Make War, Not Love

Кашель так и скребётся где-то в горле. Может, и не кашель — может, какая-нибудь начинающаяся ангина. Может, вообще ни то и ни другое, а из-за курева. Слишком много выдолбил и не сразу заметил, что как бы всё уже, пиздец, пора остановиться. Не понимаю только зачем, но, подумав, скидываю всё на экономию, а не рак лёгких. По карманам если пошарить, то, поди, только на проезд и ещё одну пачку хватит. Поэтому нужно тормозить. Убеждая себя, прочищаю горло, и всё проходит. Замираю от удивления, но стараюсь, чтобы это было не сильно явным, а то некоторые тут сразу подкинутся. Некоторые тоже теперь нервные… Прикусываю щеку изнутри, чтобы отвлечься от уже появившегося желания сгонять на крыльцо, и кошусь влево — на того, кто сидит на «хозяйском» компьютерном кресле и медленно листает мою тетрадку. Ботан как боится теперь. Даже не то чтобы боится, но странно опасается. Говорит куда меньше, не пытается нарочно потрогать лишний раз и, наоборот, следит за тем, чтобы даже наши руки не соприкасались. Даже случайно, когда кто-нибудь потянется за какой-нибудь мелочью на столе или начнёт черкать что-нибудь на лежащих посередине черновых листах. Бегло просматривает мои молекулярные, но даже не комментирует. Только выделяет те, где неправильно. Подчёркнуто избегает меня, находясь в десяти сантиметрах, но не попытался выпереть. Напротив, «заставил» остаться. Как будто бы мне в самом деле было к кому пойти. Усмешка вырывается против воли, но я почти сразу же и давлю её до того, как заметит. Даже не знаю, кто из нас сейчас более странный. Этот придурочный, с маниями, или я, у которого в башке один сигаретный дым, который никак не выветрится. Мне реально пока похуй. Просто не дёргает теперь ни от чего, и всё тут. Только две мысли и крутятся: первая о том, что мне нужно делать что-нибудь, чтобы не ёбнуться, и вторая — только о том, что если останусь здесь, в этом городишке, то сгнию. Может быть, даже не в переносном смысле. Сопьюсь или по итогу сяду. Нужно свалить и никогда не возвращаться. Единственный шанс не закончить так же, как алкаши под забором, и вообще что-то начать. Женя, который передаёт мне ручку, держась за надетый на неё колпачок, сказал бы, что это прагматизм, или как-то так. Я считаю, что мне и на то, что он мог бы сказать, теперь похуй. Как-то сдулось всё, и угрозы его теперь такая херня, что подъедь он ко мне с чем-то подобным сейчас, я бы и не повёлся. Тупо потому, что эмоций на то, чтобы дёргаться, почти нет. Потухли как-то все разом. Надеюсь, что не только «пока». Надеюсь, что этого спокойствия хватит на подольше, и плевать, что как обдолбанный. Так легче, когда уже не понимаешь, ради чего дёргаться и нужно ли психовать. Курить только постоянно хочется, но к этому я уже привык. — Ну… — Ботан поворачивается наконец и пихает тетрадь мне, небрежно подхватив за край страницы. — По итогу ты был не так уж и прав. Твоя жопа с химией всё-таки не в четыре раза больше моей. Мельком гляжу на его пометки и кисло уточняю: — В два? — В два, — соглашается, опустив подборок, и, постучав по краю стола, задумчиво добавляет: — Но у тебя пробелы скорее в теории, а не практике. Так что учебник в лапы — и зубрить. Вперёд, можешь валить читать в гостевую комнату. Делает правой рукой что-то похожее на «кыш-кыш», и мне как-то смешно даже. Сидит такой весь растрёпанный, чуть ли не впервые, в мятой футболке и с пустотой во взгляде и пытается делать вид, что у него всё «ок». Всё как он и хотел. — Ты от меня избавиться пытаешься? — уточняю на всякий случай, и ботан кривится. Отмахивается не то от всего меня, не то только от последних слов и, выдохнув, закатывает глаза: — Вовсе нет. Но личного пространства стало маловато. Надо же. А когда сам на меня лез и облапать пытался чуть что, что-то не страдал. Пытаюсь восстановить его границы. А теперь у него «границы пошатнулись». Бедняжка. — Раньше тебя это не ебало, — напоминаю исключительно для того, чтобы проверить, дёрнется или нет. Конечно же, дёргается. Женя-Женя-Женя… как с тобой, оказывается, просто. И сбить с ног тоже оказалось несложно. Я даже не поверил поначалу, что он это всерьёз всё. Что он всерьёз мнётся и отводит взгляд. Выдыхает, раздувая ноздри, и прикрывает глаза. Какой-то странно нелепый. Как воробей. — Хорошо, мне просто нужно подумать и понять, что делать с тобой дальше, — объясняет нарочно преувеличенно терпеливо и постукивая пальцами по столу. Так, как если бы его раздражал сам факт того, что приходится что-то разжёвывать. Так, словно он очень старается сохранить свой ботанистый вид. — Видишь ли, в учебниках по кинологии про вот такого тебя ничего нет. Улыбается совсем как учителям, и мне от этого просто пиздец как весело. До вырвавшегося смешка. — Про какого «такого»? Примерно знаю, что он мне сейчас выдаст, но как не проверить-то. А вдруг нет? — Странного, Арсик. С крайне умным видом поправляет на носу несуществующие очки и не то случайно, не то спецом толкает мою коленку своей. — Я в тебя уже нифигово вложился, и похерить все усилия сейчас будет очень обидно. Очень, понимаешь? — подчёркивает это слово и наклоняется поближе. Видимо, верит, что угрожающе. — Так я занимаюсь, разве нет? — уточняю, потянувшись поближе в ответ, и снова жду реакции. Оказывается, когда уже не психуется, то можно просто последить за ним. Вот ради интереса. — И даже не огрызаешься, — охотно подтверждает и, повернувшись на своём стуле, смотрит на меня уже в упор. Опирается локтем на один из подлокотников и наклоняется вперёд, чтобы посмотреть в мои глаза. Стёкол очков будто и не замечает. — Вот это-то меня и пугает. Это всё похоже на спланированную диверсию. Прекрасно понимаю, о каком «всём» он говорит, но ни спорить, ни доказывать ничего не хочется. Наоборот, пускай придумает себе побольше. Охуеть как смешно будет, когда поймёт, что проебался в расчётах. — Тебе нужно, чтобы я делал уроки или срался с тобой с утра до вечера? Я теперь вежливый. Я теперь разговариваю с ним так, как с учителями в начальных классах, и жду, когда же этот ёбаный Женя признается, что его от этого трясёт. Или не признается, но разорётся. Сглатывает мой спокойный тон и перестаёт улыбаться. Реально же бесится. — Уроки, конечно, — подчёркивает прямо и толкается ногой от пола. Отъезжает к окну сантиметров на двадцать и, закинув руки за спину, уточняет: — Но не настолько покорно, будто параллельно раздумываешь над тем, как зарезать меня или выйти из окна. Ляпнул и замолчал. Наблюдает за моей реакцией, прикрыв глаза, и это так явно, что хочется погладить его по щеке. Соберись, Женя. Придумай что-нибудь потоньше. Улыбаюсь в ответ как глупенькой младшей сестрёнке и качаю головой: — Я бы не стал из окна. Ботан крысит в ответ тут же. Даже вперёд дёргается, недовольный тем, что не пробил. — Потому что этаж низкий? — уточняет, вцепившись пальцами в подлокотник, и я невольно наклоняюсь к нему тоже. Очень уж понравилось доводить. — Потому что у моей мамочки нет лишних денежек на похороны, — поясняю ему как совсем дурному, и Женя кривится. Что, недоволен, потому что не подумал о таком очевидном ответе? — Я бы убился так, чтобы тело не нашли. И в его расширившихся на какие-то жалкие миллиметры глазах просто всё: и недоверие, и явное желание померить мне температуру. Может быть, ещё сводить к ветеринару. Какие там ещё у него есть псиные шутки? Вслух ничего не говорит, сглатывает только и, в очередной раз сократив дистанцию и переведя взгляд на отложенную в сторону ручку, бормочет: — Как заботливо. — Стараюсь быть хорошим сыном. Пожимаю плечами и решаю протереть очки краем футболки. Ботан наблюдает за этим и, сморгнув, спихивает учебник по химии на мои колени. — Просмотри периодическую таблицу и хотя бы полистай что-нибудь. Вот это да. Охуеть чёткая инструкция. В начале года я бы любой училке по такой выдал оглавление или список авторов. — Давай, гуляй. — Делает пальцами небрежное «кыш-кыш», и я, развеселившись от выражения надменности на его роже, отодвигаю свой стул. — Придёшь за мной сам, как решишь, что дальше делать? Или хозяин разрешает выходить из комнаты? — В произвольном порядке, — давит из себя сухую «директорскую» улыбку, которую тот с трудом рожает на всех многочисленных линейках, и, не удержавшись, добавляет, заметив, что я снова собираюсь открыть рот: — Ссать в кадку с цветком не обязательно. *** «Гостевая» оказывается просто комнатой ближе к «родительской» части ботанского дома. Почти на другом конце коридора. Обыкновенная, ничем неприметная дверь. Не пыточной и не кабинетом извращенца, как в ублюдочном «Пятьдесят оттенков серого». Две кровати, светло-бежевые стены, почти сливающиеся со шторами, и шкаф. Та самая кадка с искусственным вытянутым цветком, которую упомянул ботан. Для того чтобы постоянно жить, наверное, так себе, но зато тихо и дверь с замком. И никаких вопящих малолеток, прыгающих по твоей башке. Уже одно это переносит эту комнату в разряд люксовых. Из-за того самого личного пространства, которого у меня почти никогда и не было. Да и попробовал бы я заявить такое у себя дома. Тут же выписали бы и пространства, и всего прочего сверху. Не думая, выбираю ту кровать, которая у правой стены, и падаю поверх разглаженного пледа. Плотный такой, классный. Мать похожий из шкафа только по праздникам достаёт, чтобы накинуть на диван и рассадить по нему явившихся жопами протирать длинный ворс родственников. А тут вот НОРМАЛЬНОЕ — и просто так, чтобы пользоваться, а не беречь. Охуеть, блять. Так, оказывается, можно. Невесело хмыкаю, зачем-то обещаю себе, что когда-нибудь и у меня будет всё клёвое исключительно на «сейчас», и утыкаюсь в химию. Я действительно пялюсь в учебник первый час и заучиваю периодическую таблицу. Честно, без попыток сачкануть и завалиться спать. Приучаю себя к мысли, что это не ему всё надо. Мне. Только мне. И идёт пиздец как нелегко. Хочется брыкаться и дальше, но я уже не понимаю зачем. Я не понимаю, какой мне смысл воевать с этим ёбнутым на послушке ботаном, если на моей стороне нет никого, кроме него. Абсурд, блять. Ёбаная комедия. По сути, и он тоже со своим интересом тут, но больше-то вообще никого нет. Как он мне сказал? Пользуйся? Цепляйся за всё, что может принести выгоду? Скриплю сцепленными зубами и перелистываю страницу. Всё ещё не верю, что из этого что-то выйдет, но лучше уж о химии думать, чем о том, что вся моя жизнь так и останется беспросветным пиздецом. Что выберутся все, кроме меня и… Насти. Замираю и загибаю уголок плотной страницы. Палец сам дёрнулся. Смаргиваю и распрямляю страницу. Заталкиваю желание немедленно затянуться подальше и решаю хотя бы глянуть фотки в общем чате. Подумать только, какая-то овца даже гроб нащёлкала. Видимо, для своего инстаграмчика. Мне лично никто скинуть не решился, а вот в классную пизделку — запросто. Причём перепостом — мол, и ни при чём, в другом месте нашлось, посмотрите. Может быть, даже в городской газете что-нибудь написали. В стрёмном полудохлом паблосе точно выставили. Такое событие же. Начинаю злиться и тут же жмурюсь, запрещая себе это. Пытаюсь предотвратить до того, как внутри всё ебанет, но сам же достаю телефон из кармана, чтобы посмотреть, вкинул кто-то то, о чём я подумал, или нет. И заодно оценить то количество мусора, которое высыпалось и на меня в том числе. Отматываю на несколько дней назад и дёргаюсь, сбрасывая захлопнутый учебник на пол. Суки, блять, хоть бы из чата удалили, прежде чем тереть, выкинулась она из-за того, что залетела, или потому, что «у Косого СПИД, и он и её заразил». Так бы взял карандаш и просто имена выписал, но раз уж карандаша нет, то и запомнить не западло. Хотел зайти в эту помойку ещё утром, но не при ботане же. При нём я листал безопасные чаты с домашкой и придурочную рассылку с древними приколами. Даже пару раз ткнулся в давно мёртвый инстаграм, в котором и зареган-то был только для того, чтобы лайкать Настины фотки. И выходил сразу же. Сначала тыкал, потом вспоминал. Сейчас развернул классный чат. Листаю всё то, от чего бегал все каникулы и сколько-то дней до них. Все личные сообщения просто позакрывал не читая. Смс тоже. В вк не заходил. Да и там наверняка тоже одни девчоночьи причитания. Соболезнования и как под копирку «ты, главное, держись». Злюсь на всё это ещё сильнее, когда наконец добираюсь до начала переписки, вот до тех самых нечитаных сообщений после того, как всё случилось, и вижу имена этих же сочувствующих в активной переписке. Почти все те, кто написал мне, отметились и здесь. С воплями о том, как же так, и показной жалостью. Даже год назад облившая Настю гуашью девчонка из её класса отписалась. Рыдающие смайлики безумно трогательные. Особенно трогательность зашкаливает, когда количество жёлтых уродов превышает шесть. Как будто у пишущего палец к экрану прилип. «Охуеть она ёбнутая». «Её Косой спихнул??» «Пиздец, ебанашка… Гроб закрытый по-любому будет». «А незамужних же в белом платье хоронят?» «Скорее не ёбаных». «А Косого реально кто-нибудь видел? Или он тоже того?..» Листаю, хмыкаю, как нервный придурок, через строчку и спотыкаюсь вдруг о чьё-то «ну вы и пидоры». Вау, надо же, у кого-то проклюнулось желание поиграть в моралиста на фоне гиен, и, поставив на Женю, который, как мне казалось, и вовсе хер клал на все эти чаты, охуеть как ошибаюсь. Вылетает профиль Резникова, номер которого у меня не забит. Вот это неждан. Реально он, что ли?.. Надо же, типа заступился. Пролистываю развернувшийся срач и торможу на первых фотках. Трещины на экране почему-то вдруг начинают мешать. Трещины, которые я зачем-то пытаюсь стереть о покрывало. Оттягиваю зачем-то то, что могу в любой момент прекратить. Просто погасить экран, и всё. Вернуться к химии, которая мне объективно нужнее, чем все эти ебанутые сплетни, и уж точно ничего не бередит. Почти даже не бесит. Ни на одну десятую от того, как выносят эти тупорылые уебаны, с которыми мне ещё сидеть в одном классе. Только сейчас об этом думаю. Что мне туда ещё идти. Возвращаться и в школу, и на последний этаж. Ходить на физ-ру вместе со своими и параллелью. Отчего-то мурашки по коже. Не хочу. Настолько, что паника накатывает. Ощущение безнадёжности знакомо настолько, что жмурюсь и стискиваю мобильник в кулаке. Не хочу опять в это. Хватило уже и в комнате, которая теперь просто «чужая», и на улице, на морозе. Дышать становится труднее, и возникает непонятный мне страх. Раз — и словно одеялом с головой. Пальцы стискивают и без того коцаную трубку так сильно, что та скрипит. Останавливаюсь только потому, что ещё немного — и окончательно добью её, а нельзя. Нужна ещё. Новую никто не купит. — Ты тут живой? Вздрагиваю, совершенно не ожидав услышать чужой голос из-за хер знает когда открывшейся двери, и, не удержавшись, морщусь. И оттого, что спина вся неожиданно мокрая, и оттого, что зачем-то стаскиваю очки и кладу их рядом, на смявшееся крупными складками покрывало. Оттого, что зачем-то смотрю на него, такого всего расплывающегося, но скрестившего руки поперёк груди, и отвечаю стрёмным, прокуренным голосом: — Выбросился из окна. Шутка казалась смешной ещё секунду назад. Вырвавшаяся наружу, оказалась какой-то тупой хернёй. Ботан считает так же и, наверное, закатывает глаза. Выдыхает, как я перед первой контрольной в первой четверти, и зачем-то отваливается от косяка. Шагает вперёд. Ко мне. — Сказал же, что что-нибудь получше придумаешь. Наверное, морщит лоб. Наверное, думает, что я не замечаю, что напрягается весь и зачем-то руки за спину заводит. Мне смешно от этого. И от того, что я весь, блять, обклеен этими ссаными «наверное». Прямо вот взаправду. Как банан наклейками. С ног до головы и даже на губах пара. В моём воображении. — Не придумал, — отмахиваюсь, надеюсь, что легко отвалится, и он удивляет меня. Именно тем, что оправдывает мои ебически хрупкие надежды и не цепляется. — Ну ладно, — кивает не раньше, чем касается ногой матраса моей кровати, и, оценивающе прищурившись, показывает на дверь. — Давай, запрыгивай назад, и пойдём пожрём чего-нибудь. Тянется ладонью к моему плечу, но отбиваю её, не дав прикоснуться, и его тоже «отбиваю». Со всеми миролюбивыми настроениями. — Не хочу. Пускай валит. Я ещё не отдышался. Как-то резко откатился назад. Не до дрессировок. Не до того, чтобы присматриваться к нему и вести себя так, словно ничего не случилось. Дышать стало тяжело, и это ощущение никак не пройдёт. — А чего хочешь? Вскидываюсь на секунду, понимаю, что его внимательный взгляд и приподнятые брови мне только ещё больше ощущения тяжести в макушке добавляют. И желания сжаться посильнее. — Личного пространства, Женя, — нарочно чётко проговариваю его имя, но вместо того чтобы звучать подъёбкой, выходит какая-то хуйня. Будто у меня всё ещё ломается голос. Вышел на второй круг сраного пубертата и передёрнулся. Разозлился ещё больше и на себя за то, что в голове одна мутная хуйня, и на него. — Отъебись. — Начинаю узнавать своего милого мальчика. Вот за это и разозлился. Всё по классике. Всё по-старому. Я хочу ему ебало отгрызть, а ботана это чуть ли не умиляет. Он тут же становится пиздец каким заинтересованным и тянется ближе. Я только моргнул, а он уже прогибает коленом край пледа. — Без родословной и манер. А у самого морда почти безумная. Нависает над моей, когда ботан во второй раз не пытается, а опирается ладонью о моё плечо. Не мешаю на этот раз, как-то запала уже нет. — Съеби, а? — прошу без энтузиазма и даже без злости и сам для себя странно сжимаюсь. Заваливаюсь влево под весом его руки, пытаясь уйти от давления её веса, и если бы не стена за спиной, то он уложил бы меня на лопатки. Вот же, а! Откуда во мне столько слабости? Откуда же, а?! Как её стрясти? Почему никак не проходит? Почему я вдруг стал плюшевым? Как этот вот плед с длинными шерстинками или как игрушка, которую я принёс во внутреннем кармане куртки. Почему?.. — Арс? Чужой голос кажется куда дальше, чем есть на самом деле. Морщусь от непонимания и трясу головой. Реально как псина, надо же. Лохматая, с длинными ушами. Хмыкаю, подавляя смешок, выплёвываю какой-то невнятный звук и понимаю, что не могу заново затянуться. Воздухом. И ёбаный Женя тоже это почему-то понимает. Лезет на мои колени и хватает за башку двумя руками. Сжимает её, больно давит на виски большими пальцами и заставляет поднимать лицо. Смотреть на себя. А я — будто сквозь него. Взглядом. Проваливаюсь. Я будто не могу удержать зрачки на его черепе, и они проходят сквозь всё. Веки, радужки, его заверченные мозги… В стену за его головой, и всё. Так странно, что до нового смешка. Дебильного и сдавленного. Сжатого отсутствием воздуха и прикушенного кромками зубов. Так тупо, пиздец. И смешно. Но только мне одному почему-то. Женя хмурится сильнее и сильнее же жмёт на мою и без того отчего-то не прекращающую пульсировать башку. Можно подумать, у него одно от другого зависит. Сведёт брови вместе — и вовсе раздавит мою тупую кочерыжку. Ну и пожалуйста! Побыстрее бы только! Хватит с меня уже всего! Хватит… — Давай, дыши. Снова дёргает, заставляет покачнуться и пихает коленкой в бок. И когда я не понимаю его, не понимаю, чего хочет, склоняется ниже и подсказывает, подтянув мою башку к своей: — Просто вдох-выдох… И голос у него сразу тише. И взгляд будто не насмешливый. Жалеет… Ударить хочется пиздец. До впившихся в кожу неровных ногтей. — Слезь, — выдыхаю с трудом, но выдыхаю. Шиплю на него, а он улыбается почему-то. Смотрит куда-то вверх, как если бы закатил глаза, и, передвинув свою правую ладонь на мой затылок, решает, видимо, что раз я такой осёл, то можно всё сделать и за меня. Эти его придурочные, сериальные «вдох-выдох». Изо рта в рот. Вдыхает в меня, как в шарик, и тут же отстраняется, весь такой деловитый, как всратая сова из советского «Винни-Пуха»: — Лучше? Смотрю на его скрещённые на груди руки, и не фыркнуть просто нереально. Но реально проще стало. Как-то сдулась вся та херня, которая начала расползаться внутри. Сейчас и вовсе кажется, что и не было ничего. Только футболка под воротом противно влажная. — Нет. — Вижу же, что лучше. Ботан — и на моих коленях сверху ботан. Деловой пиздец. Даже в своих домашних додиковских брюках, которые натянул, переодеваясь после душа. И, заметив мой телефон, тут же тянет к нему свои корявки. Наверное, не очень сложно догадаться, что это не химия меня так подрубила. — Дай-ка сюда. Отпихиваю его ладонь, но он не сдаётся, накренившись, морщится и, шлёпнув меня по пальцам, всё-таки выхватывает трубку. Требовательно пихает мне под нос, чтобы разблочил, и, когда делаю, снова закатывает глаза. После того, как мельком глянул на экран. — И нахера ты полез в эту помойку? Вот только осуждения со стороны самых умных мне не хватало. Перебьётся, блять. Скидываю его вбок, ближе к изголовью кровати, и где-то внутри немного жалею, что не на пол. Но сил ещё и на его крики нет совсем. — Мне ещё туда идти. Вот ко всему «этому». Пожимаю плечами, не зная, как ещё объяснить ему свои «зачем», и себе не знаю тоже как их объяснить. Я же знал. Не мог не знать, что ничего хорошего не выцеплю, но всё равно полез. Чтобы быть готовым, что ли? Типа как хлебнул заранее. Можно сказать, что привился. В теории, которая обязательно не сойдётся с практикой. — Но хуйню-то можно было и не читать. Ботан подбирается, скривившись, садится рядом, видно, что пытается делать вид, что ни хера у него не болит, но, видимо, задница с ним не согласна. А ещё коленка. Надо же, отстоял. — Я не читал, — отмахиваюсь, и он опускает подбородок, чтобы глянуть на меня исподлобья. — Что? Не читал, говорю! Хватаю очки с покрывала и, протерев их футболкой, возвращаю на нос. Выдыхаю, и вроде как совсем всё уже. Окончательно отпустило. Вот так совсем нормально. Когда ещё и видишь почти чётко. — Значит, школа тебя парит. А теперь снова нет. Не нормально. После того, как он это сказал, глядя куда-то поверх моей головы и задумчиво листая зачем-то схваченный учебник. Женя, а, Женя?.. Ну почему иногда ты такой умный, а иногда совсем тупой? Очередной выдох, приступ явной никотиновой ломки, и, вместо того чтобы грызться, решаю идти на мировую. Вот на кого, на кого, а на него ещё у меня реально уже нет сил. Подумаешь, еблан с манией величия. Хули от него проблем-то? — А тебя бы не ебало? — спрашиваю и даже не знаю, что он ответит. Вот реально не знаю. Может, кивнёт, а может, пожмёт плечами. Он в этом плане непредсказуемый. Ему может быть реально похуям. Даже если бы кто-то умер прямо на его парте, Женя, в зависимости от настроения, мог бы расстроиться только потому, что кровью из чужого носа забрызгало его идеальные тетрадочки. И любимую алгебру отменили. Тупых своими знаниями унижать не получится. — Просто взял бы и явился как ни в чём не бывало? Долго смотрит в ответ, я даже решаю, что взвешивает там что-то, но ботан есть ботан. — Меня и сейчас очень ебёт. Вот со своими приоритетами, ага. Конечно, его ебёт. Только с другой стороны. Не как меня. — Вот это всё. Очень. — Стучит по разбитому экрану моего телефона, а после уже и по моей коленке. Вроде как объединяя. Меня и «этих». Этих всех… Как представлю, что ещё всем в рожи смотреть, так мутит. Передёргиваюсь весь и отталкиваюсь от стены, чтобы встать. Разворачиваюсь на прохладном полу и теперь уже смотрю на него сверху вниз. Ботан даже замирает, перестаёт изучать трещины на смарте своими пальцами. — Ты пожрать предлагал или лучше ещё раз потрахаемся? — заставляю себя улыбнуться ему и жду, что наморщит табло. Ха, куда там. Уже светит зубами в ответ и толкает меня в ногу вытянувшейся своей. — Не прокатит, Арсик. Я же знаю, что ты специально это говоришь. А я вот нет, не знаю. Ни хера я уже не знаю. Надеюсь, видимо. Что от того, что ему стрёмно, будет немного полегче уже мне. Типа как перекинуть часть своего дерьма на чужую карму. — Чтобы я отъебался. Я не отъебусь. Скатывается ниже и укладывает на грудь сцепленные в замок пальцы. Кажется, будто очень доволен собой. И абсолютно спокоен. Придумал там уже что-то, что ли? — Час назад было очень похоже. — Что и отъебётся, и вообще вольер в комнате поставит. Впрочем, может, уже и собрал. Кто его знает? Женя предусмотрительный. Мог заказать и заранее. — Как же личное пространство? Его улыбка сильно съезжает набок, как если бы я сказал что-то очень тупое, и ботан вовсю сдерживается, чтобы не начать ржать вслух. Сдерживается, хрюкает куда-то в себя и, собравшись в кучу, садится, а после тоже встаёт. Даже тянется, приподнимаясь на носках. Не то просто, не то для того, чтобы оказаться чуть выше. — Пойдём. — Кивает в сторону коридора, но едва я делаю первый шаг, тут же тормозит, вытянув указательный палец вверх. — Помни, я не твоя игрушка для чёски дёсен, и поэтому ты должен слышать то, о чём я говорю. И пока я раздумываю, показать ему средний палец или послать вслух, сдувается сам и куда менее нравоучительно тараторит, обогнув меня сбоку и снова встав перед лицом: — Но если совсем уж будет невтерпёж, то, так и быть, я согласен на бартер: я, так и быть, снизойду до твоих предсказуемых приставаний, а ты мне расскажешь, с кем сосался. И глаза чуть ли не горят, блять. Реально. Вот как у кошки. Даже рот приоткрыл, надо же. Рассматриваю его, прямо всего с ног до головы изучаю взглядом, и, демонстративно почесав живот, спрашиваю, проходя мимо: — А что там на пожрать? — Я всё равно узнаю, — не унимается, конечно, и тянется следом. Прямо за моим плечом тараторит и, вдруг наклонившись, мой же телефон пихает в карман моих-его шорт. — Ты же пропиздишься. Я тебя разведу. Вот увидишь, разведу… Терпеливо киваю уже в коридоре, чтобы ещё больше бесился, и на секунду даже интересно становится: просто так он приебался или вообще всё на свете использовать хочет? *** Оставшаяся часть дня мирная. Под белым флагом. Жрём полезную гадость из их холодильника, шатаемся по дому и не возвращаемся к урокам. Почти не разговариваем. Я не хочу, а ботан вроде как исподтишка наблюдает и делает какие-то свои выводы. Ему только блокнота в руках и не хватает, чтобы делать пометки. Что-то типа: испытуемый не агрессивен, идёт на контакт, допустимо почесать за ухом, дать косточку… Или включить мультики на компе, что Женя и делает. Охуенно забавный, бля. С умным видом выдаёт, что доброе и вечное снижает уровень стресса, и разворачивает монитор к своей царской подстилке. А я-то думал, спать выставит тоже в гостевую. Ага, бля, куда там. Только стемнело, как мы начали смотреть мультики. Женя, Женя… Что ты там опять придумал? И в другое время я бы брыкался пиздец. Сейчас насрать вообще на всё, и поэтому раздеваюсь и укладываюсь, куда велят, без возражений и внутренних споров. У меня вообще ничего нигде не против. Мне охуительно похуй. Я даже не понимаю, что мы там смотрим. Очки лежат на краю стола, и потому яркие пятна на мониторе с убавленным звуком для меня одновременно и Крош с Ёжиком, и граф Лимонхват. В зависимости от того, щуриться или нет. — Что ты думаешь о домашнем обучении? Ботан вот тоже ни хуя на своё снижающее уровень стресса не пырит, а лежит лицом ко мне, подпихнув ладонь под щеку и натянув одеяло по шею. — Я думаю, что твоя мать могла бы… — Ты ни хера не знаешь мою мать, — обрываю его осторожный заход до того, как закончит, тупо потому что это пиздец какой бред. Вот всё, начиная с «моя мать могла бы». Ни хуя бы она не могла. Не для меня. — Она хочет, чтобы я как можно больше времени тёрся вне дома. А тут такое. Да и захера оно мне? Переживу. И Женя, анализировавший последний час, решил опять в свою психотерапию. Предлагает варианты. Думает, что у меня башка вот-вот сделает ту-ту-ту. Беспокоится, такой трогательный. Смотрю на него, и так ржать хочется, пиздец. Небо и земля с местными. Как с марса. Мои родаки все душевные болячки лечили пиздюлями, а Женечку бы повели по психологам из-за любого кривого чиха. Странно, что к психиатру на учёт не поставили с такими уебанскими замашками. Совсем мелкий-то он бы точно спалился со своими заебонами, которые уже к капризам не припишешь. А может, пытались?.. Замираю даже, отказываясь шевелиться, а он мою паузу понимает по-своему. Выдыхает, будто сдаваясь, и, почесав нос о наволочку, приподнимается на локте. И голос уже другой, типа давить пытается. — Обещай мне, что в драку не полезешь. Максимум пинок под задницу или посыл на хуй, — перечисляет, а я улыбаюсь, сморгнув уже. Это реально смешно. Когда не страшно уже. А он всё ещё пытается в свои командные штуки. — Я серьёзно, Арс. И оскорбляется, конечно. Тоже всерьёз. — Опасаешься, что все твои активы уедут в колонию для несовершеннолетних? — передразниваю его, а он кивает без доли иронии. — Серьёзно? — Хуёзно, — кривляется и тут же, не удержав рвущиеся наружу эмоции, подаётся вперёд и хватает меня за ворот футболки. Такой же, как и на нём. Светлой, домашней, без рисунков и эмблем. — Только рыпнись мне, — угрожает, и я покорно валюсь на спину, вспоминая, что вроде как-то так и делают собачки, когда сдаются. — И что ты сделаешь? Ботан ожидаемо теряется, как только понимает, что навис сверху. Это же у него теперь границы. — Не знаю, — съезжает нехотя и делая вид, что задумался. На самом деле только и занят тем, что рассматривает свои сжавшиеся пальцы. — Засосу тебя на физ-ре. Достаточно страшно? Только что на костяшки смотрел, и уже оп — на меня. В глаза. Нависает же. Ему удобно. Смотрит напрямую, чуть сбоку, и кажется мне, что уже далеко не так уверенно, как раньше. Шатается так же, как вчера на ламинате. — Я не знаю. — Вот реально не знаю. Представляю даже, чтобы вот прямо честно ответить и… ну нихуя. Только розовые отблески работающего монитора на его щеке реально веселят. Щурюсь, прикидываю, какие бы были глаза у физрука, и уточняю, подумав о том, допрёт он, что выкручивает и портит ворот своей же тряпки, или нет: — Вроде и страшно, а вроде и похуй. Замирает, отводит взгляд в сторону, что-то там опять просчитывает наверняка внутри своей головы, поворачивается к монитору и медленно опускает подбородок. Убирает руку и отодвигается назад. Какое-то время пялится в экран, заложив руку за голову, а после, когда тот становится чёрным — видно, запустил версию с обрезанными титрами, — заговаривает снова: — А эти твои кореша, ну те, с которыми ты таскался раньше… Замолкает, наверное, догнав, что тупо уточнять: у меня-то, в отличие от него, никаких высших обществ никогда не было. Так, секция по малолетству и потом вот «кореша», сбившиеся в кучу по принципу общей ненужности. А я раньше и не понимал. Настя вот иногда задвигала про что-то такое. Она задвигала, а я не то чтобы слушал. — Тебе кто-нибудь написал?.. «Тебе кто-нибудь написал по-человечески?» Так, наверное, он хотел спросить. Или сказать. Вот без херни всякой. Без стикеров. Без смайликов. Просто потому, что не похуй. Вот что он хотел сказать. И почему-то не сказал. Осёкся и не договорил. Я же смотрю на его щеку в установившейся темноте и долго, мысленно проговариваю ответ. Не знаю, соврать ему или… как есть. — Да. По сути, какая, нахуй, разница? Ну похуй всем на меня или кому-то ещё нет? Кому-то, кроме ебанутого ботана? Вообще такое может быть? Конечно, нет. Ему на самом деле тоже похуй. Похуй на то, что за пределами его ебанутых игр и выстроенного плана. Ему — главное план. Вот чтобы всё было по нему. А если что-то мимо, то Женечка дёргается. Опасается за весь проект. Вот прямо сейчас дёргается. Ощущаю, как сжимает край одеяла. Оно же у нас одно на двоих. Он же сделал вид, что во всём доме нет второго. Он и не подумал о том, что можно принести второе, ага. — Ты ответил? — спрашивает настолько ровно, что я едва не заржал в голос. Вот хуй разбери: ссыт, что мне есть к кому съебать и хер узнает, у кого потом искать моё проспиртованное тело, либо ревнует. Он может и ревновать. Этот ёбаный Женя. Которому я вообще больше ни хуя не собираюсь докладывать. Но бить так же, как он меня, — да. Пускай расхлёбывает теперь. Молча перекатываюсь на бок и хватаю его за подбородок. Готов спорить, слышал, как чуть ли не с испугом выдохнул, и целую. Сначала отвечает мне, почти уже было цепляет языком мой, как, вздрогнув, пихает в плечо. — Блять, Арс, чё за стрёмные попытки заткнуть мне рот? — И возмущается пиздец. Толкает ещё раз и сам чуть ли не отползает назад. — Ты не настолько охуенно целуешься, чтобы я про всё забыл. Типа подъёбка должна была быть. Я понял. — А как надо, чтобы дотянуть до «настолько охуенно»? И сожрал её, не подавившись, чтобы посмотреть на то, как она встанет поперёк уже его горла. Как кость. — Серьёзно? Не прогадал. Ботан теряется и, только что опиравшийся на локти, падает назад, ударившись затылком о свою подушку. — Ты прям вот абсолютно, нахуй, серьёзно? — Ну да. — Готов свой мобильник поставить: слышу, как он ресницами растерянно лупит. — А что? Математику же ты со мной учишь. Придвигаюсь ближе, и ботан тут же пихает меня в грудь. Вроде как пытается отодвинуть. Ладонью одной расслабленной руки. — Язык свой пихать в рот другим людям ты и до меня умел. И голос сразу деловитый и противный. Тот самый, который для общения с плебеями. Он, наверное, специально старается, делая его таким. Почему-то в голову приходит сравнение с каким-нибудь насекомым, которое тоже становится противным, когда чувствует опасность. Этот жук нервничает. — И математику я умел тоже, — возражаю и, прочистив горло, добавляю чуть тише: — Ну, часть. — Только решаешь ты по общепринятым формулам, а не так, как нравится мне. Тычет меня в солнечное сплетение и нарочно делает больно. Впивается в кожу, продавливая её даже через футболку, и я сам не знаю, зачем терплю. Смаргиваю, в одну секунду сравнив темноту под веками с той, полупрозрачной, что в комнате, и переспрашиваю, нарочно сбивая его с мысли: — Ты сейчас признал, что ли, что мир не вращается вокруг тебя? Замирает. Не дышит. Раз открывает рот, второй… Видимо, не может понять, какого хуя это тут и при чём, но в итоге логика проёбывает самолюбию. Это же Женя. Предсказуемый, блять, со своим самодрочем. Это же Женя, который и без того уже на меня злился, а тут запутался и совсем вызверился. — Вращается! — орёт почти на меня, бодается, толкая своей башкой, и не уходит назад, не падает снова на свою ёбаную подушку. Остаётся рядом и цепляется за мою шею, зацепившись за неё неловко согнутой рукой. Крючок, а не рука. Ногтями скребёт меня по шее, коленкой пихает в бок и тащит ближе к стене. На себя тащит и ещё и шипит, когда упираюсь в простыню сжатым кулаком. Ему надо, чтобы упал сверху. Чтобы придавил всем своим весом и сжал. Тихий Женя, мутящий планы по захвату мира, такое любит. Охуеть как ему нравится, когда и им самим командуют. Зажимают, запрещают что-то, всяко вертят. Больной, блять, на всю башку ублюдок. И, конечно же, ему просто пиздец как необходимо доказать, что всё тут — как он хочет и потому что он хочет. Виснет только нахуя опять, если у него «личное пространство» и ни хера ему больше не надо, — не понятно. Или чё, надо, но по бартеру? Как с этим самым одеялом, которое маленькое на двоих. Только если не друг на друге лежать. Тогда норм. Маленькое на двоих, сейчас и вовсе комкается, когда его величество Женя ставит мне засос на шее. Как вампирюка присасывается и кусает по-настоящему больно и зло. Никак не отцепится, между лопатками мне второй рукой давит, и я, не зная, на что именно рассчитываю, решаю не расшаркиваться с ним. И не тянуть тоже. Вздрагивает и живот втягивает, будто уводит его из под моих пальцев, когда я, задрав его светлую, такую всю кричаще приличную для того, чтобы быть просто домашней, футболку, провожу сначала вверх, а после быстро вниз, не проверяя, собьёт руку или нет. Не спрашивая позволений. Он у меня ни хуя не спрашивал ни первый раз, ни после, когда на башку мне лез. Не спрашивал, и дрожит, потому что сейчас не спрашиваю его. Укусы возвращаются мелкими быстрыми поцелуями. Линия челюсти, шея… Буквально вылизывает, держась за моё плечо, а я дрочу ему вовсю. Лапаю так глубоко, как дотягиваюсь, и ничего, совсем ничего не стремаюсь. У ботана — твёрдый, ботан сам как камень становится, стоит пропихнуть руку пониже и ухватить ещё и мошонку, и не знает, куда деть свои руки. Они ему сейчас пиздец как мешают. Царапают меня, бестолково хватаются, и хочется уже врезать по его левой, которая больно щиплет. Делает так ещё раз, и я, не выдержав, перехватываю её и прижимаю к подушке. Держусь только на локте и смотрю на него теперь. Нависнув сверху и без остановки двигая правой. Всё пиздец как быстро и поэтому не кажется ебанутым или нелепым. Всё просто… быстро. И Женя, у которого даже в уже привычной темноте губы дрожат, тоже не нелепый почему-то. Беззащитный. Без своего этого дерьма и долгоиграющих планов он такой же малолетний придурок, как остальные. Не совсем лох, но и не из школьных королей. Если бы ещё в нашей школе были короли. — Арс… — не то на выдохе просто, не то зовёт. Может, просит, может, возмущается. Может, ещё какая-то хуйня. Тянется к моей голове, осторожно, чтобы и эту руку у него не отобрал, укладывает пальцы на мой затылок, давит на него, к себе ближе пытается наклонить, и я не даю ему. Нависаю так, в десяти сантиметрах, сжимаю обе ладони — и ту, что на его запястье, и ту, что на члене, — сильнее и, зависнув, остановившись в моменте, спрашиваю таким же тихим шёпотом: — Хочешь, «наездницу» попробуем? Даже не моргает. С такого расстояния, как кривит губы, просто невозможно не увидеть. И отвернуться тоже невозможно. Сжимает челюсти, смаргивает, выдыхает, собираясь сожрать это и… пихает меня изо всех сил. Не бьёт — лупит. По кисти, груди, плечам. На каждую часть тела по хлёсткому шлепку, чтобы отъебался от него. Лицо почему-то не трогает. Никаких пощёчин. Это что-то из кинологии?.. Собаку нельзя бить по голове? Выдирается буквально, укатывается к стене и замирает, повернувшись к ней лицом. Забивает даже на фиг знает когда отброшенное одеяло, которое мы предсказуемо свалили на пол. Слежу за своим дыханием, заставляю себя наполнять лёгкие абсолютно бесшумно и с силой жмурюсь пару раз. Он бы мне дал сейчас. Снова бы дал. Пара ласковых слов, поцелуев с языком — и Женя посылает на хуй своё личное пространство. Женя бы снова оказался раком. Блять, как же ёбаные шорты давят. Но хера с два я пойду дрочить. Даже когда он уснёт. Не-а. Если перетерпеть, то не отвалится. Ещё один выдох — и отмираю. Сбоку укладываюсь на спину, занимая всю середину кровати. Гляжу в тёмный потолок и слышу ровное «спокойной ночи». Он бы сдох, если бы не показал, как ему всё похуй. А прошло-то всего лишь пару минут. Быстро с собой справился. Хороший мальчик. *** «Потусил» со своим новым лучшим другом Женей ещё два дня и нехотя вернулся домой. Нехотя не потому, что мы теперь братаны навек и мне хочется бесконечно трогать его за жопу, а потому, что моё «дома» — это какая-то обманная херня. Фактический адрес прописки в паспорте, а самого дома у меня и нет. Какой, нахуй, дом, если мне в нём рады примерно так же, как лезущим от соседей тараканам? Но типа надо уже было отвалиться от ботана и побыть одному дольше чем пару часов. Надо подумать, посмотреть, что там у меня с монатками в школу. Собраться, и всё такое. Кроссы постирать на физ-ру и башку проветрить, шатаясь ночью по району. В городе как-то всё спокойнее, чем в ботанском пригороде. Вероятность забрести не туда — сильно ниже. Бухать не хочется, дурь всякую долбить — тоже. Да и вообще не был я по дури никогда. Вызывает она во мне всякие странные опасения, да и слишком уж выпасть из реальности всегда было страшно. Курево вот есть… Курить я могу, наматывая круги по припорошённым свежим снегом улицам. И всё думаю, сука. Когда в подъезде поднимался и бросил сумку в коридоре. Когда одна из мелких засранок показала мне язык и убежала ябедничать отчиму, что я говорю плохие слова, и когда выходил снова. Я всё одно в башке кручу. И невольно то и дело касаюсь рукой места на пуховике, которое напротив внутреннего кармана. Плюшевая игрушка всё ещё там. В тепле. Да мне и достать её некуда. Дома всё шмонают, а в школьном рюкзаке вообще спалить как нехер делать. Так и лежит в кармане. Затягиваюсь в очередной раз и думаю, что он там греется. Этот заяц. Как Настя в моей куртке. Или толстовке. Или… Смаргиваю, тыльной стороной руки стираю со щеки налипшие на кожу крупные снежинки и думаю, что было бы неплохо и на саму школу сначала посмотреть так. Без свидетелей. Ночью можно. Тут и идти-то всего нихуя. Уже даже поворачиваю в нужную сторону и почему-то замираю. Хуйня же какая-то. Сопли. Сопли, которые для девчонок и пидоров. Что я, по крыльцу не поднимусь, если увижу окно, из которого она выпала? Вспоминаю фотки в милом классном чатике и комкаю прогоревшую уже больше чем на половину сигарету в ладони. Обжигаюсь, но так вяло, что даже не вздрагиваю. Холодная кожа плохо на жар реагирует. Похуй. Как же теперь похуй. Только и остаётся что учиться. Просто для того, чтобы не на дно совсем. Чтобы ебальник придурка, от которого моя мать решила родить ещё парочку детей, поскорее перестать видеть и не вернуться к ним же после сраной армии. И в город этот тоже не хочу. Просто куда-нибудь подальше отсюда, где никто не знает меня как Косого и того, что у меня была девушка, выбросившаяся из окна. Просто куда-нибудь подальше, где можно будет сначала. Как Арс, пускай это сокращение реально похоже на собачью кличку. Понимаю вдруг, что могу поменять и имя, и едва не сношу урну, около которой неудачно тормознул. Охуеть же. Можно жить не Аристархом. Можно просто жить нормально, а не шатаясь по ночам хер знает где, потому что дома тебе ни хуя не рады. Заниматься там своими делами. Любить кого-то. Что-то делать. Какая-то сраная фантастика. И тем страннее, что у меня же это всё вроде и было. И отношения, и какие-то мутки с пацанами. Интересно же было. Просто жил. Не парился. Сворачиваю в сторону маленького, скорее пыжащегося быть парком, чем реально, парка и, дойдя до дорожки, падаю на первую же лавку и прячу руки в карманы. Я же просто жил, и ничего меня не парило. Не думал о всяких будущих, не морочился вышками и планами на десять лет вперёд. И кто мне всё сломал? Настя бы сказала, что ботан пустил нам всё по пизде. Ботан бы ответил, что лишил меня розовых очков. Очков… Ха. У меня ещё и с линзами пиздец. Был как-то не то чтобы в себе, чтобы заморачиваться и канать мать на тему того, что у меня последняя пара вот-вот того, и теперь либо тупить в сраной школе, либо идти в очках. Смешно будет, если припрусь в очках. Половина пацанов прямо в коридоре обоссытся от такого повода для доёба. Сжимаю пальцами подкладку карманов и понимаю, что доёбы до стекляшек мне нравятся всяко больше, чем разговоры про Настю. Сука, почему же паузу дали такую маленькую? Почему всем так дохера дела до всего? Думаю прогуляться до стадиона, но понимаю, что это всё самонаёб, и, оторвав задницу от лавки, тащу её назад, к дому. Надо же ещё кроссы постирать. Ебать мать и её хахаль обрадуются, когда я включу воду в ванной в три часа ночи. Добредаю до своего двора, шаркая по свежевыпавшему снегу, и уже начинаю шарить в кармане спортивок, выискивая ключ, как кто-то пронзительно свистит с крыльца пятиэтажки, стоящей напротив. Морщусь и непроизвольно тянусь поправить капюшон толстовки на голове. Да ну нахуй. Реально, что ли? Нехотя оборачиваюсь и первым вижу красный огонёк зажжённой сигареты. Щурюсь, чтобы рассмотреть. Только в темноте и разбираю, потому что горит — днём бы вообще хер спалил. И тот, кто там курит, сбегает по ступенькам. И ступенек-то всего две. Одна сломанная. Мы всё думали в седьмом классе: это что же надо ёбнуть на бетон, чтобы расколоть его? Мы с Резником. — На свист только шлюхи оборачиваются. Ага, я помню эту херню. И как на неё нужно отвечать тоже. — На хер иди. Щурюсь, рассматривая его серый, отливающий металликом пуховик и чёрную шапку, а он в ответ всматривается в моё лицо. Трупные пятна ищет, что ли? Или следы недельного запоя. В итоге пожимает плечами, снова толкает в рот свой почти уже окурок и проговаривает, рассматривая носы своих кроссовок. — У меня такое чувство, что я куда-то туда и пришёл. И вот хуй тут брыкнёшь, что не согласен. Мне вообще последнее время кажется, что это не я в жопе, а жопа образуется вокруг меня. — Увидел, что ты шаришься, и тоже выперся. Замолкает, и мне вдруг приходит в голову то, что у него и кроссы светлые и даже спортивные треники серые. Я весь в чёрном, а он типа наоборот. С детства любит тряпки посветлее. Выёбщик. — Нахуя? — Приподнимаю брови и понимаю, что у меня всё лицо замёрзло. Мимика, наверное, странная. Впрочем, какая разница? То, что мы сейчас разговариваем, куда более странно. — Если спросишь, как у меня дела, то я этот окурок тебе в жопу запихаю. — Понятно, — кивает, что-то там для себя мысленно черканув, и, затянувшись в последний раз, выбрасывает ещё тлеющую сигарету в наполовину сбитую чьим-то пинком старую урну. — А ты чё, всё уже? Нашатался? — Не знаю. Вроде как надо послать его ещё раз и, развернувшись, потащиться наверх, но… Не хочу я наверх. Там меня никто не ждёт, а наши с ним старые тёрки теперь кажутся такой хернёй, что даже немного стыдно. Может, и надо попробовать нормально? Раз он, можно сказать, и руку протянул первый. — Хотел до школы дойти и не дошёл, — выдыхаю и ощущаю себя каким-то сдавшимся сразу. Давшим слабину. Сашка же с готовностью отступает назад, почти до узкой подъездной пятится, и, спрятав руки в карманы, нетерпеливо приподнимается, покачивается на носках кроссовок. — Ну пошли, сходим. Это чё, типа правда? Типа «с чистого листа»? У них у всех, что ли, какая-то акция проходит для убогих и разбитых? Только если у ботана вполне понятные мне резоны, то у этого-то какие? Ни хуя я не верю во внезапные порывы творить в добро. — А тебе чё тащиться? — спрашиваю прямо в лоб, слишком уставший для того, чтобы гадать или пытаться вычислить по расположению снежинок на его шапке, и тоже шагаю вперёд. Чтобы хотя бы лицо видеть чётко. Не через привычную муть. Да и когда постоянно носишь очки, после тяжелее, чем было бы, не надевай я их вовсе. Резник не пятится, но я всё равно наступаю до тех пор, пока почти не упрусь в него. — Челлендж какой-то? Кто первый попиздит с ёбнутым парнем ебанашки, размазавшей мозги по асфальту? — предполагаю, а самому мерзко пиздец. Я же знаю, что он не стал бы. Подраться — да. Херни какой-нибудь выкрикнуть — тоже да. А чего-то там за спиной мутить и выстраивать какие-то схемы… Ну нет. Как-то не по его. Сейчас тоже смотрит как на дебила и морщится. Сплёвывает себе под ноги и, выдохнув целое облако пара, устало осаждает меня: — Вот давай без этого гона, Косой. Опускаю голову, уронив её так, будто у меня разом все шейные позвонки вывалились, и сдаюсь, опустив плечи. В конце концов, почему бы и правда нет? — Только молча, — уточняю просто потому, что иначе мне будет казаться, что слишком просто согласился. И самому себе не объяснить, нахуя мне эта борьба сейчас. Он ещё раз кивает, и мы, сравнявшись друг с другом, шагаем по той же дороге, по которой я сюда вернулся каких-то десять минут назад. А следов уже не видно, снегом запорошило. Фокусируясь на нём, я даже не заметил, что утихнувший было снегопад снова повалил. Чувствую себя уставшим за весь этот и прошлый год разом. Будто мне сразу все мои недосыпы скинули на баланс и ещё ломоту в мышцах бонусом, как интернет трафик от оператора. Чувствую себя так ебано, что «ебано» недостаточно точно сказано. Не ярко. Ботан бы смог сформулировать точнее, но я, блять, пока ещё не настолько ебанутый для того, чтобы писать с этим ботану и просить помощи с оформлением своих мыслей. Мутных, стрёмных, налипающих на меня вот прямо как этот снег на мой капюшон и шапку Резника. На плечи тоже ложится, но быстро скатывается. А вокруг белое всё… И знакомо-незнакомое. Мы так гуляли с ним раньше. Давным-давно. Когда были помладше. Не ночью, конечно, но зимой же рано темнеет, и вот это ощущение тишины, одиночества и будто бы присутствия в фильме про зомби, хорошо знакомо. Странно только, что я к этому возвращаюсь впервые за всё это время. Видимо, потому что, будучи пиздюками, мы с ним только про это и трепались. Про то, как бы прятались и выживали, ебани вдруг трупо-апокалипсис. Вот тут в гаражах бы и окопались, ага. Из ящиков, которые выбрасывают прямо за местный магазин, настроили укреплений… И ружьё. Был целый план на то, как вынести из дома ружьё его бати. Почему-то о том, что в случае зомби-апокалипсиса никто не будет загонять домой, крича с балкона, ни один из нас не думал. Как и о том, что нас обоих сожрут нахер в первые полчаса после заражения. Но планы были крутые. Смотрю на него сейчас, высоченного уже и плечистого, и моё «ебано» становится ещё глубже. Был же лучшим другом, и после той хуйни я ни разу не задумывался о том, что ему может быть на меня не похуй. Ну хотя бы так, на сколько-то. А сейчас я ляпнул про школу, и он со мной потащился посреди ночи. Просто так, или я надеюсь на то, что просто. Безо всяких умыслов. Ёбаный Женя и взявшаяся из-за него подозрительность. Как же бесит. Спящие пятиэтажки мимо. Ещё один двор с качелями и засыпанной песочницей, в отличие от нашего, и выходим к дороге пошире, тоже спящей в такое время и оживлённой уже часов с шести. Мы так раньше в школу и ходили. Теперь я таскаюсь через чахлую аллею, он — через минимаркет и старую прачечную. И каждый делает вид, что не специально. Никаких, блять, показушных демонстраций. Выдыхаю, наблюдаю за тем, как пар расходится, растворяясь в холодном воздухе, и, поёжившись — всё-таки не первый час на улице, — толкаю руки в карманы поглубже. Улица, с десяток магазинов, супермаркет… И вон вдалеке уже видно остановку, с которой ботан уезжает домой. Ещё немного, взять вправо — и будет виден стадион. Замедляюсь, не понимая, хочу я туда или нет, и, скрипнув зубами, решаю, что ладно. Можно и поговорить. Может быть, и получится по-человечески, без подъёбок. — Ты не знаешь, с кем она в последнее время общалась? Резник тоже притормаживает, но голову в мою сторону не поворачивает. Так и идёт, глядя вперёд. Не уточняет, не ехидничает на тему того, что я сам вообще-то собирался молчать, но, видимо, нихуя не знает. — Не с тобой, что ли? Сомнение в голосе похоже на настоящее. Потому и качаю головой: — Не-а. Общалась по-любому. И вряд ли это был кто-то из класса, но мало ли… Мне подумалось, что он мог знать. Или сам мог с ней что-нибудь замутить. Просто потому, что она со мной. Ему бы охуеть как эго взгрело. Только вот это всё больше про Женю, чем про Резника. Или мне просто хочется думать, что рядом со мной трётся только один сраный комбинатор. Не знаю, может быть, время покажет. Сейчас мне слишком погано для того, чтобы подозревать. Снова выдыхаю, наблюдаю за паром, удивляюсь тому, как резко приблизилась остановка, и зачем-то начинаю ему рассказывать. Про вот это всё. — Мы давно сраться начали, а перед этим всем вообще расстались. Её папаша увезти хотел, чтобы не барагозила, вот она и… того. Передёргиваю руками, шурша пуховиком, и сам же бешусь от этого. Мерзостный звук. Он кивает и, помолчав, всё-таки докладывает: — Мне Вика вроде говорила, что она думала, что ты другую завёл. Класс. Вика — ему. Это та, которая меня почти поцеловала? — И типа к ней бегаешь, а ботану просто пиздюлей вставил и заставил прикрывать. Если бы не заебался как тварь, то, наверное, бы заржал в голос. Я — ему. Ага. Правда из всего этого только то, что я всё-таки ему вставил. Немного не пиздюлей. — Ага, а контрольные за меня другая писала. Переглядываемся. Вернее, даже, наверное, я ловлю его взгляд и отвечаю полным ехидства своим. Всем своим видом показываю, что всё это хуйня, и Резник сдаётся. Поверил или сделал вид, но зачем-то всё равно оправдывается: — Что сказали мне — я говорю тебе. Как раз на пешеходном переходе, когда открываю рот снова. На обновлённых белых полосках, на которые почему-то не ложится снег. Как придурок думаю, что мне бы на чёрную встать, а ему — на белую. Прикольно было бы сфотаться так. Насте бы понравилось. Это она любила всю эту ебень, и я теперь невольно подмечаю подобную фигню. Раньше — никогда нет, а теперь почему-то да. — Не важно уже, что она думала. — Пиздец, если вслушаться. Это звучит как пиздец. И лёгкие колет тоже. Внушаю себе, что это всё от холодного воздуха. — Нафига она в школу херню всякую пиздить лазила, вот что было важно. Он даже спотыкается. Реально на ровном месте. Я нарочно опускаю глаза, чтобы посмотреть. Точно не в курсе. — Охуеть. Не то слово. Я и охуел. Настолько, что всё ещё не могу выхуеть. — Это вот когда шмон был? — Ага. Хер знает, сама знала зачем или нет. Мы из-за этого и разгрызлись. А потом вообще всё покатилось. Не говорю ему про телефон, про то, что у меня вообще ВСЁ по хую покатилось, но тут несложно, наверное, допереть. Как в математике почти: два и два. — Охуеть, — повторяет второй раз и лезет в карман за пачкой. Смотрю на то, как прикуривает, и почему-то думаю о том, знает ли вообще кто-нибудь, что он курит? Батя его или в школе? Раньше, когда он ещё не проебал свой звёздный шанс, ему бы за это руки оторвали. Теперь, когда просто так, для себя почти тренит, могли и забить. Спрашивать только не хочется. Нахера то дерьмо поднимать. — Ты реально не знаешь, с кем она общалась? Качает башкой, неловко сбрасывает капюшон и не торопится натягивать его назад. Наоборот запрокидывает голову и смотрит вверх, на падающие снежинки и серо-чёрное, непонятое небо. Почти уже на стадионе. Со стороны забора, но это так, смех один — что нам обоим эти жалкие два метра, да ещё и с перекладинами? Перелазим молча оба и уже на этой, школьной стороне, он задумчиво спрашивает: — А тот мужик, с которым она обжималась на дискаче, он же вроде как старше, да? Из путяги, может? — Может. Скорее всего оттуда, но я так плохо помню, что не могу утверждать. Я смотрю на задник самой школы и чёрное крыльцо. Мы с обратки подошли. Надо обогнуть теперь. — Я даже его ебала не помню. Вообще почти ничего не помню, потому что пьяный был. Отчаянье и обиду — вот хорошо. И её голос, шёпотом несущий всякую херню. — Может, из наших кто-то знает. Ага, та единственная подружка, которая у неё была. Парта. — Я поспрашиваю, — предлагает, и я, сначала было решивший кивнуть, резко останавливаюсь. Как будто кто-то нажал на тормоз внутри. — Да нет, не надо, — отказываюсь, и Сашка, конечно же, не понимает. По лицу пиздец как читается всё. — Почему? Весь такой сердитый сразу, готовый настаивать, убеждать, что ему можно доверять и прочее-прочее в этом духе, но… Не надо. Дело не в нём. Дело не в том, что я не хочу копать вместе с ним. Дело в том, что я думаю, что мне вообще не нужно это копать. Просто не нужно, чтобы нахуй поскорее пережить и остаться хоть сколько нормальным. Я не знаю сейчас, нужно или нет. Я знаю, что, может, завтра что-то изменится. Может быть, нет. Пока все поиски кажутся бессмысленной хернёй. И одно то, что придётся — именно придётся — возвращаться к этому снова и снова, напоминать и другим, и себе, сжимает меня до размеров картонной коробки для конфет. И ломает. — Потому что, блять, её один хуй нет. Нет, нет, нет, уже нет! Вот в этой школе, около которой мы зависли, нет, дома не будет, среди плюшевых уродцев и даже у бабушки в каком-то далёком селе. Её просто нет. Какая теперь, нахуй, разница, с кем она зависала? — И что бы она ни делала, в окно её никто не толкал. Я не хочу. Просто не хочу нихера выяснять. Смотрю ему в глаза и не знаю, верит или нет. Не знаю, как воспринимает, но в итоге, помявшись на месте, бормочет себе под нос: — Ладно, как скажешь. И пытается пройти дальше. Тут же пытается уйти! Перехватываю сразу же и торможу. Не знаю зачем. Просто само. Рука потянулась, и всё. — А ты бы жопу рвал, да? — Пихаю в плечо и тем самым разворачиваю к себе. Лицом к лицу теперь. Злюсь пиздец и не знаю, как заткнуться. Как не наскакивать и не сжимать подмёрзшие даже в карманах пальцы. — Изображал мстителя на минималках? Жду того, что ёбнет меня в ответ, а он почему-то нет. Руку вскидывает, но не для удара, а чтобы вцепиться в моё плечо. Сжать его и дёрнуть. — Я думаю, её отец станет. Вот если без шуток, Косенко. Пытается ещё в ебало мне заглянуть, вот чтобы совсем всё серьёзно, но я отталкиваю его и отступаю. — Да, он-то пиздец меня любит. — И винит по-любому ещё вдобавок. Кого, как не меня? — Поди, уже бы с ломом дежурил под подъездом, если бы не запил, как сука. Скольжу по припорошённой плитке своими резиновыми подошвами и не знаю, как сделать ещё с десяток шагов. Повернуть, там пройти мимо курилки и до крыльца. Глянуть, выбоина есть или нет. Кровь стёрли? Останавливаюсь у торца, беру паузу, прикуриваю одну из трёх оставшихся в пачке сигарет и уже было решаюсь шагнуть вперёд и задрать голову, глянуть на то самое окно, как Резник тормозит меня. — А ты откуда знаешь? — спрашивает, и я убеждаю себя, что туплю из-за этого. Из-за того, что разговариваем и потому что у меня тут сигарета. Сначала надо её выкурить и потом уже идти таращиться. — Просто предположил. — Не хочу докладывать, что ещё и ходил к ним как больной. Хватит уже и той жалости, которая есть. И так уже со мной потащился в ночь невесть куда. Хватит с него податей для убогих. Пускай собачий приют устроит в своей хате, если так помогать хочется. — И ноги целые, видишь? Никто пока не сломал. — Вообще ни хера не смешно. Даже не посмотрел, когда я тыкал зажатой в руке сигаретой вниз. Стал только позлее лицом. Заебал я его уже, видимо. Вот за эти самые полчаса. А может быть, мне так кажется. Может, о ужас… — Переживаешь, что ли? — выдаю первое, что в голову приходит, и он предсказуемо отмахивается, всем своим видом показывая, что я могу сдохнуть прямо тут, и всё, что он сделает, — это отойдёт. Ну жалко кроссы же. Кто же знает, как от крови белое отойдёт? По-любому хуёво. Замучается подошву мыть. Рифлёная же. Затягиваюсь ещё раз, потом ещё и, только прикончив сигарету почти полностью, поворачиваюсь на скользкой плитке и иду к крыльцу. Не присматриваясь. Резник держится позади и первым задирает голову. Я же смотрю сначала на небо, только после опускаю зрачки и считаю тёмные окна. Все знакомые до одури. Выделяются окна лаборатории. На них висят шторы, а на других — нет. В других классах вялотекущий ремонт. Сюда же выходит и часть коридорных. Штук десять. Первое, второе, третье… Из четвёртого она выпала. Створки сейчас конечно же закрыты. За ними висит тюль, рисунок на котором я не помню. Опускаю голову и теперь считаю вниз. Третий, второй и первый. Вглядываюсь в отбитый ото льда и снега местным дворником асфальт, и ничего на нём нет. Ни крови, которую я так подсознательно боялся увидеть, ни выбоин. Да и куда ей было камень проломить? Чем… Передёргиваюсь весь и сжимаю пальцы покрепче, едва ощущая, что только что скомкал уже потухшую сигарету. И пофиг, что руки потом будут вонять так, что попробуй отмой. Я и так весь воняю. Я будто измазан какой-то незримой, но очень мерзкой хернёй. Закрываю глаза и тут же чувствую, как на веки ложится очередная снежинка. Я смогу вернуться сюда завтра. Я смогу.