эти доброжелатели сейчас и почему молчали до этого? Нахуя вообще сливать что-то оленю, который уже во всех классных кабинетах потолки искорябал? Для чего? Или раз уж она спалилась, то можно? Можно утопить и так тонущего или что?.. Всё это ещё с вечера пятницы началось. Всё это ещё началось после того, как я увёл её из школы, и продолжалось до середины воскресенья. Специально не стал смотреть при ботане. Не стал давать ему возможность дотоптать меня. А уж он-то воспользовался бы. И себе перекинул тоже. Хотя, может быть, и надо было показать. Пускай бы прокатил как следует. Пускай бы наговорил, обложил с ног до головы, высмеял. Может быть, сейчас было бы проще и решимости больше. Чмо ёбаное. Неудачник. Не заметил ни хуя за своими влюблённостями. Теперь вот зато всё вижу. Очень хорошо вижу. И в линзах, и без. То-то мать обрадуется. Можно будет обычные брать, не цветные. Дешевле выйдет. Поднимаюсь на второй этаж, к учительской, и там, на стенде, по привычке смотрю и своё расписание, и параллели тоже. У нас злоебучая алгебра, по которой вроде бы писали что-то в среду. У параллели… Загружаюсь, глазами хлопаю, а после резко отворачиваюсь от доски. А похуй на параллель. Какое мне вообще дело, что у них там? Теперь уже никакого. Теперь совсем. Дохожу до нужного кабинета и, одёрнув капюшон на затылок, готовлюсь показать кулак любому желающему пошутить про то, что я пытаюсь спрятать под ним рога. Почему-то кажется, что найдутся эти самые желающие. Замираю на секунду в дверях, быстро, так, чтобы никто не заметил, выдыхаю и, стиснув лямку рюкзака, пересекаю порог класса. — Косенко, ты не на улице. Глаз дёргается невольно. Едва не останавливаюсь напротив доски, среагировав на свою фамилию, но мысленным пинком заставляю себя двигать дальше. До своего места. Жалею, что никто не занял. Что нельзя свалить на самый дальний ряд. — Сними шапку. Алгебраичка даже голову от журнала не подняла, а заметила, надо же. Пожимаю плечами и, дойдя до своего места, швыряю рюкзак на пустую парту. Пожимаю плечами и делаю вид, что не замечаю, что смотрят абсолютно все. Все вообще на меня смотрят. Только ботан по иронии нет. Ботану я сейчас до фонаря, он разглаживает обложку на своём учебнике. — Я не в шапке, — возражаю нехотя, чисто из упрямства и нежелания подчиняться менторскому тону. Ну не похуй ли ей, а? В капюшоне я или нет? Девчонки с такими пучками иногда, что сзади и не разглядишь ни хуя и ничего. А тут какой-то балахон. — Всё равно снимай. Отрывается от своего стола и поправляет очки. Ждёт ответа, а я усаживаюсь, и вместо того чтобы повесить рюкзак на спинку стула, обнимаю его. — У меня затылок неуложен, я стесняюсь. По классу прокатываются смешки. Алгебраичка морщится и поглядывает на часы. Как же, я уже отнял от её урока драгоценные три минуты. — Косенко, не вынуждай меня. — Почему я просто не могу посидеть в капюшоне? — не выдерживаю, цепляюсь пальцами свободной руки за болтающуюся завязку и тяну её вниз. — Реально башка мёрзнет. — Потому что не положено, — объясняет, на удивление, терпеливо, под негромкий гомон задних парт, и не очень-то приятно улыбается в конце. — Но если хочешь, чтобы стало теплее, можешь вернуться после шестого урока и проклеить все окна. Дуть перестанет. Ага, как же. Проклеить. Она, поди, то же самое и пять, и десять, и тридцать лет назад предлагала. И сто пятьдесят, блять, тоже. — Какое «проклеить»? Они же пластиковые, — возмущаюсь и, прежде чем ответить, остро, будто холодной водой облили, ощущаю скользнувший по затылку взгляд. Это как брошенная бумажка или комок жвачки. Ни с чем не спутать. Просто знаешь, и всё тут. Знаешь, что сейчас какая-то мразина откроет рот. — А я думал, у оленей подшёрсток хороший. И вау, пиздец, десять, нахуй, баллов, Романенко. А вроде бы ничего раньше были. И курили вместе, и поржать могли. Скриплю зубами и медленно оборачиваюсь. Одновременно с тем, как ботан, отодравшийся от своей обложки, вдруг подаёт голос: — Это у северных, а мы не на севере. И, надо же, вежливый такой. Занудный. Заучка заучкой в школе. Делает вид, что не врубается, к чему это было вообще, и нарочно подставляется под новые смешки. Отвлекает внимание. Только не моё от этого уёбка с задней парты в синем свитере. — На перемене мне это повтори, — предлагаю, понизив голос, и добавляю, чуть подумав: — И там, где камер нет. Орать не хочется. Швырнуть в него рюкзаком тоже. А вот ебануть в ухо я бы не отказался. Может быть, и полегче бы стало. Может быть, тогда и давить бы перестало так всё изнутри. В ответ мне достаётся недоуменный взгляд и резкий, заставивший сесть ровно окрик училки, которой все наши ругани до фонаря: — Так, всё. Хватит. Поднимается на ноги, вскакивает скорее даже, чуть ли не напугав девчонок с первой парты, и им же суёт стопку тонких замызганных тетрадей. У меня такая и появилась-то только «благодаря» ботану. До этого на листочках писал или просто херню всякую рисовал на полях. — Раздайте. Отвратительно написали. Всего одна пятёрка и пять четвёрок на весь класс. И кстати, в спортивном зале всё ещё погром. Уборщица заболела, и поэтому счастливчики, умудрившиеся прилично написать свои варианты, могут отправиться собирать мишуру и дождик вместо урока. Вот же, блять, повезло кому-то! И я даже знаю кому. Знаю, по крайней мере, хозяина одного затылка, который сейчас соберёт свои аккуратно разложенные вещички и поскачет устранять остатки чужого праздника. И бля буду, если бы сейчас не был готов отдать что-нибудь за то, чтобы свалить с ним тоже. Даже с ним. Он хотя бы не будет шушукаться прямо у меня за спиной, обсуждая одну и ту же муть по кругу. — А не умудрившиеся? Кривлюсь от голоса всё того же Романенко и, так и не сняв капюшон, касаюсь уха прямо через ткань. Никогда не замечал, насколько у этого сукана неприятный голос. Так бы и ёбнул, чтобы прикусил язык и не пиздел. — Будут переписывать. — Алгебраичка не то отвечает, не то огрызается, и, видимо, так и не простив мне этот несчастный капюшон, нападает снова: — И если ты ещё не проснулся, Косенко, то вторым уроком стоит геометрия, так что времени на работу над ошибками будет много. — Может, это моя пятёрка? Не то чтобы я был мечтателем, но огрызнуться хочется. Просто потому, что ничего не сделал, а один хер приёбывается. Чё надо-то? Спортивный интерес или привычка? Кто накосячил, тот Косенко? — Ага, конечно, — отфыркивается, но с каким-то странным беспокойством на лице, и тут же добавляет, постукивая себя длинными ногтями по плечам: — У всех были индивидуальные варианты, не у кого было списать. Ага, я помню. А ещё то, что решал я всё сам ввиду непредложенной с передней парты помощи. — Я не списывал, — возражаю, продолжая обнимать рюкзак, и горблюсь, упираясь в его ручку подбородком. Вспоминаю, что там было, в этих задачах, и искоса наблюдаю за раздающими тетради девчонками. Анька как раз направляется сюда вроде как. И корка у неё в руках синяя. Явно моя. Тянусь рукой вперёд, едва не касаюсь плеча ботана, которому его счастье перепало ещё раньше, и листаю страницы под нравоучительные наставления алгебраички. — Тогда сейчас останешься и будешь переписывать, может, как-нибудь и натянешь на трояк. Листаю, кивая на автомате, и замираю вдруг. Смаргиваю и даже хочу потереть глаза, чтобы убедиться, что не приглючилось. — Не-а, не останусь. Вскидываю голову и улыбаюсь ей чуть ли не впервые за четверть. Именно улыбаюсь, а не скалюсь в попытке защититься или отмазаться. И всё ещё сам не верю. — Четвёрка. Ну так что? Я в спортзал? Убирать мишуру? — спрашиваю, а у самого пальцы немного подрагивают. Не то от волнения, не то от неверия. На самого накатило что-то такое… странное. Непонятное. И, блин, не отпускает. Приятно даже. Приятно, несмотря на две резкие черты красной ручкой и такой себе хиленький, будто бы нехотя выведенный четвертак. — Это как это? Поднимаю подбородок повыше, и в кои-то веки мне эту женщину не то с отросшей химией, не то с просто такой укладкой хочется назвать Нин Георгиевной, несмотря на то что она Наталия Геннадьевна, и спросить, не нужен ли ей школьный фельдшер. Там, давление померить, таблетку дать или ещё что?.. — Это точно твоя тетрадь? — Ну посмотрите. — С готовностью протягиваю ей «точно твою» и едва успеваю отдёрнуть пальцы до того, как поцарапает их своими птичьими когтями. — Почерк мой, четвёрка ваша. Поспешно пролистывает листы, после смотрит на написанное имя на обложке, потом опять на меня и, будто не определившись, воскликнуть или возмутиться, спрашивает: — Не понимаю? Я же только развожу руками и, воспрянув духом, собираюсь валить в спортзал. — Косой в ботаны подался, а его тёлка налево побежала. Собирался секунду назад, до того, как голос с задней парты не прорезался снова. Это чё, личная какая-то хуйня или чё? — Слышь, Косой, тебя теперь чё, только заучки вставляют? Оборачиваюсь с самым зверскими видом, на какой только способен, но молчу. Не опускаюсь. Смотрю только, стиснув челюсти, и всем своим видом обещаю, что ни хуя ему это просто так не сойдёт. Хочет нарваться — пусть нарвётся. — Романенко, рот захлопнул. О, ну неужели. Оказывается, сильные класса сего могут шикать не только на меня. Алгебраичка наконец справилась с потрясением и вернула тетрадку, так и не отдав мне её, на свой стол. — У тебя там что? Тройка? — Двояк, — голос из-за моей спины отзывается и вполовину без того энтузиазма, с которым лез в мою ни хуя уже не личную, а общественную, жизнь, и так и тянет злорадно хмыкнуть. Пусть сидит теперь и два урока мается хуйнёй, раз такой тупой, дегенерат. — Ой как замечательно. Да и Геннадьевна того же мнения, неужели. Вот это скорость, с которой у неё сменяются «фавориты». — Раз уж ты неровно дышишь к Косенко и его личной жизни, садись на его место и решай его вариант. — Наталия Геннадьевна, а пятёрка у кого? — подаёт голос Вика с первой парты, и я едва не закатываю глаза. Хмыкаю и тут же опускаю голову, пока никто не увидел. У кого, блять, пятёрка. У кого же, ага. У этого въедливого пидора, у кого же ещё. Вот у этого, который прямо передо мной. Который, не поднимая взгляда от тетради, вскидывает руку вверх: — У меня. — Реально?! У тебя?! — Соседка ботана по парте чуть ли не подскакивает на полметра и даже бьёт его по руке от переизбытка эмоций. Таращится, как на какого-то барабашку, и отбирает тетрадь. Видимо, так ей плохо видно. С расстояния в тридцать, а не пять сантиметров. Ещё пускай лизнёт её, блин. — Ни фига себе. Что, нигде не накосячил даже? Совсем нигде? Надо же, сколько восторгов из-за такой хуйни. По-любому уже решила, что на безрыбье и он на потенциального парня потянет. А может, и не на парня, а на репетитора к скорому ЕГЭ, — кто её знает? — Да негде там косячить было, — отмахивается и с явным сожалением смотрит на учительский стол, на мою тетрадку. Другие и не заметят, но я-то знаю, что ему очень хочется глянуть, где натупил я. Я знаю, что он обязательно доебётся с этим до меня после уроков, а если не повезёт, то где-нибудь между ними. — Евгений прав. Ну конечно, он прав. Он же в любимчиках у всех, без исключения, учителей. Разве что физрук его так себе, без восторга, и то пятёрки ставит, потому что иначе его просто сожрут за испорченный чудесному мальчику аттестат. — «Косячить» было негде, но вы все умудрились. Те, кто получил хорошие оценки, могут идти в физкультурный зал, а остальные… — А чем тройка не хорошая оценка? Кошусь на Вована, сидящего со мной на одной линии, и испытываю почти что сострадание. Это вот ты мужик зря. Прям очень зря. Загрузит же сейчас. Как прикурить дать загрузит. — Меня устраивает. Можно я тоже пойду в зал? — Нельзя. — Но почему? — Потому что я так сказала. Вот и все железные аргументы в ответ. Моя мать тоже такими пользуется. Я сказала — и хоть расшибись. — Косенко, ты ещё раз написать хочешь? На пятёрку попробовать? Слышу свою фамилию и, очухавшись, тут же поднимаюсь на ноги. — Нет, спасибо. — Закидываю так и не разобранную сумку на плечо и, не тормозя больше, шагаю по проходу к двери. — Я в четвёрку-то ещё никак поверить не могу. Реально не могу, и даже настроение становится лучше. Правда ненамного и ненадолго. До тихого, долетевшего всё так же, откуда-то с задних парт, «Лосяш» в спину. Замираю на месте как вкопанный, собираюсь развернуться на пятках и выяснить, кто там такой знаток Смешариков, но не успеваю. Девчонки с первой парты уже тоже собрались и, обогнув меня, вышли в коридор. А следом за ними и будто бы невзначай толкнувший меня в плечо ботан. Толкнувший и мельком, на секунду, бросивший короткий взгляд на моё лицо. Обернулся только, и всё. Лязгаю зубами и выхожу за ним следом. Получается так, что растягиваемся по коридору. Все парами. Две — впереди, мы с ним и его соседка по парте с этим, с зелёными патлами, где-то в конце. Получается так, что вроде как можно немного поболтать ни о чём. Ну, он так решает. Я не хочу с ним болтать. Ни с кем не хочу. — Хочется тебе физического насилия, так хоть закопай его после уроков, — говорит будто бы в никуда и смотрит тоже перед собой, поправляя широкую лямку сумки на плече. Ой, ну спасибо, блять, какие мы великодушные с утра. — Только без свидетелей, — напоминает про последнее, и я тут же вспоминаю про прокатившиеся по классу смешки. Офигеть просто, как интересно, сколько же раз надо ударить среднестатистического козла для того, чтобы он стал похож на фиолетовый шар. Языкастый, блять, уёбок. Смешарики ему нравятся? Ну так я тоже с мелкими пару серий видел, помогу сообразить подходящий косплей на новый год. Может быть, даже без грима. Не говорю ничего вслух, но, судя по понимающему взгляду, мне и не надо. — И это только первый урок. А то я не знаю, ага. Успел забыться в счастливом приступе склероза. — Ну, считай, на первый-два ты избавлен от чужого общества, а вот потом пережить ещё два и физ-ра. Вот там держи себя в руках, пожалуйста. Я бы обязательно подъебал его с этим «пожалуйста», да только вообще не до ехидства. — Как физ-ра? Не было же! Или была? Или а не похуй ли мне, была или не была? Сдвоенные уроки как-нибудь без меня. Совершенно, абсолютно, по-любому точно. — Ты без формы, что ли? — Ботан в недоумении косится на мои штаны, которые при желании можно принять и за треники, но я активно мотаю башкой из стороны в сторону. Так активно, что едва не смахиваю переживший алгебраичку капюшон. — Мне похуй, я не пойду. Смотрит на меня так внимательно, что если по пути попадётся дверь или выступ, то обязательно въебётся в него. Даже жаль, что оба держимся середины коридора. — Нет, я серьёзно не пойду. Я и так кого-нибудь закопаю до конца дня, а если ещё и с параллелью… Не договариваю, зная, что он и так всё прекрасно понимает. Знаю, что он врубается, когда хочет врубиться, а не закосить под хуй знает что. — Ну за физ-ру тебе вряд ли что-то будет. Киваю и первым сворачиваю на лестницу, выходящую прямо к спортивному залу. — Хочешь — не ходи. Не поворачиваюсь даже для того, чтобы сказать своё большое человеческое спасибо, и прямо перед двойными дверьми нос к носу сталкиваюсь с соседкой ботана по парте, которая, должно быть, обошла с другой стороны. — Ты реально не списывал? И, блин, наехала на меня, как маленькая машинка на внедорожник. Настолько требовательно, что я даже опешил, потерялся немного и, сам того не желая, опустил голову, будто пойманный за какой-то стыдной хернёй. — Да у кого бы я списывал? — отвечаю, отворачиваясь к коридору, и взглядом натыкаюсь на патлатого зелёного, который ногами перебирает не так быстро, как эта скоростная любопытная Настя. Куда делись ещё две девчонки — вообще фиг знает. — Мы занимаемся. После уроков. Физикой, химией, алгеброй с геометрией. Ему стрёмно признаться, но вот так. — Решил поступать всё-таки? — Да, решил. — И куда? — У неё даже глаза загораются, надо же. Реально как у кошки в темноте. Готова вцепиться мне в руку, чтобы только не увильнул, и я делаю шаг назад, чтобы действительно не ухватилась. — Не скажу, а то не поступится. — Так ты вуз выбрал или специальность? — не отстаёт, несмотря на то что выглядит разочарованной, и я отвечаю чуть вежливее. Грубить не хочется, не заслужила всё-таки. Ничего мне не сделала. — Специальность. Фыркает и решает, видимо, пока оставить меня в покое. Поворачивается к ботану, которого могла расспросить сотни раз до этого: — А ты, Жень? И, надо же, несмотря на его натянутую на морду в школе вежливость, получает от него примерно тот же ответ: — Я тоже выбрал. Удивил даже. Я думал, что уж у него-то точно всё по пунктам. И выбрано, и высчитано. Только говорить о своих планах почему-то не хочет. Не со всеми. — Дамы, прошу вперёд. — Ботан первый хватается за ручку и даёт приглашающий жест рукой, пропуская хихикающих девчонок, которые такое могут принимать и за тупость, и за попытки в ухаживание. Только, блин, за которой именно? За всеми тремя, что ли? Уж он-то да. Залётный Дон Жуан. Очень тёлками интересуется. Знали бы они вообще, чем он интересуется, не оборачивались бы так и не улыбались. Физрук оказывается на месте. Даже не в тренерской и не в курилке. Оказывается помят после выходных, но довольно ровно выбрит и в адеквате. Ходит туда-сюда по залу и реагирует на наше недружное «здрасьте» размашистым кивком и резким поворотом головы. — А ты, Косой, тут что забыл? Прогуливаешь? — Не, с честной четвёркой. Физрук смотрит на меня так, будто в любой момент готов броситься в свою тренерскую и поискать там не то огненной, не то святой воды. Ну, блять, ну да, моменты просветления бывают и у меня. Так трудно поверить, что ли? — Отпустили за заслуги перед родиной. Чё делать-то надо, Игорич? — Срач убирать и аппаратуру вниз утащить. Ну, по крайней мере, тут без сюрпризов. Игорич смаргивает наконец, всё ещё поражённый тем, что ему довелось лицезреть именно меня с утра пораньше, и переводит взгляд на остальных и тут же становится каким-то разочарованным: — Блин, девки одни в хорошистках, что ли? Слышу насмешливое фырканье за своей спиной, и Настя, та самая, спину которой я вижу вместе со спиной ботана, придвигается ближе, становясь рядом. Краем глаза вижу её голубую кофту и светлые, стянутые в хвост короткие волосы. А может, и не короткие. Хер их, девчонок, знает, что у них там считается и каким? — Ещё Артур и новенький, — докладывает так, будто Игорич сам не видит, и зачем-то поворачивается ко мне. — И… — И Косенко на этот раз, ага. Вот это бывает же. Тут стоило бы пошутить про красный день в календаре, но придерживаюсь мнения, что чем больше молчишь, тем меньше в итоге трогают. — Ладно, давайте, начинайте, а после вас «А» класс придёт. Может быть, там башковитых парней побольше? Вопрос явно не ко мне, но с удивлением замечаю, что очень хочется закатить глаза и хмыкнуть. Мол, ну конечно, ага. Там-то больше. И тут же замираю, будто ударенный по голове. Это что вообще такое было? Ботан меня покусал, пока я спал? Дёргаю башкой и отхожу к двери в мужскую раздевалку, по дороге прихватив с собой короткую, отпинанную кем-то очень весёлым лавку, чтобы кинуть на неё свою сумку. Пускай эти все сами там дальше разговаривают. Этот зелёно-патлатый Артур вон очень хочет. — Да мы сами всё перетаскаем за два-то урока. — Ну смотрите, — физрук соглашается с ним подозрительно быстро и даже оставляет ключи от тренерской и подсобки на первом этаже, где в «мирное» время хранится вся эта техническая хуебора. — Отключить-то отключите? Не наеб… не сломайте только ничего, Христа ради, а то под мою же ответственность осталось. Причитает что-то ещё и чуть ли не вприпрыжку сваливает из зала. Даже не остался, чтобы попалить и проконтролировать. Видимо, очень уж ему нужно проверить, как там дела у трудовика или ещё где. — Жень? — Что? Оборачиваюсь на женский голос одновременно с тем, как он отзывается, и морщусь. Дёргаю шеей и снова принимаюсь буравить зрачками стену. Мне-то что за удовольствие слушать, чё там надо этой Насте от ботана? — А ты почему в «А» не пошёл? Застёгиваю все карманы на сумке и мобильник с ключами заталкиваю в карманы джинсов. — Ну ты же типа умный? — А что, в «Б» идиоты учатся? Невольно хмыкаю, заметив, как он попалился, не удержав на морде выражение ласкового заучки. Видимо, что-то другое там себе в башке комбинирует, а его дёргают с тупой болтовнёй. — Ну негласно же так вроде. — А это уже Артур. Забавно, но то, что он Артур, я запомнил только сейчас. Не, всегда знал, как его зовут, но предпочитал игнорировать эту информацию. Да и кому она нахуй нужна, если он зачем-то красится, как попугай? — Самых способных берут в «А». — Негласно в «А», был комплект, а мне пофиг, какая буква. — Ботан даже выдыхает совсем как во время занятий со мной, когда начинает уставать или беситься, и первым подходит ближе ко мне. Чтобы тоже оставить сумку. — Учителя и программа те же самые. — И как оно, в нашей дыре после Москвы? — А это уже Оля, девчонка, раздававшая тетради. И, надо же, если иногда включаться и наблюдать, можно просто дохуя понять про окружающих тебя людей. Сделать выводы просто с пары фраз. — Давай сразу уточним: ты хочешь послушать, как я ною, что всё плохо, или наоборот ждёшь, что я скажу, что всё прекрасно и какой фантастически интересной стала моя жизнь? Закатываю глаза и отодвигаюсь в сторону, когда пихает свою сумку прямо на мой рюкзак, и, не удержавшись, ехидно вмешиваюсь: — А что, можно даже выбрать? Сталкиваемся и локтями, и взглядами. Всего на миг, но ботан улыбается мне, как ни одной из девчонок до этого. Разве что не подмигивает, придурок. — Конечно. Я же вежливый. Отпихиваю его в сторону и, чтобы не слушать все эти идиотские не то заигрывания, не то вообще хер пойми что, шагаю к столам с брошенной техникой и, присмотревшись, начинаю отсоединять и скручивать провода. Скотч бы ещё найти, чтобы не размоталось… Скотч и вторую пару рук, потому что в одну каску выйдет утащить только мелкие колонки. Да на большие, расставленные по углам, одного меня точно не хватит. А ноут-то вернули в кабинет информатики, надо же. Не бросили. Или, может быть, как раз и бросили, а Игореч проморгал и его уже спёрли?.. — Помощь нужна? Оборачиваюсь на голос и узнаю в его хозяйке Вику, девчонку с первой парты, нашего же ряда. Никогда особо не общались, так только, в курсе имён друг друга, а тут, надо же, подошла. Да ещё и с «помощью». Дела. — Ножницы нужны. — Срезать лишнюю липучку и край у обнаружившегося под столом мотка, чтобы зубами не откусывать. — Не видела? С готовностью осматривается и отступает на два шага назад. Ныряет куда-то за буфер и протягивает мне огроменные, портновские, наверняка свистнутые у трудовика, который вроде как обычно и помогает таскать всю эту габаритную дрянь. — Держи. — Спасибо. Вытягиваю получившиеся кольца из тонких девчачьих пальцев и, нарезав несколько клейких полосок, принимаюсь за переходники. Сразу скрутить всё по нормальному и убрать. Один фиг теперь до весны никому не понадобятся. Присаживаюсь на корточки, чтобы подтащить к себе поближе огромный ком из проводов, который и получился-то хер знает как, а она всё не уходит. Стоит над душой и не торопится назад, к болтающим девочкам и ботану, которые отдирают прилепленную на скотч мишуру от стен. — А… Выдыхаю и, прекрасно понимая, что не просто так топчется, поторапливаю: — Да говори уже. — Я не знаю, какой урод начал рассылать те видео, но это ублюдски. Ой, ну замечательно. Лучше бы тоже блеснула глубокими познаниями в области детских мультиков, вот серьёзно. Послать на хуй проще, чем выслушивать никому не нужные соболезнования. — И по отношению к тебе, и к ней тоже. Только вот когда договаривает, мне в первую секунду кажется, что ослышался. Реально, уши забило, что ли? — «И к ней»? — уточняю, обернувшись через плечо, и даже скидываю капюшон. Может, фонит там под ним что-то? Искажает? Только нет. Не искажает. Вика поджимает губы и, подтверждая, кивает, опускаясь на корточки рядом со мной: — Да, и к ней. Вот это клёво получается. Женская солидарность включилась или что? — Лучше бы я и дальше ходил царапал потолки? Наверное, стоило прикусить язык, но не смог бы, даже если бы очень хотел. Это если бы хотел, а я ни хуя не хочу. Совсем не хочу. Ни молчать, ни что-то там вуалировать и как-то прикрывать, называя не своими именами. — Ты же всё своими глазами увидел, зачем ещё больше грязи? А это, видимо, намёк на то, что Вика-то как раз из «благородных», не разводящих грязь. Не из тех, кто треплется о чужих проёбах по углам. И ко мне подошла вовсе не для этого. — Ну, допустим, для того чтобы я знал хотя бы? — Даже не знаю: её вопрос тут из тех, на который не надо отвечать, или мой. Риторический, как сказал бы ботан. — Что упустил несколько интересных, блять, моментов из жизни, так сказать, блять, близкого мне, блять, человека. Блять. — Как много слова «блять». — Ты за этим пришла? Сказать, что я много матерюсь? — Нет. — Улыбается и вдруг касается моего запястья пальцами. Сжимает его и свободной рукой смахивает короткую светлую чёлку с глаз. — Сказать, что ты молодец, что не ведёшься на подначки. — Ещё как ведусь, — возражаю тут же и отодвигаюсь назад, продолжая скручивать провода. — Не подрался же с Романенко. — При алгебраичке? Вот это был бы номер. И номер, и охуенный подарок себе же под новый год. Вызов маман на ковёр к директору ебать бы скрасил мне все каникулы. — Не, пасиба, у меня и так несчастливый месяц. — Я думаю, что это Резников мог. Нормальненькое такое предположение и смена темы. Осторожное, сомневающееся. Но сказала же. И не что знает, а только думает. Но за каким-то хером сказала мне. Чтобы я теперь думал про это? В башке вертел? Ну спасибо, чё. Будет чем занять себя в свободное время. — Ну, начать рассылать. И уточнила ещё, будто бы я такой тупой, что не понял. Будто бы мог не понять, ага. — Они не тусили вместе, — спорю и сам не знаю зачем. Мне по большому счёту давно похуй, чё там Саня Резников. И на Настю теперь тоже похуй. Пусть и не так давно, как на него. — Даже близко не пересекались. — Думаешь? — хмурится, и ей это не идёт. Совсем нет. Такая сразу странная какая-то. Слишком серьёзная, и поэтому кажется, что кривляется. Кажется, что кривляется и всё не всерьёз. — Я уже ничего не думаю, — отбиваю, ощущая, как настроение, появившееся было из-за этой странной четвёрки по алгебре, снова катится вниз. — Да и нафига мне, когда я уже почётный «Лосяш»? Считай, закрытая тема. — Но ты же её любишь? Всё, хватит. Совсем и окончательно. Хватит с меня этого дерьма и попыток душевных разговоров. Нахуя они мне сдались? Мне уже на выходных все мозги продырявили, спасибо. И якобы сострадания во взгляде тоже не надо. Фу, блять, мерзко сразу во рту, как после стащенного у отчима «Петра» в четырнадцать лет. И ни сплюнуть, ни проглотить, ни даже зубы не почистить. Заебись «прикурил», ни хера не скажешь. Выдыхаю, понимая, что тут только проглотить, киваю на валяющуюся ближе к натянутой вдоль окон сетке спортивку и поднимаюсь на ноги, и она тоже тянется следом. — Давай скручивай переходники и провода пихай в сумку. — Рукой для убедительности демонстрирую тоже и всем своим видом показываю, что на эту тему наслушался. — Пиздец, конечно, за два выха не убрать ни хуя. Пинаю одинокий, отбившийся от остальных пустой стул и ловлю за спинку до того, как упадёт. — Бесплатная рабочая сила бухала по впискам, что тебе не понятно? Закатываю глаза и ничего на это не говорю. Физрук с охранником, можно подумать, не бухали, ага. Сами бы и вытаскали всё, раз такие ответственные. — Ты сам-то что делал? И косится так ехидно ещё. И ждёт того, что засмеюсь и покаюсь. — Уроки. За тем, как меняется выражение её лица, наблюдать даже в кайф. Прикольно, оказывается, удивлять людей. Да даже если бы и не было, то что мне, врать, что ли? Я и вправду делал уроки. Как, тьфу, блять, хороший мальчик. Как «хороший мальчик», которого я тут же невольно нахожу глазами, просто чуть повернув голову. Мажу взглядом по затылку и возвращаюсь зрачками к девчонке, с которой разговариваю. К девчонке, которая глубокомысленно качает головой и кивает: — Смешно. Оценила. Мне тоже. Очень смешно. Пиздец как смешно было бы, скажи мне кто в августе или начале сентября, что я буду вот это вот, а не торчать в чужом гараже или подъезде. — А если серьёзно? — вскидывает тщательно вырисованную бровь, вблизи-то видно, и мне остаётся только развести руками и подтвердить ещё раз: — Серьёзно. Замечаю, что ботан обернулся тоже, посмотрел на нас и вместе с Артуром и своей соседкой по парте начал уносить из зала притащенные из ближайших классов стулья. — Провода скручивай давай. Вика кивает, отцепляется с выходными и, сделав наконец-то, о чём просили, протягивает мне тугой моток: — Держи. Забираю и тут же впадаю в ступор от её следующего вопроса: — Помочь унести? — Ага. Давай, — соглашаюсь и пинком пододвигаю всё ещё полупустую спортивку поближе. — Я — сумку, а ты колонку бери. Сначала не понимает, а после начинает смеяться, да так, что слышно на том конце зала. — Двери подержать или сама? Невольно улыбаюсь тоже немного, заражённый чужим весельем, и рывком застёгиваю молнию, едва успев перед тем, как выдернет у меня ручку прямо из-под пальцев. — Ну нет. Давай как-нибудь наоборот. Развожу руками в стороны и, поднявшись на ноги, не споря примериваюсь к крайней колонке. Самая маленькая из всех. На шестьдесят четыре, видимо, крошка. Её бы тоже вдвоём, но да с кем? Патлатого девчонки загнали на стремянку, а ботан напряжётся ещё. — И, так уж и быть, двери тоже подержу. *** Подсобка в школе — место почти легендарное. Хотя бы размерами. Хотя бы тем, что раньше была слесаркой, закрытой после того, как одному из учеников десятого класса ебануло разом две фаланги по недосмотру прошлого трудовика. Пальцы вроде как пришили, пацана перевели в другую школу, преподы ушли, а помещение переоборудовали подо всякий хлам, и теперь после выходных тут частенько стоит тот ещё духан. Один хер стеллажей было дохера. Чё, пропадать, что ли? Могли бы и кабинет ещё один сделать, ну да не сделали почему-то. Наверное, потому что окон нет, а коробки с хернёй где-то хранить надо. Коробки, всякую праздничную ебень для украшения залов и коридоров после того, как утренники закончатся. Кстати, а чё, последние уже закончились, что ли, раз колонки нужно убрать?.. Впрочем, мне-то какая разница, закончились или нет? В коридорах ёлки оставили — и ладно, хватит с малышни. А в спортзале сказали убрать — значит убрать. Охранник, сидящий внизу, около входной двери, понятливо поднимается на ноги и отпирает неприметную дверь в конце коридора и даже бьёт ладонью по выключателю, чтобы я не ставил оттягивающую мне руки хрень на пол. Вика почему-то тормозит и держится позади, не рискуя заходить внутрь первой. Можно подумать, если шагнёт, то её там схватит кто-то или укусит, ага. Как бы то ни было, охранник зажигает свет, говорит, что до начала перемены оставит дверь открытой, чтобы не бегать туда-сюда, и, кивнув на моё приглушённое «угу», сваливает назад, на своё место. Протискиваюсь мимо забитых намертво ящиков, плечом придерживаю пытающуюся закрыться дверь и по пятнам на полу легко угадываю местоположение всей этой стерео-фигни. Оставляю свою ношу у самой дальней стены, придвигаю вплотную и, отобрав у так и держащейся позади себя девчонки сумку, вытягиваю руку и заталкиваю её на одну из самых верхних полок. — Вау. Я бы не дотянулась. Ну да, тоже мне повод для восхищения нашла, конечно. Пожимаю плечами и разворачиваюсь к ней, отряхивая руки. — Для этого придуманы табуретки. — Вообще-то, для этого придуманы высокие парни, — возражает с улыбкой и нравоучительно поднятым указательным пальцем, и я напрягаюсь поневоле. Не совсем тупой вроде, чтобы не понимать, куда ветер дует. Ветер, которого мне сейчас совсем и не надо. — Для того чтобы доставать вещи с высоких полок? — Приподнимаю брови, делая вид, что разочарован и даже немного обижен таким стрёмным предназначением, а сам кошусь на входную дверь, от которой она меня отрезала. Обогнуть бы как-нибудь — и назад, в зал. Без всего вот этого вот. — Не только для этого. Благодарно киваю за то, что меня признали ещё зачем-то нужным обществу, и Вика, замявшись, меняет тему. Соскальзывает на другую, куда более опасную. — Ты…. Ну, в общем, если тебе будет нужна помощь не только с физикой, то мы могли бы позаниматься. И намёк настолько не тонкий, что я хер знает, кем нужно быть, чтобы его не понять. Я, к своему сожалению, не «хер знает кто». И от этого всё так стрёмно. — Это чем же? — Сглатываю сразу после вопроса, а она, сделав ещё полшага вперёд, цепляется кончиками пальцев за карман моей кофты. — Не знаю. Совсем близко. Очень опасно близко. Не надо мне её так близко. — Сам решай. И в лицо прямо смотрит. В глаза заглядывает и то и дело взглядом соскальзывает на подбородок, а я натурально паникую почему-то. Паникую, потому что не знаю, как сказать ей, что не нужно, чтобы не обидеть. Не знаю, как отшить и при этом не прослыть козлом в квадрате. — Ты знаешь, мне пока хватит одного репетитора. Правда, — неловко улыбаюсь в конце и ощущаю себя идиотом. Ощущаю себя полным придурком и не могу не оценить, насколько это ебано иронично. То, что я сейчас пытаюсь бортануть хорошенькую девчонку, прикрываясь ботаном, который сам же и заставил меня заниматься. Рассказать ему — и сдохнет от смеха. Только не расскажу, больно уж дохуя чести. — Я понимаю, тебе сейчас не до чего, но после того, как одумаешься и станет полегче… — Вика сочувствующе кивает почти через каждое слово, и я неосознанно начинаю тоже. Придерживаюсь, так сказать, ритма. — Подумай, может, всё-таки с репетитором посимпатичнее успехов будет больше? — Я подумаю. Спасибо, — соглашаюсь, и она улыбается уже увереннее. — Не грузись из-за Насти. Она наверняка уже десять раз пожалела о том, кого потеряла. Соглашаюсь и с этим, опустив голову, и думаю только о том, что, оказывается, первый урок бесконечный, даже если на нём ни хуя не делать… Где же уже звонок и бегающие по коридорам первого этажа малолетки? — Ага… Не знаю, что ещё можно выдать, она облизывает губы, и… — Валь, там наверху мусорные пакеты нужны. Вздрагиваем на пару от резковатого, от двери донёсшегося голоса, а я ещё и ёжусь внутренне, просто предвкушая, блять. Сколько мне теперь слушать. И за Вику, и Валю, которой не существует, и, возможно, за какую-нибудь Веру. — Отнесёшь? Ботан притащил мешок с содранной со стен мишурой, теперь стоит в проходе между стеллажами и просто излучает доброжелательность. Светится ею, облучая всё живое. — Я Вика. Только девушку, имя которой он нарочно — в этом я пиздец как уверен — исковеркал, это нихуя не проймёт. Он для неё теперь если не враг, то как минимум «этот стрёмный задрот». — Ой, прости, пожалуйста. Наблюдаю за тем, как округляет глаза и даже распахивает рот, изображая ужас. Так много ужаса, что не удивлюсь, если даже вспотеет на показуху. — Совсем не запоминаю имена. — А сам почему не отнесёшь? Вика не хочет сдаваться сразу, Вика всё ещё держится за карман моей толстовки, и ботану это прекрасно видно. Ботан, когда она поворачивается к нему спиной, бросает уже на меня такой взгляд, что я сам медленно отцепляю её пальцы. Просто потому, что свой мозг мне всё-таки подороже будет. — А меня физрук заставил сделать полную опись всей техники. Ага. Пизди лучше. Физрука теперь до конца четвёртого урока не увидит ни одна живая душа, кроме трудовика. Он спит там, поди, вовсю, приходя в себя после выходных. Ну да откуда же новенькому-то об этом знать? В общем, как и небухающей хорошистке Вике. Тут у них гордое ноль — ноль. — Я поэтому пришёл. Помешал, да? Простите… И виноватый такой, гнида, что я едва ли не в восхищении. Виноватый, слегка покрасневший и машущий каким-то помятым листком бумаги. Вика фыркает, закатывает глаза и, оценив ситуацию, разворачивается на пятках и, осмотревшись, хватает с полки эти самые пакеты. Выходя, едва не пихает ботана в грудак. Смотрит на него как на врага, а он на неё — как мышь на удава. Виновато-виновато. Даже голову в плечи втягивает. Такой весь несчастный. Так ему неловко. Ровно до того момента, пока она не хлопнет дверью о наличник, тем самым не закрыв её. Тем самым не закрыв нас внутри. И один взмах моих ресниц — и ни хуя он больше не забитая овца. Одна секунда — и нахуй ему уже не въебался этот листок. Оставляет его на ближайшей полке и складывает руки поперёк груди. И теперь уже он гадина из террариума, а я та несчастная ушастая хрень, которую ему принесли на обед. — И что это за херня? — интересуется очень ровно, но по выражению лица можно понять куда больше, чем по голосу. Интересуется ровно, и, блять, господи, ну почему его это вообще ебёт? Почему он начинает в школе? Нельзя было подождать до дома? Отчитал бы меня в своей комнате? Я бы покивал, делая вид, что слушаю. — Какая «херня»? — кошу под идиота и, надо сказать, что, по-моему же мнению, выходит довольно неплохо. По мнению и выражению лица ботана — я идиот, но вовсе не потому, что хуёво притворяюсь. — Вот это что за херня была, Арсик? — Вроде терпеливый такой, даже без шипения в голосе, но только до второй части предложения, пока не закончит. — С соплями и позаниматься. Тут у него голос и вовсе падает до какого-то угрожающего. — Я, что ли, её начал? — отвечаю вопросом на вопрос и вообще не понимаю, какого хуя мы торчим среди полок, а я ещё и оправдываюсь. Не понимаю, какого хера участвую в сцене, где одна тёлка ревнует к другой. — В следующий раз заканчивай порезче, — натурально приказывает, сложив руки на груди и тут же опустив их вниз, и меня просто по башке бьёт этим. Да какого хуя-то? Дальше-то как? В сортир как на выгул по режиму? Кормёжка два раза в день и никаких левых косточек? — Или что? — переспрашиваю с искренним любопытством, и ботан его тут же убивает. — Или ничто, — отсекает, разве что не соскалившись в ответ, и тут же, с улыбочкой, добавляет, поведя пальцами по воздуху: — Давай, ещё одну психованную бабу заведи. Предлагает, весь такой нахохлившийся, взъерошивший волосы на башке до состояния полного хер пойми чего, и продолжает беситься. — Так эта вроде нормальная, не психует. Правда же нормальная. Хуль он доебался-то? — Давай, попробуй, замути с ней, — дальше гнёт, да с таким наездом, что не нужно быть гением, чтобы распознать в этой фразе «попробуй — и я тебе устрою». Только вот вместо того, чтобы изводиться на дерьмо, мне почему-то смешно. Мне пиздец как смешно и сложно сохранять нейтральный запил на лице. Потому что Вика меня и вправду не интересует, а ботана ебануло на ровном месте. Ну не тупо ли, а? — А знаешь, да, можно. Она прямо такая вся… ничего. Изображаю задумчивость и потираю подбородок. Только за его руками слежу, чтобы реально не уебал чем-нибудь. — И с головой. С хорошими оценками. Благословляешь? — спрашиваю, и вот пожалуйста — начинает осматриваться по сторонам. — Я тебя сейчас цветочным горшком благословлю, — обещает, и что-то мне подсказывает, что если дотянется до него, то реально может и запустить. — Да не переживай так, ботан, я с девушками если и буду заниматься, то не алгеброй. Очень хочется похлопать его по щёчке, но пальцы лучше всё-таки поберечь, не то тяпнет ещё — и прощай, фаланга. Буду после всем рассказывать сказочку про безумного столяра из подсобки. — Алгебра — это только твоё. — Ты погавкай на меня ещё, — огрызается в ответ, чуть ли не наскакивает на меня, но запала на то, чтобы врезать, не хватает. Не то боится, не то бережёт руки. Просто близко совсем теперь, и всё. Почти лицом к лицу. — И что тогда? Я же ничего не сделал. Хотя погоди-ка! — повышаю голос на полтона, всё ещё не рискуя вопить из-за близости кабинетов, и скалюсь почти что в его лицо: — Я алгебру на четвёрку написал. Можно от меня отъебаться ненадолго в качестве поощрения? Натыкаюсь на такой же оскал и толчок в грудь. Очень такой не хуёвый, отбросивший меня на шаг назад толчок. — Чтобы ты успел за это «ненадолго» ещё одну ебанутую суку провозгласить следующей любовью своей жизни? — Ради тебя выберу не ебанутую, — отбиваю с неожиданным даже для себя энтузиазмом и удивляюсь тому, откуда что берётся. Ещё три минуты назад мне вообще никакая девушка не нужна была. Три минуты назад — нет. Теперь, видимо, да. — Найду самую тихую мышь в школе, идёт? — торгуюсь, а он от этого бесится. Он на меня чуть ли не топает, оттесняя назад, к дальним полкам. — Не идёт! Хмыкаю невпопад и не придумываю ничего лучше, как сказать то, о чём реально подумал в этот момент: — Ты ведёшься так, как будто у тебя задница от ревности плавится. — «От ревности»?! Мне чудится, что вот-вот забудет, что мы в школе вообще-то, и в полный голос заорёт. — Ты башкой ёбнулся, когда сюда заходил, или чё?! — пока шипит и всё ближе и ближе ко мне. Наступает и вот-вот пихнёт. — А отчего ещё? Чем больше злится, тем спокойнее мне. Это, наверное, странно, но вот как-то так. Это и веселит, и реально как-то умиротворяет, что ли? Не всё же мне изводиться на дерьмо? Пускай тоже хлебнёт немного. И похуй, какие у него там причины. Хер его, ебанутого, разберёт. — От опасений, идиотина! Ага. Да, конечно. Идеальный план может дать сбой, и всё полетит по пизде. Вот он тогда расстроится. Столько времени на меня убил, а я один хер завалил ЕГЭ и сдох где-нибудь с пробитой башкой, так и не выбившись в люди. Вот досада-то для приличного, выдумавшего себе «проект» мальчика. — Школу закончишь — еби кого захочешь, а сейчас даже думать не смей. Четвёрку он получил! Не обоссался от восторга? Штаны сухие?! Ебать, даже покраснел! Вот это его задело! Кажется, если так и дальше пойдёт, то вечно спокойного ехидного ботана разорвёт на трёх задротов поменьше, и меня это очень-очень веселит. Хочется заржать даже. Жалко, что до конца урока ещё долго и при пустых коридорах нельзя в голос. — А у тебя? — интересуюсь с улыбкой даже и ощущаю себя не то накуренным, не то каким-то окончательно ёбнувшимся. — Гордишься мной? — Да нихуя! — отмахивается от меня, а когда отбиваю пронёсшуюся мимо моего носа ладонь, и вовсе сжимает пальцы и пробует ёбнуть уже всерьёз. — Отъебись! Только пробует. Очень с энтузиазмом, но косо и без нормального замаха. Хватаю и разворачиваю сразу. И спиной о полки. Глухо охает в момент удара, а у меня всё сладко сжимается внутри. Очень неожиданно и, оказывается, приятно. Бить не кого-то, а его. Пусть и неумышленно, и едва ли вполсилы. — Знаешь… — делюсь своими наблюдениями и даже не знаю, в ужасе я от них или уже заебался быть в постоянном ужасе. — А в этом и вправду что-то есть. — Да ты что. Правда, что ли?.. — тут же «приятно» удивляется и никак не может перестать кривиться. Никак не может перестать липнуть лопатками к стеллажу, к которому я его прижал, чтобы реально не зарядил мне по лицу своим кулаком. Чисто на автомате перехватил и всё ещё держу. Держу и, повинуясь какому-то порыву, вдруг стискиваю сильнее, вместо того чтобы отпустить. — А я вот и не знал. Всё по наитию, и по наитию… — Да тебе и знать необязательно. Ты просто урод. — Ага, — соглашается так послушно, что сомнений не остаётся в том, что ему это нравится. — Уёбок. И ни единой эмоции на лице, кроме чего-то затаённо недоброго. Но глаза блестят так, что пиздец. — Так ревнуешь? — уточняю и сам же жалею об этом. Потому что ну нахуя мне это знание? Нахуя эта информация? Что я буду с ней делать? Долго смотрит на меня вместо ответа и, улыбаясь, медленно проговаривает в итоге: — Хочу, чтобы ты только мне приносил мячик. И, дурачась, легонько надувает губы, прямо как капризный ребёнок. Чуть сгибает колени, чтобы казаться ниже, и глядит на меня снизу вверх. Так, что хочется его ещё и за глотку перехватить. Перехватить и встряхнуть. Чтобы захрипел и перестал кривляться. И это я ещё клоун?! — А говорил, что тебе похуй, ебу я кого-то или нет. — Я про твою бывшую говорил. Про новую никакого разговора не было. — Так обсудим? — А зачем она тебе?.. — вкрадчиво, очень негромко, одними губами будто очерчивая слова, и тянется ко мне. Не выдержав, всё-таки перехватываю второй рукой за шею и одёргиваю назад, с силой впившись пальцами в кожу. — Правда? Зачем?.. И смотрит, вскинув брови. Ждёт. А у меня на языке только одно в ответ вертится. Только одно, и я заранее знаю, какая будет реакция, если я это скажу. Я знаю, и всё равно… — Я не пидорас. — Конечно, нет, — соглашается, будто бы даже заверяет, а сам уже висит на моей шее. И не отодрать никак. Сдавливающей горло пятерни будто и вовсе не замечает, всё тянется и тянется вперёд. Меня на себя тоже. Наклоняя тащит. — Конечно, нет, Арс… — повторяет ещё тише… так, что я кожей каждое слово чувствую, и вскидывает взгляд. В холодном свете старых люминесцентных ламп кажется не совсем живым, а каким-то синеватым даже. — Ты абсолютно нормальный. И ржёт тут же. Негромко, хрипло, скребуще из-за моих пальцев, которыми я ощущаю вибрации, рождающиеся в его горле, и этим так выбешивает, что испытываю просто физическую потребность сделать ему больно. Хочется ещё как-нибудь. Хочется вдруг… укусить. И это пиздец как страшно. Это пиздец какой пиздец. Продирает не хуже залпом выпитого на спор стакана с хер знает какой намешанной, воняющей спиртом хернёй. Теперь ему смешно, а не мне. Ему очень-очень смешно. Он веселится в открытую, улыбается, второй ладонью упирается в мою грудь и так и держится совсем близко, нарочно не двигаясь ни туда, ни сюда. Он — нет, а я почему-то да. Я психую, подаюсь вниз и… нарываюсь ртом на спешно выставленную ладонь. Прижимает её к моим губам и ржёт так, что сейчас либо спалит нас обоих всей школе, либо подавится и умрёт. И, блять, я определённо за второе. Я его сам сейчас урою. Отшатываюсь на три шага назад и не знаю, куда деть взгляд. Отшатываюсь и сначала собираюсь просто свалить в коридор, но после, ощутив, как горит ебальник, понимаю, что просто нельзя. Нельзя… Слишком морда красная. Бля-а-ать… — Прости… Нет, правда. Прости, — давится словами и продолжает беззвучно трястись, сложившись напополам. Смеётся и не подозревает, как близок к тому, чтобы его нашли тут же, заваленного хламом через пару дней. А может, и не нашли. Это смотря как начнёт вонять. — Я не удержался. Хотел посмотреть на выражение твоего лица. — Иди на хуй, Женя. Серьёзно. Просто. Иди. На хуй. И все свои пидорские приколы с подкатами туда унеси. И не суйся ко мне с ними больше никогда. Никогда, блять. — Я схожу, честно. Обязательно схожу. Только не дуйся, ладно? Вместо ответа показываю ему средний палец, прохожусь ладонью по лицу, жалею, что с куревом у меня, благодаря ему же, сука, всё, и, убедившись, что щёки уже не так пылают, первым сваливаю в коридор. Пускай, нахуй, сидит тут, сколько хочет. Желательно до конца уроков и учебного года. Выхожу, добираюсь до лестницы, собираясь вернуться в зал, и, слишком резко завернув, тут же ругаю себя за то, что не остался с ботаном. Он мне, конечно, ебёт мозги, но если выбирать между двух зол, то я бы всё-таки предпочёл ту, которая хоть и делает мне больно, но не так. На лестнице на полном ходу врезаюсь в Настю. И по закону жанра — не одноклассницу. *** Придержал её за плечи, чтобы не впечаталась в мою грудь и не успела сцепить руки за спиной, и тут же отступаю назад, возвращаясь в коридор. Пячусь и, вопреки всем своим ожиданиям, смотрю в упор. Прямо в лицо смотрю. Зарёванная вся, опухшая, и видно, что не спала. Ненакрашенная и бледная. Маленькая какая-то, низкая по сравнению с ботаном и даже Викой, которая совсем недавно стояла рядом со мной. Маленькая и сжавшаяся. Испуганно всхлипывает, распахивает рот и, не найдясь со словами, просто тянется вперёд. Всем телом тянется, а мне как по лицу ёбнули. Больно и унизительно. Наотмашь. При всех. Оборачиваюсь на резкий противный лязг и понимаю, что даже школьный охранник, плешивый стрёмный мужик за сорок, не нашедший другой работы, сейчас заинтересованно наблюдает за нами, прикрыв рот ладонью. Улыбается, видимо. Даже он, блять, в курсе того, как охуенно меня опрокинули. Даже он! Выдыхаю, опускаю голову и, не дожидаясь, пока она откроет рот или появится ботан, который сделает всё ещё более ебаным, разворачиваюсь на подошвах кроссовок и через весь коридор ухожу к другой лестнице. И похуй, что так дальше до зала, зато отцепится. Ну или не догонит. И похуй, что сбегаю. Не хочу разговаривать. Ничего не хочу слышать. — Аристарх! Вот этого особенно не хочу. Не хочу своего дебильного имени срывающимся хриплым голосом в спину и всего следующего за этим вот. Не хочу торопливых шагов и ощущения, будто внутрь кто-то засунул миксер и нажал на кнопку. — Да подожди ты! Первые десять ступенек преодолеваю бегом и, не желая разводить драму при свидетелях, не сворачиваю на втором. Поднимаюсь дальше, на третий, и по-идиотски надеюсь убежать от неё. Надеюсь попасться завучу или кому-то из учителей. Надеюсь получить пиздячек и быть посланным к директору. Только бы не вот это вот всё. Только не это. Не надо. Не хочу. Знал бы, что столкнёмся, остался бы с ботаном. Остался бы делать что угодно, только бы не она со своими жалобными и взглядами, и всхлипами в спину. Душу мне царапает своими ногтями и, как бы обижен и уязвлен ни был, ни хера не могу с этим поделать. Сам не замечаю, как упираюсь в последний, четвёртый, этаж, а выше только стальная, запертая сейчас решётка и выход на крышу. Выше некуда, и поэтому приходится всё-таки вырулить в коридор и чудом обогнуть уже уборщицу с ведром грязной воды. До звонка ещё минут десять, и в коридоре никого. В коридоре только гуляющий от открытых окон сквозняк и холодрыга. На четвёртом — едва ли не все кабинеты под ремонт и почти не занимается никто. Разве что химией старшие классы, и то потому, что лабораторию ниже никак не перенести. — Аристарх! — повторяет снова, и, понимая, что гонять от неё весь день если и смогу, то с неделей явно не выйдет, замираю на месте и закрываю глаза. На миг или два. Просто чтобы перевести дыхание и успокоиться. Свалить — это первый порыв. Просто убрать от себя то, что не хочешь видеть. Поэтому же не читал её сообщения и сбрасывал звонки. Поэтому в итоге просто заблокировал номер и медленно, по одной, изорвал все записки, которые только смог найти в своём столе и тетрадках. Второй — дёрнуться и ударить по рукам, когда, догнав, снова попробует прикоснуться. Схватить сзади за локти и обнять. — Ты совсем конченая или чё?! Выворачиваюсь, отпихиваю, поворачиваюсь лицом и, не выдержав, кривлюсь. Всё что можно сводит внутри. — Отвали. — Ты можешь просто меня послушать? — просит, свои же руки выкручивает, сцепляет пальцы между собой и всхлипывает разом покрасневшим носом. И взгляд будто безумный. Взгляд будто вообще нечеловеческий у неё сейчас. — Просто выслушать?! — срывается на крик тоже, и я против воли ощущаю себя тем, кого хотят сделать виноватым. Тем, кого пытаются обвинить во всех грехах. И я с этим не согласен. Я не позволю этого сделать. — Нахуя мне слушать, если я уже всё видел? Да даже спрашивать-то не стоит. Вообще не стоит с ней разговаривать. Смотреть. Слушать. Останавливаться! — Или хочешь добавить что-то? Ещё раз сказать, что это я виноват? В том, что ещё осенью было, тоже я виноват? Не хотел, а всё равно несёт. Не хотел, а всё равно обида верх берёт. Ни хуя она не задушена, ни хуя я не спокоен. Нельзя быть спокойным после того, как по самому дорогому, что у тебя есть, прокатились на броневике, а после спрашивают, как тебе, заебись? — Просто послушай… — пробует снова, с закрытыми глазами на этот раз, очень медленно и так, будто уже в сто десятый раз. Пробует снова, и понимаю, что если не сейчас, то после всё равно придётся. Что не отпустит просто так. Что игнора тут мало и, видимо, нужно сказать всё в лицо. Видимо, бегать и беречь кого-то не вариант. Себя и свои глупые, поёбанные всем миром чувства беречь не вариант. Кому они, нахуй, вообще нужны, эти чувства? — Ладно. Я слушаю. Стою и слушаю. Всё, как ты хотела, — давлю из себя улыбку даже и понимаю, что не могу опустить уголки губ. Понимаю, что рот словно заморожен. И рот, и горло тоже. Внутри какая-то ебанина. Внутри почему-то всё давит и больно. — Давай, расскажи мне что-то такое важное, после чего я уверю в то, что блядство на каких-то левых вписках — это оправданный шаг. Предложение выходит длинным, и после него всё пересыхает в глотке. Кажется, будто заставили пару кругов наебнуть спринтом вокруг стадиона, а не что-то сказать. Так лёгкие горят. — Это всё вообще ничего не значит! Я никого из них не люблю! Это всё так, понимаешь?! Так! — Как «так»?! — Так! Чтобы не было скучно, пока тебя нет, вот и всё! — Господи… Ты всегда была такая ебанутая? Ещё немного — и я реально сяду на пол просто посреди коридора. Опущусь на задницу и после не смогу встать. Просто потому, что ни хуя не понимаю. Совсем ни хуя. Что она вообще говорит? Когда это началось? Как я мог не заметить? — Скажи: всегда или только последние полгода? Знаешь, не отвечай, это не важно. Это реально уже ни хуя не важно. Главное, не подходи ко мне, слышишь? Только не подходи, или, я клянусь, я тебя ударю, — обещаю и надеюсь только на то, что удастся отцепиться и свалить. Надеюсь, что отстанет от меня уже, и всё. И ни на что больше. Мне уже похуй на брошенный в зале рюкзак и на куртку. Я готов уйти из школы прямо так, в толстовке и с одними брякающими ключами в кармане. — Я очень люблю тебя. Правда люблю. Жмурюсь как могу сильно и жалею, что в реале нельзя выключить звук, как у телефона. Нельзя просто нажать на кнопку и прекратить слышать вот это всё. — Ты же тоже меня любишь. Я же знаю, что любишь. — Я сейчас настолько в ахуе, что готов признаться в любви кому угодно, но только не тебе. И это если и не правда, то близко к ней. Это… я не знаю, собирался ли говорить это или оно само вырвалось. Я вообще ни черта не знаю, кроме того, что хочу, чтобы от меня отъебались и не приёбывались больше до конца зимних каникул. Ни она, ни ботан, ни учителя, ни мать. Никто вообще. Ни одна ёбаная живая душа. Хватит, нахуй, наигрались. — Всё, это абсолютно ебанутый и лишённый смысла разговор. Иди… куда ты там шла и не трогай меня больше, понятно? Всё, слышишь? Нет у нас ничего. Никаких отношений, никаких сюсюканий. Клоун больше не танцует! — Тебя не было, когда ты был нужен мне! Я вообще не понимаю её. Я ничего не понимаю и даже не знаю, стоит ли как-то реагировать на это. Просто какой-то глупый набор слов. Просто первое, что задуло сквозняком ей в голову! — В смысле, блять, меня не было?! Меня десять часов не было! Я ёбаные уроки делал, чтобы сразу после школы в армию не загребли! Ау, нахуй?! Очнись?! Ты вообще слышишь себя, нет?! А до этого-то меня где рядом не было? У бабки на картошке, когда ты шататься начала?! — Ты постоянно подавлял меня! Господи, я не то чтобы верующий, но если мне сейчас хватит сил просто не прописать ей, то я, наверное, и вправду поверю. Поверю в то, что кто-то сверху держит меня за шкирку и не даёт заработать ещё один привод. — Не давал мне чувствовать себя собой! — Класс. Это или разговор слепого с глухим, или я не знаю что. Бред сумасшедшего и кошмар нормального. Просто один сплошной бред. Бред! — Теперь ты чувствуешь себя собой? Продолжай в том же духе. Глядишь, начнёшь зарабатывать ещё до института. — Кто бы говорил. Я даже не знаю, к чему это. Я не понимаю, к чему это, и потому отмахиваюсь как от мимо пролетевшего комара. — Я бы говорил. Я ни с кем не ебался за твоей спиной. — Голос предательски проваливается, потому что вру сейчас, как распоследняя мразь, потому что не так всё чисто и заебательски, потому что меня, по сути, заставили делать то, что я не хотел, но… Но какая, нахуй, разница? Какая разница, если всё уже, блять, случилось? У неё случилось с таким списком людей, который мне за неделю не перебрать? Какая разница, если ботан, по сути, прав? Я её развлечение на последний учебный год. Так, затыкать дыры, чтобы не было скучно. Так, чтобы от папочки бегать и играть в якобы какие-то высокие чувства. — Или что, у тебя есть какая-то другая информация? Ну так давай, покажи мне! Расскажи хотя бы! Что, нечего?! — Ты изменял мне по-другому! — взрывается визгом, кричит так, что наверняка и на третьем слышно, но разве ей сейчас не плевать? Ей сейчас похуй будет, даже если директор лично поднимется сюда и потащит её вниз, лепить выговоры и папашу вызывать. Ей уже похуй, она уже вся в слезах и даже не размазывает их по щекам, а позволяет течь вниз и впитываться в ворот чёрной водолазки. — Ты тратил время на другого! — На своё будущее я его трачу. Отчего-то раз — и успокоился. Почему-то, сама того не желая, попала в цель. Попала одной фразой. Подтвердила все ехидные слова этого уёбка в уёбском правильном свитерке. Не нужен я ей в лучшей жизни. Никогда не был нужен. Только так, пока здесь, чтобы сидел у ноги. А дальше что будет? Ну откуда же она знает? Гуляй, в армию иди… — Закончила? Отъебись. Жду, что развернётся, по сложившейся привычке соберёт распущенные волосы в хвост, сожмёт его пальцами и, дёрнув плечом, попятится к лестнице, не отворачиваясь, но нет. Стоит там же, где и была. — Нет, я не… не закончила. — Всхлипывает, отирает нос рукавом и, резко зажмурившись, гасит уже вовсю хлещущую истерику. Плачет, но не ревёт пока. Пока нет. Держится. — Мне нужна твоя помощь. Помоги мне, пожалуйста! Я очень тебя прошу, помоги! И снова вперёд. Снова ко мне. Снова пытается ухватиться, и мне это до тошноты уже. Сама ситуация заставляет вздрагивать и часто дышать через нос. Сама ситуация заставляет опасаться за собственный рассудок и крепость желудка. Потому что мерзко от самого себя и от всего этого вот. — С какой радости? — выдыхаю, делаю пару шагов в сторону, неосознанно тянусь к окну, чтобы продышаться и хоть сколько-то прояснить голову. Стараюсь не подавать вида, но пол съезжает вправо, и это в первый раз всё. Никогда раньше так по голове не било. Не эмоциями. — Я же знаю, что ты меня любишь. Обижен, но любишь. Не мог так быстро разлюбить! — повторяет снова, и лучше бы ударила цветочным горшком по башке. Было бы вполовину не так больно. Не так подло точно было бы. — Поговори с папой, прошу тебя! Скажи, что в пятницу я была такая, потому что мы поругались. Пожалуйста, Аристарх, спаси меня! Какая же она всё-таки… себе на уме. Странная. Ненормальная. Ебанутая. Просто не понимающая, что вообще происходит, и продолжающая барахтаться в каком-то своём мире. В своей версии этого самого мира. Уверенная, что всё устаканится. Уверенная, что поору и махну рукой. И, наверное, вот от этого я в ахуе больше всего. Оттого, что она уверена, что я прощу её. Прощу в любом случае. После всего. — От чего, от смертной казни? — Сам не знаю, зачем спрашиваю, но знаю, почему голос звучит так, будто из-под крышки гроба. Я знаю, что в этот раз она не продавит меня. Знаю, что просто не смогу больше быть с ней, не смогу просто обнимать её, и всё равно за каким-то хуем спрашиваю. Как хороший, дрессированный пёсик. — Отец хочет забрать документы из школы и отправить меня доучиваться к бабке, к чёрту на кулички! Вот это ни хуя себе, вау! Видно, давно пора было. То-то местные обрадуются. Свежая кровь, все дела. — Пожалуйста, поговори с ним! — Ёбыри твои пускай с ним говорят. Вот все те весёлые ребята, лица которых ни хуя не разобрать на съемке исподтишка, которая теперь гуляет по всей школе и радует всех, чьи интересы уже перескочили с нарисованных тёлок на настоящих. — И им же, кстати, пускай он и ёбла чистит. Я своё всё уже, отспасал. — Да как ты не понимаешь! — снова переходит на крик и так руки крутит, что хочется по кистям врезать, чтобы прекратила выламывать в обратную сторону. Хочется перехватить и вниз дёрнуть, чтобы вместе со своими суставами перестала выкручивать и меня тоже. Чтобы перестала… вот это всё. — Мы же всё равно помиримся! Мы же всегда миримся с тобой, глупый! И в этот раз тоже… — Не в этот, Насть, — заканчиваю за неё, и замирает с растерянностью на лице. Замирает, будто я реально её ударил. Стукнул открытой ладонью по щеке. — В этот — нет. — Да, вот увидишь. Да, — убеждает меня и снова делает шаг вперёд. Она — вперёд, а я — два назад. Теперь ровно посреди пустого коридора стоим, и это так тупо всё, что у меня начинает давить в висках. Начинает ломать что-то внутри черепа. И лёгкие сжимает. Очень нужна сигарета. Хотя бы одна. Очень нужна. — Ты что тут делаешь? Я же сказал в машину идти. Еба-а-ать… Видно, так орали, что её батя всё с лестницы услышал и поднялся со второго. Странно, что только он один, а не половина учительской. Смотрим друг на друга, как самые заклятые враги, и он морщится, как будто вступил новой туфлёй в свежую кучу дерьма. — А ты, ушлёпок, чтобы на километр к моей дочери не подходил больше, понял? Высокий, грузный, с хорошо поставленным ударом и выправкой. Мрачный и ёбнутый своей армией на оба уха и то, что между ними. С такими лучше не связываться, чтобы после не обнаружить у себя черепно-мозговую и пару переломов. От таких лучше бегать и прятаться. И уж тем более не цеплять. Особенно когда делить-то уже нехуй. — Не получится на километр. Кулаки сжимаются против воли, и сам не понимаю, как делаю шаг вперёд. Припоминаю разом всё. Все его высказывания относительно себя и подлянки, которые он нам устраивал. «Нам», которых уже нет. — У меня друг на соседней улице живёт. Часто в гости езжу, — цежу сквозь зубы и сжимаю их покрепче, зная, что если замахнётся, то бить будет в челюсть. Просто знаю, и всё. — Ну мразь… О да! Это я-то «мразь»! Я, блять! Конечно, кто же ещё во всём виноват?! Конечно, дегенерат Арс, испортивший прекрасную Настеньку и не помышлявшую о плохом! Ату его, нахуй! Вкатать в асфальт! Видимо, это и собирается сделать, но «Настенька» против. Настенька виснет на его плечах и поджимает ноги, заставляя остановиться на месте. — Папа, не надо! Я люблю его, папа! — Отребье, блять. Ой как неожиданно. Прямо хочется обрыдаться от несправедливости и обиды. Никогда так не называли, и вот снова. — Понарожают мусора, — чуть ли не под ноги себе сплёвывает, сдержавшись в последний момент и, видно, вспомнив, где находится. А может быть, из-за того, что наконец-то звенит ёбаный, так припозднившийся звонок. Громко, мерзко, прямо у меня в голове. — Ты это себе, что ли, каждое утро перед зеркалом говоришь? — спрашиваю прямо во время ещё не заткнувшейся, дыру мне в мозгах прорезавшей трели и, кажется, уже ни хера не боюсь. Ни сотрясения, ни переломов. Что они все, если у меня что ни день, то всё катится по пизде? — Что ты там тявкнул? — Я не собака, чтобы тявкать, — поправляю с неожиданным удовольствием и продолжаю нарываться дальше. Продолжаю нарываться и краем глаза вижу, что этаж наполняется зрителями. И хер знает, на крики они или потому, что пресловутая химия. Не ебёт вообще. — Повторить? Так ты ближе подойди, я и повторю. Надо же, всё-таки отвечает на приглашение. При полном коридоре народа отвечает и делает широкий шаг вперёд. С уже занесённым в воздухе кулаком. — Папа, не трогай его! — Настя уже просто кричит и бросается между нами. Отталкивает отца, пихает его в грудь и, выкрутившись, оборачивается уже ко мне. — Аристарх, прекрати! — А ты в машину пошла быстро! — Это уже ей, пытается даже схватить за руку, но не успевает. Она вырывает её, отдёргивает и отступает. Просит ещё, задыхается и всё назад отходит. Пятится. — Папа, пожалуйста… Жмётся к стене рядом с окнами и, осознанно или нет, ко мне. Отступаю в сторону, чтобы даже случайно не натолкнулась на меня. Чтобы не вцепилась руками и не пришлось отдирать её от толстовки. И жалость ёбаная, невесть откуда взявшаяся жалость…. Просто волнами внутри… всё выше и выше… — Никаких больше «пожалуйста». Выше и выше. С каждым взглядом на этого седого, нахмурившего рожу уёбка. Ненавижу его так сильно, что, пожалуй, если бы она уже была моей бывшей месяц или два, если бы всё уже успокоилось, если бы расстались по-человечески, то подыграл бы. Сказал то, что нужно, и даже подставился под удар, чтобы этот старый придурок остыл и отъебался от неё. Если бы всё было иначе. Не как у нас. — Поедешь к бабке жить, она тебя живо со своим хозяйством к порядку приведёт. Заторможенно вспоминаю, что Настя всегда боялась этой самой единственной бабки. Боялась просто ненормально и до дрожи. Чуть ли не ведьмой считала и, хихикая, говорила, что никогда и ни за что не останется ночевать даже в её доме, а тут папаша вон что решил. Решил, что так будет лучше. И ему, что ли, скинули пару видосов?.. — Я в окно выпрыгну, если ты заберёшь документы, — угрожает, пятится ещё, трясётся вся, как в припадке, но не рыдает больше. Отступаю, огибая их по дуге, и придвигаюсь ближе к начавшему толпиться народу. Слухи же разлетаются быстро. Всем уже похуй, что перемена только на пять минут. Всем интересно. Половина снимает, половина так — попялиться поднялась. Все в курсе, все всё знают. — Уже забрал. Настя натурально сереет, услышав такой ответ, и двигается ещё немного, будто по инерции, и тут же ёжится от холода, обхватив себя руками. — Иди в машину. — Ты что же, так и будешь смотреть? Не скажешь ему ничего? — спрашивает вдруг, впившись в меня пронзительным, словно прозрачным взглядом, и голос её едва-едва дотягивает до шёпота. Спрашивает и хмурится, будто только-только проснувшаяся. Озирается по сторонам и словно не понимает, не врубается, где вообще находится. — Мы же пожениться хотели. Я же тебя из армии обещала ждать… — Ты меня с консультации не дождалась, — отвечаю так же, негромко, и почему-то ком становится поперёк горла. Почему-то наперёд знаю, что не надо так. Что не надо так говорить, но всё равно делаю. Всё равно произношу это и делаю ещё шаг назад. Она не моя ответственность. Она взрослая. Что её папаша реально может сделать? — Какая армия, Насть? Она в ответ только медленно закрывает лицо ладонями. Очень медленно тянется пальцами к щекам и прижимает их так, будто и не понимает, что происходит и где очутилась. Слышатся шепотки со всех сторон, кто-то хихикает, кто-то снимает вовсю, а мне в спину летит почему-то больно ударившее по всем нервам сразу «Во комедию ломает, шмара». Мне жаль, что всё настолько в ебеня покатилось, правда. Мне пиздец как жаль. Жаль себя, жаль её, такую сжавшуюся и дрожащую под открытым окном, но я реально понимаю, что ВСЁ. Что ничего не будет больше. Что я просто не смогу больше. Всё посыпалось. Она стискивает пальцы сильнее. Всхлипывает громко и слышно, несмотря на коридорный гомон, и до того, как решительно направившийся в её сторону папаша схватит её за предплечье и уволочёт вниз, отступает и вываливается из окна. Падает вниз, спиной вперёд. Она — вниз, а я — на пол, ощутив, как колени сломались. Просто раз — и нет её в коридоре. И гробовая тишина. И чьё-то выплюнутое уже в полный голос, рассеянное «нихуя… даёт».