Make War, Not Love

За руку тащит, а я и не сопротивляюсь, просто не понимаю зачем. Я не понимаю, зачем уже упираться. Не понимаю зачем, если я же сам его и укусил только что. Из вредности, не иначе, но за язык сначала, а потом за губу, потом за другую, потом опять за язык… Не понимаю, что может случиться, если запрёт в свою комнату. Хуже уже не будет. Хуже всё равно некуда. Теперь уже точно некуда. Теперь просто всё равно. Как-то отдалённо любопытно, и всё. Больше вообще ни фига не чувствую. Ни паники, ни стыда, ни страха. Вырубили всё, кроме какого-то стрёмного, ненормального любопытства, которому я поддаюсь без проблем и даже без намёка на сомнения. Мне теперь похуй. Мне хоть сколько-то интересно, так пускай. Пускай будет. Перехватывает моё запястье чуть выше, мокрыми пальцами скользит по коже и буквально запихивает в свою комнату. Сразу же выключает свет; боится, видимо, хуев дрессировщик, что передумаю. Передумаю, соскочу, ещё что-нибудь… А что он станет делать, если нет? Если вдруг нет? До конца пойдёт или сам спрыгнет где-нибудь, решив, что для него такое слишком? Что для него вообще слишком? Есть такое вообще, нет? Или мы только к сигаретам плохо, а благотворительно дать в задницу — это запросто? Это за четвёрки в четверти? Это «хороший мальчик, возьми»? Это всё вместе? Топчемся на месте, как в душевой, пока не разворачивает меня спиной к кровати, пока не пропихивает чуть дальше в комнату и, дёрнув на себя покрывало, толкает меня вниз. Укладывает и сам тут же рядом оказывается, с одеялом. Со своим лёгким бесячим одеялом, которое почти и не ощущаешь — так слабо давит на плечи. Становится нервно смешно. Упорно лезет со своим «правилом». Очень оно ему зачем-то нужно. Прямо пиздец как. А я не хочу с одеялом. Я хочу так. Я хочу… сам не знаю чего. Чтобы от меня все отъебались для начала, но хули тут о несбыточном? Хули тут, если ко мне никто и не приёбывался, кроме него? Я хочу без одеяла, но выхватить и отпихнуть край никак не выходит. Я отпихиваю, а он снова на мои плечи тащит. Я брыкаюсь, а ёбаный Женя обхватывает меня за шею, каким-то образом умудряется оказаться снизу и даже толкнуть коленкой в бок. Простыня сразу же промокает. Подушка тоже. Не вижу, но чувствую рукой, потому что упираюсь ладонью чуть выше его головы. Не вижу, но ощущаю, что натянутое на меня одеяло тоже тяжелее, чем должно быть, и противно сырое. Пока ещё тёплое. Пока ещё. Я знаю, что сам к нему запёрся, пока он свои херовы руки мыл. Я знаю, что сам его в душевую потащил, и знаю, что сам же и замешкался. Я знаю, что я ничего не знаю. Мне и легче с ним, и непонятнее. Мне с ним просто как-то. Хоть как-то. Мне с ним думается о чём-то кроме. С ним я злюсь на него же и отвлекаюсь. Разговариваю, делаю домашку. Домашка вдруг становится такой важной. Домашка становится чем-то таким нужным, потому что мне хочется. Хочется вырваться нахер из этой дыры. Свалить в любой город, крупнее этого, поступить на этот его волшебный, мифический и вовсе не для таких тупых, как я, предназначенный бюджет и никогда больше, НИКОГДА не возвращаться сюда. Вот на эту самую улицу тоже. Никогда. Если получится, я клянусь себе, что на самом деле курить брошу, а не понарошку, чтобы ботан не пиздел. Я всё брошу. Курить, жрать, материться. Я… Я замираю над ним, липну на расплывающихся и без ночной уже темноты чертах и перестаю двигаться совсем. Даже моргать перестаю. Думаю снова. Не о том, о чём мне сейчас стоило бы. Я так сильно хочу на него злиться и не могу. Хочу пнуть, укусить, огрызнуться, хотя бы послать на хуй и… И даже открываю рот для того, чтобы это сделать, и… ничего. Я не могу. Я давлюсь своими не словами даже, а просто мыслями. Они как разбухающая вата. Они забивают совсем всё. Они будто мешают мне всё на свете. Царапают по гландам и не дают сглотнуть. Задыхаюсь вовсе не в шутку. Не понимаю, почему так происходит. Не понимаю, как же, блять, так. Как же, если ещё несколько минут назад мы сосались, а теперь… теперь меня почти кроет, и я либо сбегу прямо как есть, голый, и затянусь, либо нахер сдохну. Я не могу дышать воздухом. Сколько дней уже не могу. Я не… Обхватывает за шею крепче и, приподнявшись, тащит вниз. Тащит к подушке, буквально заставляет вжаться лицом в сырую наволочку и упереться подбородком в своё плечо. И прекрасно знаю, что у меня хватит сил вырваться, если что. Я знаю, что сильнее, и один хороший рывок и… — Тихо… — Гладит по спине. Проходится пальцами между лопатками и, сука, снова поправляет сползшее одеяло. Что он вообще до него доебался? — Не психуй. «Не психуй», ага. Я не психую. Я просто в ужасе. — Я не… — собираюсь спорить, но голос трескается. Голос ломается от первого же его тяжёлого вздоха, и я затыкаюсь. Я позволяю ему перебить себя и продолжать гладить. — Психуешь, — утверждает уже, а я сам невольно жмурюсь, надеясь, что так он куда-нибудь сдрыснет, если с силой распахнуть глаза. Сам просто упираюсь руками в подушку. Сам просто комкаю её содержимое. Представляю, что внутри та самая дрянь, забившая мою глотку. Мягкая и противная. Тяжело сглатываю, чтобы пропихнуть её дальше вниз. Сразу всю, комом, больше, чем моя голова. — Сраться со мной сейчас будешь?! — наезжаю на него в ответ и всё-таки вскидываюсь. Поднимаю лицо, и смотрим друг на друга снова. Долго так смотрим. Я — вперёд, он — куда угодно, ото лба и до подбородка. — А надо? — спрашивает в итоге, вскинув брови, и, когда морщусь и отрицательно мотаю головой, поощрительно кивает, насколько позволяет подушка. И одной ладонью тут же деловито перебирается на моё лицо. — Вот так… Хороший. Гладит по щеке, ерошит мокрые волосы, и я всё жду, когда додумается почесать за ухом. Жду, когда даст повод двинуть в зубы и свалить спать в гостевую. Тут же есть гостевая спальня. Всё ещё охуеваю от этого. Охуеваю, и, правда, что я буду делать там с собой один — я ещё не придумал. Этого я ещё не знаю. — Ты нарочно меня бесишь? — но не спросить не могу. Не могу, потому что иначе решит, что не выводит меня своими пальцами. — Ага. Даже смаргиваю, когда вот так запросто соглашается. — Зачем? — смаргиваю и спрашиваю, невольно понизив голос почти до шёпота. С толку меня сбил и доволен собой, гадина. Как же он доволен собой! Чувствую, как внутри всё снова начинает царапать. Как от злости глухо скребётся всё за костями от кадыка и до самых тазобедренных. У меня на него настолько уже аллергия, что печень сыпью покрывается, а не руки. Женя-Женя-Женя… — Ты какую версию хочешь, Арсик? Как ты меня бесишь, Женя. Тем, что моргаешь, ехидничаешь и даже лёжа на лопатках умудряешься играть в какие-то косые превосходства, придурок. — Ту, после которой мы всё-таки трахаемся, или после которой ебальник мне сломаешь? И щурится чуть. Щурится и ладонью проводит по моей щеке снова. Нажимает ею чуть сильнее и перебегает пальцами на ухо, а там и на затылок. — Никакую не хочу, значит. Я не хочу никакую, а он, кивнув в ответ, давит мне на башку своей корявкой и тащит меня вниз. Сильнее жмёт на плечо второй и укладывает на себя. И плевать он хотел и на вес, и на то, что я склоняюсь к чему-то среднему между двумя вариантами. Ему просто плевать на то, что я думаю. Он упирается в мою голову своей, смеётся над получившейся «пьяной мухой», глупым приколом для младшеклассников, лижет меня по сомкнутым губам и просит вдруг: — Расскажи про того парня? Расскажи… Вот далось же ему, а. Ну и заебись. Пускай мучается, раз такой дохуя любопытный. Пускай. Даже в темноте глаза блестят. Так не терпится что-то узнать. А вот хер тебе, ботан. Тут ты сам ничего не накопаешь. Никто ничего не знает. Открывает уже рот, чтобы что-то добавить, но, опасаясь, что снова начнёт пиздеть, перехватываю его за горло и, неловко опёршись на локоть, заваливаюсь чуть вперёд. Сминаю его нос своим и решаю, что раз уж почти ёбнулся сверху, то хули уж. Что теряться на сто первом разе? Кто-то же должен свернуть этот бесконечный пиздёж. Почему бы не я? Кусаю его куда злее, чем раньше, и он замирает. Готов спорить на что угодно, что даже не вздрагивает, когда становится больно, но дышать перестаёт. Нравится ему такое. Нравится… Давлю зубами сильнее, вот-вот и вовсе дырок ему понаделаю в нижней губе, а он терпит. Он ни звука не издаёт, разве что пальцами больше мне на башку давит и второй рукой тоже обнимает крепче. Ему ближе надо, и всё. Ему не надо, чтобы отпускали. Ему надо больше. Больной. Какой же он больной. Боюсь прокусить до крови и в итоге отпускаю. Боюсь и даю заднюю первый, а он выдыхает, хмыкает как-то странно и затаскивает меня — иначе не назовёшь — в какой-то больной недопоцелуй. Лижет, кусает сам, но несильно, больше наскоками, и пихается языком. Льнёт, жмётся, забрасывая ногу на поясницу, и я невольно её придерживаю там, где оказывается, скорее потому, что есть такая привычка, а не потому, что пиздец как хочется и плавлюсь. Похуй на то, что одеяло отсырело. Жарко один хер. Очень жарко становится. Он костлявый, никаких сисек и в помине нет, потрогать не за что, кроме выпирающих рёбер и локтей, но сверху очень даже ничего. Сверху неплохо. Можно перехватывать запястья, сжимать их и вбивать в мягкую подушку. Можно самого его туда же утрамбовать и, не удержавшись, поддавшись волне хер-знает-чего, что я не хочу даже мысленно называть этим сраным возбуждением, перетечь ниже и попробовать причинить боль иначе. Проверить: засосы его как? Тоже заводят или «ебать, фу, псина, ты чё, это пошло, мерзко и я сейчас умру»? Мне нравится прикрываться тем, что он может так думать. Я никогда-никогда-никогда этого не скажу вслух. Нахуй. Никогда. Первый, под запрокинутым подбородком, приводит его в восторг. Он дрожит так, что всё горло вибрирует, а «фу» и «мерзко» упираются мне в живот. Вторую отметку я ставлю ниже и, втягивая кожу в рот, давлю зубами сильнее. Такое ему нравится ещё больше. На такое он подаётся выше и непроизвольно трётся о меня. Прижимается, и тут хуй разбери, хочется съебаться или нет. Наверное, да. Наверное, если бы да, то я бы не кусал его ещё. И ещё… — Я всё равно не забуду об этом, плохая вредная псина, — шепчет куда-то вверх, и я вообще не понимаю, о чём он. Я уже не помню. — Господи, ты реально никогда НЕ или так убедительно пиздишь? Выдыхает, рывком высвобождает свою правую руку из моей и толкает в лоб. Несильно, но так, чтобы отодвинуть, хватает. — Я начинаю верить, что пиздишь. А у самого глаза чуть ли не в темноте светятся. Горят точно. Или меня самого уже чем-то ёбнуло, или горят. — Тебе нравится меня лапать, тебе точно нравится… Пальцем, блять, ещё погрози, ага. — Мне ещё больше понравится, если ты заткнёшься. — Кажусь себе достаточно убедительным, но где там… Секунду назад был. А теперь вот нихуя, даже несмотря на то что этот вот кивает и вроде как соглашается: — Это несложно устроить… Я расслабляюсь уже, а он толкает меня коленкой в бок, пихает в плечо и умудряется перекатить к стене, а там и вовсе забраться сверху. И, надо же, стащить своё одеяло и не заметить. Женя похерил свои правила. Охуеть, мне срочно нужен телефон. Внесу это в календарь. Женя, который был на мне, а теперь скатывается вниз, успевая больно ущипнуть зубами и под ключицей, и чуть ниже груди, и рядом с пупком. Только там и замирает. И то скорее остановленный моим голосом, а не раздумьями: — Тебе реально не противно? Вскидывается и закатывает глаза так выразительно, что я даже в темноте вижу. — Мне противно, когда ты говоришь «одеть» вместо «надеть». И забываешь перенести минус в уравнении. Теперь уже моя очередь изображать сарказм, но сил на это не то чтобы много. Мне вообще сейчас похуй на то, кто оставит за собой последнее слово. Хочет быть самым умным — пускай будет. Хуй с ним. — А это? Будем считать это…. — Ботан всерьёз виснет, подбирая нужное слово, и даже начинает постукивать пальцами по моему животу, видимо, помогая себе соображать. Ебать, конечно, как всё тупо. Просто пиздец. — Чем? — подгоняю его, и он чуть ли не вздрагивает, возвращаясь из своих мыслей. После смаргивает и отмечает, наконец, прикусив и тут же отпустив нижнюю губу: — Любопытством. Сука… Едва сдержался, чтобы не залепить себе же по ебальнику. Желание отсосать другому мужику теперь называется любопытством. Остановите Землю, я перееду на Марс. Телик говорил, что он населён роботами. Роботы нелюбопытные, им плевать на чужие шланги. — Так ты никогда?.. — возвращаю вопрос и сам не знаю, нахуй это всё. Я не знаю, зачем разговариваю с ним. Он прав: я психую. Я ни за что не признаю, что он прав. Я тяну время и, пока получается, буду делать вид, что всё это просто так. Потому что мне пиздец как любопытно. Что там в его ботаньей голове. — Только в теории. Я даже висну. Сука, это как вообще? Как можно потрахаться в теории? По самоучителю, что ли? Или это типа такое красивое слово для «подрочить»? — Совсем ничего? — Мне не хотелось такое пробовать с живыми людьми. Успев изучить этого замечательного мальчика, я бы уточнил насчёт мёртвых. Учитывая ёбаные обстоятельства своей жизни, я ни за что не стану этого делать. Слишком уж ебаная может прилететь ответка. Меня скрутит, а ему похуй. Он, блять, моральный урод. — А сейчас тогда что ты делаешь? Я что, неживой, по-твоему? Вместо ответа ожидаемо улыбается, демонстрируя свою предназначенную для всех тупых вежливость, и просит: — А сейчас постарайся не испоганить мне весь эксперимент, Арсик. Пожалуйста. «Постарайся не испоганить…» Господи. Откидываюсь назад и жмурюсь. Приятно. Это вот приятно. Когда касаются живота и нарочно не касаются там, где надо касаться. Это всё очень бьёт в и без того ударенную голову. И не сказать, что неожиданно бьёт. Не первый раз же. Не в первый раз такое со мной кто-то делает. Не в первый раз он пытается со мной это сделать. — Долбоёб… Ты такой долбоёб… — бормочу себе под нос и закрываю глаза. Закрываю глаза и пальцами правой руки нахожу его макушку. Теперь уже сам его вот так трогаю. Теперь сам касаюсь и пытаюсь не то контролировать, не то остановить, если что. Теперь я хватаюсь за прядки. Которые короткие совсем. Которые не пропустишь через пальцы, как у… Вздрагиваю всем телом от невольной, невесть откуда пришедшей ассоциации, и меня едва не выворачивает от ужаса. По-настоящему чуть не выворачивает. И не отпускает, не проходит, не прекращается, пока ощущаю прикосновения. — Прекрати! И не делает-то ничего, не касается нигде, кроме как бедра, на которое опирается ладонью, но мне так хуёво стало, что отталкиваю его и пячусь, чуть не свалившись на пол, умудрившись затормозить только у низкой спинки. — Остановись. — Да теперь-то что?! — Смотрит на меня как на ебанутого, и я сам себя таким чувствую. Я сам понимаю, что ебанутый. Но не потому, что тормознул его. Потому что вообще, нахуй, оказался на этом матрасе. — Что не так?! Его срывает, он злится, а я сдуваюсь. Я не знаю, что делать. — Я… Не знаю, какими словами. Не знаю, стоит ли объяснять. В итоге даже не пытаюсь. В итоге скармливаю ему первое же, что попадается на язык: — Мне нужно покурить. Сталкиваемся взглядами, и я тут же отвожу свой. Потому что иначе ботан мне просто зрачки выжжет. Сглатывает и очень тихо просит: — Не беси меня, пожалуйста. Просит, нахуй! Не приказывает и не шипит. Я реально пиздец очень жалкий. Безо всяких «наверное». «Наверное» — сейчас для слабаков. Для тех, кто оставляет хотя бы малюсенький шанс на то, что: а может, всё-таки нет? Я реально жалкий. Жалкий настолько, что он боится меня доломать. Боится, что по пизде пойдут все его поигрульки, потому что не с кем станет играть. Смаргиваю быстро, на всякий случай, потому что не понимаю, мокрые веки или нет, прохожусь ладонью по роже и, стерев с неё всё лишнее, неуверенно обещаю, прежде чем встать: — Я сейчас. Огибаю диван, кручусь на месте, выискивая свою одежду, и не знаю, куда деться. Смотрит так, что позвонками чувствуется. — Серьёзно? — Да. Я вернусь. Правда. Я сам не разбираю того, что несу. Я как-то отдалённо слышу свой голос, и он настолько отвратительно-жалкий, что тут кто угодно бы догадался, что я боюсь. А этот вот ещё и не «кто угодно». С ним никаких шансов. Но я просто не могу, и всё тут. Я… ощущаю себя мразью. Но не потому, что с ним, а из-за неё. Потому что… Ой, нахуй это всё. Покурить. Срочно нужно покурить. Станет легче. Правда станет. Всё это время работало. Сейчас тоже должно. — Я… Мои шмотки мокрые. Оборачиваюсь к нему снова и чуть ли не рад этой ебучей слепошарости, которая в темноте размывает всё ещё больше. Я не вижу его лица. Я вижу только то, что завалился на спину и теперь пялится на меня снизу вверх, свесившись макушкой с края. — Вот и не ходи никуда. — Голос как у моего деда звучит, но почти сразу же, стоит ему взять паузу и выдохнуть, возвращается к своему нормальному голосу и потирает переносицу пальцами: — Ладно, можешь взять мои, если тебе так сильно нужно. Только имей в виду: это разовая акция. Киваю и тут же шагаю к шкафу. Едва не прижимаю пальцы дебильной створкой-купе. Копаюсь на полках так же, в темноте, отчего-то не рискуя включать свет. Мы вдвоём в доме, он не спит, а я всё равно не рискую. Чморина трусливая, блять. Нахожу наконец его спортивки, наверняка для физ-ры которые, но похуй. Рядом же и футболка, в которую влезаю под его скрипучее: — Покурить ему надо… Ахуеть, нахуй. *** Я, когда выходил из комнаты, снял свой телефон с зарядки. Просто автоматически пихнул в карман штанов. Просто само как-то, на автомате. Просто… привык так делать, вот и взял с собой. В коридоре свет так и горит. Бьёт по глазам, но хер с ними. Переживут. Я же как-то переживу. Вот и они тоже. За очками решаю не заходить. Без них тоже нормально можно. Пускай болтаются в душевой. Во рту какой-то странный привкус. Горько и вместе с тем вяжет. Не как от сигарет. Не как от сигарет, которые мне сейчас очень нужны. Спускаюсь вниз, очень медленно одеваюсь, будто в надежде на то, что меня схватят за руку, не выпустят на крыльцо, но ботан ожидаемо следом не идёт, и я выхожу на улицу. Куртку не застёгиваю, только капюшон на голову накидываю. Усаживаюсь на ступеньки и только после лезу в карман за пачкой. У меня уже за рёбрами всё горит и глотку дерёт. Я скурил за три-пять-семь дней — сколько вообще прошло-то? — больше, чем за два месяца, и, наверное, теперь тоже умру. От рака, который нарисован на заднике упаковки. Я теперь тоже умру, да. Не вывалившись из окна разве что. Я теперь думаю об этом постоянно. Думаю об этом постоянно, а если сплю, то сам падаю. И, надо же, сегодня вот нет. Сегодня — нет. Отвлёкся. Ёбаный Женя, нахуй. Пальцы дрожат, когда прикуриваю. Колёсико на зажигалке не прокручивается. Затягиваюсь и, когда выдыхаю, пар вырывается изо рта вместе с дымом. Мне так хуёво внутри, что я не замечаю температуры снаружи. Ботан бы это иронией назвал. Я — так просто хуйнёй какой-то. Я так сам хуйня полная. Всё думаю о том, что она реально больная была. Без шуток. Она была больная. На всю голову была повёрнутая. Меня столько таскали. Меня столько выспрашивали, что совсем бревно бы только не догнало. У неё и диагноз, оказывается, был, да только это же пиздец какая ебанина. Дочь-психичка. Это… блажь всё, как моя бабка бы сказала. Это не сломанная же рука, не ангина. Это не нужно лечить. Это просто нужно построже быть, и всё — все заёбы закончатся. Затягиваюсь и невольно поворачиваюсь в сторону дома, в котором был не раз и не два. И через дверь, и даже через окно. Я её папашу так ненавидел порой, что пиздец. Так сейчас его ненавижу тоже, а хули уже? Хули сейчас-то? Всё уже. Нехуй делить. Нет больше у его драгоценной дочурки парня без пяти минут уголовника. И дочурки тоже нет. Не могу погасить неловкий стрёмный смешок и давлюсь им напополам с дымом. Закашливаюсь. Щурюсь, глядя на то, как пар смешивается с воздухом и растворяется в тёмной синеве. Не понимаю, что происходит. Я просто не понимаю, как так и почему всё так быстро закрутилось. Я ничего не понимаю. Всё летит к каким-то собачьим хуям. Всё летит вниз. И так тянет нажраться, что я сижу сейчас и не понимаю, почему раньше этого не сделал. Наверное, потому что боялся, что назад не вычухаю. Наверное, потому что инстинкт этого — как же его там? — самосохранения загнал меня в угол и велел сидеть и ничего не делать. Никуда не высовываться. Наверное. Ещё бы мне знать, как там что работает. Ещё бы мне хотя бы что-нибудь знать. Может быть, был бы поумнее, то не проебал бы психичку у себя под носом. Буквально на себе проебал. Кто видел её чаще? Я или её папаша? Кто должен был заметить? Я или он? Он или я? Он или я, я, я, я?.. Я вообще ей нормальной нужен был или она раньше крышей поехала, чем мы и мутить-то начали? Я никогда этого уже не узнаю. Я никогда на неё уже не посмотрю. Только сейчас начинаю осознавать весь смысл самого слова «никогда» и не верю в него. Какого хуя, в конце концов? Меня же не было на похоронах. Значит, и их самих не было. Значит, это всё придумали. Значит, я сам всё это придумал. Я же не видел сам. Значит, ничего не было. Не было же? Поднимаюсь на ноги и, легко толкнувшись от ступеньки, спускаюсь с крыльца. Зачем-то оглядываюсь на тёмные слепые окна и, поправляя холодный капюшон, решаю немного пройтись. Просто так. В никуда. Просто проветрить голову. Вернусь же потом. Пройдусь — и назад. Просто немного вверх и назад. Только гляну на другие окна и спущусь. Тут если перебежкой, то минуты четыре. Как раз плюс-минус одна сигарета. Ёбаный Женя и не заметит. Ёбаный Женя, который так сильно боится, что у меня съедет крыша, что готов на что угодно, и это так заметно, что даже не смешно. И кто тут тупой? Наверное, всё равно я. Наверное, это всегда буду я. Он бы не проебал момент. Он бы заметил, если бы у его девушки ехала крыша. Он заметит, если она поедет у меня? А я сам-то замечу? Выбираюсь за калитку и, только после того, как магнитный замок щёлкает, понимаю, что не знаю, как попаду назад, если ботана вырубило и он со второго этажа не услышит звонок домофона. Вот, блять, тупорылый. Ну и хуй со мной. Замёрзну — значит, так мне и надо. Когда вернусь, тогда об этом и подумаю. Пока занят тем, что застёгиваю пуховик, потому что в футболке холодно пиздец, и слушаю, как хрустит снег под подошвами кроссовок, в которые я пихнул ноги чисто по привычке. Мои хоть вообще, нет? Впрочем, у ботана-то откуда зимой кроссы в коридоре? Конечно, мои. Разъёбанные тем более. У ботана с первым заломом бы полетели в мусорку. Легкие горят ещё сильнее, чем когда сидел курил. Дышу открытым ртом и делаю только хуже, но захлопнуть варежку никак не выходит. До нужного забора вот уже — метров пятьдесят. До него уже бегом, а там, не дёргая за хлипкую калитку, прохожу чуть вправо и, забравшись на сваленные ещё с прошлого года покрышки, просто перемахиваю на другую сторону. Мне вдруг очень похуй, дома этот старый пидорас или нет. Похуй, увидит или обойдётся. Насрать. Осматриваюсь, мельком кошусь на его подогнанный к дому «опель» — почему-то не могу вспомнить, всегда он был или какая-то другая телега с гайками, — и, обойдя его, утопаю в сугробе. Иначе никак не пробраться к нужной мне стороне дома. Никак не глянуть на окна, в которых больше не горит свет. Увяз по колено, но даже как-то не колет. Плевать. Темно за стёклами, шторы открыты, и так и хочется слепить снежок и… И просто убедить себя, что всё не так плохо. Мне хочется обмануть себя, но… пальцы, уже зачерпнувшие снега, разжимаются. Я же знаю, что она не выглянет. Я знаю, что мы бы всё равно расстались. Но как же я хочу, чтобы она была сейчас в своей комнате. Как же я хочу, чтобы выглянула, наорала на меня, назвала уёбком, чмом, мразью, натравила своего папашу, который всенепременно захотел бы разбить мне ебло. Как я хочу, чтобы она была живой. Не важно, ценой чего. Мне так страшно от черноты за стёклами окон её комнаты, что я невольно пячусь и запинаюсь обо что-то, заваленное снегом. Падаю, неуклюже взмахнув руками, и снег уже везде. Набивается под пуховик, в рукава, царапает мой подбородок, и кажется, что даже в рот попадает, но не встаю. Не встаю, потому что и не больно-то по-настоящему. Не хочу вставать. Я и так вижу эти пустые чёрные окна. И приоткрытые светлые шторы за ними вижу. Аж целых два окна в комнате. Одно — рядом с кроватью, а второе — подальше у стола… Понимаю, что это уже ничего не даст. Что с того, что я помню, что и где стоит? Это всё уже ерунда. Это всё уже ни к чему. Сглатываю, стряхиваю снег с лица и заставляю себя выбраться из сугроба. Проверяю карманы, убеждаюсь, что ничего не посеял, и выбираюсь на расчищенную дорожку так же, как и залез. Надо бы присыпать за собой, но похуй. Даже если её папаша и заметит, что кто-то лазил, то хер докажет, что это я. Если вообще подумает… Торможу у крыльца и щурюсь. Показалось, что ли? Уже мимо прошёл, но остановился и сделал шаг назад, потому что почудилось, что изнутри дверь подсвечивается. Или нет? Не показалось? Незаперто, что ли? Первое, о чём думаю, — так это то, что этот старый мудак не пережил и застрелился, а дверь не закрыл, чтобы нашли. И если это так, то мне здесь вообще делать нехуй. Пускай лежит тухнет. Уже двигаюсь назад, к месту, где перелазил с сотню раз до этого, но почему-то останавливаюсь. Почему-то… Зачем? Зачем… Поднимаюсь по ступенькам и будто нарочно наказываю себя этим. Будто нарочно. Плохой пёсик, сказал бы ботан. Плохой, и потому вот тебе все твои косяки под морду. Потому вот, смотри. Но я не ботан. Я — это всего лишь я. Я не попрощался. Меня не было на похоронах. Я не знаю, хватит ли у меня смелости прийти на кладбище, но перед дверью постоять немного… это я могу. Это я могу. Напомнить себе о чём-то. О чём-то хорошем. Хорошего было много. Мне было куда сбежать. Меня кто-то любил. Кто-то ждал. Я могу попрощаться хотя бы так? Держась за косяк? И глаза странно сухие. Я бы списал это на то, что пацаны не плачут, но это если бы был совсем тупым. К сожалению, не настолько, как хотелось бы. К сожалению, я никак не могу поверить. Мне нужно поверить. Чтобы потом было проще. Чтобы потом не ёбнуло по голове, когда наконец-то догоню. Прислушиваюсь к тишине в доме и касаюсь дверной ручки. Тяну её на себя и осторожно заглядываю внутрь. Кухня тут же рядом, и спустя секунду становится понятно, что нет: никто этого гада не пришил — он просто спит. Просто настолько наебенился, что забыл закрыть дверь. Перегаром фонит на весь первый этаж. Перегаром, блевотиной и ещё чем-то. Какой-то химозной хернёй. Куревом ещё. Взвесив все за и за, решив, что терять мне всё равно нечего, захожу внутрь и, прикрыв за собой, заглядываю в саму кухню. И действительно: на столе спит. В костюме, который, должно быть, не снимал с неделю. Даже не в форме… В костюме. Надо же. Спит, подложив руку под голову, рядом с наполовину пустым стаканом, и, судя по выхлопу, если и проснётся, то не скоро. И только сейчас замечаю, что он седой весь. Старый. Какой-то весь полинявший, как и костюм, в который влез. Какой-то… тусклый. И ни хуя больше не страшный. Теперь даже драться бы с ним не стал. Теперь больше и не из-за чего будет. Ощущаю, как к горлу подкатывает ком, и заставляю себя отойти. Вернуться в коридор, и не думая, подчиняясь какой-то херне внутри, берусь за перила лестницы, ведущие на второй этаж. Мне просто нужно. Мне нужно убедиться в том, что её там больше нет. Мне нужно попрощаться, пока есть такая возможность. Попрощаться в тишине. Ботан бы ржал надо мной, наверное. Придурки, с которыми я зависаю, или, скорее, уже зависал — кому, нахуй, я теперь нужен? — вообще решили бы, что белку на трезвую поймал, а я… Мне просто надо. Я хочу. Поднимаюсь наверх и на ходу расстёгиваю пуховик. Ни прохладнее, ни теплее не становится. Один хер весь низ футболки от снега мокрый. Один хер не важно, заболею или нет. Всё это ерунда. От простуды не умирают. От простуды не так больно, как от падения с последнего этажа среднестатистической общеобразовательной школы. Правда простуда проходит дольше. Простуда не на четыре секунды. Дверь в её комнату открыта. Внутри полный пиздец. Всё, что можно, перевёрнуто. Внутри рылись и явно что-то искали. Сломали и ящики у комодов, и даже полку одну со стены оторвали. Я застываю на пороге и понимаю, что не смогу включить свет. Я не смогу. Внутри — пиздец. У меня внутри тоже как после поисков. Наверное, нашли и телефоны, и, может, что-то ещё. Наверное, нашли все её девчачьи секреты и вытряхнули на пол всё белье. Она бы после такого никогда и ни за что не пошла в школу. Она бы умерла на месте со стыда. Она и умерла. Сам не понимаю, как приваливаюсь плечом к косяку и медленно, очень медленно теряю свою хлипкую опору. Стекаю по нему вниз и опираюсь о пол коленями. Касаюсь пальцами ковролина, пока не нашариваю что-то шероховатое на ощупь и, притянув это «что-то» ближе, опознаю в нём тканевого страшного серого не то зайца, не то мышь. Я ей подарил ещё в восьмом классе. С первой подработки купил, и вот. Нате, это вам. Горжусь собой, пиздец. Маман — какую-то ебень в горшке, а тебе, любовь всей моей жизни, этого урода. Ну на что хватило уж, держи. В следующий раз уже приличный плюшевый медведь был, как полагается. Большой, с бантом и заплатками, а этот… этот уродец просто первый. Этот уродец на полу валяется теперь. С отпечатком чьей-то ноги на полморды. Я тоже такой же уродец. Только без видимых отпечатков. Так и комкаю его в руках и понимаю, почему её отец бухает без просыха. Понимаю. Не удивлюсь, если так и сдохнет, не приходя в себя. Так и остаюсь на пороге, не заходя внутрь. Теперь глядя на окна с этой, внутренней, стороны. Теперь не притворишься, что можно кинуть снежок и что-то выглянет. Кровать тоже вся переворошена и закинута назад кое-как. Кровать, шкаф, письменный стол… Чем дольше сижу, чем больше глаза привыкают к темноте, тем лучше вижу и тем меньше шансов спрятаться за близорукостью. Можно просто закрыть глаза. Можно спрятаться за веками. Можно попробовать внушить себе, что нормальные пацаны ни за чем не прячутся. И не плачут. Только ботаны и всякая ебень рыдают, а нормальные — нет. Нормальные — никогда. Сопли — для девчонок и пидоров. Касаюсь носа, а после и щёк. Касаюсь и не понимаю, в чём пальцы. Не понимаю, почему губам тоже солёно. Ничего же не происходит. Совсем ничего. И на всём втором этаже тишина. Заставляю себя встать и всё-таки зайти внутрь. Заставляю себя пройти до окна, раз уже здесь, и, проведя пальцами по подоконнику, чтобы убедиться, что и правда здесь, касаюсь так же и её стола. Подушки, брошенной в изголовье кровати, рамок с фотками, зеркала, отражения в котором упорно избегаю, и пары плюшевых игрушек. Урода, в которого вцепился, зачем-то уношу с собой. Он маленький совсем и такой ебаный, что его бы на мусорку, но пихаю во внутренний карман. Жалко мне его. Так сильно жалко за этот отпечаток на морде, что чуть ли не складывает вдвое, как от удара под дых. Жалко, потому что это то хорошее, что было, а кто-то по нему и в грязной обуви. Кто-то, кто ебать хотел это всё хорошее. Кто-то, у кого свои дела и своя работа. Задерживаюсь ещё раз у косяка, сжимаю его и, толкнувшись, будто без этого не смогу выйти, выпихиваю себя в коридор. Барахтаясь в осознании смысла слова «никогда». С каждой ступенькой всё острее и острее. С каждой ступенькой больнее и больнее. С каждой ступенькой яснее и яснее в голове. А её папаша так и спит на кухне. В той же позе. Я даже задерживаюсь на минуту, чтобы послушать, дышит ли вообще, но всхрапывает, ёжится в явно неудобном пиджаке, и я выхожу на улицу. Выхожу, зачем-то тормознув на секунду и повернув замок, ещё будучи внутри. Захлопнул за собой дверь. Надо было оставить настежь, чтобы этого козла ещё и обнесли. Надо было. Но мне самому так хуёво, что на мелочные подлянки и мести запала уже нет. Ничего уже нет. Меня уже нет. Через забор-то перелезть, оказывается, та ещё хуйня, когда размазан в сопли. Физрук бы оставил меня на второй год, если бы это увидел. И похуй, что за физ-ру не оставляют. Меня бы оставили. Меня бы даже за чих не в ту сторону оставили. Это же, блять, я. Грех, нахуй, не доебаться. Можно ещё повесить недостачу швабр и вспомнить, что кто-то ущипнул уборщицу восемьсот пятого года рождения за жопу. Косой же. Хули его личному делу уже повредит? Только убийство всего педагогического состава с директором во главе. Там — да, там, пожалуй, придётся вклеить страничку. Начинаю смеяться над своими же мыслями и, сообразив, что вокруг глубокая ночь и улица, зажимаю себе рот ладонью. Начинаю смеяться и натурально пугаюсь того, что не могу остановиться. Просто никак. Хоть весь кулак толкай за щёку — ни хуя не выходит. Слёзы текут по щекам, а я всё равно смеюсь. Я не могу заткнуться. Останавливаюсь у какого-то покосившегося деревянного забора, приваливаюсь к нему и выдыхаю. Давлюсь холодным воздухом вперемешку со смешками и начинаю ещё и икать. Пытаюсь прикурить, но роняю зажигалку. Смотрю вниз и понимаю, что всё, пиздец: хер я её найду в полуметровом сугробе. Да и рыть как-то стрёмно. Чужие собаки точно не оценят. Собаки, у которых явно хуёво с фантазией, и они не примут меня за своего, а решат ещё, что я тут претендую на их нычки. Сука, вот это да. Шутки про псин. Можно мне прививку от этого дерьма? Я не хочу. Я правда не хочу. Не хочу ржать над этой хуйнёй. Смеюсь как объебавшийся и вдруг всхлипываю. Всхлипываю и, испугавшись этого в три раза больше, чем ёбаного хохота, с силой кусаю себя за губу и луплю по ебальнику. И не чувствую этого. Не чувствую затрещины. Щека замёрзла. Тогда удивлённо отвешиваю по второй — и то же самое. Как после стоматолога, надо же. Так, секунду. Вытираю ебальник рукавом пуховика, кручу головой и понимаю, что не понимаю, в какую сторону ушёл. Заборы сливаются, и, кажется, я где-то затупил. Ещё и проебал зажигалку. Чмо, нахуй, криворукое. Надо же было так уронить. Надо же было… Как же я хочу домой. Просто домой, в свой угол. Не курить, не мёрзнуть, шатаясь чёрт знает где, а домой. Эта мысль тоже страшная. Эта мысль пугающая, потому что я знаю, что нет у меня, нахуй, никакого дома. Потому что я знаю, что мне ни хуя не рады в месте, которое у моих одноклассников называется домом. Я знаю, что я там лишний. Но я всё равно хочу туда. Я не хочу шататься по улице, не хочу мёрзнуть, не хочу на чужой коврик и в чужую комнату. Не хочу в гости. Я хочу домой. И, блять, будь я трижды ёбаное чмо, но в голове мелькает дурацкое «ну а вдруг», вызванное не то холодом, не то всей той сранью, которая творится вокруг. Я всхлипываю в сто сорок пятый раз, в сто сорок шестой убеждаю себя, что это старые сопли побежали из-за начинающейся простуды, и, зажмурившись, нашариваю в кармане телефон. Не потерял. Надо же, не проебал. Ну что это, если не знак, а? Ни в одном из сугробов не выронил. Ну хотя бы разок, ну пожалуйста. Пожалуйста… Присаживаюсь на корточки, не зная, нахуя вообще я это делаю, и, подышав на пальцы, нахожу в телефонной книжке номер матери. Я не знаю его наизусть. В ближайших вызовах его тоже нет. Хули бы она мне стала звонить? Я ей не звоню тоже. Но сейчас… Ну вдруг?.. Она же знает. Она же всё знает. Ботана бы точно родители забрали домой. Из любой точки города забрали бы. Настю отец тоже увёз бы. Да за кем угодно приехали бы. Чем я хуже? Чем? Сглатываю и решаюсь. Набираю всё-таки. Набираю, а внутри всё вибрирует. Внутри дрожит. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, я не хочу никуда, я не хочу ничего, только домой. Только чтобы меня никто не трогал. Только к себе. Не к кому-то. Пожалуйста. Берёт с шестого гудка. Тут же тащу трубку к уху. — Мам… И даже сказать ничего не успеваю. Только открыть рот и тут же осечься. Тут же прерванный. — Ты время видел?! Смаргиваю её выкрик вместе с упавшей на ресницы снежинкой и молчу. Чуда не случилось. Внутри больше ничего не стучит. Никаких зыбких, натянутых надежд. Вот так красиво в мыслях. И на деле — полная хуета. Я не понимаю, как сбрасываю. Пальцы горят пиздец, когда я заталкиваю телефон обратно в карман. Так и остаюсь на корточках под чужим косым забором. Это даже не угол, в который я сам себя загнал. Не хватает даже до ёбаного угла! Мне не хватает стены и не хватает зажигалки для того, чтобы закурить. Мне не хватает мелочи по карманам до того, чтобы поймать попутку и вернуться в город, и не хватает родни или друзей, к которым можно было бы приткнуться. Мне не хватает нихуя. Мне уже не хватает меня на эту ёбаную жизнь. Вот она, ссаная ирония. У меня всего один вариант, куда бы я мог вернуться. Всего один, откуда меня не попрут, крича про время и про то, что я нахуй тут не нужен. Встать на ноги, оказывается, то ещё задание. Оказывается, жалеть себя так просто. Только согнёшься — и всё. Хер потом сопли вытрешь. Только согнёшься — и всё… Всё. Выдыхаю — и пиздец. Лёгкие жжёт ещё сильнее, чем до этого, а кроссовки кажутся сделанными из пластмассы. Ноги будто царапает. Куртку застегнуть не получается, и, махнув на замок рукой, отступаю к дороге и, осмотревшись, возвращаюсь к дому, в который больше никогда не зайду. От него проще ориентироваться. От него я хотя бы знаю куда. *** Ботан почему-то не спит. Ботан с ходу лупит мне по ебалу, стоит только подняться на крыльцо, и я даже не удивляюсь этому. Правда, нет. А вот тому, что не спит, удивляюсь. Караулил, что ли? Сразу же открыл и ту дверь, и эту. И злой, как хер знает кто. Как псина, вот! Как маленькая такая декорашка. Чихуя с нихуя. Надыбился весь, взъерошенный ещё со своей тёплой удобной кроватки, одетый разве что, и как ебанул мне. Как мужик прямо, кулаком правой. Только я почти и не почувствовал нихуя. Ну челюсть заныла. Ну типа что-то там ещё, и всё. Ударил и сам же и раздевает. Сдирает с меня пуховик и ждёт, пока я наклонюсь стащить ставшие дубовыми кроссовки. Только наклонившись, я скатываюсь вниз и в который раз уже оказываюсь задницей на полу. И так и вожусь со шнурками. Со шнурками, которых не чувствую. Трогаю их — и нихуя. Не могу потянуть даже. Тогда он ругается себе под нос, садится рядом и, распустив косые бантики, хватает меня за руки и пытается поставить. И, надо же, у него не хватает сил. Как неожиданно. Он не может справиться с моим весом. И это так смешно, что я не отказываю себе в удовольствии поржать над ним. Я ржу, а он замирает и подозрительно щурится. — Ты чё, где-то жрануть успел, что ли? — спрашивает с крайней подозрительностью в голосе, и я медленно мотаю головой. Своей, становящейся очень и очень тяжёлой головой. — А похоже. Дёргает ещё и ещё раз, и всё-таки поднимаюсь на ноги. И не потому, что он дохуя сильный, а потому, что спать на коврике как-то слишком уж по-собачьи. Выбраться из расшнурованных кроссов куда проще, но наступать на красные замёрзшие ноги — удовольствие то ещё. Надо же, оказывается, я замёрз. Оказывается, сильно замёрз. Может, даже настолько, что эта тупая, не умеющая думать кочерыжка с мозгами возьмёт и отвалится. — Ты говорил, что у тебя есть, — напоминаю про алкашку пятящемуся ботану и смотрю на его руки, которые так и держат мои запястья. — Нальёшь? — Хуйнёшь. — Останавливается около лестницы и кивает наверх. — Быстро в… Кривлюсь и чуть ли не впервые хочу повыёбываться. Хочу покобениться, как маленький придурок, и посмотреть, что будет. — Я не хочу в твой сраный душ. Он меня заебал. Лучше под одеяло. Будешь греть меня, а, Женя? Неловко приподнимаю брови и жалею, что нет верхнего света. Мне так его ебало плохо видно. Мне так удаётся уловить только то, что его перекосило и озадачило. Даже пальцы разжимает. Осторожно подходит ближе и, прищурившись, зачем-то пытается заглянуть в мои глаза. — Тебя по голове, что ли, ёбнули, пока ты шарился? — спрашивает совсем серьёзно и с таким подозрением, что отвечаю ему в тон и после короткого кивка: — Угу. Ёбнули. Раз двадцать. А может, и больше. Я не считал. Я не знаю. Кто и сколько раз меня ёбнул. Вот та страшная шитая уродина, которую я притащил в кармане, меня тоже несколько раз ударила. По-любому же тоже ударила, я знаю. Хорошо, что ботан не слышит того, о чём я думаю, и про игрушку не знает тоже. Хорошо, что он может ориентироваться только на то, что глазами видит, но и это ему ни хуя не нравится и потому снова хватает меня за руку. Своими очень и очень горячими пальцами. — Так. Пойдём. Мотаю головой и остаюсь на месте: — Не хочу наверх. Поднимался вот, кажется, только что. И тоже в темноте. Реально не хочу. Подташнивать начинает от таких мыслей. Завтра при свете — пожалуйста, а сейчас, Женя, не будь Женей и не при меня никуда. Пожалуйста. И хер знает, мысли читать выучился, пока я шатался, или просто решает не спорить, но легко сдаётся и даже не дёргается. Огибает меня и тащит теперь в сторону. — Хорошо, пойдём вниз. Туда иду и даже делаю попытку подурачиться. Делаю попытку пошутить: — К ёлке? Судя по тому, как смотрит на меня, обернувшись из-за плеча, получается полная хуйня. — Хочешь, пойдём под ёлку. — Хочу, — соглашаюсь тут же, но, когда оставляет меня около дивана, понимаю, что все подступы к разряженному дереву забаррикадированы тускло поблёскивающими в темноте коробками. Там и завалиться негде. Видимо, придётся выдвигать другие требования. — И одеяло. И кофе. И сигарету. До вертолёта не дохожу. Он доверительно спрашивает раньше: — У тебя крыша поехала? — Угу… Не спорю даже. Ни секунды. Я не спорю, а он мне не верит. Не сволочь ли? Конечно, сволочь. — В этой дыре нет зоопсихолога, имей в виду. Я уже гуглил. Я не знаю, кто будет вставлять твои мозги назад. — Не назад, а на место, — поправляю его и не знаю, нахуя вообще. Всё это очень тупо. Тупо потому, что у меня горят пальцы на руках и ногах. Меня морозит. А он едва держится, чтобы снова не начать орать. — Тут… эта… как её? — Стилистическая разница? — подсказывает, и диалог начинает напоминать нормальный. Почти приличный. — Угу. — Нет, придурок. А теперь опять нет, не напоминает. — Стилистическая разница — это другое. Это просто неуместное использование слова. Не то выбрал, вот и всё. — Ладно, — соглашаюсь без боя и возвращаюсь к своему списку. Важных требований. — Одеяло с кофе мне можно? — Одеяло — можно, а кофе — нет. Кофе нельзя. Ты умрёшь, если зальёшь то, что выкурил, кофе. Я бы поспорил, но это дохуя бесполезно. Это же ёбаный Женя. Женя, который перепсиховал и теперь типа спокойный. Стоящий на том, что вбил в свою башку. — Тебе просто впадлу включать чайник, — обвиняю и не знаю зачем. Я вообще не знаю, зачем это всё. Зачем я ещё стою, а не, допустим, лежу или ещё как-то. У меня, видимо, и вправду едет крыша. Крыша, под которой кто-то сверлит, распугав всех голубей. — Мне и за одеялом идти впадлу, но я схожу. — И много я буду должен за такое самопожертвование? — Два раза дашь лапу и не попрёшься больше к своей бывшей, — ляпает и тут же чертыхается вполголоса. Кривится, и видно, что жалеет. Жалеет, что ляпнул. Конечно же, догадался. Куда мне тут ещё было идти? В ларёк за сигаретами, которые не кончались? — Она теперь далеко живёт. Я бы не дошёл. — Я не знаю, зачем говорю это. Я будто проверяю, насколько хуёво мне может стать от простых слов. Или же проверяю, насколько может всполошиться ботан, который кипятком ссыт, как боится, что я тут у него разрыдаюсь и начну кататься по полу. — Да и не то чтобы я знаю, куда идти. В любом случае звучит так себе. И его косит тоже так себе. Ещё стрёмнее, чем до этого. И слов он тоже не находит. — Блять, Арс… Только одно «блять» и есть. И ни хера больше. Я жму плечами и опускаю взгляд, показывая, что ничего такого. Что я не ёбнутый из боевиков и никаких спусков у меня нет. Никаких тревожных кнопок в башке. — Ты сказал «к бывшей». Я поправил. Здесь она больше не живёт. Тут её больше нет. Я проверил. — Сглатываю, зажмурившись, быстро распахиваю глаза и тут же перевожу тему: — Ты за одеялом пошёл или чё? Я включу ёлку? — спрашиваю, примерно зная, что ответит где-то в диапазоне между «мне похуй» и «мне похуй», и, надо же, угадываю. Ботан только отмахивается: — Давай, если тебя не напрягает этот кошмар эпилептика. Нажимаю на кнопку на пульте, лежащем тут же, на одной из блестящих упакованных коробок, и ботан отходит к лестнице, проигнорировав выключатель, решив, видно, что хватит и света гирлянды. Гирлянды, которой лично у меня в комнате тоже никогда не было. У него вот тоже нет, только по другой причине. Его бесит, а на меня всем похуй. — Ты конченый, конечно, пиздец, — проговариваю себе под нос и возвращаюсь на диван. Голова ещё больше кажется, а он и правда совсем конченый, раз ни хера не ценит. Ни ёлки, ни всего остального. Еблан. — Кто бы гавкал. — Закатывает глаза и, вместо того чтобы уйти окончательно, складывает руки поперёк груди. Грозный, как всё тот же чихуя без нихуя, собравшийся нападать на пачку из-под гондонов. — Покурить он вышел. На полтора часа с мокрой башкой. Заболей теперь, нахуй, ещё. Вообще пиздец круто будет. Надо же. А я как-то и не подумал про то, что реально волосы были мокрые. Вообще вылетело напрочь. Сейчас вроде уже всё. Высохли. Или я просто не чувствую, когда трогаю их пальцами. — Лечить меня не будешь? — спрашиваю, потому что мне правда даже интересно. Будет или нет бегать вокруг с градусником и материться. У него тут наверняка пиздец, а не аптечка. В местной сетевухе столько фармы нет, сколько ему родаки, прежде чем свалить, оставили. — Ветеринара тебе вызову! — кричит уже со ступенек, а я растираю дико зудящие пальцы о коленки. Пиздец как горят. Ебальник немного лучше и не так бесит. Ебальник хер бы с ним, но руки просто кошмар. И футболка сырая. Запоздало схватившись, стаскиваю её через голову, чтобы не изгадить чужой недешёвый диван, и, скомкав, оставляю на полу. Не знаю, куда её. Пускай этот, который её хозяин, решает. Убирает, уносит, так оставляет. Ботан возвращается спустя две минуты, не больше, а я уже успеваю задремать, привалившись к подлокотнику. Расталкивает меня и туда, где я сидел, пихает подушку. Нормальную такую, полноразмерную, кроватную и явно не из своей комнаты. Его сырые же. — Эй, давай совсем раздевайся. Хер знает, где ты там обтирался. Хочу ответить, что хер не знает, а я как раз знаю, но швыряет в меня одеялом и домашними, уже знакомыми мне отвратительными шортами просто пиздец какой расцветки и отвлекается на завибрировавший карман. Я сначала хочу послать его с этими шортами, а потом передумываю. Шорты и шорты, чё лишний раз разводить? Тем более, что уже отвлёкся. И, надо же, мать ему звонит. В три часа ночи, как сдержанно информирует её ботан. И тут же закатывает глаза, видимо, на поток извинений. — Да ничего, ладно, я не спал. Да не в смысле «я не сплю до трёх часов всегда и сбил режим», а только сегодня не спал. Сериал у меня. Засмотрелся. Сейчас лягу. Я укладываюсь наконец, укрываюсь, и, надо же, он, будто так и надо, пятится ко мне. Он останавливается около самого края дивана, передумывает и, обогнув его, убавляет яркость ёлочной гирлянды примерно наполовину. Погружает комнату почти в полный, едва-едва цветными всполохами разбавленный мрак и как ни в чём не бывало пихает меня в бок, чтобы ещё двигался. А меня, оказывается, как с улицы трясло, так ещё и трясёт. У меня руки ещё холодные. А он тёплый по сравнению со мной. Он укладывается, подаётся выше, виском на подлокотник, и пихает свою свободную руку мне под голову. Второй держит телефон и мычит время от времени. Видно, вместо «да», «нет» и «ага». Большего от него никто не требует. Видимо, это базовый набор для того, чтобы успокоить то, что у его матери отвечает за родительские чувства. Она что-то вещает, а он ко мне жмётся. Он меня за шею к себе тянет, и я даже ни секунды с ним не борюсь. Я всё, я совсем заебался. Я сдался. Он понятливо приподнимается, когда проталкиваю пальцы под его бок для того, чтобы обхватить. Он опять же заботливо поправляет одеяло, а я — его колено, которое слишком неудобно легло на мой бок. Может быть, он был и прав и надо было пойти наверх. Может быть. Похуй уже, чё. Уже похуй.