Ренессанс Республики

Два месяца, прошедшие с отъезда Леонардо, пролетели как два года по ощущениям Эцио. Лишенный возможности проводить время со столь близким человеком, Эцио забросил занятия в Розарии, которые был обязан посещать по приказу отца, и предпочитал проводить свои дни отвратительно-праздным образом. Он ошивался на окраинах Солэ с такими же прогульщиками и простыми ребятами, которым был заказан вход в университет, но устраивавшими такие гулянки в борделях, какие и не снились его богатым друзьям из знатных семей. Проблеском света в этом безумном загуле были письма, доходившие с большим опозданием раз в две недели и по нескольку штук. Но стоило эйфории, захватывавшей Эцио каждый раз, когда он распечатывал полученные письма, читал их и отправлял на них ответы, пройти, как он возвращался в прежнее уныние, развеять которое было под силу только винному туману. Джованни, естественно, знавший обо всем этом, не мог не волноваться. Однако, долгое время он ничего не предпринимал, явно планируя что-то особенное, чтобы отвлечь Эцио от его безутешной тоски по лучшему, как все считали, другу. Он делал это настолько тайно и аккуратно, что даже Марии, привыкшей доверять мужу, в какой-то момент показалось, что Джованни охладел к одному из сыновей, которого почитали его любимчиком. Это было настолько странно, что Мария даже как-то раз заглянула к мужу и попыталась попросить у него объяснений, но Джованни с загадочным и немного печальным видом пообещал ей все уладить, и Мария, привыкшая ему доверять, успокоилась. Джованни же смирился с тем, что пора переходить от мыслей и слов к действиям, и, наконец, занялся этим. Отписав письма нужным людям, Джованни принялся ожидать запланированных последствий. Они не заставили себя ждать, и первым с ними столкнулся сам Эцио. Он, возвращавшийся домой под утро, аккурат к самому открытию дворцовых ворот, обратил внимание на странную парочку. Это было необычно. В такое время к парадным воротам обычно приходили курьеры от членов сеньории с донесениями да дворяне, которым дож или члены его семьи назначили встречу, редко это были друзья семьи. Но человек в длинном коричневом с рыжим отливом плаще с глубоким капюшоном, скрывающим лицо, и парень в серой рубахе под небрежно застегнутым зеленым жилетом, серых брюках и шапке, из-под которой торчали непослушные черные волосы, не были похожи на слуг. Они были похожи на путешественников, долго скитавшихся перед тем, как прийти сюда. Помня о том, что его сердобольный отец был готов помогать каждому нуждающемуся, приходящему к нему под окна, и как он ненавидел ругаться с начальником стражи, запрещающим ему принимать кого попало в дни, когда нуждающимся не было назначено, Эцио вздохнул и подошел к путникам. — Если вы пришли попросить денег или еще какой помощи, то зря ждете, — сказал он, остановившись в паре шагов от них и засунув руки в карманы. — Мой отец принимает нуждающихся по вторникам и четвергам. — Будем иметь в виду, — услышав звонкий женский голос голос от человека, которого Эцио поначалу принял за парня, юный Аудиторе чуть не подскочил. Девушка, поняв, что ее облик обманул его, весело улыбнулась и хитро подмигнула. — К счастью для твоего отца, мы не нуждаемся. — Зачем же вы тогда пришли? — полюбопытствовал Эцио, крайне озадаченный происходящим. — Мы — друзья твоего отца и пришли по делу, — раздался лениво-тягучий голос из глубин капюшона. — Он нас давно ждет. Детали тебя не касаются. Так что прекращай задавать лишние вопросы и проводи-ка нас к нему. Незнакомец, чье лицо Эцио так и не разглядел, говорил расслабленно, но с такой очевидной угрозой и непререкаемым авторитетом, что невозможно было как-то возразить ему. Зная, что Джованни часто назначает встречи на утро, Эцио решил, что, видимо, это очередной малознакомый разорившийся вельможа, ищущий поддержки у дожа, и, пожав плечами, повел незнакомца и его странную спутницу за собой, во дворец. На главной лестнице Эцио встретился с сестрой. — Ты встал в такую рань? — удивилась Клаудия. Заметив за спиной брата незнакомцев, она нахмурилась. — Кто твои друзья? — Эти люди пришли к отцу, — сказал Эцио, закатывая глаза и давая сестре понять, что он думает по поводу того, что ему приходится этим заниматься. — Он в кабинете или в приемной? — В кабинете, — Клаудия усмехнулась и потрепала его по плечу. — Найди меня, как закончишь с делами, мне нужна помощь. Кивнув, Эцио продолжил путь, сопровождаемый посетителями. Преодолев публичную часть дворца, доступную для посещения знати и прочих нуждающихся во встрече с Джованни как с дожем людей, Эцио привел их в ту часть дворца, что была отведена для жизни его семье, и, остановившись у двери отцовского кабинета, постучал. Ему повезло застать отца в кабинете — приглашение войти не заставило себя долго ждать. — О, Эцио, — Джованни поднял голову от бумаг, над которыми работал. — Доброе утро. Приятно видеть, что ты в кои-то веки встал сам, а не пришел домой под утро. — Боюсь, это не тот случай, — пробормотал Эцио, после чего заговорил нормально. — Я встретил у ворот дворца людей, назвавшихся твоими друзьями. Они ждут за дверью. Пригласить? — Как они выглядят? — переглянувшись с дворецким, зашедшим через служебную дверь с подносом с кофе и утренними письмами, спросил Джованни. — Мужчина в плаще, лица не видно, и девушка в одежде мужского покроя. — Пригласи их. Эцио выглянул в коридор и кивком пригласил гостей в кабинет. Когда мужчина и его спутница зашли внутрь, Эцио хотел было уйти и оставить их, но Джованни задержал его: — Эцио, подожди. Я хочу, чтобы ты присутствовал при нашем разговоре. — Это обязательно? — вместо Эцио спросил незнакомец, усаживаясь в гостевое кресло даже не дождавшись приглашения. — Он слишком юн и недостаточно образован для такой работы. — Я понимаю, ты ограничен во времени, Вольпе, — мягко сказал Джованни. — Но пойми и меня. Тебе нельзя появляться здесь слишком часто, иначе к тебе проявят больше внимания, чем следует. Поэтому тебе понадобится свой человек, через которого тебе придется держать связь со мной. Я хочу поручить эту работу Эцио. Уж с этим-то он точно справится. — Почему не твой старший сын — Федерико, да? Он ведь обучался такому, да и объяснять ему ничего не надо. Или хотя бы Роза — она что, зря тащилась в такую безбожную даль? — К моему сожалению, они оба будут слишком заняты для этого. Федерико едет в Монтериджони в услужение к моему брату. Освоив все необходимые науки и умения, он вступит в свои права наследования и станет следующим кондотьером Монтериджони, — миролюбивый вид и спокойный тон Джованни произвели правильное впечатление, успокоив гостя. — Розе же предстоит вернуться домой. Антонио нуждается в ней. — Всегда он так — получает лучших людей, — пожаловался незнакомец. — Но правильно ли я понимаю, что ты хочешь отдать своего второго сына, получившего титул, в услужение мне, человеку, держащему столичный воровской притон? Эцио, услыхав эти слова, едва удержался от возмущенного возгласа. Это казалось возмутительным — чтобы его отец, такой честный и благородный человек, осуждавший злостные правонарушения и преступления, якшался с ворами? Он ожидал, что сам Джованни возмутится и прогонит нахала, но, к его удивлению, Джованни оставался поразительно невозмутимым и даже казался удовлетворенным всем происходящим. — Все так, — сказал он. — Я хочу, чтобы Эцио следующие несколько месяцев провел у тебя в услужении и научился хотя бы скромной части того, что умеешь ты. В кабинете повисла тишина. Эцио, неспособный поверить в то, что услышал, не мог найти слов, чтобы возразить отцу, а незнакомец, которому его пытался навязать Джованни, видимо, размышлял. — И почему я должен согласиться? — наконец, спросил он. — Потому что ты дал мне клятву, — ответил Джованни, не вдаваясь в детали, и, видимо, незнакомец прекрасно понял, о чем он говорит, ибо, тяжело вздохнув, он сдался. — Пусть будет так, — каким-то глухим голосом сказал незнакомец, поднявшись на ноги. Подойдя к двери, он на миг задержался. — Я пришлю за Эцио своего человека. Но учти. Стоит ему повести себя непочтительно по отношению ко мне, моим людям и моему ремеслу, и его учеба закончится в тот же миг. Я не потерплю жалоб и попыток надавить на мою совесть. Такое поведение будет для меня поводом расторгнуть наш договор, Джованни. Я не собираюсь рисковать всем, что построил за эти долгие годы, ради твоего отпрыска. — Не беспокойся, — Джованни, подобно незнакомцу, говорил так, словно Эцио не было в комнате. — Мой сын воспитан достаточно хорошо, чтобы по достоинству оценить представившуюся ему возможность. Хмыкнув, незнакомец и сопровождающая его девушка вышли за дверь, и Эцио, спохватившись, хотел уже было выйти с ними, чтобы проводить их до ворот и найти сестру. Но Джованни задержал его: — Эцио, задержись. — Разве не должен я проводить их? — поинтересовался Эцио, надеявшийся, что сможет получше расспросить незнакомца о том, что произошло. — Нет, не должен. Их проводят. — Джованни улыбнулся и кивнул Рэниро на дверь. Дворецкий без лишних слов вышел, оставив отца и сына в кабинете, и Джованни указал сыну на кресло. — Сядь, Эцио. Нам нужно поговорить о твоем будущем. Тупая боль глухой вибрацией отозвалась в висках Эцио, выпивавшего всю ночь, стоило ему выйти из тени угла, где он стоял все это время, на освещенный ярким полуденным солнцем участок кабинета и сесть в то же самое кресло, где еще пару минут назад сидел странный незнакомец. Но, понимая, что он не имеет права показывать слабость перед отцом, Эцио сидел ровно и терпеливо ожидал, пока Джованни не заговорит. — Я понимаю, для тебя странно слышать, что я вожу знакомство с ворами, — начал Джованни спустя несколько минут тягостного для них молчания. Он сидел в своем глубоком кресле расслабленно, но все еще уверенно, природная сила и энергия сквозили в каждом изгибе его немолодого, но все еще крепкого тела, а сильный взгляд темных глаз насмешливо анализировал каждое движение и эмоции сына. — Но я хочу, чтобы ты понимал: у любой страны, имеющей власть, есть две стороны. Одна сторона — это простые, честные, законопослушные люди. То большинство, что с надеждой взирает на наделенного властью, рассчитывая на заботу этого человека. Другая — люди, недоверяющие власти настолько, что ради своих корыстных целей или даже выживания им пришлось переступить через закон. — Да, да, — раздраженно бросил Эцио, ненавидевший лекции. — И мне нужно заслужить доверие, я понял. Увидев, как Джованни хитрым движением приподнял одну из бровей и слегка сжал губы, выдавая таким образом собственное раздражение его поведением, Эцио умолк и стыдливо отвел взгляд в сторону. Он и забыл, что в последние месяцы успел сильно надоесть отцу своим поведением, и вот теперь он пожинал плоды своей бессмысленной грубости. — Нет, Эцио, — Джованни вдруг заговорил медленнее, отчетливо проговаривая слова. — Я хочу, чтобы ты посмотрел на власть с другой стороны. Чтобы ты приобрел опыт, который невозможно приобрести в условиях и окружении, к которым ты привык. Я отправляю тебя на обучение к вору, которого я считаю более честным, законопослушным и, что более важно, имеющим уникальную власть человеком, чем иных вельмож, представленных ко двору и занимающих важные государственные посты. Этот человек спас мне жизнь много лет назад, более того, не окажи он мне поддержку, которую может оказать только человек вроде него, то я бы проиграл в борьбе за место дожа, и страна была бы сейчас в большой беде. Он научил меня многому, и я хочу, чтобы он обучил и тебя. Эцио, слушая эти слова и умом понимая их смысл, душою все-таки не мог согласиться с ними. Вся его личность, воспитанная на определенных понятиях чести, благородства и недопустимости нарушения закона, восставала против такого отцовского желания. Он вскинул голову, и его горящий обидой и желанием возразить взгляд схлестнулся в немой дуэли с твердым взглядом Джованни. И, зная, что даже в таком нелепом противостоянии отцовской воле ему не победить, Эцио хотя бы попытался отстоять себя, дать Джованни знать, что его, Эцио, глубоко возмущает то, чем ему предстоит заниматься. Разумеется, он отвел взгляд, признавая свое поражение в этом соревновательном зрительном контакте, но он не был разочарован или расстроен этим — он бы скорее расстроился от того, что не нашел в себе смелости противостоять отцу хотя бы так. — Ладно уж, — Эцио закатил глаза, тоже откидываясь на спинку кресла и закидывая одну ногу на другую. — Служить вору так служить вору. Но, надеюсь, ты не рассчитываешь, что я приступлю прямо сейчас. Я обещал помочь Клаудии. Лицо Джованни, не ожидавшего, что Эцио так быстро смирится с приказом, расслабилось. — Конечно, — слегка улыбнулся он. — Конечно, иди. Ах, да, Эцио… пока ты не переедешь к своему господину, я рассчитываю на то, что ты будешь ночевать дома. Твоя матушка волнуется и хочет, чтобы ты побыл с нею подольше перед отъездом. Эцио ничего ему на это не ответил. Он лишь молча встал, отвесил шутливый полупоклон и, покинув отцовский кабинет, отправился на поиски сестры. Клаудия обнаружилась в Бирюзовой гостиной в компании самых близких подружек. И дискуссия, что велась в этот момент в гостиной, так поразила Эцио, что он позволил себе постоять за большим вазоном и одной из дверных створок, прикрывавших вход, чтобы послушать ее подольше. Говорили о ближайшем сезоне дебютанток — новой моде на представление ко двору достигших совершеннолетия девушек, пришедшей в Республику из Королевства, — и, что удивило Эцио больше всего, о последующих за ним помолвках и свадьбах. Обычно Клаудия не любила подобных разговоров и талантливо их пресекала, но сегодня что-то изменило ее мнение. — Вчера Дуччо купил помолвочное кольцо, но отказался признаться, для кого оно, — сказала Карла де Лука, манерная блондинка, вечно носившая фиолетовое, и чей намеренно-писклявый голосок Эцио не переносил. Дуччо, о котором она говорила, был ее братом, в которого были влюблены почти все девушки в их компании, и который оказывал недвусмысленные знаки внимания Клаудии. — Я весь вечер умасливала его, но он ничего не сказал и затем заперся в салоне с отцом. — Готова поспорить, это для Клаудии, — судя по приглушенному голосу, Лючия Гульельми, низенькая и округлая хохотушка с черными волосами, которые ее крайне религиозная мать заплетала в строгую прическу, и самой простой и скромной одеждой, которой она стеснялась, сидела в дальнем углу. — Муж моей сестры Бьянки — партнер Дуччо. Она говорит, что Дуччо действительно планирует жениться в конце сезона. Как-то раз он обмолвился, что хорошо было бы породниться с семьей дожа. — Они все так говорят, — с нервным смешком, который обычно никто и никогда не слышал от нее, сказала Клаудия. — Но, должна признать, я жду сезона дебютанток не только ради того, чтобы стать его участницей. — Так и знала! — торжествующе воскликнула Карла. — Так и знала, что тебе тоже нравится Дуччо, и что ради него ты последний год отказывала каждому, кто просил твоей руки! Я так рада! Будет здорово, если ты станешь моей сестрой и войдешь в мою семью! Клаудия ничего не ответила, и Эцио тоже понял — это правда. Будь это не так, Клаудия бы поспешила об этом сообщить, и все бы в это поверили. Клаудия не умела врать, поэтому она даже не пыталась это делать. И вот теперь, понимая, что в последние недели беспокоило его непривычно затихшую сестру, обычно деятельную и активную, Эцио чувствовал странную смесь желания защитить Клаудию от парня, которого он считал недостойным, и гнева на Карлу, его сестру, такую бестактную и избалованную. — Мне кажется, Клаудия заслуживает кого-то более благовоспитанного, — высказалась Кристина Веспуччи. Это была милая девушка удивительной красоты, чьи черные густые волосы были предметом зависти в компании, а знатность и богатство семьи, к которой она принадлежала, вызывали уважение. Кристина была старше всех в компании на два года и уже была помолвлена, поэтому ее мнение имело среди подруг больший вес. — Я ничего не имею против Дуччо, но… все знают, что он транжира и завсегдатай в борделях. Мой жених видит его с новой девицей каждую неделю, и каждой Дуччо обещает жениться, он имеет славу человека, соблазнившего и беззастенчиво обесчестившего нескольких девушек, которых он после этого самым подлым образом оставил справляться с их позором в одиночку. Будь я матерью, я бы не позволила кому-то вроде него даже свататься к моей дочери. В комнате повисла неприятная тишина. Эцио думал — стоит ли ему вмешаться или же подождать до тех пор, пока девушки сами не разберутся. Он не успел принять решение: в игру снова вступила Карла. — Не старайся бросить тень на репутацию моего брата, Кристина, я все знаю, — оскорбленным тоном заявила она. — Ты так говоришь только потому, что Дуччо отказался жениться на тебе. Зависть — большой грех, дорогая. — Наши отцы действительно думали о нашем с Дуччо браке, — Кристина сохраняла спокойствие, и в ее голосе даже слышалась смешинка. — Но, знаешь, я не удивлена, что Дуччо сказал, будто бы он отказался жениться на мне. Я скажу тебе, Карла, как все было на самом деле: твой батюшка послал Дуччо свататься к моему и дал денег на подарки для моей семьи. Дуччо прогулял их в самом дорогом борделе Солэ и пришел к порогу моего дома пьяным вусмерть. Вместо того, чтобы попросить моей руки у моего отца, он оскорбил мою семью и попытался вызвать моего дядю на дуэль, но его быстро выгнали. Дуччо был так опозорен, что неделю не появлялся на публике, а как появился, был вынужден извиняться перед моим отцом. Конечно же, отец никогда не допустил бы, чтобы я вышла замуж за такого человека, и я согласна с этим, более того, я действительно не позавидую той, кому не повезет за него выйти. Я не виню тебя, дорогая Карла, за сестринскую любовь, но я не позволю тебе подталкивать других девушек к Дуччо, даже если он твой брат. — Я не собираюсь слушать эти глупости, — Карла окончательно разозлилась. Зашуршали юбки, и каблучки отсчитали несколько метров от места, где сидела юная де Лука до второй двери, ведущей из гостиной в другой коридор. — Если ты согласна с этим, Клаудия, то, надеюсь, мой брат действительно на тебе не женится. Дуччо не нужна та, что захочет держать его на коротком поводке. Скрипнула дверь, видимо, закрывшаяся за ушедшей из гостиной Карлой, и Эцио услышал, как Клаудия вздохнула. — Видит Триединый, я люблю Карлу, но она такая непостоянная, настойчивая и обидчивая, — пожаловалась она подругам. — Как я могу дружить с кем-то, кто обвиняет всех вокруг? И, что более важно, как я могу дружить с кем-то, кто обижается на правду? — Так ты знала об этом? — удивилась Лючия. — Конечно, знала, — тихо сказала Клаудия. — Недавно мы с матушкой ходили в салон сеньоры Джузеппе, и Дуччо был там. Он вел себя просто ужасно, флиртовал напропалую и все время пил, и сеньоре пришлось выгнать его, так сильно он всем мешал. — Это ужасно! — Лючия казалась искренне возмущенной. — И как же после этого тебе он может нравиться… — В том-то и дело! — Клаудия звучала расстроенной. — Как только я увидела это своими глазами и убедилась в правоте ходящих вокруг него слухов, все мои чувства к нему тут же переменились! Раньше я и подумать не могла о том, чтобы разлюбить его, и не верила в то, что из-за слухов родители могут нас разлучить, а теперь и видеть его не хочу. — Что сказала сеньора Мария после этого случая? — поинтересовалась Кристина. — Матушка сказала, что обязательно поговорит с отцом и убедит его запретить Дуччо подходить ко мне, иначе она велит братьям отвадить его так, как они это умеют. А вы знаете, как заводится Эцио, когда ко мне пристают… Я все хотела позвать его, попросить не ссориться с Дуччо, он того не стоит. Но, раз уж такое дело, полагаю, я могу не просить его… — Не просить о чем? — Эцио, наконец, решил зайти — задержись он в коридоре еще дольше, его бы кто-нибудь заметил. Он прошествовал к свободному креслу и развалился там с самым непринужденным видом. — Ни о чем, — сказала Клаудия. — Я уже разобралась сама. Где ты был всю ночь? Отец тебя отчитал? — Не только отчитал, — Эцио замялся, не зная, как сказать Клаудии о том, почему он в скором времени должен будет уехать. — Он нашел мне наставника, к которому мне придется переехать на какое-то время. — Но тебе же позволят навещать семью? — вытаращилась на него Лючия. — Луиза Касталуччи сказала Дульсинее Сартор, что скоро все старшие сыновья кондотьеров и министров из Сеньории вернутся в родные города своих семей и будут учиться у своих старших родственников премудростям управления, и что Федерико тоже уедет! Почти все наши старшие братья уедут! Как же мы будем здесь без тебя? — О, Лючия, не преувеличивай, — засмеялась Кристина. — Весь двор ходит в страхе перед шалостями Эцио. Думаю, если наш юный сеньор Дуэ отправится учиться, все смогут выдохнуть с облегчением, хоть и будут скучать по нему. — Ну, мне достаточно того, что по мне будут скучать дорогие друзья, — Эцио подмигнул Кристине, с которой они были хорошими друзьями, и она, усмехнувшись, потянулась за чашкой кофе на низеньком столике. Эцио вздохнул. — Ох, вот бы тоже кофе… И хороший завтрак… — Ты еще не завтракал? — удивилась Клаудия, посмотрев на настенные часы. Большая стрелка едва перешагнула за полдень, время завтрака давно миновало. — Так позвони в звонок. Пусть лакеи накроют нам всем в Малой столовой. Ты позавтракаешь, а мы с девочками полакомимся сладким. Эцио, все еще сонный, встрепенулся и, поднявшись и найдя длинный шелковый шнур, привязанный к колокольчику в помещениях слуг, позвонил. Долго ждать не пришлось — Рэниро, видимо, освободившийся от своих дел, решил лично проверить компанию в гостиной. — Что я могу сделать для вас? — спросил он, слегка поклонившись. — Рэниро, будьте добры, накройте для нас в Малой столовой, — попросил Эцио, сложив руки в умоляющем жесте. — Мне — то, что осталось от завтрака, а девочкам пусть подадут что-нибудь сладкое и вкусное. — Для прекрасных сеньор у нас найдется много вкусного, — улыбнувшись, Рэниро поклонился и бросил теплый взгляд в сторону Клаудии, которая, как он ни старался это отрицать, была любимицей среди детей господина. Следом он перевел взгляд на шутливо изображавшего мольбу Эцио и демонстративно нахмурился. — Но завтрак… Следовало приходить вовремя, юноша, коли хотелось полноценно поесть. — Ну неужели не осталось совсем ничего? Даже самого крохотного кусочка? — продолжал настаивать Эцио, и вскоре его шутка не только рассмешила девушек, но и растопила тонкую наледь сдержанности дворецкого, вызвав у него усмешку. — Я распоряжусь, — сказал он, слегка поклонившись. — Приходите в столовую через четверть часа. К тому времени стол уже накроют. С этими словами дворецкий покинул гостиную. После его ухода новый виток беседы не успел завязаться — Эцио дремал в кресле, Клаудия что-то рисовала на маленькой бумажке, Кристина рассматривала эскизы свадебных платьев, выбирая то, что ей предстояло заказать у портных, а Лючия вышивала салфетку. Когда за ними пришел лакей, чтобы пригласить их в столовую, девушки растолкали Эцио и вместе с ним, шутя и сплетничая, дошли до столовой. Там их ждал сюрприз в виде Петруччо, для которого, видимо, распорядились накрыть преждевременный полдник, и компании нескольких юношей во главе с Федерико, беззастенчиво лакомившегося сыром, очевидно предназначенным для Эцио. — Эй! А ну перестань! — возмутился Эцио, опускаясь на стол и отпихивая руку брата от уже наполовину опустошенного им блюда. — Оставь и мне хоть что-то! — Надо было вовремя приходить, а не ворон считать, — засмеялся Федерико, но от блюда с сыром он все-таки отстал и переложил на свою тарелку крупную ветку винограда, нагруженную сочными, чуть ли не лопающимися от сока ягодами. — Да что же вы про мои опоздания заладили, — Эцио, усмехаясь, тоже наполнил свою тарелку. — Уж и нельзя разок на завтрак не прийти. — Ну, если два месяца гулянок ты называешь одним разом, то действительно, нам незачем об этом говорить — с серьезной миной заметила Клаудия. Увидев, как помрачнел Эцио, она позволила себе рассмеяться, и остальные последовали ее примеру. — Ну что, Эцио, — окликнул его Марко де Бортали, один из обязанных Федерико, которого тот считал лучшим другом. Именно с ним была помолвлена Кристина, и сейчас они, весело переглядываясь, сидели рядом, — следует ли нам радоваться твоему возвращению в мир порядочных господ? Или стоит бояться, что ты вернешься к прежнему, праздному образу жизни? Этот вопрос, пусть и откровенный, был с тем еще подвохом. Эцио, знавший, как его брат, только на вид такой шутливый, и вся его компания относились к гулякам вроде тех, с которыми он проводил время, догадывался о том, как может старший брат попытаться повлиять на него в обход отца, и эти методы ему бы точно не понравились. Несмотря на то, что отец никогда не был с ними жесток, он был строг и суров в вопросах, касавшихся праведного и здорового образа жизни, и Федерико по его примеру тщательно следил за тем, чтобы его младшие братья и сестра не вставали на кривую дорожку — не якшались с пьяницами и дебоширами, не обманывали и не обижали никого, не губили себя… Судя по тому, что Федерико еще не вмешался в его, Эцио, «развлечения», его от этого удержали родители, но вечно так продолжаться не могло. Видимо, Федерико собирался воспользоваться свободным временем, оставшимся у него перед отъездом в родной город их семьи, чтобы плотно заняться воспитанием нерадивого братца. — Даже если я хотел бы, а я не хочу, — честно сказал он, дожевав кусок сыра, — я не смог бы к нему вернуться. Скоро отец отправит меня в услужение к своему знакомому, и какое-то время я не буду появляться при дворе. Лицо Федерико просияло, видимо, он понял, о ком говорит брат, пусть Эцио и не делал никаких намеков на личность своего будущего наставника, о котором тот ничего и не знал. Эцио вздохнул, поняв, что даже Федерико знает, к кому его отправят, и даже на миг приревновал, обиженный тем, что отец ввел в курс только старшего брата. Но радостный и удовлетворенный взгляд Федерико, всегда отличавшегося большим благоразумием, чем Эцио, и беззаветной преданностью к членам семьи, заставил Эцио устыдиться его чувств. В конце концов, отец был прав, приняв решение отослать его — другие отцы и братья наказали бы за такое поведение строже или и вовсе отреклись бы от него. — Так жаль, что вы с Федерико уедете, — снова услышал Эцио ту же мысль, но уже от младшего брата. Петруччо задумчиво ковырялся в тарелке, поглядывая на старших ребят. — Мы с Клаудией останемся тут совсем одни… — Как же так, Петруччо? — спросил Джанлука Гульельми, старший брат Лючии и друг детства Федерико, подмигнув маленькому Петруччо. — А как же мы все? У вас с Клаудией столько друзей, одни вы тут точно не останетесь. — Верно! — Лючия, сидевшая рядом с Петруччо, потрепала его за щеку, и Петруччо, зажмурившись, тихо засмеялся. — Между прочим, ты тоже будешь занят. Уж не ты ли обещал прийти на день рождения нашей сестренки? Петруччо задумался на миг, после чего энергично кивнул, вызвав своим согласием волну дружеского смеха и шуток. К концу импровизированного завтрака-полдника, Эцио, пусть и очень благодарный семье и друзьям за поддержку, чувствовал себя совершенно измученным. Утоление голода придало ему сил, но не настолько много, чтобы с головой погрузиться в решение дел, которые он откладывал все это время. Распрощавшись со всеми, Эцио свернул в коридоры для слуг и по ним добрался до западного крыла здания, на третьем этаже которого расположились спальни членов его семьи. Выйдя через скрытую за высоким гобеленом дверь в общий коридор, Эцио свернул налево и через несколько шагов оказался уже у собственной комнаты. Внутри, что его удивило, царила чистота. Обычно за порядком в комнате — уж за расположением вещей на поверхностях по крайней мере, — дети в его семье следили сами. Эцио в последнее время откровенно пренебрегал своими обязанностями и ожидал, что Мария, строго относившаяся к исполнению своих обязанностей, запретит слугам трогать его хаотически разбросанные книги, письма, шпагу с фамильным гербом на рукояти и даже парочку стилетов, подаренных дядей на последний день рождения, но, видимо, что-то переменило ее мнение. Раньше Эцио бы сильно удивился и возмутился бы таким самоуправством на своей территории, но сейчас, измотанный собственными неблагоразумными решениями и смирившийся с тем, что ему предстоит, Эцио был благодарен матери за проявленную ей заботу. Наспех стянув с себя успевшую истрепаться и запылиться одежду и сапоги и пообещав себе хорошенько вымыться и отдать вещи в стирку, Эцио наглухо зашторил высокое окно и забрался в кровать. Между мгновением, когда его глаза закрылись, и моментом пробуждения от сладкого, безмятежного сна, казалось, не прошло и минуты. Но в руках Рэниро, пришедшего будить его, приподнявшийся на локтях Эцио увидел подсвечник с горящей свечой, а в камине у противоположной стены — яркий и весело потрескивающий огонь. Зная, что топить камины во дворце начинают ближе к вечеру, Эцио понял, что проспал большую часть светового дня. Бросив взгляд на часы на камине, едва подсвеченные, он с удивлением понял, что сейчас уже поздний вечер, почти что перетекший в ночь. — Что-то случилось? — спросил он дворецкого. — Ваш отец отдал указание собираться, — лаконично сказал Рэниро. — Соберите самое необходимое в самую простую сумку, что у вас есть, и переоденьтесь в то, что я для вас оставил. После приходите в Бархатный салон. Мессер Джованни и сеньора Мария ждут вас, чтобы попрощаться. — Но как же? — удивился Эцио. — Отец… не собирался отсылать меня так скоро… Он хотел, чтобы я провел какое-то время с ним, матушкой и младшими… Рэниро устало вздохнул. Всполох нервно задергавшегося от его движения пламени свечи осветил его посеревшее от напряжения лицо. — Обстоятельство изменились, юный мессер, — Рэниро говорил тихо, с какой-то горечью, порождавшей в Эцио дурные предчувствия. — Вам придется отправиться к своему наставнику раньше, чем нам всем хотелось бы вас отпустить. Смею вас заверить — вы получите все объяснения, если поговорите с отцом. Но времени немного. Если вы хотите успеть поговорить, вам лучше собраться побыстрее. Чувствуя, как тревога интенсивно и цепко пробирается по его внутренностям, чтобы, просочившись в желудок, свернуться там и создать иллюзию непомерной тяжести, Эцио повиновался. Под присмотром Рэниро он, наспех обтеревшись принесенным дворецким влажным полотенцем, переоделся в чистую одежду, которую даже не успел рассмотреть, и принялся собирать вещи. Рэниро подал ему пустой и большой крепкий кожаный рюкзак с крепкими лямками и помог отобрать необходимые вещи. Под его чутким руководством Эцио за какие-то пятнадцать минут успел сложить в рюкзак смену одежды и белья, несколько пустых записных книг, кошель с золотом про запас, флягу с вином, походную аптечку и пустой походный бурдюк для воды. Когда Эцио повернулся к маленькой стойке с оружием, которое ему разрешали хранить в комнате, с намерением взять оттуда свою шпагу и один из ножей, Рэниро покачал головой. — Нет, мессер, вы не сможете взять оружие с гербами семьи. По ним вас сразу узнают, а нам это не нужно. Вам придется взять с собой это, — сказал Рэниро, указывая на еще один сверток, принесенный им с собой и ожидавший Эцио на одном из двух старых кресел в его комнате. Развернув сверток, Эцио с удивлением увидел плотный кожаный пояс, подобный тем, что носили искусные наемники. Он был достаточно широк для того, чтобы с одной стороны на него можно было повесить набор метательных ножей, а к другому привязать оружие и сумки для боеприпасов. Вместо бляхи у пояса был странной формы серебряный треугольник с заостренными краями, больше напоминавший украшение, чем настоящую бляху. — Это не похоже на пояс дворянина, Рэниро, — удивился Эцио. — Я понимаю, меня отправляют к ворам… но даже они таких поясов не носят, насколько я слышал. — Разве вы еще не поняли? — Рэниро немного грустно усмехнулся. — Пусть образование, которое вам предстоит получить, нельзя назвать образованием, подходящим для дворянина, но и в вора вас никто превращать не намерен. Вам предстоит стать кем-то другим, и позже вы еще будете рады тому, что при вас этот пояс. Заканчивайте. Нам уже пора. Эцио повиновался. Накинув поверх тонкой льняной рубашки синюю котарди* с серыми рукавами, пристегнутыми на простых черных пуговицах, Эцио не без помощи дворецкого пристегнул к плечам куртки простой, но плотный черный плащ с глубоким капюшоном и, повязав на поясе красный кушак, застегнул пояс. Наконец, повязав к поясу ножны с маленьким кинжалом и шпагой без опознавательных знаков на крестовине, Эцио подошел к зеркалу. В отражении он увидел себя совершенно другим. Раньше он с наслаждением носил дорогую одежду, выдающую в нем дворянина, иногда даже не брезгуя лишний раз взглянуть на себя в зеркало, но сейчас, в одежде из более дешевых материалов, которые кололись и вообще казались жесткими и неприятными, он хотел смотреть в зеркало гораздо меньше — ему не так уж и нравилось то, что он видел. Повиновавшись этому желанию, Эцио поторопился покинуть свою комнату. Впервые он шел по коридорам дворца, едва освященных тусклым желтым пламенем огарка свечи в подсвечнике Рэниро, в такой поздний час. Рэниро вел Эцио по погруженному в благословенный сон дворцу с такой уверенностью и спокойным знанием, что это вселяло в юношу какую-то странную надежду на то, что все будет хорошо, и какие-то возможные проблемы — лишь его разыгравшееся воображение. Но стоило им добраться до Бархатного салона, в котором его семья часто проводила время, как у Эцио снова закрутило живот от тревоги. Что-то надвигалось, и Эцио даже не мог объяснить, откуда у него взялось это ощущение фатальности происходящего, словно бы его отъезд разделит не только его жизнь, но и жизни всех его близких на до и после окончательно и бесповоротно. Он знал только одно — это было не просто вступлением во взрослую жизнь. Это было вступление в жизнь, полную неопределенности, в жизнь, кардинально отличающуюся от той, что он вел раньше, и которую он не сможет вернуть. С трудом подвинув сомнения в сторону, Эцио вошел в салон следом за дворецким. В салоне Рэниро отступил в сторону, чтобы закрыть дверь, и Эцио, шагнувший вперед, увидел родителей, стоящих у окна спиной к нему. Мария всматривалась в небо, запрокинув голову назад и положив ее на плечо мужа. Джованни же обнимал ее за плечи такой цепкой хваткой, словно боялся, что луна, на которую они смотрели через окно, выходящее во двор дворца, вот-вот заберет ее у него. Завороженный этим зрелищем, Эцио не сразу решился обратить внимание родителей на себя. Поняв, что каждая минута, которую он тратит в нерешительности, стоит ему каких-то объяснений, Эцио деликатно хмыкнул. — Эцио, дорогой, — Мария, с которой он почти не виделся в последние недели, обернулась и выскользнула из рук мужа, чтобы подойти к нему и обнять. Отстранившись от крепкого объятия, которым она наградила сына, она окинула его взглядом и покачала головой. — Поверить не могу… Казалось, еще недавно, в день твоего появления на свет, мы с твоим отцом в страхе потерять тебя ждали твой первый крик… Я помню этот день так явно, словно это было вчера, но сегодня я вижу перед собой взрослого мужчину… О, Эцио! — Матушка, — пораженный ее словами, Эцио снова позволил Марии заключить себя в крепкие объятия. — Почему ты волнуешься? Что-то случилось? Мария не ответила. Подняв глаза от груди Эцио, в которую она на миг уткнулась, чтобы вдохнуть его родной запах, Мария позволила их с Эцио взглядами встретиться, и юноша увидел в материнском взгляде печаль человека, словно видевшего будущее, и это напугало его. Его сильная мать, пережившая столько тревог и волнений, чья несгибаемая воля подобно прочному кораблю рассекала морские льды, на миг предстала ему такой взволнованной и уязвимой, какой он ее еще никогда не видел, и от этого все стало представляться ему в еще более темных красках, чем прежде. Но эти чувства, не предвещающие ничего хорошего, вскоре пропали из глаз и жестов Марии. Она подавила их тем самым волевым усилием, которым обычно отметала все, что ранило ее и вредило ей. Выпрямившись, она смелым и словно испытывающим взглядом, каким обычно взирала на весь мир, посмотрела на своего сына. Совершенно запутавшийся и все еще ожидающий ответов, Эцио перевел озадаченный взгляд на отца. Джованни, в свою очередь, был таким же непроницаемым, как и всегда. Он казался — и был, — измотанным грузом возложенной на него ответственности, но свои настоящие чувства он словно запер на замок, лишь по особым случаям позволяя себе отпереть хранилище непрерывно обуревающих его чувств. Еще более особыми случаями были мгновения, когда его чувства были столь сильны и в перспективе опасны, что он делал вид, что совершенно не переживает, но Эцио, и сам признававший свое сходство с отцом, уже умел замечать за ним такое. Пара тягостных минут молчания прошли для них как статичный миг, словно запечатленный на холсте их памяти. Наконец, поняв, что они исчерпали все возможности оттянуть неизбежное, Джованни жестом пригласил жену и сына сесть на диван, а сам опустился в кресло напротив. — Эцио, ты как никто знаешь, что у нашей семьи всегда было много врагов. Многие из них десятилетиями ожидали возможности навредить нам, и, боюсь, время их удара настанет со дня на день, — Джованни сказал это как что-то само собой разумеющееся, чем поразил Эцио до глубины души. — Мне стало известно о заговоре, планирующемся последние семь лет, что я занимаю свою должность, заговоре против меня и моих союзников. Я не намерен отказываться от своей должности и сдаваться заранее, но и проигнорировать нависшую надо мной и нашей семьей опасность я не имею права. Поэтому сегодня ночью мы будем вынуждены расстаться. Федерико уже отправился в Монтериджони, он выехал вечером. Сейчас же к своему наставнику отправишься ты. — А как же вы с матушкой? — разволновался Эцио. — И младшие? — Они тоже уедут, как только слуги соберут их вещи, — сложив руки на коленях, Джованни переплел пальцы между собой, и жест этот сказал Эцио очень много о том, насколько отец взволнован прямо сейчас. — Во дворце… останусь только я. — Это абсурд! — юноша перевел возмущенный взгляд с отца на мать. — Мама! Скажи ему! Как можно оставаться во дворце, если нам угрожает опасность? И зачем нас так разделять? Разве не должны мы держаться вместе, чтобы противостоять угрозе? — Твой отец принял разумное решение, Эцио, — Мария взяла одну из его рук в свою и успокаивающе погладила. — Оставаясь вместе, мы будем в еще большей опасности, чем порознь. Более того… как бы мне ни было страшно это признавать, но нашим врагам нужны не все мы… им нужен Джованни. Мы должны уехать туда, куда не дотянутся их руки, или туда, где мы сможем себя защитить, и тогда никто не сможет захватить нас и использовать против Джованни, чтобы никто не смог манипулировать его любовью к семье. Федерико станет наследником своего дяди и получит право управлять гарнизоном в Монтериджони. Ты спрячешься среди воров на время и освоишь искусство наемников и шпионов. Я же вместе с младшими отправлюсь в долгий и далекий путь и обрету дом у наших союзников. Мы должны уехать, Эцио. — Чтобы что? — продолжал упорствовать Эцио, все еще находивший такое решение недопустимым. — Чтобы оставить отца один на один с опасностью? Джованни, видимо, ожидавший от него такой импульсивной, эмоциональной реакции, но не нашедший в себе сил держать себя в руках и говорить спокойно, посмотрел на него так устало и так печально, что все слова, которыми Эцио мог бы возразить отцу, тяжелым комом застряли у него в горле. Он стыдливо отвел взгляд, осознав, насколько нелепыми и детскими были его возмущения. План, чей истинный смысл Эцио наконец постиг, пусть и не одобряя его, был хорошо продуман и определенно должен был сработать. Отец отсылал их всех не для того, чтобы спасти кого-то одного — либо их, либо себя. Он отсылал их не в неизвестность, а туда, где их ждут союзники, сила которых поможет им сплотиться вокруг него, отца и дожа. Он не бежал сам, ибо не имел для этого никаких сил и никакого права на это, и, очевидно, зная больше, чем говорил, он был готов к любому исходу, но по меньшей мере он хотел оставить за членами семьи настолько много благ, возможностей и поддержки со стороны, насколько это было возможно. Увидев понимание в глазах сына, Джованни слабо вздохнул. Часы в углу пробили десятый час, и Рэниро, молча стоявший у двери все это время, выступил вперед. — Пора, мессер, — сказал он Джованни. — Если мы хотим, чтобы план сработал, юному мессеру нужно выезжать. Прямо сейчас. — Верно, — Джованни, снова вздохнув, поднялся, и Мария и Эцио поднялись тоже. — Эцио, ты должен отправляться. Через двери для слуг ты выйдешь из дворца и дойдешь до уличных конюшен на площади Пророка. Там для тебя уже снарядили коня. В одной из седельных сумок ты найдешь подробную карту города и запечатанное письмо с местом твоего назначения. Тщательно запомни все, что будет в письме, и уничтожь его. Только после этого отправляйся в дорогу. Обещай исполнить мои слова в точности. — Обещаю, — искренне сказал Эцио, чувствуя сильное волнение. — Мы же… скоро увидимся? — Конечно, увидимся, — улыбнувшись, Джованни крепко обнял сына. Отстранившись, он потрепал его грубой ладонью по щеке. — В конце концов, ты покидаешь дом, а не город. Ну, ну, довольно. Попрощайся с матерью и отправляйся. — Могу я увидеть младших напоследок? — просил Эцио у матери прежде, чем окончательно попрощаться. Мария лишь покачала головой, и Эцио понял все без слов. В таких условиях лучше оставить объяснения родителям. Обняв мать и позволив ей расцеловать себя, Эцио пожал протянутую отцом руку и в сопровождении Рэниро покинул салон. Несколько минут в коридорах дворца, и они оказались на первом этаже у двери для слуг, ведущей в маленький проулок. Эцио хотел было толкнуть дверь и выйти, но задержался. Вид усталого лица Рэниро, очевидно, сделавшего все возможное ради их безопасности, напомнил Эцио о том, в каком неоплатном долгу его семья находится у своего слуги. Повиновавшись внезапному порыву, Эцио обнял его, и Рэниро, пораженный этим, позволил ему это. — Пожалуйста, позаботься о них, — отстранившись, попросил Эцио прежде, чем уйти. Получив кивок от Рэниро, Эцио улыбнулся и выскользнул из дома. Ночная прохлада пьянила его сильнее старого вина, запах цветочных деревьев кружил голову и возбуждал, но ни им, ни влаге, оставшейся на стенах и мостовой после обильного вечернего дождя, не удалось успокоить его тревожную душу. Пружинистым шагом добравшись до небольшой площади Пророка, Эцио постучал в каморку конюхов, пристроенную к уличной конюшне. Он ожидал, что в такой поздний час конюх будет спать, но мужчина, выглянувший на его стук, был бодр и спокоен. — Ты Эцио? — спросил он, и юноша кивнул. Конюх отвел его к единственному занятому стойлу. Серый в яблоках мерин, полностью снаряженный в путь, смотрел на гостей из темноты влажными блестящими глазами и похрапывал, нетерпеливо притоптывая. Эцио вывел коня из стойла и полез было в карман, где у него лежало немного денег, за парой серебряных, но конюх, запиравший стойло, угадал его намерение и покачал головой. — Не нужно денег, — сказал он. — За все уже уплачено. Отправляйся. Тебе лучше разминуться с ночными путешественниками. Поблагодарив конюха, Эцио вскочил в седло и, слегка пришпорив коня, выехал на улицы спящего города. Он остановился через пару кварталов, в небольшом безлюдном проулке. Убедившись, что из темных окон за ним никто не следит, Эцио свободно выдохнул и приступил к исполнению указаний. Нащупав в одной из седельных сумок две плотные бумаги, он вытащил их и развернул. Четкие линии улиц на карте города были так хороши, что их было легко разобрать в насыщенно-желтом свете факелов. Снова свернув ненадолго карту, Эцио сломал печать на краях пергамента, сложенного четыре раза, пробежал взглядом по строчкам, написанным ровным незнакомым почерком, и, запомнив прочитанное, потянулся к факелу на стене. Пламя облизало края бумажки и перескочило на нее, побежало к середине и потянулось к пальцам Эцио. Дождавшись, пока пламя не сожрет большую часть бумаги, оставив от нее лишь маленький, нетронутый чернилами уголок, Эцио выбросил этот клочок на улицу, прямо в лужу, потушившую остатки пламени. Он сверился с картой и, убрав ее за пазуху, снова двинулся вперед. Серый конь, похожий на вестника смерти, вез его в ночную мглу и неизвестность. Позволив себе на миг обернуться, Эцио увидел удаляющиеся края высоких шпилей дворца, в котором провел большую часть своих сознательных лет, и снова подумал о том, что жизнь его уже никогда не будет прежней.