Make War, Not Love

А «девочка» реально оказалась не просто себе на уме, как про неё говорили, а с приветом. С хорошим таким, размером с двухэтажный дом. Девочка оказалась клиенткой психиатра, к которой заботливый папочка её не водил, решив, что если ладошками закрыть глазёнки, то большой страшной херни и не будет. Не видно же. Но это всё так, по школе болтают. Никто не знает, кто первый начал и насколько достоверными подробностями обросло. Никто не знает уже, что правда, подслушанная в учительской, а что так, уже додумали на ходу. Добавили для пущей драматичности и трагизма. Я хер знает, как дожил до конца недели и пережил Новый год. Я хер знает, как дотерпел до начала каникул и выведал адрес Арса, которого, разумеется, ни в школе, ни на подступах к ней не было. Я был готов молиться всем ебучим языческим богам, только чтобы эта сто процентов ёбнутая чувством вины собачонка не замёрзла на чужой свежей могилке и не устроила себе цирроз за неделю. Звонить ему было абсолютно бесполезно. Писать тоже. Он тёлке-то своей не отвечал, легко забивая на телефон, а тут… Тут где гарантия, что он вообще его не выкинул или не потерял? Может, просто не заряжает. Хер с ним, с телефоном. Мне бы он только дома был. Только бы поговорить с ним и убедиться, что мы всё ещё на земле и что-то слышим. Воспринимаем реальность такой, какая она есть, хотя бы в общих, приближенных к норме чертах. Адрес мне раздобыла Настя, задавшая всего два уточняющих вопроса. Настя, которая соседка по парте. Которая… Даже мысленно всё ещё уточняю и самому становится не по себе. А уж этому фрукту каково… Каково будет вернуться в школу. Каково будет, если получится заставить его вообще это сделать. Но проблемы нужно решать по мере их поступления, правда? И сейчас моя главная проблема — это попасть в квартиру, в которую меня явно не хотят пускать. Не хочет пускать женщина, которая явно не далеко ушла по возрасту от моей матери, но выглядят они как небо и земля. Эта явно не так довольна своей жизнью, своим мужем и сыном. Нет, моя тоже не очень мной довольна, но хотя бы старается не показывать этого. Не демонстрировать так явно. Здесь же совсем другой случай… Здесь вообще будто другая жизнь. Смотрит на меня как на врага, хотя я и успел-то только что представиться и сказать, что учусь с её сыном в одном классе. Успел сказать, что переживаю и что мне бы очень хотелось его увидеть. Всего на пару минут. Позовите или впустите, пожалуйста. Большего мне не надо, тут же съебусь. Последнее про себя уже, но как же тянет вслух! Из квартиры так тащит куревом, что уже по этому могу сказать, что дома он. Что если смолит как паровоз, то живой. Не окочурился, орошая слезами чужой земельный участок. Что же… хотя бы так. Сойдёт пока. Его мать смотрит на меня, наверное, минуты с две, а после, поджав губы, всё-таки впускает. Отодвигается в сторону, и, боже, чего же мне стоит просто заставить себя разуться в тёмном заставленном коридоре. Мог бы, так прошёл бы так, в обуви. Если бы тут же не вытолкали, точно прошёл бы так. Квартира двухкомнатная, и нужная мне явно та, где дымоган стоит просто стеной. Дверь со стеклянной вставкой, и за той мутно всё. Плавает. За той — полное хер пойми что и безнадёжность. Захожу не стучась и задерживаюсь около косяка, чтобы просто немного привыкнуть, а не блевануть тут же на старый подранный ковёр. Щурюсь, смотрю на него, восседающего на диване, поджавшего под себя ногу и повернувшегося в сторону приоткрытого балкона, и, сглотнув, медленно подхожу поближе. И, надо же, даже головы не наклоняет в мою сторону. Не говорит ничего, не спрашивает. Просто курит. Останавливаюсь напротив и, не зная даже, как лучше, озираюсь в поисках стула и, найдя его, старый и расшатанный, компьютерный, пододвигаю к себе. Так, чтобы напротив. Пододвигаю, а после, передумав, остаюсь на ногах. Просто стоять напротив. — Ты… — Слова подбирать сложно, но я не то чтобы особо пытаюсь. Мне сейчас куда важнее оказаться понятым на другом, ментальном, уровне. Мне сейчас куда важнее оказаться «непокусанным». Подпустит или нет? А если нет?.. То что тогда делать? Продолжить давить или отвалить?.. — Ты только… пойдём со мной, ладно? Я даже разговаривать с тобой не буду, если не захочешь. Только пойдём. Невнятно хмыкает в ответ и медленно выдыхает в сторону. Наверное, в данных обстоятельствах стоит сказать спасибо уже за то, что не в лицо. Странно даже, что не в лицо. Сейчас мог бы и выдохнуть. Курит прямо в комнате, и, судя по всему, если не одну за одной, то по три в час минимум. Курит рядом с приоткрытым окном, но это мало спасает. Дышать сложно, чихнуть так и тянет. А Арсу вот похуй, Арс сам себе и устроил эту газовую камеру. Арсу сейчас на всё похуй. На орущую мать, которая едва пустила меня в квартиру и ждёт не дождётся, когда я из неё уберусь, на сестёр, которым дышать всей этой дрянью, и на отчима, или кто он ему, который если и пытался как-то повлиять, то почему-то больше не пытается, а только подпизживает что-то из кухни. Арсу похуй… а вот мне нет. И речь вовсе не о его отчиме, разумеется. Арс сорвётся. Или уже. Если ещё нет, то точно да, если останется здесь. Ему просто помогут это сделать. Вот все эти замечательные люди вокруг и помогут, додавят, и тогда уже он уберётся просто в никуда, и попробуй найди его потом. Этого я допустить не могу. Этого мне нельзя допустить. Поэтому я сейчас и уговариваю его, не замечая ничего вокруг. Мне плевать, что он курит. Мне плевать, что он не слышит. Мне нужно, чтобы встал и пошёл со мной, а там уж пусть делает что хочет. — Родителей в городе нет и ещё неделю не будет. Хер знает, насколько это сейчас аргумент, но уж что есть. Может, стоило обещать бухло, что не буду ебать мозги и выделю свою кружку под пепельницу? — Любая комната твоя, только, пожалуйста, пойдём. Я стою рядом, он на расшатанном подлокотнике сидит. Я стою, а он, опираясь запястьем на колено, покачивается туда-сюда и, затянувшись в последний раз, вместо того чтобы потушить о донышко изгаженной хрустальной варенницы, сминает окурок в кулаке. Мне даже больновато становится, а у него одно равнодушие на лице. Оборачивается ко мне, и замечаю, что без линз. Но вовсе не поэтому взгляд такой размазанно-рассредоточенный. Взгляд вообще никакой. Пустой. Пожимает плечами будто в ответ на какой-то невысказанный вопрос или, может, на какие-то свои раздумья, и, переведя взгляд на так и не сдвинувшуюся ни влево, ни вправо, перегородившую собой дверной проход мать, поднимается на ноги. Так и не сказал мне ни да, ни нет. Вообще ничего не сказал. Отыскал свой школьный рюкзак, вытряхнул из него всё прямо на пол, затолкал пару упавших книг назад, туда же не глядя смёл несколько тетрадок со стола, закинул какую-то тёмную коробку с полки над столом, прихватил и начатую, и ещё запечатанную пачки сигарет с подоконника и прямо так, поверх домашней футболки, натянул брошенный на стул свитер. И, так и не обернувшись ни разу, прошлёпал в коридор, протиснувшись мимо выдохнувшей матери. Матери, которая вроде как рада, что он сваливает наконец, хотя и старается не показывать этого. Слишком явно не показывать. Я же, заметив, что он оставил, беру его битый и жизнью, и асфальтом телефон, нагоняю и тоже выбираюсь в коридор. Убраться отсюда хочется безумно. Арсу, судя по тому, что шнуровать свои кроссовки он собирается в подъезде или на улице, тоже. Молчит всю дорогу и не то делает вид, не то и вправду даже не замечает меня. Ни на остановке, ни в маршрутке. Не замечает, когда, низко надвинув капюшон на глаза, штурмует уходящую в гору тропинку пригородного посёлка, ни после, нарочито резко развернувшись спиной к параллельной улице и дожидаясь, когда же я достану ключи и разберусь со всеми дверьми. Пропускаю его на участок первого, и на крыльцо тоже. Нагнав, проворачиваю массивный стальной ключ в замке, а после снимаю сигналку. Включаю свет в тёмном коридоре и всё ещё не знаю, как и о чём с ним разговаривать. Всё ещё не выработал стратегию и линию поведения. Ни хуя не штатный случай. Не та ситуация, к которой я мог бы быть готов. И сколько ни думал, сколько кругов по комнате ни наматывал, решая и прикидывая, в какую сторону теперь, как же с ним дальше, так ни к чему и не пришёл. Додумался только до того, что нужно припереть его сюда, и дальше всё — вакуум. Дальше по ходу уже. Раздеваюсь, распутываю шарф и не знаю, какой из нагулянных советов к нему сейчас применим. «Вы хотите поговорить о том, что случилось?» «Вы хотите побыть в одиночестве и поплакать?» «Вы хотите заняться чем-нибудь для того, чтобы переключиться и заполнить пустоту в своей душе?» Гадаю, за какой он меня ударит точно, а за какой — процентов на восемьдесят. А может, и хорошо, что ударит? Может, ему это и надо? А то стоит как истукан, смотрит на свою обувь и молчит. Только куртку расстегнул. Или он её и не застёгивал?.. Видимо, не застёгивал. Оставляю свою сумку около стены и, не придумав ничего лучше, собираюсь позвать его на кухню, пошарить в холодильнике. Может быть, там скажешь что-нибудь? Какое-нибудь «да», «нет», «ботан, иди на хуй»? Что-нибудь вообще. Запихать бы его к психологу, да от школьного он, понятное дело, отказался сразу же и ни к какому другому не пойдёт. Он ни к кому не пойдёт и ни с кем не станет делиться своими мыслями и внутренними переживаниями. Он всё молчит и только заторможенно моргает, но вроде как, додумавшись до чего-то, наклоняется и стаскивает кроссовки. После кое-как разбирается с курткой и, прихватив с собой рюкзак, не оборачиваясь поднимается наверх, а там, прямо по коридору, добирается до моей комнаты. Осторожно, стараясь не слишком нарочито держать дистанцию, направляюсь следом и с недоумением наблюдаю за тем, как раскладывает свои учебники на моём столе. Просто все, которые были в сумке. Раскладывает, замирает на мгновение и, сощурившись, упирается взглядом в незашторенное окно. Долго смотрит вперёд, а после, дёрнув головой, закрывает новые, буквально накануне Нового года моей заботливой маман сменённые шторы. Сразу становится темно, но проблема решается одним ударом моей ладони по выключателю. Арс щурится и, поёжившись, запускает руку в рюкзак ещё раз. Долго шарит внутри и будто бы сомневается, стоит ли доставать то, что нащупал. Медлит, и я вместе с ним тоже. От него несёт как от пепельницы, и если раньше, какую-то неделю назад, я бы его не то что за стол — в комнату не пустил бы, то сейчас… Сейчас приходится сжать зубы и засунуть все свои выебоны в задницу. — Ты что, собираешься заниматься? — спрашиваю, хотя всё и так очевидно. Спрашиваю, и он, так со мной и не заговорив, кивает. Кивает и, заглянув внутрь рюкзака, всё-таки вытаскивает из него то, во что так вцепился. И мне бы стоило догадаться, ага. Мне бы стоило догадаться, что раз уж он без линз, то та чёрная фиговина окажется футляром для очков. Очков, которые он не носит. Очков, которых у него нет. Негромко щёлкает застёжкой, и, подойдя поближе, могу лицезреть самую обыкновенную пластиковую оправу. Чёрную, квадратную и безо всяких наворотов. Достаёт её, раскладывает и смотрит так, будто если раньше и видел, то давным-давно. Надо же, даже стёкла не коцаные. Видимо, и не носил почти. Странно даже, что взял. И что колеблется, прежде чем водрузить на нос и сесть уже, тоже странно. Разве ему сейчас не всё равно, как выглядит? Видимо, всё-таки всё равно. Приподнимает брови и осторожно, расправив дужки, натягивает оправу на нос. Смотрит в стол и отодвигает по умолчанию мой стул, на который и падает, предлагая мне, в свою очередь, довольствоваться вторым, деревянным, из гостевой. Ну, ладно. Не самое страшное, что могло случиться. Усаживаюсь и жестом предлагаю выбрать один из учебников. Так же, молча, толкает ко мне ненавистную всей его душе физику. *** — Покурить не хочешь? — предлагаю просто потому, что на все мои прочие слова реагирует не иначе как кивками или отрицательными мотаниями своей башки, и, вау, откликается тут же. Даже поднимает свою тупую кочерыжку от тетради и поворачивается в мою сторону. Прогресс. — А что, можно? — спрашивает слегка насмешливо, а я сразу даже не знаю, как бы так завуалированно наехать в ответ, чтобы не отвернулся снова, лишив меня возможности нормально его порассматривать. Непривычного такого. В очках. — Ну, учитывая, что ты уже дня два смолишь без перерыва, выходит, что можно, — давлю из себя ухмылку и потираю затёкшую шею. Никогда не думал, что можно настолько охуеть от домашнего задания. От домашнего задания, которое ещё никто не задавал. — И ты что, снова разговариваешь со мной? Огрызнётся же сейчас. Обязательно. Обязан. Послать меня куда-нибудь или ляпнуть что-нибудь о том, что я доёбываюсь. — Я не переставал. — И даже тон нормальный. Даже никакой ужимки нет в голосе. Всё так, будто мы просто приятели или друзья. Будто я не выношу его одним своим видом и находится он тут исключительно по своей воле. Совсем ёбнулся от горя, что ли? — Просто не хотелось. Медленно выдыхаю и думаю, что со всем этим делать. Думаю, куда делся показывающий зубы гопник, и стоит ли мне опасаться, что он вылезет посреди ночи и прирежет меня осколком своих цивильных очков или задушит голыми руками. В итоге решаю, что проблемы нужно решать постепенно. Начиная с малого. Начиная с решаемого. — А есть… есть тебе не захотелось? Мне вот очень хочется. И никогда не думал, что скажу это, но сжечь этот учебник мне тоже пиздец хочется. Хмыкает, стаскивает очки с лица и протирает их краешком футболки. Свитер снял ещё с час назад и повесил позади себя, на спинку стула. Очень непривычный для меня, в этих своих окулярах. Бледный, накуренный и молчаливый. Уставший и не быкующий. Просидевший над задачами больше трёх часов. И если я реально прочитаю сейчас хотя бы ещё одну, то, без шуток, просто блевану. Может быть, даже на исписанную тетрадь. Может быть, и себе на колени — фиг знает, как повезёт. Меня тошнит уже, а Арсу вроде бы и норм. Он словно отключил и внутреннего распиздяя, и чувство времени. Он пожимает плечами и, захлопнув учебник по физике, тянется за алгеброй. Попутно ещё касается мышки, чтобы разбудить комп который он же и включил, набрав пароль под мою диктовку. Тут же оживаю и протестующе шлёпаю его по ладони, а после и вовсе хватаю за неё, сжав поперёк пальцев. Поворачивает голову и смотрит будто бы с вопросом в глазах. Будто бы непонимающе. — Так. Всё. Хватит. — Отпускаю его руку, отбираю учебник и отбрасываю его назад, на свою застеленную кровать. — Пойдём на кухню, и если после ты не раздуплишься, будем сидеть дальше. Смотрит на меня как на вылезшего прямиком из «Звёздных войн» Чубакку и упрямо дёргает своей башкой. — Я не хочу есть. — Я очень хочу. Потому что вообще-то тоже живой, ага. На секундочку. И уже охуел и от физики, и от нервного напряжения, и от звука скребущей по бумаге ручки. Вот натурально охуел. Чудовищно требуется пауза. — Чай? Кофе? Алкашка из родительских запасов? — перечисляю, предлагая, и очень не уверен, что последний — да даже два последних — это хорошие варианты. По идее ему бы ромашки или валерианы аптечной, да в пол-литровой кружке. Это по идее и в теории. На практике же он куда спокойнее, чем должен быть. Намного спокойнее. И лучше бы сломал стол, чем вот это вот презрительное в голосе и из-под очков. — Ты что, собираешься поить меня? — спрашивает, как матёрый алкаш у детсадовца, и мне даже немного смешно. — Почему нет? Вдруг тебя пробьёт по синей лавке? Немного смешно от того, как это, должно быть, выглядит. Потому что да, если бы он хотел надраться в сопли, то, наверное, уже бы сделал это. И уж точно не со мной. И не у меня. — Станешь нормальным, наконец? — «Нормальным» — это каким? — уточняет, а я и сам не знаю, как объяснить. Я пытаюсь, и так себе выходит образ, если честно. — Матерящимся, кричащим, бросившим к херам эту ёбаную физику? Образ, который от него отвалился, стоило ему как следует стрессануть и просто устать до кучи. И вот тебе, здравствуйте, сидит. Светит стёклами очков, и не ебёт его совсем, что я о нём подумаю. — Каникулы же, Арсик, ау! — И что? Мне пойти покататься с горки? Вообще было бы неплохо, ага. Я бы, может, пошёл тоже. Если бы когда-нибудь в своей жизни интересовался горками. Зимними или этими, дурацкими металлическими, об которые летом можно ползадницы обварить. — Можешь нажраться и поваляться под ёлкой, — предлагаю и указываю пальцем в нужном направлении. Предлагаю и даже не знаю, чем ещё его можно зацепить. Как ещё вытянуть на эмоции или правильную тему для разговора. — Внизу стоит, в гостиной. Пойдём, я тебе её покажу. Вряд ли заинтересуется шариками, но может быть?.. Осматривается по сторонам вдруг и задаёт логичный вроде бы вопрос: — А у тебя почему не стоит? Вроде бы логичный, да только у него в комнате, или где он там всё засмолил, я никакой мишуры и праздничного настроения не заметил тоже. Да только пиздец как не в кассу об этом говорить. — А нахуя она мне тут? — пожимаю плечами и не вру ни единой секунды. С праздниками у меня тоже вот так. Уж как есть. — Матери непременно живую подавай, искусственные она не приемлет, а она воняет, эта живая, и линяет, как сука. Весь пол после неё в иголках. Нет уж, спасибо, вся эта херня мимо моей комнаты. — А я тебе зачем тут, если вся херня мимо?.. — спрашивает совсем равнодушно и не меняясь в лице. Так, словно просто к слову пришлось, а он не отказал себе в удовольствии зацепиться. Так, будто это ритуал или такое что-то. — Давай не будем по сто тридцатому разу, ладно? Складываю ладони вместе и, уверенный, что не прокатит, уже мысленно выдыхаю и собираюсь затирать ему то же, что и обычно, но он вдруг просто жмёт плечами и соглашается со мной: — Ладно. Глупо моргаю пару раз и не удерживаюсь от встречного вопроса: — Что, вот так просто? От вопроса, который он, разумеется, игнорирует, перенаправив стрелки: — Ты есть собрался или как? Потирает виски, зависает на мгновение, когда, разминая шею, поворачивается в сторону зашторенного окна, и кажется, что даже и не дышит. Кажется, что именно этот момент самый лучший для того, чтобы прикусить губу и потянуться кончиками пальцев к его плечу… — Послушай, если ты хочешь, мы можем поговорить… Скидывает мою руку тут же и повторяет вопрос ещё раз. Куда резче. — Ты есть собрался или как? Оборачивается ко мне сразу же, но я пытаюсь снова. Пытаюсь по имени или сокращению от него. Хер уж знает, как тут это правильно обозвать. — Арс… — пытаюсь его позвать, но вместо того чтобы пробить что-то или оказаться услышанным, натыкаюсь на самое длинное предложение за вечер. Самое длинное и самое многообещающее. — Ещё раз спросишь меня, хочу ли я с тобой что-то обсудить, и я снесу тебе ебальник. — Даже не моргает ни разу, пока проговаривает, и тут же, не дожидаясь ответа, спрашивает уже сам: — Алгебра или вниз?.. Опускаю веки, будто наспех стирая все свои благие намеренья, и выбираю второе: — Вниз. С силой отталкивается ладонями от стола и, отъехав на целый метр, поднимается на ноги. Подумав, сдёргивает с носа очки и оставляет их поверх раскрытой тетради. Меня обходит всё так же, надавливая пальцами на веки, не то нарочно, чтобы не смотреть, не то просто совпало. Выходит в коридор, и слышно, как спускается вниз. Спустя какое-то время хлопает входной дверью, выбравшись на крыльцо. Выдыхаю и даже мысленно заставляю себя никак не комментировать это. Поспешно переодеваюсь и, спустившись, шарю внутри холодильника. На самом деле тоже не умираю от голода, но подозреваю, что эта псина уже обкурилась настолько, что просто не чувствует позывов желудка, и всё-таки следует в него что-нибудь запихать. Хотя бы немного чего-нибудь. А ещё я жду, когда же его ебанёт. Когда перестанет ходить с таким спокойным запилом и выкинет что-нибудь. Реально мне двинет или разрыдается. Жду, когда же уже его развезёт, но всё так же, будто в тот самый день. Выражение лица даже то же. Отстранённо-спокойное. Замершее. Будто и тут, и нет. И курево это ебучее, которое сейчас у него просто не отобрать. Пошлёт меня на хуй и свалит куда-нибудь. Осматриваю полки и выуживаю наружу оставленный матерью незаправленный салат и сложенные друг на друга бутерброды в широком контейнере. Что-то мне подсказывает, что шпинатный суп этому любителю лапши быстрого приготовления можно не предлагать. Хотя сейчас можно было бы. Ради интереса. Поморщился бы или нет? Скорее, нет… Салат оставляю на столе, бутеры, предварительно сняв крышку, толкаю в микроволновку и, щёлкнув чайником, собираюсь выйти на улицу тоже. Посмотреть, что он там делает, и вообще там ли, а то, может, свалил уже вверх по улице?.. А если свалил, то что я тогда буду делать? Догонять его, что ли? Сталкиваемся в дверном проёме, когда заходит с улицы и вместе с собой запускает и морозный зимний воздух, и никотиновые пары. Захлопывает дверь, и от запаха последнего не могу не скривиться, несмотря на то что оставляю это без комментариев. Так же, молча, разворачиваюсь на пятках и возвращаюсь к навесным шкафчикам и тарелкам. Слышу, как тянется следом и моет руки. Долго так, тщательно моет. Башку бы ещё свою помыл и зубы почистил. Куревом бы воняло куда меньше. Впрочем, пока от одежды не избавится, головомойка мало чем поможет. Микроволновка пищит, сообщив, что бутерброды уже накатались и можно доставать. Только оборачиваюсь к ней, как чайник щёлкает тоже. — Кружки достань, — распоряжаюсь не глядя и уже тяну за серую пластиковую ручку, открывая дверцу. — Чай или кофе? Впрочем, второе тебе сейчас явно не в тему. — Это почему же? — не въезжает сразу, но послушно делает то, о чём попросили, и даже не спрашивает, какие именно стаканы нужно поймать. Просто открывает навесной шкафчик и хватает первые попавшиеся. Они так-то все одинаковые. Оранжевые. Достаёт и оставляет их около чайника, а сам отходит назад, к столу, отодвигает стул и усаживается, наблюдая за моими мельтешениями. И, надо же, молчит, ждёт лекции о вреде нико-кофеина. Серьёзно, что ли? — Это потому же. Не то что бы мне очень хотелось спорить, но мы вроде бы как так общаемся. Ну и пока получается без мата и обвинений. Это ли не прогресс? Или не звоночек в ту сторону, что он ёбнулся от горя. Я пока никак не могу разобраться. — Кофе и сигареты — крайне херовое сочетание, если ты не знаешь. — Ты зато всё знаешь. Это мало похоже на ответку, но я всё равно настораживаюсь. Настораживаюсь и подтверждаю, распихивая салат по тарелкам и решая, что бутерброды можно есть и так, из контейнера, чтобы не пачкать лишнюю посуду. — В теории много чего. — А на практике? — интересуется вроде как с любопытством, но я всё ещё не догоняю, в какую всё это сторону. К чему. — Поменьше. — Курил когда-нибудь? А. Ну вот. Теперь понятно. Кривлюсь и отрицательно мотаю головой. — Блять, нет, конечно. Гадко же потом во рту. И воняет как от мусорки. — Значит, от меня воняет как от мусорки, — изрекает с глубокомысленным кивком и даже без вопроса в конце. Изрекает и опускает голову, будто бы задумавшись о том, что услышал. — Да, — подтверждаю и складываю руки поперёк груди. Как-то само собой выходит даже. Не потому, что хочу излишней категоричности. Реально бесит. — И ты пиздец как мне должен только за то, что я это терплю. — Так зачем терпишь? — спрашивает вроде бы без скрытой подъёбки и поднимает голову. Смотрит с удивлением даже и будто подавляя желание проморгаться и потереть глаза. — Где твои командно-визгливые вопли? — Они не визгливые. И я не ору. Я разговариваю. Предупреждаю. Обещаю. Не ору, — перечисляю, поморщившись, и назидательно поднимаю указательный палец вверх. Самому немного смешно становится, но улыбка съедается без труда. — Понял? Моя улыбка — да. Его — только после того, как прикусит уголок рта. — Понял. — Чудно. Так тебе чай или… — вспоминаю, что говорил до этого, и, споткнувшись, договариваю: — Чай. Чёрный или зелёный? — спрашиваю, а Арс, опустившись на стул, понимающе кивает. И выносит встречное предложение почти без издёвки в голосе: — Может быть, просто кипятка? Почти. Только в самом конце голос немного дрогнул. — В нём кофеина нет. Мне же нельзя сейчас кофеин. И то совсем немного, вместе со зло дёрнувшимся уголком рта. Замираю даже с пустой тарелкой в руке и в который уже раз за несколько часов боюсь, что его сорвёт. И боюсь, и жду этого. Боюсь, потому что в душе не ебу, что с ним тогда делать, и жду, потому что сорвёт рано или поздно, и лучше уж рано, чем после того, как изъебёт мне все мозги. И больше всего забавно, что вроде как и не пытается, а всё равно ебёт. Оказывается, когда спокойный и покладистый, напрягает вдвойне. — Послушай, я не пытаюсь тебя успокоить или пожалеть, — стараюсь объяснить что-то и тут же нарываюсь на попытку если не отгрызть полруки, то, по крайней мере, цапнуть: — Тогда что ты пытаешься? Видно, пинать его надо, чтобы чувствовал себя как обычно, а не «по-особенному». — Не дать тебе пустить по пизде все мои наработки. Всего-то лишь. Я переживаю за себя, а не за тебя, понятно? Слишком много времени потрачено для того, чтобы ты сейчас взял и развалился. — И обстоятельства не в счёт? — Нет. — А ты урод. — И не то чтобы когда-то скрывал это. Всё предельно честно. Как и всегда. — Спасибо, — благодарит вроде бы искренне и берётся за вилку. Начинает есть, а я всё ещё в непонятках. За то, что я сказал, бьют вроде бы, а не рассыпаются в благодарностях. — За что? — уточняю с затаившейся осторожностью в голосе и так же подхожу к стулу. Мало ли придётся вскакивать? — За то, что «как и всегда». А. Вот оно у нас как. Ну, если это залог психологического комфорта… — Раз это именно то, что тебе сейчас нужно, то без проблем. Опираюсь локтями на стол и, дождавшись, пока дожуёт и вскинется для того, чтобы посмотреть на меня, улыбаюсь во все тридцать два. Так широко, что скулы сводит. — Пачку мне свою отдал. И вторую тоже. Протягиваю ладонь и, надо же, вместо посыла встречаю согласный кивок: — Ага. Как докурю обе, так и отдам. И жуёт себе преспокойно, «неголодный». И, надо же, даже без «иди на хуй, ботан», и вообще без мата. — Что, угрожать не будешь?.. Я всё ещё стою, а он сидит, и получается так, что ниже. Получается, что смотрит на меня исподлобья и как-то слишком уж тяжело. Смотрит так, что я ни хрена не могу придумать. Просто вакуум, и ветер среди извилин гуляет. Не потому, что реально сочувствую, о нет. Потому что понимаю, что сейчас поставлю не на то и проебу всё, что только можно проебать. Совсем всё. Безвозвратно. — Язык не поворачивается. Даже не знаю, вру ли сейчас. Это реально очень спорный вопрос. Даже для самого меня. Арс, конечно же, расценивает по-своему и хмыкает с набитым ртом. — Жалеешь всё-таки, значит. Закатываю глаза, отворачиваюсь, чтобы разлить уже чай по кружкам, и, поставив их на стол, сажусь наконец сам. Всё ещё смотрит на меня, и на губах играет всё та же торжествующая ухмылочка. Мерзкая и противная до одури. Куда более противная, чем его отвратительные сигареты. — Жри свой бутер, пожалуйста, и не еби мне мозги, — не выдерживаю, и он только закатывает глаза в ответ на мою реплику. Он не говорит ничего и, о чудо, действительно принимается жевать, и какое-то время оба сидим молча, каждый в своих мыслях. Пьёт свой чай, гремит донышком кружки по столу и спустя время, может, несколько минут или даже больше, вдруг изрекает, обращаясь то ли к вытяжке, то ли ко мне: — Меня как-то раз поцеловал парень. Вскидываюсь сразу же, перестав изучать рисунок на тарелке, и с трудом заставляю себя проглотить недожёванный кусок хлеба с расплавленным сыром. — Я имею в виду по-настоящему, взасос. И нет, я тебе ничего не расскажу. Сглатываю ещё раз, заставляю себя присосаться к кружке и, только после того как выдохну, вкрадчиво спрашиваю: — И это я урод, да? — Да, — подтверждает с абсолютно нечитаемым лицом, а у меня внутри всё так и пылает. И, надо же, есть совсем расхотелось. Кто бы мог подумать почему?! — И ты говорил, что я ошибся? Ты говорил, что ты не… — начинаю тараторить, укушенный любопытством и всеми его ипостасями разом, и не знаю, каким только чудом заставляю себя удерживаться задницей на стуле. Каким только, блять, чудом вообще сижу, а ещё не вскочил и, обогнув стол, не подбежал к нему и не схватил, вцепившись в футболку. Вот же, а!.. Ляпнул он тут между делом! — Я — нет, — упрямо утверждает то же, что и всегда, и, покатав кружку по столу, задумчиво добавляет: — А он, видимо, да. Покусываю губу и безо всякой надежды спрашиваю: — Скажешь, кто это был? Ну и ответ очевиден, конечно же: — Нет. Не сдаст. Конечно, он не расскажет. Сейчас, по крайней мере, точно нет. — А когда это было? — Нет. — Блять, вот ты скотина! Отбрасываю вилку и, вопреки всем своим словам, улыбаюсь. Просто не могу не оценить, как ловко проехался по моему любопытству. И, сволочь такая, поди, ещё и не врёт же. Стал бы он про себя такое сочинять, ага. Не зря же я его выбрал. Да и вообще вся эта фигня с душевой не так уж и сложно ему далась. Вот же, блин! Ну собака сутулая, и как спать теперь?.. Наблюдает за мной и коротко хмыкает, не отрицая: — Немного. — Ты же понимаешь, что я от тебя теперь не отвяжусь? — спрашиваю, а его это вроде бы и не особо беспокоит. Знай себе жуёт и обнимает ладонями бока кружки. — Да ты и так не особо собирался. Он преспокойно пьёт чёрный без всего, а я сейчас откушу кусок от своей керамической. Арс взял и ляпнул, а мне теперь думай, пока не посинею. — Тебе не понравилось? Я знаю, каким будет ответ, но всё равно спрашиваю. Спрашиваю только затем, чтобы проследить выражение его лица. Оно у него всё-таки почестнее голоса будет. — Нет. Блин, не спиздел. Реально едва заметно передёрнуло, когда отвечал. — До блевоты просто. — А со мной? Вот тут замирает и берёт паузу, ждёт, что скажу ещё что-то, не спешит вопить и совать пальцы в рот, показывая, насколько отвратительно всё было. — Понравилось? Медлит ещё немного, поднимает глаза к потолку, будто размышляя, и в итоге выносит вердикт: — И с тобой тоже нет. Улыбаюсь так широко, будто мне только что подарили что-то: — Врёшь же. Понятно же, что брешет. Я же помню. И нерешительность, и всё прочее. Страшно было точно. Мерзко вот не было. Может быть, он и залип после того своего блевотного раза? Задумался? Это же после было? По-любому, кто бы то ни был, лизаться к нему полез раньше меня. — Нет, — отвечает глухо, в почти пустую кружку, содержимое которой приканчивает в один глоток, и я просто не могу его не подъебать. Не могу не потянуться вперёд и не спросить вполголоса: — Было так мерзко, что аж ноги подкосились? Жду ответки или того, что пошлёт хотя бы, но игнорирует и, подумав, вдруг выдаёт нечто совсем неожиданное: — Хочешь бартер? Выжидающе молчу, решая даже не предполагать, что он может мне предложить, и только наблюдаю за тем, как лезет в карман и вытаскивает из него смятую пачку. Бросает её на стол, а после подталкивает ко мне кончиками пальцев. — Сначала ты, потом я. Не догоняю сначала, а затем у меня медленно отвисает челюсть. И как же ему нравится наблюдать за этим. Очень-очень нравится, улыбается даже, и плевать, что так, будто у него зубы болят. — Ты же сейчас гонишь? Пожимает плечами и медленно мотает головой. Настолько потерянный, что становится понятно, что нет — видимо, не гонит. Видимо, ему реально уже похуй. Кто и что с ним будет делать, если это поможет немного отвлечься. Прийти или наоборот выпасть из себя. — Если так не терпится, то можно и без бартера, — намекаю, но вместо того чтобы повестись и начать орать, как раньше, только поясняет, не меняя даже тона голоса. Насколько же ему сейчас стрёмно-то, а? — Хочу, чтобы тебе было хуёво. А вот это уже совершенно нормальное желание с его стороны. Вообще ни разу не удивительное. Удивительно другое. Удивительно то, что он всё ещё не пытается придушить меня, обвинив во всех грехах человечества или хотя бы одной, конкретно взятой почившей курицы, которую при нём лучше так не называть. Лучше не упоминать вовсе. — А тебе хуёво не будет? — уточняю, но вместо ответа нарываюсь на очередной вопрос. Спасибо, что не смену темы. Почти нет. — Пробовать будешь, нет? Прикидываю свои шансы и решаю, что ничего сложного. Ну мерзко. Ну пакость. Зато какое у него после будет лицо… — Спичку хоть дай, я от пальца не смогу прикурить. Торжествующе улыбается и лезет в задний карман своих джинсов. И мне от этой самой лыбы просто не по себе. С чего бы ему так радоваться? — И можно не щериться так, будто я сейчас отравлюсь и сдохну в адских муках? Кидает жигу на стол и разводит руками в стороны. Всё с тем же выражением, приклеившимся к лицу. — Прости, хозяин, плакать по команде не научен. И смотрит так же, как и до этого. Смотрит и всё рот растягивает в стороны. Ему реально нравится. Нравится то, что мне будет стрёмно. Можно отпихнуть от себя пачку. Можно послать его на хуй и сказать, что я в такие игры не играю. Можно. Только едва зажигалка оказалась на столе, я тут же сцапал её пальцами. Только бросил её, как я схватил. Больно уж любопытно проверить, как далеко он готов пойти. Насколько в отчаянии и как сильно в самом деле похуй. Что это вообще? Попытка утопиться или поиск поддержки? Попытка забыться или сдаться уже? Не за что ему больше цепляться. Незачем. Может, и понимает это. Может, хочет хоть глянуть напоследок на то, как меня перекосит, и получить для себя хоть что-нибудь. Хотя бы пару крох морального удовлетворения? А может, хочет наказать себя мной. Наказать за то, в чём ни капли не виноват. Если так, то ебать он смешной. Такой смешной пёсик. Прокручиваю колёсико ещё раз, кремень высекает искру, которая разгорается в маленький огонёк, что едва не обжигает мне пальцы, и, оставив зажигалку в покое, вытягиваю сигарету из пачки. — Только до фильтра, — предупреждает, вытянув указательный палец, прежде чем я успею сунуть этот самый фильтр в рот. — Пара тяжек не считается. — Ты сам это предложил. Не надо надеяться на то, что я отравлюсь и сдохну. — Я не надеюсь. — На что-то ты явно надеешься. Оставляет без ответа, только приподнимает бровь и подслеповато щурится. Наблюдает за мной. Наблюдает за тем, как опасливо заталкиваю горьковатую сигарету в рот и не могу прикурить. Кажется, зажигалка сдохла в самый неподходящий момент. Кажется, стоило выйти на крыльцо, но… раз уж все такие решительные и настроены на «здесь и сейчас», то… Раз щелчок колеса, два… Три… Палец просто соскальзывает. На четвёртом отбирает у меня эту пластиковую дешёвую дрянь синего цвета и сам подпаливает кончик «моей» сигареты. Не то чтобы я не знал, как это делается, но… Но всё равно теряюсь, тороплюсь и затягиваюсь слишком сильно. Побоялся, что уголёк на конце этой дряни потухнет, и на тебе — чуть не захлебнулся отвратительным едким дымом. Закашлялся, конечно же, выдернул эту херню изо рта и, пригнувшись к столу, поймал снисходительный, полный насмешки взгляд. И им же второй раз подавился. Ещё хлеще, чем дымом. Ухмыляется, но не всем ртом, а так, будто бы украдкой. Со злорадством. Ухмыляется и всем своим видом так и говорит: «Ага! Такой херни сделать не можешь!» Херни, которой я, по сути, делать-то и не должен, но как же мне ебано интересно, что ОН будет делать. После того как сделаю Я. Что он будет делать? Как станет выкручиваться? И вообще станет ли? Наверняка станет же, псина. Ещё как станет. Выдыхаю через ноздри, сглатываю ставшую мерзкой горчащую слюну и сую фильтр в рот снова. Вдыхаю осторожнее, и кухня медленно едет вправо. Странно, что не сразу, странно, что только сейчас опустилось в лёгкие. Арс всё наблюдает, пихнув мне свою опустевшую первой кружку вместо пепельницы. Щурится из-за своей долбаной близорукости и следит за моим лицом. Первые несколько тяжек просто отвратительные. Блевать хочется пиздец. До середины сигареты добираюсь только потому, что она ещё и сама медленно тлеет. Понимаю, что если еще раз запихаю в рот эту хрень, то реально вывернусь наизнанку. Понимаю, что если не запихаю, то вот эта ухмылочка, прилипшая к его губам, будет преследовать меня ещё очень-очень долго. — Нахуя ты это добровольно делаешь, господи? — спрашиваю, а у самого глаза на лоб лезут. Хочется одновременно и зажмуриться, и сжаться. Хочется сплюнуть и прополоскать рот. От-вра-ти-тель-но. Просто ужасно. — У меня оральная фиксация, — отвечает спокойно, без тени улыбки. И кивает на остаток сигареты. — Докуривать будешь, нет? Прослеживаю своим направление его взгляда, смотрю на ёбаную, успевшую истлеть ещё немного сигарету, неловко постукиваю ею по керамическому краю чашки и понимаю, что нет. Не могу. Понимаю, что меня либо вырубит, либо отравлюсь. Либо всё сразу. Медленно мотаю головой, и тогда он молча перегибается через стол, перехватывает мою руку и подтаскивает её к своему лицу. — Ты, блять, двадцать минут назад на улице был, — возражаю, наблюдая за тем, как приканчивает остатки сигареты за две тяжки и бычкует её всё в той же кружке. — Ты реально сдохнешь к тридцати. — Хорошо бы раньше. Не могу не скривиться ещё сильнее на это замечание, но оставляю его без ответа. — Ну что, раз ты проебался, то назад, к алгебре? И спрашивает ещё так обыденно. Совсем без торжества в голосе. Будто только что не обыграл меня. Будто бы совсем нет. Ничего не случилось. Мне от досады хочется кусаться, а ему хоть бы что. Ни капли злорадства. Ни в голосе, ни во взгляде. И, сука, это так странно. В этом определённо есть какой-то подвох. Какой?.. — Ты же знал, что я проебусь?.. — спрашиваю просто ради того, чтобы спросить, и, когда кивает, легче не становится. — Процентов на девяносто. А, ну вот оно. Стал бы он предлагать запихать что-то в свой драгоценный рот, если бы не был пиздец как уверен, что не придётся. — Я крепкие курю. После того, как отвечает, тоже. Ощущаю себя немного дурачком. Очень условно немного. Не стоило вестись на такой примитивный вызов. Ой как не стоило. Хотя бы блевать бы теперь не тянуло. — Да, я заметил, что не «вог» с ментолом. Его лицо заметно вытягивается, и явственно проступает подозрение в глазах. Надо же, какая прелесть. — Что ты так смотришь? У матери подружка была, которая ими баловалась. И что, никаких неустоек? Я бы обязательно с него стряс что-нибудь. Так или этак, а он только руками разводит и ни разу не жалеет о том, что упускает что-то. Такую возможность получить что-нибудь упускает! — Заранее же не оговорили. Хочется шлёпнуть себя рукой по лбу и застонать. Как ребёнок, ей-богу. Где изворотливость и прагматизм? Где что-нибудь, кроме собачьей непосредственности? — Ты реально лопух. — Удержаться невозможно, и я не то чтобы собираюсь заставлять себя. — Мог бы и выторговать что-нибудь. — Ага, — соглашается и, как-то странно зыркнув, отталкивается ладонями от стола. Совсем так же, как в комнате, повторив движение. — Алгебру. Уходит наверх, а я остаюсь внизу, разобраться с посудой. Нарочно не пользуюсь посудомойкой и долго вожусь с раковиной. И, блять, не то мне кажется, не то пальцы всё равно воняют куревом. И в кухне, несмотря на тут же врубленную вытяжку, тоже. Упорно воняет даже на лестнице, и потому, прежде чем вернуться в комнату, заруливаю в ванную. Ещё раз помыть руки. Кажется, что дрянь эта его просто под кожу въелась. Влипла между клетками, и вонять мне теперь все зимние каникулы. От несчастных пары тяжек вонять. Если это так, то его-то мне теперь как отмывать? Как теперь с ним спать? В противогазе? Почему-то уверен, в гостевую не свалит. Внизу, на диване, не останется тоже. Почему-то уверен, и всё тут. Сколько у него возможностей было, под боком остаётся, и всё тут. Такой весь мистер «Ты мне пиздец как противен, но вообще-то как бы ты не первый, кто засунул свой язык мне в рот». Охуеть можно. У него, видно, реально на лбу написано, и ещё и той краской, что заметна не только мне. Написано что-то вроде: «Я не латентный, но может прокатить, если попробуешь». И специально же сказал мне. Специально ляпнул, зная, что изведусь теперь. А может… может, просто выдумал? Может, решил попробовать поиграть со мной в ответку? Так, для успокоения души? Решил отвлечься? Ему сейчас все способы хороши. Ему сейчас, куда свою башку ни засунь, всё сойдёт. Сто процентов же так и есть. Абсолютно так. Раз за разом мылю кисти и никак не могу заставить себя перекрыть краны. Почему-то не могу. Всё прокручиваю в голове все его действия, взгляды и косые ухмылки. Всё представляю их и гадаю, сколько же таких ещё нужно, чтобы треснул в итоге и сломался. Чтобы разбился и развезло. По-любому же развезёт. Не может не развезти. И чем скорее это произойдёт, тем лучше. Тем меньше успеет передумать и отожрать кусков от своей и без того ушатанной психики. Но, блять, реальные пацаны же не рыдают. Реальные пацаны переживают своё горе, сцепив зубы вокруг сигареты и, как оказалось, наказывая себя физикой. Уроками в целом. Себя наказывая и меня за компанию. Никогда не думал, что этим меня можно наказать. Что же с ним делать? Что? Намыливаю пальцы уже по пятому кругу и понимаю, что пора бы завязывать. Понимаю, что всё, хватит, сдохли даже бактерии, входящие в последний живучий процент. Пора назад. К Арсу, который, я надеюсь, не курит прямо из окна моей комнаты, и алгебре, если он ещё не передумал. Надеяться ввиду обстоятельств, наверное, тупо, но я сейчас предпочитаю сойти за тупого. За тупого и совсем невнимательного, потому что, когда возникает за моей спиной, натурально подпрыгиваю от испуга. — Только не говори, что снова на улицу, — спрашиваю у появившегося в зоне обзора отражения, и оно медленно качает головой. Как-то очень уж напрягающе медленно. — Слава всем греческим богам, я не умру от интоксикации, дыша с тобой одним воздухом. — Почему «греческим»? — переспрашивает после паузы, и я могу только неопределённо повести плечами: — Не знаю. Первыми в голову пришли. Не говорить же вслух, в конце концов, что меня парит, когда подкрадываются? Особенно парит, когда это делает психически неустойчивый, околокриминальный элемент в особо мутный период своей жизни. — Этот отвратительный привкус скоро исчезнет или мне теперь до конца недели вспоминать, как ты меня наебал? — Зубы почисти, — советует, и я едва не хлопаю себя ладонью по лбу. — Да, точно. Понимаю, что психую и тупею на глазах. Понимаю, что мелко дёргаюсь, и не знаю, откуда всё это взялось. Не понимаю, почему руки кажутся лишними и почему взгляд из-за стёкол очков кажется мне куда более острым, нежели рассредоточенный, с прищуром. — Как-то не додумался. А ты зачем пришёл? Алгебра не желает давать тебе лапу без моего присутствия? — Вроде того. Не реагирует на уже сотую в ряду собачью шутку, и, блин, я уже не знаю, как расшевелить его. Я не знаю, как заставить его прикрикнуть или вспылить. Наверное, это и хорошо, что он аморфный и плавает где-то. Да только это сейчас плавает. Только чем дольше плавает, тем сильнее будет последующий взрыв. — Слушай… — начинаю издалека, пробуя в очередной раз завести уже мне самому порядком поднадоевшую песенку, но отсекает её тут же: — Нет. Отсекает, даже не зная, что я хотел сказать, и теряюсь немного поэтому. — «Нет»? — повторяюсь и выдыхаю, жалея, что кроме Хензе не почитал Комаровского. Сейчас пригодилось бы. — Это как это? Отлипает от косяка и пожимает плечами. Мол, и сам не знает, «как это». Стаскивает очки и, оглядевшись, оставляет их на вытянутой стиралке, поверх сложенных маман полотенец. Надо было унести их отсюда… Надо бы придумать что-нибудь посущественнее, чтобы отвлечься, помимо ёбаных полотенец. Надо бы понять, чего от меня хотят. Перекрываю воду и делаю шаг назад просто потому, что он — вперёд. Ну так получается инстинктивно. Оказывается, реально не по себе, когда кто-то вот так прёт. Оказывается, реально не по себе, когда не знаешь, что с этим делать. Я вот сейчас не знаю. Я не знаю, услышит ли меня вообще. Что ему вообще говорить? Арсу сейчас будет похуй, если его переедет грузовик, не то что кто-то что-то пропалит. Арс и держится-то только потому, что плавает в каком-то заторможенном неверии. И если у него и есть какой-то тормоз, то я в душе не ебу, как за него дёрнуть. И где он вообще. — Ты нормально вообще? — спрашиваю, несмотря на то что знаю ответ. Спрашиваю, а он меня вместо этого самого ответа лопатками вбивает в дверцы душевой кабины. Снова кабины, надо же. И нет, не страшно. Совсем нет. Интересно даже. Осмысленно он это или так, совпало. Задумал что-то или само вышло. Жду, что вот уж сейчас-то точно обвинит по сотому разу во всех грехах. Жду, что влепит уже, но нет. Смотрит только, прищурившись, и, потянувшись назад, за моё плечо, находит пальцами плоскую ручку и, дёрнув за неё, заталкивает меня внутрь, заставляя переступить через бортик. Впрочем, «заставляя» — не совсем то слово. Как заставить того, кто не против? — Раздеться-то можно? — интересуюсь, приподняв брови, и тут же, не дожидаясь ответа, стаскиваю футболку через голову. Пока ещё сухая. Пока не прилипла. Оставляет безответным, разумеется, и, заступив следом, тянется к панели управления. Останавливаю, схватив за руку. Сжимаю и правую, и дёрнувшуюся левую. — Тш… Спокойно. Куда я от тебя тут убегу? — Обвожу взглядом пластиковые стенки и делаю маленький, просто ничтожный шаг вперёд, прежде чем отпустить его руки. — Но ртом формулировать свои желания можно? И вот это… Оба опускаем головы, когда касаюсь пальцами пустых шлёвок на его джинсах и тяну за них, зацепившись указательными. — Тебе здесь ни к чему. — Тебе вообще не стрёмно? — Осведомляется с недоумением и даже с досадой. Говорит это так, будто надеялся на то, что дёрнусь в итоге. На то, что отступлю. — Не страшно? — А почему должно? Оставляет без ответа и опускает голову. А я, кажется, теперь знаю. Знаю, что сделать. Чтобы вот этот вот упрямый лоб отъебался от меня со своим самоистязанием алгеброй. А ещё знаю, что раздражаю его. Вымораживаю. Достаю. Может быть, ненавидит без всяких оговорок и шуток. Может быть, и больше того. Может быть, задушил бы, без шуток. Так почему бы и нет?.. Почему бы не дать ему эту возможность? Хочешь? Давай. Покажи, кто тут главный. Может, полегчает. Хотя бы немного. Расстёгиваю пуговицу на его джинсах и, оставив их в покое, снимаю футболку. Чуть медленнее, чем свою. Выкидываю из кабины обе и приподнимаю брови, предпочитая не размениваться на лишние слова. И так догадается. Смаргивает, потирает глаза, с силой жмурится и, схватив меня не за плечи, не за пояс даже, а за глотку, сжав её так, что я едва не закашлялся, упирает затылком в одну из округлых стен. И давит. Давит, пока инстинктивно не распахну рот, чтобы было легче дышать, но не пытаюсь отодрать его пальцы, напротив, стаскиваю штаны вместе с бельём, а второй рукой слепо нашариваю кнопки на панели управления. Врубаю холодную воду. Сначала её и только после горячую. Обжигает сначала, а после терпимо уже. По макушкам бьёт обоих, и после ничего, тепло. Жарко даже. Очень горячо. И хер знает, от воды ли. Смотрит с такой ненавистью, что начинаю кусать губы. Невольно. Почти не замечая этого и наплевав на то, что вообще-то заливает пол. Надо бы закрыть дверцы. Надо бы раздеться. Или не надо?.. Может быть, захочет сам?.. Если не врубит заднюю, одумавшись в самый последний момент. Досадно выйдет, конечно. Никаких тебе двух зайцев одним выстрелом и всё такое, но пока вроде и не собирается назад. Пока собирается натурально кокнуть меня посредством лишения кислорода. И смотрит всё, напрямую. Смотрит, как пытаюсь дышать мелкими глотками сдавленной его хваткой гортанью и сквозь оседающие на губах капли. И нравится же. Нравится ему ощущать вот это. Ощущать власть. Ногами же окончательно стаскивает спущенные мной джинсы и спинывает их, умудрившись даже носки скатать и снять. И это мало похоже на желание капитуляции. Это заставляет меня улыбаться, даже несмотря на то что перед глазами уже чёрные точки так и скачут. Мне, на удивление, нравится это. Мне нравится подчиняться. Нравится, несмотря на то что если захочу всерьёз, то не смогу освободиться. Сильнее меня и сейчас куда злее. Отчаяннее. И всё, дурак такой, никак не решится. — Плохой пёсик, — натурально хриплю сквозь шум воды и улыбаюсь ему, глядя прямо в тёмные глаза. — Что же ты всё тупишь, а? — спрашиваю и, несмотря на то что тут и размахнуться-то негде, получаю удар под дых. Довольно слабенький, но мне ожидаемо хватает для того, чтобы захлебнуться. Хватает для того, чтобы подавиться, и, запоздало заметив, что отпустил, прежде чем вдарить, сгибаясь, съехать вниз. Цепляясь за плечи, локти, запястья и голые бока. Цепляясь за него и жадно, с надрывом дыша. И больно, и сладко. Знал бы, что вштырит так, и раньше бы его довёл. Или нет, не довёл бы. Раньше он боялся, а теперь ему просто похуй на всё. Теперь он хватает меня за волосы и тянет за них, протаскивая щекой по своему животу. Совсем как я раньше сам делал, дразня его. — Зачем так грубо? Сказал бы ртом, — спрашиваю, а сам капли собираю с его кожи, которые так и цепляются сами, падая на язык. Спрашиваю и вскидываюсь, зная, что это приятно — смотреть на кого-то сверху вниз. Очень-очень приятно трепать по волосам и дёргать за них, удерживая так, как тебе хочется. — Смотреть будешь? Или снова заявишь, что «плохо видишь», а, пёсик? Смотри на меня… Смотри! Дёргается назад и рывком закрывает дверцы, на секунды разорвав зрительный контакт. После, помедлив, возвращается зрачками к моим. После возвращается сползшей с моей головы ладонью на щеку и, пройдясь по ней, касается явно осторожнее, чем следовало бы. Не шлёпает, а гладит и давит на подбородок. Послушно открываю рот и позволяю ему вообще всё, что хочется. Трогать, скользить горьковатыми от курева пальцами по языку и касаться зубов. Трогать, давить одним, двумя, даже тремя пальцами, и, не удержавшись, прикусываю за фаланги, но не для того, чтобы выдернул, а потому что не терпится. Потому что его заводит это. Столько бесился из-за меня, а теперь вот может отыграться. Теперь может «наказать», поставив на колени. И, конечно, ему хочется. Ему и в прошлый раз хотелось. Ему хотелось в бывшей столярке. Он почти укусил меня тогда. Почти поцеловал. Сделал бы, если бы я не тормознул его. Нужно было не тормозить. Не мариновать больше. Нужно было посмотреть, что он будет делать, когда всё получится. Но что же теперь уже, когда всё куда интереснее? Теперь и вовсе мне под челюсть давит, и теперь я уже не отодвинусь. Теперь всё не для того, чтобы подразнить его и доказать свою правоту. Мне сейчас честно похуй, чего он там о себе мнит. Арсу, скорее всего, тоже. Арс мне сейчас по щеке елозит своей незаинтересованностью и по-любому запихнёт мне её в рот, если я ляпну что-нибудь. В любом случае запихнёт. С отсрочкой или без. Лучше бы с. Чтобы поиграть немного. Настроиться. Гладит по щекам пальцами. Отводит налипшие на лоб короткие волосы и медлит, разглядывает меня всё с тем же близоруким прищуром и кажется мне даже трогательным. Кажется мне заторможенно ускользающим. Кажется мне вот-вот передумающим. Тянусь пальцами к его члену, провожу ладонью по его бедру, чтобы перехватить инициативу и просто помочь ему, в конце концов, остаться злым и решительным, но ловит моё запястье и останавливает его. Хочется чертыхнуться вслух и укусить его за живот. Хочется спросить, серьёзно ли он такой ебанутый и с чего, нахуй, это вот всё. Взялся трахать, так трахай уже. Касаюсь губами кожи над лобком и надавливаю подбородком чуть ниже. Смотрю на него и выжидаю. Не позволяю себе ляпнуть никакой гадости и только смотрю. Только жду и медленно, очень медленно отвожу лицо влево, так, чтобы касаться щекой и носом вот этой вот штуки, которую он мне не даёт. Ни потрогать, ни на язык. Херова институтка из восемнадцатого века. Нет бы воспользоваться ситуацией и отомстить мне за все собачьи шутки разом, так ломается. Думает там себе чего-то. Цепляется за что-то. Выдумывает. Неужто на поверку оказался глубже чайной ложки? Не такой уж и недалёкий гопник, а, Аристош? Мотает головой, будто отказываясь от чего-то, кривится и пихает меня в лоб. Отступает на полшага назад и разворачивается. Да ну нахуй… Перехватываю его до того, как свалит, и даже до того, как сам в полной мере осознаю, что делаю. Просто хватаю за руки и разворачиваю назад. Выбивается, и едва не сносим единственную полку. Разбивает локоть и прикладывает спиной о панель управления. Прибавляет напора воды, и теперь оба уже щуримся, чтобы глаза не выбило нахуй режимом интенсивного массажа. Он хочет свалить, я же абсолютно придерживаюсь противоположного мнения и желаний. И оба топчемся по его отсыревшим и забившим слив джинсам. Он хочет свалить, я цепляюсь за него как могу, и оба абсолютно ни хуя не видим. Упавший вниз гель для душа разлился, и теперь у нас тут ещё и пенная пати. Теперь ноги скользят, и места ни хрена не добавилось. Ему толком не замахнуться, чтобы отцепить меня. Ему толком ничего не сказать, только так, плеваться междометиями и гласными. Идиотизм, да и только. Сталкиваемся всем чем можно. Лицами уже пару раз. Носами, левой и правой щекой. Разок даже губами. Отодвигается, как ошпаренный, а мне это интереснее потенциального затопления первого этажа вдруг. Мне это интереснее всего. Обхватываю его шею руками и сцепляю пальцы в замок. Держусь за них, как будто от этого что-то зависит, и, несмотря на полученный подзатыльник, хмыкаю. По губам так и лупит из верхней лейки, но похуй, пусть. Похуй, Арс вот тоже замер. Не то в нерешительности, не то потому, что сдался. Смотрит не то вниз, не то вообще в никуда. Я хочу, чтобы он был первый. Очень хочу, чтобы он потянулся первым, чтобы закрыл глаза, или как там оно должно быть. Чтобы просто смирился уже и расслабился, опустил плечи и перестал дёргаться. Чтобы дальше оно само, как и должно. Чтобы просто успокоился уже и выбросил всё лишнее из своей тупой башки. В конце концов, теперь играть в верного бобика у него нет причин. Правда вслух я этого не скажу. Правда нужно быть совсем идиотом, чтобы ляпнуть и после надеяться, что не оторвёт башку. Или что всё-таки проморгается, пошлёт всех своих тараканов и закроет наконец глаза, чтобы не щуриться. Чтобы спрятаться. Чтобы поцеловать. Жду, и жду, жду, и, кажется, вечность проходит. Жду и дожидаюсь только того, что поднимает опущенную руку и на ощупь пытается отрегулировать воду. Давит на несколько кнопок сразу, и все не те. Давит на несколько, и ничего не меняется. Срабатывает только, когда попадает на одну, и напор становится куда слабее. Становится щадящим и переходит на боковую лейку и не грозится больше оставить на коже несколько десятков краснеющих полос. И шумит вполовину не так. Не дезориентирует. Можно при желании сбежать. Отпустить его, что ли? Не висеть же до завтра? Собираюсь уже и правда опустить руки, как обмякает и медленно, очень медленно кренится вперёд. Наваливается на меня и прижимается щекой к виску. Даже не верю. Даже не верю и спешно перебираюсь тут же расцепленными на его макушку и шею с другой стороны. Стискиваю как могу и вдавливаю в себя. Обнимаю и привстаю на носки, чтобы оказаться повыше. Отпихиваю его валяющееся на дне кабины шмотьё в сторону, чтобы вода уходила, и осторожно, повернув голову, жмусь губами к его скуле. К скуле, к виску, докуда дотянусь вот так, не отлипая. Медленно и жадно, с нажимом. Медленно и чуть ли не вскрикнув, когда вцепляется в меня в ответ. Наконец-то вцепляется. Стискивает поперёк рёбер и сжимает, не рассчитывая сил. Гладит по спине и замирает пальцами где-то на пояснице. И это едва ли не восторг. Это ёбаные фейерверки внутри. Почти оттаял и подался навстречу, а не тяпнул за руку. Почти мой, уже почти. Прижимаюсь губами к его виску и не отнимая их веду вниз, к щеке, и там, чуть отодвинувшись, уже к уголку рта. Арс вздрагивает, но остаётся на месте, только склоняется пониже, к моему плечу. Не понимаю, чего он так. Не понимаю почему, если мы уже сосались в этой самой кабине. Если всё уже было, только теперь никаких камер нет. Только теперь можно всё провернуть на его условиях. Чего он дёргается, не соображающий от горя? Или, напротив, слишком уж ясно соображающий. Тут как посмотреть. Промаргивается и поднимает лицо наконец. Поворачивается ко мне. И обречённый такой, что капец. Такой, что психануть на него хочется и самому отпихнуть. Это и делаю, когда перехватывает за дёрнувшуюся руку и, надо же, всё-таки предпринимает что-то. Всё-таки неловко тюкается сжатыми губами о мои. Так, будто не умеет, и тут же подаётся назад, испугавшись своей же смелости. И ладно бы первый раз у него это было и со мной, и в жизни, так нет же. Совсем нет. Но боится чего-то, и будто бы больно ему. Больно от соприкосновений. Выдыхаю, как вконец заебавшийся, и припираю уже его к стенке кабинки. Наступаю, и послушно пятится, чудится, будто бы даже с облегчением отступает и упирается лопатками в запотевший пластик. С облегчением же удерживает ладони там, куда уложу их, и сам уже целую его, уловив, что иначе сдохну от старости, пока он там со всеми договорится в своей голове. У всех тараканов спросит, можно ли. Целую и глажу по плечу и груди. Не знаю зачем, и не то чтобы надеюсь, что успокаивающе. Целую, не закрывая глаз и без языка. Скорее по-деловому, нежели ожидая какого-то ответного прилива чувств. Всё пиздец тупо. Ему оно нахуй не интересно, я вообще уже не понимаю, зачем он меня сюда затащил, если сдулся. Выдыхает, и я невольно кривлюсь от едва уловимого, но всё-таки привкуса никотина. Выдыхает, я вздрагиваю и подаюсь назад, и он, сразу же ожив, за мной. Мой шаг назад — и тут же его. Обхватывает поперёк пояса и размыкает наконец рот. И горько сразу. Горько сразу же на языке становится. Мой, наверное, не лучше, да только он привык и сам смолит последние дни, как паровоз. Он привык и сейчас целует меня взасос только для того, чтобы сделать плохо. По-любому только за этим. Целует медленно, уверенно и так, что голова кружится. И оттого, что горько, и оттого, что одыбал наконец. Оттого, что неторопливо лапает. И по спине водит, и ниже тоже. Обеими руками трогает и удерживает рядом. Он голый совсем, я — в отсыревших насквозь домашних шортах, которые, кажется, прилипли намертво и теперь не отдерёшь. Опустил плечи, расслабился. Выдохнул и, наверное, просто забил на всё. Тащит меня ещё ближе, обнимает за плечи и медленно, очень медленно кусает за губы. Только и делает, что кусает то за одну, то за вторую. По очереди. Без языка почти. Только так если, случайно коснётся им и тут же назад спрячет, пока не столкнулся с моим. Завязки на шортах распускаю сам. Стягиваю их тоже. Херово выходит, но в четыре руки проще. Даже если не открывая глаз. Даже если пытаться продолжать целоваться. Даже если не так уж уже и медленно. И, надо же, всё в этой ебучей душевой кабине. Опять тут. Почти одного роста, и это очень на руку. Это очень удобно, если притираться друг к другу. Это очень в тему, если виснуть на шее, сжав своё же запястье пальцами, защёлкнув импровизированную петлю. Пропихивает колено между моих, и так ещё ближе. Так грудью к груди и живот к животу. Переключается на мою скулу, кусает за неё и, когда ойкаю, спускается ниже, к шее. Там уже и вовсе не церемонясь стискивает зубы совсем не понарошку, но, вместо того чтобы отпихнуть его, только хватаю за голову и прижимаю покрепче. Я помню, что ему не нравится, когда больно. Про меня речи не было. Меня никто и не спрашивал. Зубами всё на одно место давит, а я нахожу его пальцы на своих боках, тащу их вперёд и вниз, по своему животу. Тащу их вниз и накрываю ими свой член. Сжимаю поверх своей рукой, и тоже совсем не нежно, без излишней осторожности. Намекая и показывая, как можно. Может, от этого ему станет легче? В каком-нибудь из смыслов. Оставляет ладонь, где было показано, и, надо же, даже не пытается отдёрнуть так, будто коснулся ядовитой змеи. Оставляет ладонь на месте и гладит пальцами, примериваясь. Продолжает покусывать между шеей и плечом, и мне очень и очень хочется в свою уютную кроватку. Под одеяло. На лопатки. А там уж пусть делает что хочет. Использует меня как игрушку-жевалку или ещё что. Глажу по мокрому затылку, зверски грызу свою нижнюю губу и перекрываю воду. Не так-то просто, оказывается, это всё, когда в башке один сплошной туман и ни единой приличной мысли. Все сплошь разрозненные и о том, что же дальше. О том, решится или нет? А если и решится, то на что? Потискает немного или ещё что?.. Заведя руку за спину, открываю дверцу и прямо так, мокрый, рискуя поскользнуться, переступаю через высокий борт. Тащу его за собой, буксирую почти, вцепившись в руку, и выдёргиваю в холодный после разогревшейся ванной коридор. Какое полотенце, что это? Зачем? С волос капает, на половом покрытии остаются расплывающиеся мокрые следы. Тащу его за собой в комнату, и язык так и чешется ещё раз спросить про «правило одеяла». Так и чешется… И я бы обязательно спросил. Прямо сейчас. Если бы мог. Если бы он не был занят. Если бы эта невоспитанная псина меня за него не укусила.