Хочешь ли ты изменить этот мир, Сможешь ли ты принять, как есть, Встать и выйти из ряда вон, Сесть на электрический стул или трон?
Слава возвращается домой чуть за полночь, нисколько не удивляясь темноте прихожей и присутствию звуков городского шума, доносящихся из открытого, видимо, на кухне, окна. Он осторожно, чтобы не наступить на пушистые конечности вышедшего поприветствовать кормильца кота, проходит по широкому коридору, направляясь к источнику шума. Кот идёт по пятам, безмятежно мурлыча, и это очень хороший знак. Филя, несмотря ни на что, к обоим хозяевам относится внимательно и, если те долго отсутствуют или не реагируют на животинку, ведёт себя беспокойно. Завернув за угол, человек и кот достигают своей цели и, если мелкая зверюшка безмятежно направляется к мискам, то та, что занимает вершину пищевой цепочки, замирает в нерешительности. Широкое, столь характерное по размаху для старого, дореволюционного жилого фонда окно, распахнуто настежь. Обе створки открыты внутрь, как и положено, сетки, установленные специально для любопытствующих котов, сняты и отставлены к стене. Из распахнутых фрамуг легко веет промозглым питерским ветерком, несущимся с малой Невки, сладковатым сигаретным дымом и, неожиданно, едва уловимым цветочным ароматом. Видимо, — проносится в голове у Славы, — соседка из сорок девятой, энергичная и очень общительная бабуля Олимпия Арнольдовна, всё-таки сумела вырастить и довести до цветения вожделенные петуньи в балконных ящиках. В их холостяцкой квартире таким изяществам, как балконные и оконные палисадники, нет места. Здесь всё функционально, продумано и делалось с тем умыслом, что хозяин жилища, человек занятой, часто бывающий в разъездах, не станет бесконечно наводить марафет или заниматься дополнительным декором. Мебель простая и лаконичная, аксессуаров минимум, пространства побольше. Квартира, ставшая в советское время коммуналкой, была преобразована властями в начале тридцатых годов из новенького доходного дома в социальное общежитие, где селили молодых одиноких специалистов, имела свою историю и колорит. Лепнина и эркеры, витражное окно в одной из комнат, раньше видимо бывшей общей столовой, выложенное мозаикой панно в спальне — красота неземная, и всё это Мирон, заказывая проект ремонта, хотел оставить как дань историческому наследию родного города (и ещё немного потому, что был очарован именно этими деталями). А вот помпезную позолоту и новодельные мраморные статуи, доставшиеся от предыдущего собственника, предпочёл убрать. В лихие девяностые некий бизнесмен, положивший глаз на чудесные просторные помещения, взялся расселить проживавших там в толкотне соседей и единолично поселиться в апартаментах. Позже по неизвестным ныне, но вполне понятным причинам коммерсант решил северную столицу покинуть, иммигрировав на тёплый Кипр, а пятикомнатную громадину с длинным, широким коридором и кухней, способной вместить стол на десять персон, выставил на продажу. Вместе с щекастыми херувимами и фонтанчиком в ванной… Так и вписался в эту историю скромный парень Мирон Фёдоров, ставший владельцем купеческих хором. Теперь на широких внутренних подоконниках, используемых по большей части как дополнительное место для рассадки гостей, частенько громоздятся книги, чашки и бокалы с остатками напитков, клочки бумаги, исписанной убористым почерком поэта-песенника или его сожителя. Над всем этим вечным безобразием реет кот, без зазрения совести пристраивающий пушистое тельце везде, где захочется, исповедуя безнаказанность со стороны живущих с ним бесшерстных. Мирон сидит на подоконнике достаточно далеко от края окна. «Главное чтобы от неожиданного прикосновения нечаянно не сиганул вниз», — думает Карелин, проходя через кухню и тихонечко приближаясь к Фёдорову. Спина Окси остаётся ровной и в тот момент, когда на его плечи ложатся большие тёплые ладони, и когда он чуть откидывает голову на солнечное сплетение стоящего сзади человека. В расслабленно опущенных руках зажаты початая бутылка виски и сигарета, истлевшая почти наполовину. Приглядевшись внимательнее, Слава замечает между пальцами сожителя торчит не обычная сигарета, а раскуренный косяк. — Ну ты совсем, Мирош, как взрослый. Открыл окно, свесил ножки и косячком решил пыхнуть. А если бы Филька захотел удрать? Вместо ответа Окси только хмыкает, интонацией показывая, что кот у него под контролем, подносит самокрутку к губам, затягиваясь посильнее. Славе не нравится ощущение фантомно оседающего в его носоглотке горького дыма. Ему не нравится, что Мирон сидит на высоте пятнадцати метров от земли, размахивая ногами в вечных рибоках. И, в конце концов, не нравится, что его парень молчит и курит. Карелин делает глубокий вдох и спустя минуту уточняет спокойным голосом: — Случилось что, или как ванильная сопля «ждешь его, скучая на подоконнике», а может придумываешь концепцию нового цикла унылого графоманского выброса? — беззлобно шутит Гнойный, чуть горбясь, чтобы прижать искателя острых ощущений к себе поближе. Мирон снова молчит, но от рук, крепко перехвативших поперёк груди, не уворачивается. Так ли давно он искренне считал, что Слава — просто способ отвлечься, переключиться, вытравить старые переживания, щедро залакировав новенькими, блестящими, как ёлочные игрушки, сносящими крышу и дающими забыться ненадолго. Расчёт был хорош и прост: клин клином вышибают. Гнойный, случайно оказавшийся в нужном месте в нужное время, просто попал под очарование его Носейшества и… Вот. Второй год. Кажется, прошло уже порядочно времени, и случилось достаточно обстоятельств, чтобы окончательно и бесповоротно отпустить прошлое и, наконец-то, принять простой факт: Слава может стать его будущим. Константой. — Слав, — тянет Окси с характерной для него под кайфом мягкой интонацией, — я подумал тут. Я уже давно не летаю во сне. А самолёты вообще не люблю, что там за полёт такой? Фантазии если только. Мне хочется свободы и воздуха. Больше. От обыденности, от серости, от глупых людей убежать. Дальше. Парить… Карелин озадаченно молчит, ожидая продолжения реплики, но собеседник и не думает добавлять что-то к уже сказанному. Спустя пару минут тишины, Слава всё же решается спросить: — Ты мне расскажешь почему сидишь здесь? — Лучше. Я возьму тебя с собой! — обещает Мирон и затягивается, поднимая руку с косяком, зажатым между татуированными пальцами, подносит прямо к губам Карелина. Тот молча принимает подношение и прямо из рук Окси делает щедрую затяжку. Трава крепкая, забористая, продирает лёгкие и оседает горьковатым привкусом полыни в горле. Слава сглатывает, позволяя дыму ещё немного побродить внутри, и выдыхает, как привык, через ноздри. Мирон смотрит на него снова, снизу вверх и улыбается. — Помоги мне слезть, пожалуйста, а то меня что-то нормально так взяло. — То есть свободно летать уже не хочется? — саркастично уточняет Карелин. — Не-е-е, ну чего тут, какой размах, третий этаж, много тут свободы что ли? Только клумбы помну, соседей переполошу, ну может шею сломаю… — И то верно, а может головой ударишься и совсем дурачком станешь. Что с тобой тогда прикажешь делать, стадионный рЕпер? — О, второй комплимент моей творческой деятельности за вечер, идёшь на рекорд, Слава. — Попизди мне ещё, — хмыкает Гнойный, под грубоватым обращением скрывая и беспокойство, и желание поскорее уложить Окси спать. — Давай, Мирош, помоги мне не допустить твоего условно свободного полёта. Фёдоров, услышав реплику, начинает придушенно хихикать, размахивая самокруткой перед своим лицом, словно пытается отогнать назойливую муху. Карелин на это лишь качает головой и, осторожно потянув на себя, крепче перехватывает Мирона. Тот делает ещё одну, последнюю затяжку и, выбросив косяк за окно, сосредотачивается на предстоящем манёвре, разворачивается в кольце Славкиных рук и сползает с подоконника, а едва почувствовав твёрдый кухонный ламинат под ногами, тут же виснет на сожителе, утыкаясь носом ему в шею. Слава, не отпуская имперскую поклажу, прикрывает окно, чтобы ещё и питомец не вознамерился обрести большую свободу, да вынимает из расслабленных пальцев бойфренда бутылку со спиртным. Крышки в обозримом доступе нет, поэтому он просто оставляет опустошенную на две трети тару тут же, на подоконнике. — Ты же не уйдёшь? — бубнит Мирон в складки толстовки, всё сильнее впиваясь пальцами в ткань. — Слава?! Не оставишь меня?! — Ну тише-тише, Мирош, что за странные фантазии? Сейчас, вот, аккуратненько, — комментирует Слава, подхватывая ценную ношу под мышки, — оттащу тебя в спаленку, раздену, уложу, потом принесу водички и таблеточек на утро и присоединяюсь. — Точно придёшь? — Точно-точно, я же тут живу, если ты забыл. — Только поэтому? — едва ворочая языком, спрашивает Мирон. Слава останавливается как раз у двери в спальню, немного замешкавшись, и этой заминки Окси достаточно, чтобы поднять голову и потянуться к губам Карелина. Тот, несмотря на запах перегара, которым мощно фонит от Мирона, охотно наклоняет голову, вылизывает пухлые губы и чувственный рот, сохранившие терпкий привкус алкоголя и самокрутки. — Да. Но вот поэтому тоже. Фёдров довольно прикрывает глаза и окончательно виснет на сожителе, благо, до так и не убранной ими утром постели осталось три шага. Слава осторожно укладывает Мирона, стаскивает с него домашние спортивки и носки, оставляя вечно мерзнущему императору русского рЕпа майку, и, удобно разместив дорогую его сердцу тушку, накрывает одеялом. Пару минут он внимательно вслушивается в становящееся всё более размеренным дыхание и, убедившись, что Мирон заснул, поднимается с постели, оставляя на щеке Окси целомудренный поцелуй. И поэтому тоже.***
Смартфон Мирона, брошенный на кухонном столе, вибрирует в беззвучном режиме, но световой сигнал, режущий прозрачные летние сумерки яркими вспышками холодного света, не даёт входящему звонку ускользнуть от внимания. Слава, уже убравший с подоконника и листы, и пепел, загрузивший посудомойку и стиралку (сегодня по-любому его очередь дежурить по кухне), насыпает корм Филе, раздумывая, ответить или нет. Он бросает взгляд на данные контакта и решает, что пожалуй лучше трубку снять. — Приветствую, Иван, — спокойно произносит Карелин. — О, Слава, привет. А Мирон чего? — уточняет немного поддатый Рудбой. — Укушался и спит, его Императорское величество. Ты не обессудь, Вань, если что-то срочное, но он только отрубился. — Не, Славян, всё норм. Я просто звонил узнать, как он доехал, порядок? Всё-таки, для него это сложно. — Что сложно? — не догоняя в чем дело, уточняет Карелин. Евстигнеев сдавленно матерится, понимая, что сболтнул лишнего, но и давать заднюю сейчас не имеет смысла. Ваня не скажет, что сегодня они с пацанами были все вместе, своей прежней компанией в Семнашке, вспоминали, говорили, смеялись даже, много пили и лишь иногда замолкали, словно очнувшись, вспомнив зачем они здесь. — Прошлое. Ему очень сложно отпускать, — отвечает собеседник и, извинившись, кладёт трубку. Слава не то чтоб удивлён, Охра всегда проявляет заботу и своего рода опеку по отношению к другу и творческому союзнику, но что-то за словами Евстигнеева скрыто такое, отчего словно под кожей зудит. Карелин заканчивает дела и, продолжая обдумывать странный звонок Ивана, а также поведение самого Мирона, выходит из душа и, замотав полотенце на бёдрах, идёт проверить, везде ли выключен свет, не остались ли открытыми на широкое проветривание окна. У них, конечно, установлены сетки «антикот», но мало ли чего учудит четверолапый лоботряс. Убедившись в том, что всё прибрано-закрыто, Карелин заходит на кухню, достаёт из холодильника бутылку чистой воды без газа и, прихватив таблетки от похмелья, направляется в спальню. Там, поставив свои подношения на тумбочку, расположенную со стороны тихо сопящего Мирона, он подходит к панорамному окну, желая опустить плотные ночные жалюзи и запахнуть шторы, но его взгляд натыкается на несколько фотографий, лежащих вниз изображением рядом с макбуком Окси. Слава, как вежливый мальчик, осекает себя, но, ёбаный в рот, это его жизнь и его близкий человек сегодня сидел в коробке распахнутого окна, рассуждая о полётах, и не таясь пил из горла, закуривая терпкий и пряный Гленфедик косяком. Он тянет руку и переворачивает фото. Навскидку, судя по короткому ежику волос на затылке Мирона, это 2014 год. На бумаге запечатлён общий сбор, где, растягивая губы в широких улыбках и смотря в объектив совершенно одурманенными глазами, стоят, крепко прижавшись друг к другу, ребята с Версуса и подопечные концертного агенства БМ. Рестор выглядит совсем молодым, а Локи очень пьяным. В центре картинки, повиснув на замерших рядом парнях, кривляясь и щуря глаз в общеизвестной пантомиме, позирует Мирон, а по бокам от него, слева и справа, пародируя прищур Окси, смотрят улыбаясь в камеру Олег Савченко и Рома Сащеко. Рома Англичанин Слава вспоминает, какое вчера было число, и мысленно даёт себе хорошего леща. В такие даты ему бы нужно не выпускать Мирона из вида, быть поблизости, следить внимательно за каждым действием, оберегая от «спонтанных самовозгораний». Никуда эта ответственность не делась. Посмертная рефлексия по так бездарно проебавшему свою жизнь товарищу и коллеге нет-нет да проскользнёт у Мирона, а тут годовщина. Ёбаный в рот. Слава понимает, что слишком расслабился, уверенный, будто ровные, взаимные чувства, совместный налаженный быт, отсутствие внешних угнетающих факторов и сведение каких-либо внутренних конфликтов к нулю погасили самокопания Мирона в достаточной для спокойной жизни степени. Он возвращает фото на место, переворачивая, как лежало, и, закрыв шторы, ныряет под одеяло. Окси, интуитивно развернувшийся по направлению к источнику тепла, сворачивается, удобно разместившись у Славки под боком. Карелин поправляет одеяло и осторожно подтягивает Мирона к себе, как давно уже привык. Фёдоров, не открывая глаз, еле слышно шепчет: — Славушка? — Всегда, Мирош. Спи, я буду здесь. Окси, расслабившись в знакомых объятиях, снова погружается в глубокий сон. Да кто бы мог подумать, что выходя на баттл со Славой КПСС «чисто по фану, поглумиться над слабым», он найдёт в лице оппонента близкого человека, который станет необходимым, как воздух? Прошлое сложно отпускать, но, придерживая рядом призраки минувших дней, люди рискуют так и зависнуть в вязком болоте произошедшего, замереть, остаться в уютной пустоте, так и не встретив будущего. Однажды Мирон поймал лукавый прищур зелёных глаз и захотел переключиться, а после нескольких месяцев общения и вовсе переборол себя, отпустив былое. Поэтому сейчас безмятежно спит в объятиях любящего его мужчины. Слава тоже успел получить ценный жизненный урок и усвоил его наилучшим образом: за дорогих людей нужно бороться, и он, однажды едва не потеряв сомневающегося в их будущем Мирона, уже не отпустит его до тех пор, пока эта борьба имеет смысл. Пока он понимает, что их чувства взаимны, он не отступит. Пока засыпая Окси жмётся носом к его плечу, выдыхая такое простое, но интимное «Славушка», заменяющее любые слова и признания. Даже если бороться придётся с памятью и скорбью о тех, кто ушёл навсегда. Карелин уверен: этот раунд всегда будет за ним.