***
Карета, сопровождаемая и охраняемая Альтаиром, въехала в Цветок Империи через главные ворота. Этим день возвращения домой кардинально отличался от дня отъезда из места, куда Майса, уезжая, надеялась никогда не вернуться. Тогда ее вывозили из дворца на телеге с данью для того же монастыря, куда она отправлялась, ее тело было покрыто длинным белым покрывалом с зеленой вышивкой, в котором были три прорези — для глаз и носа, — поверх черного платья. Раньше, в гареме, ей не раз доводилось слышать, что такое сочетание черного и белого надевают те, кому больше никогда не стать матерью, и что при Аль-Фадхи многие носили такие цвета до своего отъезда в монастыри. Но никогда она не думала, что в один ужасный, полный скорби и дождя день ей придется надеть такое же платье. Сейчас же она возвращалась в дворцовый комплекс в простом платье и вуали. Теперь уже просто белых. Горечь, обозначавшаяся черным цветом в одежде, хоть и не исчезла окончательно, но поутихла настолько, что необходимость предупреждать о ней окружающих через одежду пропала. Ей стало легче, гораздо легче, и благодаря этому она позволила императору убедить себя вернуться. И даже не отказалась от удобного путешествия, хотя раньше, превратно понимая правила жизни ниек, она добровольно отказывала себе в чем-то настолько простом, как обильная и сытная еда или путешествие хотя бы в самой простой карете. Сейчас такие удобства и забота были именно тем, что было нужно ее истерзанной душе. Свернув на боковую дорожку, кучер чуть попридержал лошадей, и они, сбавив ход, неторопливо прокатили Майсу, сидящую в изящной императорской карете с резными стенками и крепкой крышей, под высокими кронами цветущих деревьев, высаженных у дворцовой стены. Ветки некоторых деревьев свисали так низко, что до них можно было дотянуться рукой. Майса, откинувшая тонкую вуаль, не отказала себе в удовольствии выглянуть в правое окошко, вдохнуть свежий, тонкий запах и сорвать одну из веток с особо крупными цветами. Розовые распустившиеся бутоны уютно устроились на ее коленях и, словно в благодарность, украсили перламутровую белизну ее юбки золотой россыпью пыльцы. — Что же ты так! — всплеснула руками Джаннет, смуглая и черноволосая спутница Майсы, которую ей разрешили взять с собой из монастыря в качестве служанки, помощницы и верной подруги. — Такое платье замарала! Получится ли отстирать… — Даже если не получится — не беда, — отмахнулась Майса. — Мне так даже больше нравится. Белый, конечно, сам по себе благородный цвет, но этому платью не хватало чего-то особенного. — Вот же, — Джаннет покачала головой, не то поражаясь ходу мыслей Майсы, не то сожалея о таком расточительстве. — Ну, если тебе так больше нравится, то богини с тобой. Скажи мне вот что… о чем ты так долго толковала с той женщиной в трущобах? Я думала, тебе не терпелось вернуться во дворец. — Это так, — Майса медленно кивнула. — Но мне хочется заниматься чем-то помимо управления гаремом. Отводить душу в чем-то действительно важном и хорошем, понимаешь? Я хочу продолжать служить людям. Помогать действительно нуждающимся. И господин Ла-Ахад подсказал мне идею, когда встретил нас у ворот города и рассказал про того архитектора, что должен зайти к госпоже Гюльнихаль, о которой мы столько слышали. Я хотела познакомиться с ними обоими и не могла упустить такой шанс. — И как? — полюбопытствовала Джаннет. — Увидела обоих? — Увидела, — снова кивнула Майса. — Какие они? — Госпожа Гюльнихаль такая, какой ее описывали в монастырях, — подумав, сказала Майса. — Она суровая, но умная и волевая. У нее трое своих детей и еще несколько приемных, все они очень милы и ответственны, помогают друг другу и своей матушке как могут. Муж ее служит приходящим поваром в местном монастыре и много работает, я не видела его. С госпожой же мы хорошо поговорили. Пусть времени было мало, но обсудить мы успели столько всего… Я никогда не узнавала так много всего за столь короткий срок. — А что архитектор? — Джаннет, казалось, было больше интересно именно это, с таким вниманием она ждала продолжения рассказа подруги. — Правда, что он кожей бел, как твое платье, и носит смешные одежды, как все республиканцы? Он говорит на нашем языке? Увешан ли он драгоценностями, как наш господин? Я слышала, все республиканцы любят драгоценности, особенно такие золотые цепи с камнями… — Ох, Джаннет, — Майса засмеялась. — Откуда ты всего этого понабралась? — Слышала и все тут, — невозмутимо сказала Джаннет. — Так что, каков же он? — Ну, — замявшись, Майса скромно улыбнулась. — Он совсем на нас не похож, тут ты права. Действительно белокожий, как девочки, коих с границ с Республикой да Королевством привозят. А еще светловолосый — волосы как скошенная пшеница по осени. И голубоглазый, глаза такие чистые-чистые, как прозрачная вода в фонтане или небо в ясный день. Одет просто, платье покороче наших, но ничем непримечательное. С ним еще двое было, какой-то знатный господин, хлесткий такой, черноволосый, и мальчик рыженький, слуга, наверное. — Вы говорили? — Немного. Архитектор этот по-нашему хорошо изъяснялся, акцент приятный такой. Я так приятно удивилась, что благословила его и спутников… — Вы что сделали? — впервые за все это время напомнил о своем существовании сопровождавший девушек Альтаир. Он ехал на своем сильном коне вровень с левым окошком и старался не слушать разговор, но эту деталь пропустить мимо ушей не смог. — Госпожа, благословлять неверных… это недопустимо. — Равно как и заговаривать с ними, — сощурилась Майса. — Но вы частенько говорите с ними по долгу службы. И что же, каетесь и поститесь каждый раз? — Говорить — не благословлять, — возразил Альтаир. — Я бы понял, будь он нашей веры. На это, пусть и с трудом, закрыл бы глаза. Но на такое… — Вы все равно их закроете, — Майса тепло улыбнулась ворчанию главнокомандующего. — Потому что благословила я не абы кого, а человека, которого нам послали свыше, чтобы сделать его руками жизнь наших простых людей лучше. Той ли он веры — не так уж и важно, ибо он приехал с добрыми намерениями. — Ну, смотрите, — Альтаир покачал головой, все еще явно не одобряя ее смелости. — Я-то смолчу. Но кабы архитектор не донес императору по незнанию… Накажут всех. — Коли вы так боитесь, то я сама расскажу его величеству при встрече, — спокойно сказала Майса, и Альтаир и Джаннет переглянулись и почти синхронно вздохнули, словно поражаясь ее простоте. Майса им на это только улыбнулась. — И не накажет он никого. Он поймет. Обязательно поймет. Альтаир, понимая, что Малик действительно никого не накажет, максимум пожурит Майсу, да и только, не стал пытаться убедить девушку в обратном. Он лишь перевел свой взгляд вперед, на дорогу, и краем губ усмехнулся, увидев процессию слуг во главе с Тауфиком и Разан, ожидающих у маленькой дорожки, соединяющей большую с одним из входов во Дворец Розы. Поравнявшись с ними, Альтаир соскочил с коня, отдал поводья одному из слуг, позволяя увести верного скакуна отдыхать в конюшни, и повернулся к остановившейся карете. Слуги открыли дверцу и поставили маленькую лесенку перед порожком кареты, и Альтаир по очереди помог девушкам выйти из нее. Оказавшись на твердой земле и под чистым небом, Майса подняла вверх, к солнцу, лицо и радостно зажмурилась, глубже вдыхая сладкий запах пыльцы, разносимой едва ощутимыми порывами ветерка. Насладившись привычным окружением, Майса обратила внимание на улыбающиеся, знакомые и ставшие родными за эти годы лица людей, переживавших за нее и ждавших ее возвращения, и с ответной улыбкой протянула к ним руки. — Разан-сара! Тауфик! — сказала она, подойдя к ним и расцеловав обоих как старых друзей, которыми их и считала. — Вы так добры, что встретили меня! Я так рада! — И мы рады, что ты наконец-то дома, голубка наша, — ради такого случая управляющая даже не постеснялась собственных радостных слез, которые то и дело утирала длинным рукавом. — Не хватало нам улыбки твоей для полного счастья. — Истинно так, — пропел Тауфик, тоже тронутый таким приветствием. — Скучали мы по вам, госпожа, все эти годы. И ждали с нетерпением все эти недели. Теперь вы с нами. Скоро вступите в должность и наведете в гареме порядок. Не прерывая разговора, они с Разан и Альтаиром повели девушек ко входу во дворец, позволяя остальным слугам разгрузить карету и отнести вещи в покои через вход для слуг. — Видит Иная, не понимаю до конца, зачем я вам нужна, — вздохнула Майса, качая головой. — Вы же так хорошо управляетесь с гаремом сами. Ваш авторитет неоспорим, а методы управления отточены до совершенства… Зачем я вам, неумеха такая. — Не говори так, — сказала Разан. — Ты умеешь и знаешь то, чего не знаем и не умеем мы. Только ты сможешь найти ключик к наложницам, ибо ты и сама была и остаешься в этом же статусе. Ты знаешь, что тебе бы хотелось самой услышать на их месте. И ты имеешь авторитет, которого никогда не будет у нас. Его никому не оспорить. Этого достаточно будет поначалу. Всему прочему мы тебя обучим. — И все-таки не дело это, Разан-сара, — тихо сказала Майса, остановившись почти что у самого входа во дворец. Остановившиеся рядом слуги с удивлением воззрились на нее. — Не дело это, чтобы гаремом правила наложница без наследника… Эти слова вызвали у Разан на глазах слезы, а Тауфика и Альтаира заставили отвернуться, чтобы скрыть бурю чувств, все еще не утихнувших спустя годы. Первым с собой справился Тауфик. — Видит Иная, мы все не можем забыть той ночи, когда Плачущая Госпожа пополнила свою сокровищницу самой яркой жемчужиной, — сказал он, поглаживая сникшую девушку по плечу. — Но эта потеря никак не снижает твоей ценности, Майса. Ты честная, умная и благочестивая девушка. О такой госпоже можно только мечтать, и мы каждый день благодарим богов за то, что они исполнили наши мечты. Пусть отсохнут языки у тех, кто скажет зло тебе вслед, ибо ничто из этого не будет правдой. Слушая его добрые слова, Майса, улыбавшаяся и искренне радовавшаяся всю дорогу, не сдержала горьких слез по дочке, которую потеряла, и по всем годам, что провела вдали от тех, кто был ей дорог, пытаясь научиться жить заново. Разан и Джаннет обняли ее, утешая, а Тауфик и Альтаир с дружеским участием ждали, позволяя им успокоиться. Спустя несколько мгновений Майса, наконец, взяла себя в руки и отстранилась. — Спасибо вам за вашу доброту, — улыбаясь и утирая слезы, сказала она, и все вокруг нее не смогли удержаться от ответных улыбок. И так, улыбаясь и обмениваясь шутками, понятными только им, компания из слуг и наложницы вошла в Дворец Розы. — Хочешь ли ты отдохнуть перед ужином, голубка? — спросила Разан, ведя девушек по коридорам в сторону общих комнат, за которыми начинались личные. — Нет, дорогая моя Разан, — Майса продолжала улыбаться, рассматривая знакомые витражи и мраморные стены. — Я бы хотела увидеть господина, но сейчас слишком рано для этого. Быть может… мне стоит встретиться с лирами загодя? — Встретиться-то можно, — задумалась Разан, остановившись на одном из перекрестков. — Они в такое время перекусывают щербетом в саду вместе с детьми — настоятельная рекомендация императора, чтобы они приучали малышей к миру и сами к нему привыкали. С недавнего времени с ними бывает госпожа Мария и ее чудесные малыши. Они хорошо подружились с наследниками. — Я рад, — сказал Альтаир, которого после переезда чаще стали приглашать во Дворец Розы, когда в нем была его жена — каждая из матерей наследников рассчитывала заручиться поддержкой обоих Ла-Ахадов. — Мои мольбы о хороших и верных друзьях моим сыновьям были услышаны Саильфой. — Истинно так, господин, истинно так, — сказал Тауфик. — Думаю, они еще не закончили, и вы сможете к ним присоединиться. Его величество будет рад, если вы сблизитесь. И вот так просто вопрос этот был решен. Слуги сопроводили Майсу в сад, разбитый во внутреннем дворе Дворца Розы. Зеленый и цветущий, он был приятным местом для отдыха. По углам в кучки сбивались найры, наложницы предпоследнего ранга. Они, пользуясь щедростью матерей наследников, лакомились сладостями и фруктами и на все голоса хвалили их и славили их детей. Сами дети бегали среди кустов, гоняясь друг за другом. Мелек, Дарим и Сара, маленькая служанка принцессы, были бодры и веселы, они играли с большим наслаждением. Тазим же играл неохотно, он не любил активных игр и то и дело поглядывал в сторону расстеленного на траве ковра под маленьким столиком, вокруг которого расселись две главные императорские наложницы и Мария ибн Ла-Ахад. Не играл только маленький Сеф, удобно устроившийся на подушках рядом с Фирузе, второй маленькой служанкой принцессы, угощавшей его орехами. Вместо того, чтобы подойти к ним сразу, Майса на миг замерла среди деревьев, высаженных у стен. Она глубоко вдохнула и тихо выдохнула, и лишь после этого она выступила из изумрудной тени под солнечные лучи. Наложницы, сидевшие ближе всего к проходу, повернулись на звук ее шагов и зашептались. — Это ли не Майса? — Она самая. Зачем она вернулась? — Бедняжка, все еще в белом… Перешептывания найр быстро стихали под строгим взглядом Разан, сопровождавшей Майсу. Девушка же прямиком подошла к лирам, удивленно обернувшимся в ее сторону. Неловкой паузы не случилось. Наложницы и Мария быстро сориентировались и поднялись, чтобы поприветствовать новую хозяйку гарема. Склонившись в поклоне, они замерли, и Майса, смутившись, сделала им жест выпрямиться. — Я рада вас видеть, — сказала она искренне, когда девушки встали ровно и с интересом воззрились на нее. — Вы проделали долгий путь ради нас, госпожа, — сказала Нилюфер. Видя, что Майса расположена положительно, она позволила себе улыбку чуть теплее вежливой. — Не стоило ли вам отдохнуть прежде, чем навещать нас? — Лучший отдых для меня — провести время с близкими. Благодарю тебя за заботу, Нилюфер, — Майса улыбнулась и, взглянув на Янбу, участливо заговорила с ней. — Янбу, ты немного бледная. Тебе нездоровится? Подайте воды! — Не нужно, госпожа, не беспокойтесь обо мне, — пролепетала Янбу, снова растерявшая свою бодрость и напористость перед непривычным ей волнением. — Я здорова, просто устала немного, вот и все. Мы рады, что вы почтили нас своим присутствием! — Вот и славно, — повернувшись к Марии, Майса протянула к ней руки. — Мария, дорогая, я рада, что застала тебя здесь сегодня. Я слышала, ты взяла шефство над одним из городских приютов. Не нужно ли тебе чем помочь? — Для меня новая встреча — большая радость и честь, — сказала Мария, подойдя к Майсе, чтобы взять ее за руки. — А внимание к тому, что я делаю, есть самая большая помощь. Если же потребуется что-то кроме этого, я обращусь к вам напрямую. Если вы… позволите, конечно же. — Я не только позволяю, но и прошу обращаться ко мне по таким вопросам, — сказала Майса, продолжаться. На этом с приветствиями было закончено. Остальные девушки, внимательно следившие за разговором трех лир, гаремных жен императора, зашептались, стоило в саду воцариться короткой паузе, во время которой они рассаживались за маленьким столиком. Прощаясь с Альтаиром, которому нужно было отчитаться перед императором, Майса не обращала на них никакого внимания, но, когда он ушел в сопровождении Тауфика, девушка снова заметила этот жужжащий рой голосов, напоминающий пчелиный и вибрирующий в воздухе так ощутимо, что кожа покрывалась мурашками. Она вздохнула, понимая, что недооценила реакцию на свое возвращение. Здесь была едва ли треть всех девушек, оставшихся в гареме, но лица сменились — новые чередовались с изменившимися спустя годы. И все они знали, кто она, знали, что она потеряла ребенка больше восьми лет назад. Тяжесть жалостливых и подозрительных взглядов давила на ее плечи непосильным грузом и сковывала грудь и спину цепью с пудовым железным замком, ключа от которого не существовало. Если так будет всегда, то, быть может, зря она согласилась — так Майса думала до того, как Разан, убедившись, что все удобно устроились, выпрямилась и прокашлялась, привлекая к себе внимание. — Девушки, послушайте меня, — сказала она, обводя взглядом наблюдающих за ними найр. — Благодарите Саильфу и Инаю, ибо они позволили вам узнать важную новость первыми в гареме. Госпожа Майса, да хранят ее Небесные Госпожи, вернулась к нам по личному приглашению его величества, чтобы исполнять обязанности, обычно исполняемые императрицей или наложницей, чей сын достиг определенного возраста и был благословлен императором и четырьмя жрецами и жрицами культа в качестве наследного. После смерти императрицы я по просьбе покойного императора, отказавшегося назначить на эту должность наложницу, оставила свою должность казначея. Я управляла гаремом более пятнадцати лет, хотя для слуги вроде меня занимать эту должность более десяти лет подряд запрещено правилами. Эта высочайшая честь и ответственность были мне в радость все эти годы, но скоро мне пора будет уйти на покой. Я хочу доработать последние годы в мире и спокойствии, и по моей просьбе его величество избрал Майсу, свою старшую гаремную жену, управляющей гарема и вернул ее ради этого во дворец. Я надеюсь, вы по достоинству оцените справедливость решения нашего господина и с прежним достоинством продолжите соблюдать наши правила. Девушки переглянулись, не говоря ни слова — найры были поражены услышанным, Мария мирно попивала щербет, а Нилюфер и Янбу с интересом ждали реакции простых наложниц. И, к их удивлению, они отреагировали весьма благосклонно. По садику прокатился единый вздох облегчения — склоки между матерями принца и принцессы успели всем надоесть, и появление девушки, благочестивой, доброй и наделенной властью держать их в рамках всем было только в радость. Послав в адрес Майсы благословения и поздравления, найры вернулись к своим разговорам, и в садике снова зазвучали сплетни и смех. Пораженные этим, соперницы переглянулись. Миролюбивый вид Майсы, ее доброе обращение, кроткий нрав и готовность быть справедливой, которую можно было увидеть сквозь ее внешнюю невинную оболочку, обезоруживали их, вызывали желание отказаться от борьбы друг с другом. А ее наблюдательность вскоре окончательно расставила все по своим местам. Майса посмотрела на детей, продолжавших играть неподалеку, у круглого фонтанчика, куда запустили речных рыбок специально для них, и тепло улыбнулась. — Как я завидую детской непринужденности! — искренне воскликнула она. — Хотелось бы мне так же легко мириться с различиями и окружать себя честными людьми, как делают это дети… Эти слова окончательно растопили лед в сердцах Нилюфер и Янбу, боявшихся, что Майса, потерявшая ребенка, озлобится на них. Они, пусть и по-разному, но переживали о том, что это будет поводом отыграться на них или детях. И, убедившись в том, что Майса осталась той же спокойной, благоразумной и добросердечной, обе матери позволили себе подумать: быть может, им действительно стоит прекратить свою войну за то, что у них уже есть? Хотя бы попробовать? В конце концов, думали они обе, времена изменились. Законы, допускающее убийство близких из боязни потерять власть, ушли в прошлое, да и Мелек большинство из них никак бы не коснулось. Жизнь в целом стала безопаснее, а будущее казалось отчетливо безмятежным. Стоило ли от этого отказываться? Очевидный ответ пришел к ним дважды. Первый раз он напросился на их умы, стоило им в очередной раз убедиться в равном отношении к ним императора вечером, за ужином, куда их пригласили с детьми. Малик уделил каждой из них время, поговорив наедине, и даже порядок в итоге оказался им неважен, ибо внимание императора к деталям их жизней, тревогам и делам окупало ожидание, а то, как он поощрял детей на дружбу и заботу друг о друге, успокаивало. Второй же раз мысль о бессрочном перемирии пришла к наложницам в то мгновение, когда Майса отвела их на разговор прежде, чем они разошлись. — Я понимаю, как может быть тяжело видеть меня на этом месте, — тихо сказала она. — И я прошу у вас обеих прощение за то, что не смогла переубедить господина. Я целый год отказывалась и согласилась лишь взяв с него обещание отпустить меня с этой должности когда придет время благословить его высочество. И сейчас я хочу дать обещание вам обеим: я никогда не сделаю ничего, что может навредить вам или вашим детям. Мне не нужна единоличная власть. Я буду во всем советоваться с Разан-сара, вами и, разумеется, его величеством. Более того, я хочу оставить все аспекты гаремной жизни ваших детей за вами, ибо никто, кроме вас, не знает лучше их потребностей и желаний, и я обещаю вам способствовать их счастью и благополучию. Но я не справлюсь без вашей поддержки и помощи. Могу ли я… рассчитывать на вас? Девушки переглянулись в очередной раз за этот удивительный день. То, с каким уважением она говорила с ними, завоевало их, и они почти в один голос выразили ей свое согласие. — Я так рада! — сказала Майса, и в ее глазах заблестели слезы радости и восторга. — Я правда очень рада и уже предвкушаю все те прекрасные вещи, что мы сделаем для гарема и наших прекрасных наследников! И с нетерпением буду ждать дня, когда мы искренне сможем назвать себя подругами! — Надеюсь, такой день действительно настанет, — согласилась с ней Янбу, вдохновленная и оживающая с каждой минутой. Ее тревоги были развеяны, и теперь она была готова смотреть в будущее с надеждой, а не страхом. — Настанет, если мы приложим к этому усилия, — улыбки Нилюфер были весьма редким явлением, и та, что играла на ее губах в этот момент, была искренней. — В конце концов, не началась ли наша ссора из ничего? Даже будь у нас обеих сыновья, нам все равно было бы нечего делить — мы живем в то время, когда никто и ничто кроме Шайтана и его бесов не в состоянии покуситься на их жизни. Будущее наших детей будет блистательным. И наше тоже. — И наше тоже, — как завороженные повторили за ней девушки, закрепляя безмолвное и очевидное обещание разрушить преграды, мешавшие наложницам быть настоящими подругами.***
Леонардо и его спутники провели в доме госпожи Гюльнихаль и Цепном квартале большую часть дня. Женщина спокойно и методично отвечала на вопросы Леонардо, подробно описывая каждую, казалось бы, мелочь, которая могла бы быть интересной или полезной, и изредка останавливаясь, чтобы Салаи, которому поручили взять с собой тетрадь для записей и делать пометки, мог успеть записать ее слова. Посол с равнодушным видом пил поданный ему травяной чай и терпеливо ждал возможности распрощаться и вернуться к перу и чернилам — как узнал потом Леонардо, Макиавелли ко всему прочему еще писал философские труды и при любой возможности возвращался к работе над ними. Но он ни словом, ни взглядом не поторопил своего спутника, прекрасно осознавая важность их работы. — Правильно ли я понимаю, — спустя три часа плодотворного обсуждения решил подытожить услышанное Леонардо, — что основная проблема заключается в неспособности дешевых жилищ выдержать обильный напор воды во время сезона дождей и плохо организованной уборке отходов? — Да, — кивнула госпожа Гюльнихаль. — Истоки почти всех имеющихся трудностей в районах, подобных нашему, упираются именно в это. И если улучшить крыши и укрепить стены так, чтобы их не размыло следующим же дождем, — задача, что точно будет вам по силам, то как решить проблему с отходами… боюсь, это не по плечу даже вам. — Позвольте напомнить, что задачи решить абсолютно все проблемы перед господином да Винчи никто не ставил с самого начала, — вклинился в разговор Макиавелли. — Он здесь чтобы проектировать дома, так начнем с них. Это не только улучшит качество жизни людей, но и спровоцирует дальнейшие изменения. Глядишь, и мастера, способные решить проблему с отходами, тоже найдутся. Госпожа Гюльнихаль кивнула, соглашаясь с этим, и поднялась с подушек, разминая уверенными движениями затекшие ноги. — Достаточно разговоров, — сказала она. — Пора бы вам получше рассмотреть наши дома. И следующие несколько часов Леонардо и его спутники действительно провели на улицах Цепного квартала, беднейшего в Столице района, дома с глиномятными стенами и крышами, потрескавшимися от жары, которого соседствовали с жалкими лачугами, построенными из мусора — кусков деревянной обшивки чьих-то стен, дешевых отрезов ткани и остатков выброшенных кем-то ковров, сеном, очевидно, украденным у крестьян, живущих за городской стеной, длинных веток и чего-то похожего на глину. Леонардо был в ужасе, видя эти дома. Поначалу он, неспособный пересилить себя, кривил нос, думая, что так никогда и не привыкнет к постоянному смраду от скопившихся на улице отходов, и стыдливо отворачивался от людей, которые, как ему первое время казалось, смотрели на него с неприветливым осуждением. Но вскоре его нос каким-то образом привык к смраду, а в голове мерным стуком воображаемого барабана отзывалась мысль: он не имеет права отворачиваться от людей, которым приехал помогать. Поняв, что так больше не может продолжаться, Леонардо, шедший до этого сгорбившись и отведя взгляд, выпрямился и принялся с профессиональным и человеческим интересом рассматривать свое окружение, что вызвало улыбку у их сопровождающей. Медленно продвигаясь по проходу, архитектор все больше задавался вопросом — как можно добровольно жить в таких условиях. — Люди и хотели бы строить что-то получше, — тихо объясняла госпожа Гюльнихаль, ведя их по тесным проходам, которые с трудом можно было назвать улицами. — Но они не знают, как. Да и тяжко строить что-то новое, когда каждый день пытаешься сохранить в целости то, что уже есть… Эти люди — большие молодцы, держатся как могут, но ваша помощь в корне изменит их жизни… Ее слова словно добавили к невидимому грузу за плечами Леонардо несколько тяжеленных валунов. Так ощущался груз ответственности, которую возложили на него ожидания людей. Этот груз и ужасающее состояние Цепного квартала довело Леонардо до слез. И он не смог их больше сдерживать, когда обратил больше внимания на людей, теснившихся подобно своим домам и временным укрытиям буквально на любом свободном участке земли или выглядывающих из окон и больших щелей. Здесь были совершенно разные люди — смотря на них, Леонардо видел не просто имперцев, людей одного народа, а целое множество людей, явно принадлежавших к совершенно невообразимому количеству народов, о которых он не знал совершеннейшим образом ничего. Здесь были люди, такие же белые, как он, но загоревшие от долгой жизни под палящим солнцем, тех, что жили под открытым небом недавно, выдавали красные участки свободной от одежды кожи, покрытые волдырями. Здесь были люди с оливковой кожей, чьим густым курчавым волосам цвета лучшей смолы можно было позавидовать даже когда они были покрыты пылью и уличной грязью, и чьи миндалевидные глаза с настолько темной радужкой, почти сливавшейся со зрачком, обладали гипнотической, притягивающей силой. Здесь было так много людей с кожей разных оттенков коричневого и черного и такими разными восхитительными даже в этом уличном уродстве лицами, волосами, глазами и формами тел, что Леонардо хотелось задержаться здесь только для того, чтобы запечатлеть на бумаге и в памяти как можно больше этих людей, таких сильных и таких разных. И все эти люди смотрели на него с таким же интересом и удивлением, как он смотрел на них. Многие из них перенесли болезни или были покалечены. В пустом дверном проеме одного из жалких домов с покрывшимися трещинами стенами Леонардо увидел пожилого светлокожего мужчину, сидящего на самом пороге. Вместо правой ноги у него была плохо зашитая в свое время культя, а левый глаз явно не видел, так как был изуродован глубоким шрамом. Короткая козлиная бородка была в пыли, но при этом была опрятно подстрижена, а одежда, пусть и рваная местами, была чистой настолько, насколько это было возможно. Рядом с ним на расстеленной на земле тряпке возился малыш, на вид которому было около двух лет. Опираясь на острую целую коленку мужчины, малыш топтался по тряпке и заливисто смеялся, тянул ручки к лицу мужчины, и мужчина улыбался и смеялся вместе с ним, приговаривая: «Ну же, пройдись сам». Стоявшая на другой стороне тропы женщина складывала в корзину высохшее белье, что снимала перед этим с натянутой между домами веревки, и, поглядывая на мужчину с малышом, тепло улыбалась и тоже подзадоривала ребенка. На миг задержавшись рядом с этим домом, Леонардо и сам не смог удержаться от улыбки, и заметившие это люди проводили его озадаченными и смешливыми взглядами, словно поражаясь странному чужеземцу, которого каким-то чудом занесло в их края. На одном перекрестке мимо Леонардо и его спутников прошла женщина в зеленом платье и длинном платке, покрывавшем голову, такого же цвета, удивительно сочетавшимися с ее черной, почти как уголь, кожей. Чуть не столкнувшись с Леонардо, она подняла взгляд от земли и перевела его на мужчину, и Леонардо чуть не вскрикнул, увидев на ее красивом лице страшные ожоги. Ему чудом удалось сдержаться, и он даже смог приветливо улыбнуться и слегка поклониться ей. Женщина сначала удивленно замерла, словно не веря, что от нее не отвернулись, но через миг она и сама улыбнулась краем травмированных губ и, поклонившись Леонардо, пошла дальше по своим делам. И чем дальше они продвигались по району, тем больше похожих людей встречал Леонардо — мужчин, у которых не было одной или нескольких конечностей, ослепленных или пострадавших еще бог весть как, женщин, чьи лица и руки были покрыты страшными ранками или и вовсе не сохранились, пострадав от чего-то непонятного и жуткого, детей, с худыми ножками и ручками, но неестественно круглыми животиками, боязливо взиравших на них из-за материнских юбок или из-за углов их жилищ. Эти мимолетные встречи, врезавшиеся ему в память ярче всего, вызвали у Леонардо столько вопросов, которые он не смог сформулировать, но госпожа Гюльнихаль, к которой он обернулся, сумела безошибочно прочитать их в его взгляде и ответить на них. — Такие люди бегут из своих родных городов или деревень сюда только потому, что нигде больше им не нашлось места, — объяснила она. — В Столице четыре главных монастыря наших богов и почти сотня храмов и часовень, при каждой из них по приказу императора регулярно раздают еду, излишки товаров или то, что было изъято у нарушивших закон торговцев тоже привозят сюда и раздают тем, кому нужнее. Есть и те, кто не может позволить себе хороший дом, или те, кому отказали в приюте в монастыре. Бывшие рабы, наложницы и жители борделей, покалеченные хозяевами или просто завистливыми людьми, калеки, пострадавшие в войнах, все, кого отвергают, стекаются сюда. Здесь не принято собачиться по ерунде или закрывать двери и окна, если на улице происходит что-то не то. Люди здесь лучше других знают, как страшно умереть от голода, болезни или безразличия, поэтому взаимопомощь это нечто само собой разумеющееся здесь. Слушая ее тихий, но отчетливо различимый в уличном гуле голос, Леонардо, уже почти привыкший к своему окружению, внимательно рассматривал все, что попадалось ему на глаза, и уже сам записывал все, что видел, отобрав у Салаи тетрадь и серебряный карандаш. И заметок этих было так много, что уже на первом часу их прогулки тетрадь, до этого заполненная едва ли на треть, была исписана полностью, а от карандаша почти ничего не осталось. Увидев это, госпожа Гюльнихаль усмехнулась с какой-то смесью горечи и понимания. — Не бойтесь что-то забыть, — сказала она Леонардо, приглашая его идти дальше. — Такое не забывается. Злые люди чувствуют себя плохо, когда приезжают сюда, чтобы изобразить из себя добродетельных. А поистине добрые и способные на сопереживание люди учатся здесь заботиться не только о других, но и о себе… Ведь, в конечном итоге, даже будучи окруженными людьми, мы приходим и уходим в одиночестве… Не бойтесь забыть увиденное, господин. Этот урок вы никогда не забудете, ибо сегодня вы узнали о себе и о жизни больше, чем когда-либо узнаете. И лишь спустя время Леонардо понял, что она имела в виду, и как она была права. Но в тот момент, когда он, уже попрощавшись с госпожой Гюльнихаль, которая в компании большой семьи и знакомых, прослышавших, что к ним приехал сам императорский архитектор, которому поручили им помочь, и пришедших к дому госпожи только чтобы взглянуть на него и передать записки с жалобами и просьбами, проводила их до конюшни, выехал вместе с послом и Салаи из Цепного квартала, в его душе поселилось что-то вроде стыда. Он чувствовал странный стыд, который был незнаком ему ранее. Думая о том, что он здоровый и светлокожий иностранец, который приехал сюда всего лишь на год, и от которого не ждали полного включения в чужие проблемы, может в любой момент уехать и жить беззаботной и счастливой жизнью, в которой ему не нужно ежедневно бороться за то, чтобы хотя бы пару раз в году поспать в сухости и комфорте, и в которой ему не грозит смерть от ужасной эпидемии, Леонардо чувствовал себя ужасно. И это не осталось незамеченным для посла. — Леонардо, друг мой, — сказал Макиавелли, слегка замедлив ход своего коня, чтобы поравняться с да Винчи. — Я понимаю, почему вы расстроены, но, тем не менее, хочу дать вам один совет. Не принимайте то, что вы увидели, близко к сердцу. — Если вы не можете принять то, что мы оставили позади, близко к сердцу, господин посол, то, полагаю, у вас и вовсе сердца нет, — с горькой хрипотцой в голосе сказал Леонардо, впервые позволивший отчаянию, печали и тревоге так сильно овладеть своим сердцем. В глубине души он, конечно, сожалел о своей грубости, но сейчас он был не в настроении выслушивать подобные речи. — О, дорогой мой друг, хотел бы я, чтобы у меня его не было, но, увы, Триединый решил иначе, — Макиавелли совершенно не обиделся, он даже весело ухмыльнулся на это. — Но не думайте, что я предлагаю вам быть равнодушным, ни в коем случае. Я лишь говорю о том, что невозможно сохранять свои душу и разум в здоровом равновесии и порядке, если пропускать через них все беды мира и ставить их превыше собственных нужд. — Звучит как заправский эгоизм, — встрял Салаи, уже освоившийся в седле. Он осматривал свои испачканные сапоги с выражением крайней досады, так как знал, что чистить их ему придется самому, но даже он, будучи самым эгоистичным человеком, которого знал Леонардо, не смог остаться равнодушным к словам посла, так как память о невзгодах и лишениях рабской жизни все еще была свежа. — Разве это хорошо? — Эгоизм есть здоровая забота о себе, позволяющая блюсти свои границы и оставаться в здравом уме и теле и твердой памяти, — объяснил посол. — То, о чем ты говоришь, Салаи, называется эгоцентризм — когда эту здоровую заботу ты возносишь превыше богоугодной добродетели и прочих хороших качеств. Наш Леонардо же из той породы людей, что, повинуясь зову своих добрых, отзывчивых сердец, отдадут последнюю пару сапог нуждающемуся, а сами останутся ни с чем. И посему я даю дружеский совет — не повинуйтесь этому зову, добрый мой друг, по крайней мере, не раньше, чем научитесь делать это не в ущерб себе. Леонардо тогда ничего не ответил, хоть и осознавал и правоту слов посла. Он прокручивал в памяти весь этот день, действительно врезавшийся ему в нее почти полностью, а не неразборчивыми пятнами особо ярких воспоминаний, как это бывало обычно, всю дорогу до Базара, освещенного желтым светом факелов, закрепленных на стенах и деревянных столбах. Он хотел бы вернуться в выделенный им дом раньше, чтобы освежиться и отдохнуть, но посол, решивший, что им стоит посетить еще какое-то увеселительное заведение в этот, как он говорил, «прекрасный теплый вечер», отвел их с Салаи в самый популярный трактир на главной улице Базара. За соседними низенькими столами ели, пили, играли и шумно смеялись, но Леонардо не находил в себе сил присоединиться к бурному веселью вместе со своими спутниками. Он безучастным взором следил за послом, игравшим с сидевшим за одним столом с ними хозяином заведения в кости, и вполуха слушал болтовню Салаи с несколькими юнцами вроде него, расспрашивавших его о том, как он попал в услужения таким знатным господам, но все мысли, еще на улице не дававшие ему покоя, роем злостно жужжащих ос сновавших по закоулкам его разума, сейчас почему-то покинули его. Он даже не смог потом сказать, сколько времени он провел вместе с послом и Салаи в этом трактире, но он был искренне рад его покинуть. Ощущение реальности происходящего вернулось с прикосновением свежего ночного воздуха к его лицу, стоило ему выйти на улицу. В столь поздний час праздношатающихся было немного, лишь несколько пьяниц едва тащились в сторону своих домов да припозднившиеся путешественники искали постой. Мимо них прошли несколько стражей в полном обмундировании, внушавшие восхищение своей выправкой и стройным чеканным шагом. Проследив за ними взглядом, Салаи вдруг присвистнул. — Смотрите, — указал он вдруг на группу мужчин, весело пивших за уличными столиками трактира через дорогу. — Что за странные гуляки… Леонардо и Макиавелли посмотрели в сторону, куда он указывал, и действительно увидели пятерых мужчин, совершенно непохожих ни на имперцев, ни на республиканцев и королевчан. Это были худые, но крепкие и жилистые люди с обветренными лицами, почти все носили длинные волосы, покрытые на макушке шарфами или собранными в хвосты или даже косы, и бороды самых разных форм, и почти у всех они были нарочито-неухоженными. Лица и шеи их явно загорели под солнцем, но Леонардо почему-то показалось, что это было полдела — их кожа выглядела обветрившейся под сильными порывами ветра, нечто похожее он видел у моряков, с которыми приплыл в Империю. Одеты они были в простые рубашки из парусины и свободные серые штаны, плотно заправленные в кожаные сапоги, которые обычно носили моряки любой страны, но их жилеты и камзолы были сшиты в самых разных цветах и по разному покрою. Но больше всего Леонардо почему-то удивила большая черная шляпа одного из гуляк. Лихо сидевшая на его голове, она покачивалась каждый раз, стоило ее обладателю засмеяться густым басом и качнуться, делая глоток из большой кружки, а вставленные в нее черные перья и вовсе казались данью какой-то чужой, но привлекательной моде. Все эти гуляки были до зубов вооружены — по шпаге на поясе и минимум по два пистолета за пазухой, Леонардо был даже готов поклясться, что у одного, самого светловолосого и светлокожего (не считая покрасневшего не только от ветра и солнца, но и от обильной выпивки лица), из поясной сумки выглядывало острие метательного ножа. Такое количество оружия, да еще и не самого распространенного, поражало Леонардо. В Империи, как он знал, приезжим можно было носить оружие, да и у местных оно было, только вот редко кто носил его настолько открыто, небрежно и равнодушно. — Кто же они такие, — пробормотал он, хмурясь. — Каперы, грабители с островов, — присвистнув, сказал посол Макиавелли. — В Империи их называют пиратами. Самые беспринципные люди на этом свете, отрицающие законы и привычные нам государственные устройства, но не гнушающиеся торговли с республиканцами и имперцами. Я слышал, они активно притязают на некоторые имперские и королевские острова, но если император Малик смог заключить с ними торговый договор в обмен на неприкосновенность имперских купцов и пиратских кораблей, то король Ричард объявил награду за голову каждого живого пирата. — Где же они живут? И что они за люди? — полюбопытствовал Салаи. — Говорят, что на архипелаге независимых островов в южных морях, — Макиавелли призадумался на миг, вспоминая все, что слышал о каперах. — Острова эти еще полвека назад считались единственными королевскими владениями на юге до тех пор, пока их жители и моряки, уставшие переплывать полмира ради королевских интересов, ничего не получая взамен, не взбунтовались и не отказались подчиняться королю. Дед нынешнего короля пытался было подавить их восстание, да не смог — корабли, что строились в самом Королевстве, потонули на полпути сами или были потоплены островитянами. Даже флот имперцев не смог достичь их берегов, хоть и потопили они немало пиратских кораблей. Никому пока что не сравниться с островитянами в том, что касается сражениях на воде. Только у них есть корабли, способные пересечь и шторма, и мелководья, и достаточно маневренные, чтобы не разбиться о скалы, входя в гавань известных только им островов. Они отказываются делиться как знаниями о том, как строят свои корабли, так и чертежами своих пистолетов, которыми, как я слышал, интересуются на всем материке. Они горды и чванливы, а об их свирепости и злопамятности ходят легенды. Ежели нарушить их границы или атаковать корабли, то жди нападения на свои корабли или прибрежные деревни. Они много пьют, сытно едят и громко веселятся, так как живут одним днем. Я уж не берусь судить, насколько мои слова истинны, благо слухами земля полнится, а истины никто, кроме них самих не знает. Но вот, что я скажу: любому здравомыслящему человеку стоит держаться от них подальше, коли хочется сохранить свои жизнь и кошелек в целости и сохранности. — Вот оно как, — Салаи, хотевший уже было подбежать к каперам и самостоятельно расспросить их обо всем, что его интересовало, поежился и быстро передумал это делать. — Пожалуй, вы правы, не будем задерживаться. Не хватало еще чтобы они к нам подошли. Посол, явно не рассчитывавший на то, что его слова так впечатлят слугу, хохотнул и, развернувшись, пошел в сторону района богачей и дворца, Салаи, нервно оглядываясь, поплелся за ним. Леонардо задержался на миг, бросил последний взгляд на каперов, и, подумав о том, как это: жить в море, не зная ограничений и законов, поспешил догнать своих спутников.