Не через меня

Страницу и огонь, зерно и жернова, секиры острие и усеченный волос - Бог сохраняет все; особенно - слова прощенья и любви, как собственный свой голос. (Иосиф Бродский) И дам им сердце единое, и дух новый вложу в них, и возьму из плоти их сердце каменное, и дам им сердце плотяное, чтобы они ходили по заповедям Моим. (Иез. 11, 19-20) Жан Вальжан вышел из домика при церкви Святого Роха, где жил кюре и где проходили приходские собрания, и сел на скамью, опоясывающую кряжистый ствол вековой липы. Вскоре послышался мерный стук копыт, и во двор рысью въехал Жавер верхом на флавиановом жеребце. Заметив товарища, он спешился и подошел, ведя коня в поводу. - Ты закончил на сегодня? – спросил Вальжан. - Сейчас расседлаю его, и свободен. - Я тебя подожду, вместе пойдем домой. У тебя довольный вид. - Кюре рекомендовал меня двум клиентам, которым требуются услуги берейтора, - похвалился Жавер. - Богатые бездельники покупают дорогих лошадей, которые слишком хороши для их толстых задниц, и не могут с ними справиться! А мне-то, конечно, прямая выгода, - заключил он, любовно поглаживая замшевые конские ноздри. - Очень хорошо, - улыбнулся Вальжан. – Только будь осторожен, не убейся смотри. - Не беспокойся. Я же тебе говорил - ни одна лошадь не устоит против цыганских ухваток, - фыркнул Жавер. Поставив коня в стойло, он позволил себе понюшку табаку. Он действительно был доволен, поскольку уже получил задаток в счет берейторского обучения гунтера-трехлетки – и размышлял над проблемой подарков. Что купить Вальжану, он примерно представлял: тот прихрамывал, добротная трость придется кстати, - но что прилично подарить барышне, которой ты даже не родственник? Коробку марципанов - глупо, она уж не дитя, лент на шляпку – слишком фривольно. Разве что роман какой-нибудь, она до них большая охотница, в книжной лавке подскажут, какой только что вышел из печати. Вот только не оказался бы неприличным, кто их, этих модных писателей, разберет… Или альбом подарить, пусть сама переписывает в него красивым почерком всякие глупости, как принято у девиц?.. Он мимолетно позавидовал Вальжану: у того положительно был дар угадывать нужду ближнего и протягивать ему потребное, будь то золотая монета, первая в жизни кукла (Козетта как-то рассказала об обстоятельствах первой встречи с приемным отцом), тарелка супа или лекарство. Но главное было даже не это. Жан Вальжан каким-то образом умел дать не просто деньги или еще что-то материальное, но и частицу себя - свою доброту, которую Жавер когда-то презрительно называл дурной. Конечно, это была ложь – существовала ли хоть одна сторона его жизни, не пропитанная ложью?.. В действительности Жавер избегал доброты, поскольку был совершенно безоружен перед ней, и к тому же знал в глубине души, что она не предназначена для него, что лучше не тянуться к огню, чем потом, скуля, зализывать подпаленную шкуру. В юности Жавер был застенчив, а казался надменным, что совсем не пристало незаконнорожденному полукровке. Нежелание делить досуг сослуживцев – попойки, коллективные визиты к жрицам любви и т.д. - окончательно закрепило за ним репутацию высокомерного ублюдка. Оттого по службе дружеских отношений у него ни с кем и не сложилось, а вне службы бывшего тюремного надзирателя, а ныне фараона с примесью цыганской крови добрые французы и вовсе видали в гробу. Он никак не ожидал, что однажды, совсем как нормальный человек, будет решать головоломку - что подарить, чтобы и денег хватило, и понравилось, и не вышло какого-нибудь конфуза. И уж тем более не ожидал, что эти, до сих пор неведомые ему, хлопоты окажутся такими приятными. Почти как собственноручно отремонтированная дверь - и то, что никто не усомнился в его праве ее чинить, как будто он был не гостем, а законным обитателем дома, членом семьи. - А ты, я вижу, чем-то расстроен? - спохватился он, поняв, что слишком глубоко ушел в себя. - Скорее озабочен. У нас новый церковный сторож, тот инвалид, который третьего дня приходил к нам, чтобы забрать свою собаку. - А, Морандет. Я думал, он одноногий или вроде того, а у него просто пальцев на руках не хватает – отморозил в России. Сторожить такое увечье не помешает. Вальжан потер переносицу, что служило признаком сомнения - доброе ли дело он совершил. - Он намерен разогнать всех нищих, просящих милостыню на паперти. - Наконец-то хорошие новости! - Жавер!.. - Память у тебя, что ли, отшибло? Забыл, что попрошайки могут быть подлыми, лживыми, способными на разбой и убийство? Я вербовал среди них осведомителей, это обычная практика. И знаешь что? Они не испытывают никакой благодарности к добрым самаритянам вроде тебя, они держат своих благодетелей за идиотов. - Я знаю, - с грустной улыбкой ответил Вальжан. Казалось, он не принимает такое непочтительное отношение к своей персоне слишком всерьез. - Тогда ты знаешь и то, что благотворительность не идет им впрок. Как жителям Монрейля, которые жрали из твоих рук, а потом облили тебя презрением. - Я этого не забыл, и мне все еще больно. Но если на нашего Божественного Спасителя донес один из исцеленных Им*, вправе ли мы ожидать большего? И почему тебя так раздражают нищие? Никогда не видел, чтобы ты подал хоть су. - Потому что они бесполезны для общества. Человек должен приносить пользу, - отрезал Жавер. – Мужчина - особенно. - Никто не должен умирать с голоду. Ни мужчина, ни женщина, ни старик, ни ребенок. Ни один человек. В голосе Вальжана прорезались опасные нотки, но Жавер, как обычно, не смог остановиться вовремя. - Вот зачем ты дал той красотке с подбитым глазом целый наполеон? Не ясно, что пропьет? Ответ Вальжана поверг его в оторопь. - Конечно, пропьет. Но ведь ей приятно было его получить. Может, тот мерзавец, который ее избил, завтра убьет до смерти, и этот золотой - последняя радость в ее беспросветной жизни. *** Стоял один из последних ясных осенних дней. Жан Вальжан прогуливался по Люксембургскому саду об руку с благоухающей райскими духами, шелестящей умопомрачительным шелковым платьем виконтессой де Полиньяк. Козетта с Сержем-Луи умчались вперед на ее коляске: девушке хотелось похвастаться, как лихо она научилась править резвой лошадкой. Жавер ускакал в глубь парка на гунтере, которого нанялся объездить; подросший щенок Трезор, весело гавкая, убежал следом. - Мне нужна ваша помощь, месье Фошлеван, - заговорила Марион, играя стеком с изящной рукояткой в виде лошадиной головки. – Отец в качестве приданого приобрел для меня имение в Ницце. Муж предлагает купить в Африке арабских лошадей и устроить конный заводик, благо климат подходящий, - я не прочь, но у меня своя идея. - Какая же? - Открыть там лечебницу для бедных. Бесплатную, конечно. Но у меня мало опыта, не знаю, как взяться за это дело. Вальжан изумленно уставился на собеседницу. Светская дама в шляпке по цене полугодового жалованья рабочего никак не вязалась у него в голове с устройством больницы. - Я, разумеется, помогу. И внесу свой вклад, - еле выговорил он наконец. – Но… если не секрет, зачем это вам? Ведь вы могли бы жить без забот, наслаждаться преимуществами своего положения… - Человек должен приносить пользу, - отрубила красавица. - Этому научили меня отец и муж, и они потеряли бы ко мне всякое уважение, если бы я «наслаждалась преимуществами» - и только. Предприниматель честно платит налоги и создает рабочие места, дворянин служит. Я тоже хочу делать что-то хорошее, пока молода, полна сил и здорова как слон. Я не изнеженная аристократка, я энергичная буржуазка - не страдаю ни истерическими припадками, ни обмороками, ни мигренью. - И слава Богу! - невольно улыбнулся Вальжан. – Но скажите, сударыня… - Да что вы, в самом деле! Просто Марион. - Скажите, Марион, почему вы решили, что именно я могу помочь с устройством больницы? Я всего лишь пожилой рантье, занимающийся благотворительностью. - Я знаю, кто вы, месье Мадлен, - спокойно ответила молодая женщина, понизив голос. Жану Вальжану потребовалось все его недюжинное самообладание, чтобы не сбиться с неспешного прогулочного шага и спросить так же тихо: - Но как?.. - Видите ли, я забочусь о тех, кто мне дорог, - пожала плечами Марион. – Обнаружив, что скромный монастырский садовник содержит дочь как принцессу, я забеспокоилась – не попала ли малышка в беду? Откуда средства?.. Отец учил меня, как выяснять происхождение сомнительных состояний, я ведь его единственная наследница. Я провела расследование и установила вашу личность. Это было непросто, но папаша говорит, что под этой шляпкой скрываются недурные мозги, - заключила она с ноткой самодовольства. - Вы… не откажете Козетте в дружбе из-за моего прошлого? - Только жалкое ничтожество, - серьезно ответила молодая женщина, теснее прижав локоть своего спутника, - не прониклось бы самым глубоким уважением к человеку с вашей биографией. Мне очень хочется рассказать Козетте, что ее отец - герой, но не тревожьтесь, я умею хранить тайны. Кстати, почему бы вам не купить имение с нами по соседству?.. - Что, простите?.. – жалобно переспросил Вальжан, еще не оправившийся от потрясения. - От Козетты я знаю, что ее матушка умерла от чахотки. Значит, у нее была слабая грудь, это передается потомству. - Да, врач то же самое говорил. - Южный воздух пойдет Козетте на пользу - спросите хоть у вашего будущего зятя. Конечно, нормальная жизнь возможна только в Париже, но можно ездить туда отдыхать. И вы ведь любите садоводство, а там все растет, цветет и благоухает, как в Эдеме. - Мне это никогда не приходило в голову. - …или дом, - продолжала Марион. – Можно, конечно, и у нас останавливаться, места хватит. Но вас ведь трое, скоро будет четверо, - она кивнула на промчавшуюся мимо коляску: ленты на шляпке Козетты развевались, щеки разрумянились, она кричала, смеясь: «Папочка, смотри!..» Вальжан вздохнул. Что ж. Он не мог себе вообразить жениха, достойного его дочери, но этот мальчик, в отличие от Мариуса, не был глуп и имел доброе сердце. Козетта выросла, ей пришла пора прожить свою собственную историю. - Я подумаю. - Как жаль, что нельзя рассказать про вас папаше, - вздохнула Марион. - Он был бы счастлив заполучить такого компаньона для своих концессий. - Вы очень любите отца? - Люблю, - молодая женщина усмехнулась, - хотя когда мы ссоримся, кажется, убить друг друга готовы. Но с тех пор, как я вышла замуж, мы с ним реже ругаемся, потому что я повзрослела и стала лучше его понимать. Я долго злилась, что папаша отдал меня на растерзание монашкам, которые держали нас в черном теле, а теперь простила его за это. Я была взбалмошной, мне нельзя было доверить состояние - я бы его тотчас же промотала. - Ваш батюшка хотел, чтобы спартанское воспитание научило вас ограничивать себя? – Вальжан не мог не согласиться, что это разумно, но у него самого не хватило бы духу так поступить, и если бы погоня не загнала их с Козеттой в Пти-Пикпюс, он бы избаловал ее, как сказочную принцессу на горошине. Марион поправила шляпку – жест был лихим, а не кокетливым. - Скорее, он хотел, чтобы три ложки капустного супа на обед научили меня делиться едой с голодными, а нетопленый дортуар – не все деньги спускать на модисток, а оставлять немного на дрова и теплые одеяла для тех, кто мерзнет зимой. *** - Ты не заболел? - озабоченно спросил Жавер, когда, несмотря на прохладную погоду, Вальжан третий раз за пять минут снял фуражку и отер платком вспотевший лоб. - Нет… - рассеянно ответил тот. И выпалил: - Подружка Козетты знает, кто я. Жавер не мог видеть собственного лица, а зрелище, похоже, было впечатляющим, потому что теперь уже Вальжан с тревогой воскликнул: - Ты сам-то здоров? - Что она хочет? – резко спросил Жавер. В его голове пронеслось: поднять все связи, но отыскать компрометирующие сведения об отце красотки – не родился еще концессионер-миллионщик, которого не за что ущучить, а этот вдобавок всю дамскую половину труппы Комеди Франсез огулял, - и принудить дочку молчать. Да, это шантаж. Ну и что?.. Теперь Жавер ясно понимал, что имел в виду Вальжан, рассказывая о добродетельной лжи епископа: он сам без колебаний прибегнул бы к шантажу, чтобы защитить хорошего человека, перенесшего вполне достаточно незаслуженных страданий. - Ничего. То есть ничего такого, что представляло бы угрозу. Хочет строить богадельню в своем поместье, и чтобы я ей помог, - поспешно заверил его Вальжан. Помолчав, он добавил с каким-то детским удивлением: - Знаешь, в самом деле есть люди, в чьих глазах «беглый каторжник» - не клеймо на всю жизнь. Это не было упреком, но Жавер вздрогнул, как от пощечины, и до самого конца прогулки был печален и молчалив. Вальжан не обратил на это внимания; его мысли были заняты Марион. Эта юная женщина, очевидно, была из той же породы новых людей, что и Флавиан, и его покойный кузен Анжольрас. Она не давала обетов и не устраивала революций, но так же, как и они, стремилась менять этот мир к лучшему. Было ли это влиянием отца, который растил наследницу не как розу в оранжерее, а как товарища, поощряя в ней великодушие, решимость и смелость?.. Жан Вальжан впервые усомнился в том, что правильно воспитал свою приемную дочь. Может быть, следовало меньше опекать ее и лучше подготовить к жизни, в которой - уж это он знал наверное – никто не избежит своей доли утрат и скорбей?.. Серж-Луи откланялся и поймал фиакр - его ждало ночное дежурство в Отель-Дьё, Козетта уехала с Марион – всласть посекретничать, порыться в книжных шкафах и нотных тетрадях, примерить «настоящие дамские» серьги и колье, отважно тяпнуть за ужином рюмку ликера, с непривычки захмелеть и почувствовать себя дерзкой и взрослой. К дому они с Жавером подошли вдвоем, сопровождаемые собакой, и Жан Вальжан наконец заметил, как изменилось настроение его спутника. - Я тебя обидел? - Это я тебя обидел, - угрюмо ответил Жавер. – Ты вынужден бояться собственной тени, и это моя вина. Вальжан возвел бы глаза к небу, если бы позволял себе подобные пантомимы (увы, нет). Он не видел никакого смысла без конца пережевывать то, чего не исправить. Тело человека до известного предела способно исцелять раны и сращивать переломы, то же самое делает и душа, и тоже до известного предела. Вот если переступить этот предел, тогда беда. Жан Вальжан дважды вплотную приближался к пределу: после условно-досрочного освобождения, убедившись, что все пути к нормальной жизни для него закрыты, и после Арраса, когда предательство жителей Монрейля почти сломало его… почти. Жавер, очевидно, приблизился к своему пределу тоже дважды: в Монрейле, сочтя себя превысившим полномочия, и в Париже в день баррикад, оказавшись в долгу у преследуемого им беглеца-нелегала и вернув этот долг. Он все еще цеплялся за осколки воображаемого черно-белого мира, все еще пытался втиснуть сложные феномены в простые понятия, и, хотя с Вальжана он снял незримый каторжанский колпак и заменил нимбом праведника, это не вернуло мир его смятенной душе. Теперь весь гнев, некогда направленный на Вальжана, он обратил против самого себя, его совесть истекала кровью от ядовитых шипов вины, и это было как перемежающаяся лихорадка: вроде все прошло, ан нет, опять кидает то в жар, то в холод. Менее терпеливый и упорный человек уже устал бы от этих приступов и отчаялся в своей способности помочь, но Жан Вальжан сам не раз переживал мучительную внутреннюю борьбу и видел, что прогресс все-таки есть. И была Фантина, нашедшая последнее прибежище в ненависти, как некогда сам Вальжан, и маленькая Козетта, отшатывавшаяся от протянутой руки, - их раны тоже исцелялись медленно, но обе в конце концов обрели мир. Покаяние – не поворот ключа, мгновенно открывающий двери в новую жизнь. Неистовое покаяние Жавера заключало в себе противоядие от его душевных ран, но нужно было время, чтобы это противоядие подействовало. Жан Вальжан был полон решимости дать ему это время – оставаясь рядом, и когда он во мраке ненависти к себе, и когда страх и растерянность заставляют его по-детски цепляться за ближнего, такого же немощного и несовершенного, как и он сам. Жан Вальжан был немощным и несовершенным, как любой человек, но он по крайней мере стоял на твердом берегу, перед очами Божьими. - У нас опять Пепельная среда*? Моя жизнь не идеальна, но она мне подходит, и я благодарен Богу за нее. И ты не идеален, но твои мотивы всегда были достойными, даже если поступки не были. Помни: ты – хороший человек, и раньше, и теперь. Ты просто ошибался, это случается с хорошими людьми. Я отказываюсь винить тебя в чем-либо, смирись с этим. …Драматические моменты Вальжану не нравились, ложный пафос был ему чужд, да и Жаверу, чьи чувства вскипали бурно, это было неполезно. «Меньше драмы, меньше драмы», - повторял про себя Вальжан, шагая к импровизированной конюшне, где Жавер задавал сено своему гнедому. - Вот, готово твое седло. Я его перенабил. - Так это же не оно, - удивился Жавер. - Ну… нет, - виновато улыбнулся Вальжан. – Глупо было надеяться, что ты не заметишь. У того седла ленчик сломан, я что-то не разберусь, как его починить. Я умею работать с кожей, а не с деревом. А жеребца давно пора гонять, разжирел, как свинья. Ну, я и купил другое седло, и действительно перенабил, это-то я умею. *** В детстве Жаверу очень хотелось имбирного печенья, которое обыкновенно пекут на Рождество, - его медовый аромат казался вечно голодному приютскому мальчишке чем-то неземным. Разумеется, никому и на ум бы не взбрело побаловать цыганского ублюдка таким лакомством. Странно, что и став взрослым, Жавер никогда не покупал себе это печенье, хотя оно стоило не так уж дорого – его семейные сослуживцы украшали покрытыми сахарной глазурью ангелочками и звездочками рождественские елки у себя дома. Модную лавку, где продавались трости, он выбрал из множества других потому, что по соседству располагалась кондитерская, и благоухала она не австрийским яблочным штруделем, вошедшим в моду после взятия Парижа союзниками, и не марципанами, которые Туссен покупала для визитов сладкоежки-кюре, а тем самым имбирным печеньем. Которое, между прочим, в конце сентября было вроде не ко времени. Тем не менее аромат меда и имбиря – аромат несбывшейся детской мечты о счастье – был таким манящим, что ноги сами понесли Жавера туда. У дверей в кондитерскую стояла девочка лет восьми, в переднике, с корзинкой – маленькая служанка, отряженная хозяйкой продавать лакомства вразнос. В Монрейле мэр бескомпромиссно боролся с этим: завидев такую маленькую лоточницу, он пошел бы к хозяйке кондитерской разбираться, почему ребенок не ходит в школу. Начальник полиции возражал: во-первых, он сам работал с сопливых лет - и ничего, не сдох, во-вторых, книги и учение не для всех, лишь бы дети бедняков не по подворотням ошивались. По крайней мере эта девчушка не выглядела голодной и забитой, да и одета была чистенько. Жавер припомнил, кто из офицеров патрулирует этот квартал, – если ничего не изменилось за прошедшие месяцы, то Дюваль. Надо будет передать ему записку с просьбой проверить кондитерскую… В лавке Жавер долго и придирчиво выбирал трость, сравнивая их по весу, прикидывая, подойдут ли они для мужчины такого роста и сложения, как Вальжан, и придутся ли по руке. На модную дворянскую, с набалдашником из слоновой кости, у него не хватило бы денег, да Вальжан и не одобрил бы такой варварской роскоши. Но и от тех, что поскромнее, голова шла кругом: с инкрустациями и без, с рукоятями в виде конских, птичьих или песьих голов; легкие и залитые свинцом – от всяких дебошанов отбиваться; раздвижные, с клинком внутри – биться насмерть, если насядут вооруженные грабители; глянцевые и матовые; черные, коричневые, гранатового цвета… чтоб им провалиться!.. Взмокнув от усилий, он остановил свой выбор на солидной трости полированного дерева, без украшений, с удобным яйцевидным набалдашником, цвета вороненой черешни, как ему объяснила бойкая мадам. - А для барышень у вас есть что-нибудь? – рискнул спросить Жавер, предчувствуя, что в следующем магазинчике его хватит удар. - Дочку друга побаловать, шестнадцать лет, пригожая девица… - Да как же в модной лавке не быть товару для пригожих девиц? – всплеснула руками хозяйка. – Надо будет, так и из негожей пригожую смастерим! Жавер недоверчиво хмыкнул. Потом ему стало не до смеха, поскольку хозяйка принялась выбрасывать на прилавок дамские часы с эмалями, многорядные цепочки к ним, блестящие брелоки к цепочкам, кружева на картонках, ленты оттенков, природой не предусмотренных, гирлянды искусственных цветов, рабочие корзинки для рукоделья, статуэтки севрского фарфора, фигурные пряжки для туфель, китайские расписные веера… Жавер сказал себе, что на месте Вальжана точно тронулся бы умом - если не от каждодневного чтения Библии, то от воспитания юной девицы. Чувствуя тошноту, он почти наугад ткнул пальцем в фарфоровую миниатюру – барышня, играющая с собачкой. Собачка смахивала на Трезора, а барышня подкупила его тем, что не раскачивалась на качелях, показывая ножки выше подвязок, и не поправляла, задравши юбки, чулок*. Хорошая барышня, приличная. В последний момент, уже готовый к бегству, Жавер вспомнил про Туссен и купил для нее домашние туфли-мюли. Нагруженный пакетами, он выпал из лавки, оглушенно тряся головой, и не вдруг сообразил, в какой стороне дом. Поэтому, когда маленькая лоточница, подбежав, протянула ему ладошку, он даже не понял, чего она там пищит. - Что тебе, дитя? - Месье, угощайтесь, - повторила девочка, настойчиво протягивая рослому незнакомцу крошечную лапку, на которой лежал некий предмет. - Сколько это стоит? Я заплачу. Твоя хозяйка тебя заругает, если недосчитается выручки. - Что вы, не заругает, - серьезно ответил ребенок. – Мадам добрая, каждое утро выставляет на улицу корзину булок, не распроданных с вечера, - для бездомных, которым нечего есть. - Она тебя не обижает? Ты ходишь в школу? - Пока нет, но пойду. На следующий год, - девчушка по-взрослому тяжко вздохнула. – Пока что я должна работать, потому что мама родила братишку и не может зарабатывать – она была помощницей мадам в модной лавке, вот в этой. - Тем более возьми деньги. Маме отнесешь. - Не возьму, - малявка упрямо насупилась. - Я вас видела раньше. Какие-то bas-fonds* кричали и били фонари и витрины, мы с мадам очень испугались и спрятались в кладовке, а потом пришли вы с другими полицейскими, и все прекратилось. Мадам сказала, что мы обязаны вам жизнью, потому что в кладовке не отсидишься. С этими словами она втиснула в пальцы изумленного Жавера свой гостинец и, застеснявшись, испуганным котенком брызнула прочь. Темнело теперь рано. Чтобы разглядеть подношение, Жаверу пришлось встать под фонарем. Развернув шуршащую оберточную бумагу, он увидел фигурное печенье в сахарной глазури, сладко пахнущее медом и имбирем. Чаще всего такое печенье делают в виде звездочек и ангелочков - чтобы вешать на елку. Это было в виде перышка - белого с золотистыми блестками, точно из ангельского крыла. * Согласно Евангелию от Иоанна, на Христа донес расслабленный, исцеленный Им в купели Вифезда. * Пепельная среда — день начала Великого поста у католиков. В католицизме в этот день предписывается строгий пост и покаянный плач о своих грехах, в знак чего священник посыпает головы прихожан пеплом. *популярные сюжеты жанровой живописи и фарфоровых миниатюр. *отребье, шпана