Не через меня

Беспокойство о смерти того, кого любишь, бесконечно сильнее беспокойства о собственной смерти. Единственное, о чем стоит беспокоиться, это о том, что те, кого мы любим, могут умереть. Габриэль Марсель, французский философ-католик О чем бы Вальжан ни думал, мысли его неизменно обращались к Козетте. Вот и сейчас, когда в ушах дамы, встреченной в модной лавке, качнулись и вспыхнули на свету чистейшей воды изумруды, Вальжан вспомнил, как на прошлое Рождество дочь просила такие же серьги. Он ей объяснил, что крупные камни не для юных девиц, это дерзость; такие украшения больше пристали сорокалетней вдове, лихо заправляющей доставшимся от мужа прибыльным делом. Незнакомке было как раз лет сорок, и, судя по тому, что делала покупки без сопровождения – ни мужа, ни кузины или компаньонки, ни хотя бы служанки, - как раз вдовой она и была. …Сережки с изумрудами он Козетте все же купил – да когда он в чем ей отказывал? – но не тяжелые висячие, мотающиеся при каждом движении, а изящные каплевидные, для девичьих ушек. Вальжан ненавидел модные лавки, в которых был так же нелеп и неуместен, как жаверов конь в саду среди роз – с той разницей, что конь-то чувствовал себя там как дома. Однако отпускать Козетту за покупками, хотя бы и с Туссен, было небезопасно: вокруг дамских магазинчиков паслись табуны вертопрахов всех мастей, которые заводили с покупательницами лукавые беседы, обменивались записочками, назначали свидания – разве что не амурились при всем честном народе. …Дама лежала на ковре перед потухшим камином в изящно убранной комнате. Это была поза смерти – живая женщина, хотя бы и лишившаяся чувств, не смогла бы так расположить свое тело в пространстве. Ее ухо было разорвано, кровь пятнала кружево дезабилье. …Жан Вальжан встряхнул головой и уставился на незнакомку так дико, что та его неправильно поняла. - Не советую ко мне приставать, месье, - отчеканила она, надменно глядя на Вальжана, который лишился дара речи от такой странной претензии. И покинула магазинчик, шурша шелками и бормоча что-то вроде «А на вид такой благообразный господин! Как обманчива бывает внешность!» Вальжан расплатился за покупки по списку, составленному Козеттой, подхватил перевязанные лентами нарядные коробки и устремился за незнакомкой с быстротой, которая могла бы подтвердить ее худшие подозрения. Дама с изумрудами шла пешком, по-видимому, намереваясь заглянуть в другую лавку, коих в этом квартале было пруд пруди. Вальжан последовал за ней, остро ощущая, как заметна его плечистая, статная фигура посреди воздушных силуэтов барышень и дам, пестрыми стайками слетавшихся в уютные магазинчики. Какое-то время ему удавалось держаться чуть позади франта, горячившего гнедую энглизированную кобылу; лоснящийся лошадиный круп служил ему прикрытием. Но вскоре франт высмотрел знакомых и подъехал к ним, и в этот миг дама оглянулась. Вальжан поспешно отвернулся к театральной афише на столбе, глядя на незнакомку через плечо в карманное зеркальце – трюк, к которому он неоднократно прибегал, желая удостовериться, не увязался ли за ним полицейский патруль. *** Жавер был дома, поскольку накануне свалился с пугливого молодого коня, которого приучал к городским улицам, и взял пару выходных, чтобы подлечить синяки. Год назад падение с лошади не помешало бы ему явиться на службу. Год назад он не жалел себя, чтобы – как он думал тогда - иметь право не поддаваться жалости ни к кому. …Жан Вальжан, который с недавних пор стал для него мерой всех вещей, отношения с Богом имел очень личные – настолько, что Евангелие читал как адресованное персонально ему письмо, в котором искал и находил объяснение всему, что с ним происходит. И вмешательство таинственного Божьего Промысла в человеческую жизнь считал чем-то обыденным, как визит старого друга. Жавер как-то заявил, что со всякими там святыми Господь, может, и переписывается посредством Богодухновенной Книги, но уж точно не унизится до того, чтобы вступить в эпистолярный диалог с отставным жандармом. Вальжан на это спокойно возразил, что Господь готов умалить Свою славу еще и не таким способом, чтобы привлечь к Себе хоть одну душу, и это Его свойство давно описано отцами Церкви и называется «кенозис». Вне всякой связи с богословской дискуссией Жавер подумал тогда, что впервые в жизни может… попросить кого-то о нелепице, но важной для него, и даже надеется, что ему не откажут просто из расположения к нему. - А ты бы мог, - запинаясь, начал он, - ты бы мог написать мне письмо? - Из соседней комнаты? – педантично уточнил Вальжан, впрочем, без тени насмешки. – Разумеется; мне это будет нетрудно. Но я хотел бы понять… - Просто я никогда не получал писем, только циркулярные и другие по службе. А это приятно, наверное. - Конечно, напишу. Только не обижайся, если это произойдет через несколько дней. Мне ведь некому было писать личные письма; в основном деловые. Мне нужно подумать. - Ты можешь написать: «Привязывай свою клячу как следует, а то она сожрет все мои яблоки и сдохнет от колик», - хмыкнул Жавер. Внутри было горячо и почему-то щекотно от странного незнакомого чувства, и так же щекотно и горячо было глазам. …Чтобы окончательно убедиться, что Бог ему ничего не пишет, Жавер прочитал краткую молитву и наугад раскрыл Евангелие – так поступал Жан Вальжан, когда искал совета ли знака. Взгляд зацепился за строку из Послания апостола Павла: «усиливаясь поставить собственную праведность, они не покорились праведности Божией»(1). «Совпадение», - сказал себе Жавер и повторил опыт. «Кто будет обвинять избранных Божиих? Бог оправдывает их».(2) «Что-то страшно мне», - честно признавшись себе в этом, Жавер вернул книгу на полку с такой осторожностью, словно она могла взорваться. Задумчиво опершись подбородком на кулак, он вдруг был поражен мыслью, что вот уже четыре месяца живет взаймы. Что вот эта его рука существует потому, что нашелся человек, посчитавший, что с ней лучше, чем без нее. На Жавера, как обломок черепицы, обрушился огромный кусок всего того, на что он никогда не претендовал, полагая, что недостаточно хорош. Он никогда не жалел о том, что не был женат; он ценил привилегию одиночества и вообще полагал любую форму совместной жизни крайне неприятной - после детства в тюрьме, отрочества в приюте и казарменной юности, где никакое уединение было невозможно в принципе. Если бы его спросили, каково его заветное желание, он даже не понял бы, о чем речь (Туссен первое время недоумевала, услышав на вопрос: «А вы, месье, хотите чаю или кофе?» - «Какая разница, чего я хочу? Мне все равно»). А оно тем не менее было. И, если бы он мог назвать это, звучало бы так: «Хочу, чтобы кто-то хотел, чтобы я был». Сам того не сознавая, он страстно желал признания, что такой, как он - ублюдок, нежеланное и нелюбимое дитя двух подонков общества (он даже не был уверен, что его отец не изнасиловал мать!), лишь наполовину француз, сомнительный католик (приютский кюре говорил, что все цыгане – слуги Сатаны и прокляты Богом), терпимый лишь постольку, поскольку должен же кто-то делать грязную работу, - что он человек не хуже всякого другого и имеет право на жизнь. Чтобы кто-то радовался факту существования такого нелепого существа – целомудренного ублюдка цыганской шлюхи, законопослушного отродья вора-рецидивиста, маниакально честного и неподкупного представителя профессии, заслуженно презираемой обществом в том числе и за тотальную коррупцию. В сущности, он жаждал утверждения в мире живых, которое мы получаем, если кто-то важный для нас признает и почтит наше человеческое достоинство. *** Сбивчивый рассказ Вальжана, сконфуженного тем, что у него видения, Жавер выслушал совершенно невозмутимо и принял всерьез – видимо, и вправду навидался всякой чертовщины за годы службы в полиции. Но вот намерения вмешаться и спасти незнакомку от неведомого убийцы почему-то не оценил. - Ты бесишь, Вальжан. Был бы ты одним из этих безмозглых сопляков, начитавшихся глупых книжек… Но ты все понимаешь, ты знаешь, что люди в большинстве сволочи, что ты ничего не изменишь в целом, хоть убейся об эту твою благотворительность, - и ты все равно делаешь это!.. Ты говоришь, что непохож на епископа, но я уверен – он тоже бесил тех, кто… с кем он жил-то? - С незамужней сестрой. В письмах мадмуазель Баттистины к виконтессе де Буашеврон - в замужестве мадам Анжольрас - есть намеки на досаду, - ответил Вальжан. – Ее можно понять. Могу себе представить, какой ужас испытала бедняжка при виде моей физиономии. - Ее брат был служителем Церкви, так что это была его обязанность. - О нет, - живо возразил Вальжан. - Он был служителем Бога. Бывший инспектор вздохнул, провел ладонью по лицу, будто стирая невидимую паутину, и сказал: - Хорошо. Повтори все с самого сначала. Примерный возраст, внешность, особые приметы. - Все-таки любишь ты прекрасный пол, - фыркнул, выслушав описание незнакомки с изумрудами, Жавер. - Уважаю, - не поддержал веселья Вальжан. - Был у нас в префектуре такой же галантонный офицер, Пифо его звали. Бывало, ни об одной особе нежного полу гнилого слова не скажет… На всю жизнь запомнил его описание одной проститутки: «Особые приметы – глаза: зеленые, миндалевидные, печальные, выразительные… один». - Что - один? - Один - глаз! Кривая она была! - Да, забавно. А почему - был? Он больше не служит? - Так убили его, - буднично сообщил Жавер. – Девица-наводчица его выдала банде. Догалантонничал. Жавер помолчал немного и добавил: - Только ты ей больше в глаза не лезь. Я сам схожу и все разузнаю. - Каким образом? - Сейчас придумаю… Ну, например, подкараулю горничную этой дамы или там кухарку, дам ей денег, скажу, что влюблен по уши в ее хозяйку и готов платить за любые сведения – кто такова, где бывает, какие цветы любит, в какой кондитерской пирожные покупает… Чтобы, значит, не оплошать при знакомстве. Целую минуту Вальжан смотрел на приятеля со смесью недоверия и восхищения, затем покачал головой: - Я бы не хотел впутывать тебя в эту историю. - Что?! Да ты даже не умеешь вести наружное наблюдение так, чтобы не засыпаться! - А ты умеешь? - Туше, - признал Жавер, тем не менее отнюдь не собираясь сдаваться: - Все равно я от тебя никуда. И думать забудь! - Жавер, подумай… Мы с тобой однажды уже оказались вдвоем на месте преступления. И вдруг опять? Те же двое и труп! Мутная история, не находишь? - Мне все равно. - А если меня задержат и подвергнут личному досмотру? Клеймо и шрамы никуда особо не делись. Правда тотчас обнаружится, и что тогда будет с твоей репутацией? - Да черта ли мне в моей репутации! – вспылил Жавер. - У меня никогда не было друга. Этого счастья я не знал. И не на репутацию, мать ее, я его променяю! - Тише, чего орешь! – испугался Вальжан. – Козетта услышит! - Не беси меня – не буду орать!.. Кстати, о девушке. Ты действительно рискуешь, поэтому прими меры, чтобы она в случае чего смогла о себе позаботиться. - Ты прав, - мгновенно помрачнел Вальжан. - Я напишу ей письмо. - Не буду мешать. У двери Жавер обернулся: - Надеюсь, мы поняли друг друга. Я не ребенок, не барышня, не дедушка Фошлеван и не какое-то другое беспомощное создание, и даже не пытайся оставить меня в стороне от этого. Ты не имеешь права! Жан Вальжан был озадачен. Он не предполагал, что Жавер, разочарованный в прежнем кумире – правосудии, обратит всю силу своей преданности на него. «Ты что, так меня любишь? Но за что? Что я сделал?» - едва не спросил он, но это не имело смысла. Такому странному созданию, как Жавер, не требовалось особых причин ни для ненависти, ни для любви, ни для прыжка в Сену. Причина была в том, что он сам такой, а не во внешних обстоятельствах. Что ж, теперь придется быть с ним вдвойне осторожным, потому что привязанность делает уязвимым, и ранить того, кто тебя любит и потому беззащитен перед тобой, очень легко. Следующая мысль заставила Вальжана похолодеть: «Господи, хоть бы не убил никого!» Того же Тенардье хотя бы. Выследит, пристрелит и пойдет сдаваться… Вальжан слишком хорошо знал, какой слепой и разрушительной была преданность Жавера закону. Преданность человеку была, во-первых, излишней (Вальжан об этом, мягко говоря, не просил), во-вторых, грозила не менее ужасными последствиями. Третья мысль была такая: а в самом деле, кто дал тебе право препятствовать ему искупать свои ошибки – как ты искупал свои: не только словом, но делом и жизнью? Не отнимай у человека смысл, который он себе нащупал взамен утраченного. Не отказывай ему в уважении, без которого не впрок сострадание и забота. Жавер – это Жавер, служить и защищать то, к чему он прилепился душой, - для него единственно возможный способ существования. Вся эта умственная работа совершилась в нем не так, как можно об этом рассказать, а почти моментально. Вслух же он сказал: - Ты уверен, что не пожалеешь об этом? Жавер вздохнул. - Не сомневаюсь, что ты пожертвуешь собой ради любого человека, как ради Шанматье и даже ради меня. Не спорь, эти юные энтузиасты шлепнули бы нас обоих… Я не такой. Но не спрашивай, не пожалею ли я, это глупый вопрос. Я уже все решил. - Ладно, хорошо, - кивнул Вальжан. – Я просто привык нести свое бремя в одиночку. Не обижайся. - Я не обиделся. - Сильно? - Сильно! – рявкнул Жавер и отвернулся, пряча улыбку. Их размолвки все больше напоминали ссоры приятелей-подростков. *** - Мой отец сказал, что больница будет моим личным делом, - напористо заговорила виконтесса де Полиньяк, - но он даст денег на столовую или приют – словом, на благотворительность – здесь, в Париже, если я смогу убедить его, что эти деньги не будут потрачены даром, на тех, кто их просто пропьет и дальше будет нищенствовать, а то и воровать. Научите меня! Жан Вальжан в раздумье прошелся по комнате. - Вам следует знать, сударыня, что… - Марион. Для отца моей лучшей подруги я Марион, - перебила красавица. - Хорошо. - Чуть улыбнувшись, Вальжан нервно хрустнул сцепленными пальцами и продолжил: - Вам следует знать, Марион, что одна беда влечет за собой другую, когда люди бедны и не имеют сбережений или ценностей, которые можно продать. Стоит бедняку заболеть и не выйти на работу – и через месяц его попросят освободить комнату, так как за нее будет нечем заплатить. А как только он окажется на улице, его уже не наймут даже на поденную работу, так как бездомный быстро теряет вид и привычки порядочного человека. Кроме того, жизнь бродяги ослабляет волю, такие люди утрачивают навык следить за собой, упорно трудиться, подчиняться правилам. Несколько месяцев бродяжничества – и человек потерян для общества: если это мужчина – он начнет воровать, если женщина – она будет торговать собой. - А ребенок? - К несчастью, вероятно и то другое. Дети обоего пола в нищете очень рано теряют невинность, а о порядочности и говорить не приходится, все парижские гамены – воры. Многих приобщают к разврату собственные родители, которые продают их, чтобы купить себе выпивку. Да, все или почти все обитатели дна начинают пить и уже не могут остановиться. По этой причине бесполезно давать им деньги на еду – пропьют и останутся голодными, - нужно кормить. Здесь действуют какие-то роковые силы, о природе которых я много размышлял, когда был мэром. - Получается, что вины человека, угодившего в поле действия этих сил, и нет? - Получается так. Всему виной государство с его законами, которые иначе как людоедскими не назовешь, и общество, которое остается равнодушным к гибели собратьев. Нужна помощь, без посторонней помощи скатившемуся на дно не вернуться к нормальной жизни, как не выбраться самостоятельно из трясины. И эта помощь должна быть своевременной и многосторонней. В Монрейле любой человек мог без рекомендательных писем наняться на мою фабрику и получить ссуду, которая позволяла снять угол и иметь тарелку супа в день, но этого недостаточно. Я думаю, нужны дома, в которых люди, лишившиеся средств к существованию, смогут жить безвозмездно какое-то время, где их, попросту говоря, отмоют, оденут, накормят, подлечат и дадут выспаться в тепле, а потом найдут им работу. И я бы начинал с тех, кто готов ухватиться за протянутую руку. А опустившихся полностью я бы просто кормил бесплатными обедами, раздавал одежду и небольшие суммы денег, чтобы избавить их от выбора между голодной смертью и воровством, – и ничего от них не требовал, это бессмысленно. Я анонимно и более-менее регулярно помогаю деньгами нескольким людям и семьям, поскольку знаю, что им не вырваться из нищеты. Причины – старость, болезнь, одиночество. Не так давно я рассказал об этом знакомому, очень богатому господину, - предложил так же тайно взять под опеку кого-то из бедняков. Он сказал, что милостыня развращает, что если тебе и так все дадут – незачем делать усилия, чтобы пережить трудные времена. Я ответил, что если для него трудные времена – это сократить штат слуг и заложить бриллианты, то для многих и многих это значит – остаться без крова, голодать, умереть! Жан Вальжан умолк и несколько минут расхаживал по комнате, сжав кулаки. Марион сидела тихо, держась очень прямо и сложив руки на коленях, как прилежная школьница на уроке. Она думала, что в гневе этот обычно спокойный и доброжелательный человек страшен, как разъяренный лев. Наконец Вальжан справился с волнением и снова заговорил: - Помимо тех, кто уже на дне, есть те, кто постепенно тонет в житейском море, но пока еще барахтается. Им нужно предлагать помощь с такой деликатностью, с таким уважением и любовью, чтобы они не чувствовали себя униженными. Создать фонд добротных вещей – одежды, мебели, предметов обихода – и раздавать безвозмездно. У бедняка может не быть кровати, теплого пальто, даже целой пары обуви, но у него все еще есть гордость. Он скорее украдет, чем протянет руку за милостыней, потому что для честного труженика попрошайничать – стыдно. - Теперь мне многое понятно, - кивнула молодая женщина. – Теперь я знаю, с чем идти к отцу. Мы же будем делать это вместе, правда? - Буду рад помочь, чем смогу… и если смогу, - ответил Жан Вальжан. - Вы так хорошо разбираетесь в этом. Можно я познакомлю вас с другом моего мужа, журналистом, и он напишет статью для «Монитора» с ваших слов? Не беспокойтесь, ваше имя не будет упомянуто. Статью можно назвать, скажем, «Беседа нашего корреспондента с анонимным благотворителем». - Давайте вернемся к этому вопросу позже, сейчас я очень занят, - мягко возразил Вальжан. - Скажите, дорогая, могу я надеяться, что если вдруг Козетта останется одна – вы позаботитесь ней? Она не знает мира, она еще ребенок. - Даже не сомневайтесь, - серьезно ответила Марион. – Ее никто не обидит, она не будет ни в чем нуждаться, выйдет замуж, когда захочет, но и после этого останется моей сестрой, а мои отец и муж станут ей дядюшкой и братом. Баронов Понмерси в нашей семье нет! *** - Месье Жавер, знаете, я рада, что вы живете с нами. Папа говорит, что вы хороший человек; теперь я и сама это вижу. А сначала вы мне ужасно не понравились! - А я никому не нравлюсь, - пожал широкими плечами Жавер, воткнув топор в колоду (желавшая побеседовать о чем-то Козетта отвлекла его от колки дров, которых для большого дома требовалось немало). – Рожа отвратная. Что опять в лесу сдохло, мадмуазель? - Знаете, я… не могу рассказать об этом папе, вы сами поймете, почему. И Сержу не могу. Разве что Марион, но Марион его убьет. А если я никому не расскажу, меня разорвет! - Говорите, - слегка обеспокоенный, Жавер подошел ближе, мельком подумав, что намахался топором и наверняка от него несет, как от коня. Но… разговор, похоже, будет такой, что повышать голос ни к чему. - Когда папа сказал Мариусу, что он мне не родной отец, Мариус… стал задавать мне очень странные вопросы. Я тогда не поняла, что он имел в виду… а теперь поняла. По нежной щеке скатилась тяжелая одинокая слеза – жгучая слеза стыда за чужую низость, оскорбленной добродетели и бессильного гнева. Жавер покосился на топор. Окажись перед ним барон Понмерси, тут бы ему и конец. - Он свинья, - с трудом подобрав печатные слова и проглотив непечатные, сказал он девушке. – Вам незачем плакать, мадмуазель. Радуйтесь, что не вы нарожаете этой свинье поросят. *** - Папа, - с забавной гримаской сказала Козетта, - ответ – нет. - А вопрос? – удивился Вальжан. - Не хочу ли я убить Тенардье. Конечно, нет, я же не сумасшедшая. Всего лишь напугать, - Козетта сверкнула глазами не хуже Фантины. – Я прямо мечтаю подержать его на мушке и сказать: «Убирайся! Я плюю на тебя!» - Понимаю… - Ты осуждаешь меня за это? - Бог с тобой, нет! - А ты бы как поступил, папа? Если бы кто-то обращался с тобой, как эти уро… эти злые люди обращались со мной в детстве? Жан Вальжан ответил сразу, потому что ответ был выстраданным в долгой борьбе с собой: - Я бы, наверно, чувствовал то же самое. Но постарался бы мысленно поставить себя и этого человека перед очами Господа. Чтобы наш Господь и Спаситель Иисус Христос, распятый за нас обоих, был свидетелем того, что я хочу простить, и явил в моей немощи Свою силу. - Ну, а я, - отрезала Козетта, - даже перед очами Господа повторила бы: «Я плюю на тебя!» Что ты теперь думаешь об этом, папа? - Это хорошо, потому что это правда, - улыбнулся Вальжан. *** «Моя любимая дочь! Ты будешь богата, я позаботился об этом, только не будь надменной и не живи в роскоши: каждый франк, бездумно потраченный богачом на свои прихоти, - это хлеб, украденный у бедняков. Будь счастлива, наслаждайся тем, что ты молода, красива, образованна и независима, но знай: счастье, купленное за деньги, изнашивается, как платье, и так же мало радует, как не радуют больного драгоценные побрякушки. Худшее, что может случиться с человеком, – слишком поздно понять, что всё, что имеешь - не то, чего искала в этом мире твоя душа. Будь доброй и приветливой с людьми, даже если чувствуешь к ним неприязнь: мы хорошо видим пороки и дурные поступки ближнего, но его страдания, его раскаяние скрыты от нас. У тебя будут завистники, клеветники и гонители; постарайся не ненавидеть их. Помни: «Господь умерщвляет и оживляет, низводит в преисподнюю и возводит; Господь делает нищим и обогащает, унижает и возвышает»(3) , Господь попускает скорби и умножает Свою благодатную помощь, дающую отраду и утешение. Житейские же скорби бессмысленны и безотрадны. Не утомляй Господа молитвами, если будешь горда и глуха к страданиям ближних. Милость и смирение – два крыла для молитвы. Милая моя Козетта, я знаю, как быть отцом маленькой девочки, но ничего не знаю о том, как быть отцом прекрасной молодой женщины, которой ты становишься. Прости меня за это. Я люблю тебя и всегда буду любить, и если разлука застанет нас врасплох, помни, что ты дала мне такое счастье, в сравнении с которым ничто все сокровища и все короны земных владык. Твой отец. PS. Дорогая, в этом конверте история моей жизни, которую тебе настало время узнать.» «Друг мой! До сих пор мне некого было так назвать, а для зрелого человека друзья роднее кровной семьи и часто ближе спутника жизни, если он есть (после 10 лет брака моя сестра и ее муж перестали друг с другом разговаривать, и это обычное дело). У меня не было друзей, потому что друзьям не лгут. Лгут родственникам и супругам, чтобы избежать ссоры, лгут детям, чтобы успокоить или уберечь от опасности. Товарищу, каким был для меня покойный Фошлеван, можно отмерить столько правды о себе, сколько он сам готов понести. Но другу лгать нельзя, это все разрушит. До знакомства с Козеттой я не знал любви – я никого не любил, как человек человека (перед Монсеньором я благоговел, это другое). До тебя я не знал, каково иметь друга и быть другом, и я благодарен тебе, что эта пустота теперь заполнилась. Я заметил, что ты охотно веришь плохому о себе. Когда Козетту приняли в пансион, она плакала, боясь знакомства с новыми подругами. Оказалось, Тенардье звали ее не иначе как Жабой, и бедное дитя вообразило себя уродиной, с которой никто не захочет иметь дела. Она была уверена, что другие пансионерки станут обращаться с ней так же, как Эпонина и Азельма – колотить ее, дразнить и обзывать. Не тем будь помянуты покойницы… Я спросил ее: эти люди, они желали тебе добра? Хорошо к тебе относились? Конечно, нет, ответил несчастный ребенок. Они терпеть меня не могли. Так зачем же ты веришь тому, что они говорили о твоей внешности и других качествах, спросил я тогда. Козетта растерялась, такая мысль не приходила ей в голову. Но это утешило ее и помогло с большей смелостью встретить неизвестное будущее. Теперь, Жавер, я хочу сказать то же самое тебе: не верь тому, как о тебе судят люди, не желающие тебе добра. Это неправда. Я знаю тебя много лет и хочу сказать: внутри у тебя стальной стержень чести, ты сделан из такого добротного материала, что прошел, как нож сквозь масло, сквозь испытания, которые сломали бы многих и многих. Я не всегда любил тебя, но всегда уважал. Ты хороший человек, помни об этом. Ж.В.» Просушив чернила с помощью пресс-папье, Жан Вальжан запечатал конверт сургучом и просунул под дверь комнаты Жавера, который ушел на разведку по поводу незнакомки с изумрудами. Письмо для Козетты он спрятал под покрывалом на ее постели, которую она, насколько ему было известно, никогда не разбирала до отхода ко сну - привычка, вынесенная из известного строгостью порядков монастырского пансиона. 1. (Рим. 10, 3) 2. (Рим. 8, 33) 3.(1Цар.2, 7)