Кровавое на белом

Может, как и в большинстве других отклонений от нормы, в этом виновата война: никто по колено в крови и трупах не думает о том, что через пяток лет будет жить в чудесном уютном доме с прелестной красавицей-женой и толпой детишек. Когда всё пространство вокруг пропитано кровью — и только ею, задумываться о чём-то таком — слишком сложно. Гораздо проще отрывать от жизни всё, что у неё есть: спать, когда выходит, объедаться от пуза, если есть возможность, и до остервенения сжимать руками то, что стоит того, чтобы его хватать. Зура определенно стоит этого. Кажется, что для сильной связи нужно быть переплетёнными душами, но правда в том, что, если твоя душа стоит на пороге в другой мир, готовая перешагнуть его в любую секунду — всё это сущие мелочи. И достаточно просто чего-то общего — мельчайшего повода утопиться в этой связи, которая есть сегодня, а завтра может исчезнуть. Или ты сам можешь исчезнуть. Когда каждое мгновение на счету — слишком глупо заморачиваться, утопая сознанием в сложных материях: гораздо правильнее просто позволять себе всё, чего хочется. Зуру определённо хочется. У него такое бледное, дичайше обманчиво хрупкое тело, что устоять перед ним очень сложно. У него такие яркие глаза: всегда, даже когда в них только боль и скорбь по ушедшим душам. У него такой горячий огонь внутри, что сдаться, когда он рядом — просто не получается. Он как наркотик, от которого не отказаться — и совсем не обязательно быть малодушным или трусом, чтобы на него подсесть. Ведь наркотикам плевать на то, кто ты есть, на то, кем ты себя видишь, на то, что они сделают с твоим телом и жизнью. Когда ты на поле боя — наркотики — наименьшее из зол, если они могут тебе позволить расслабиться хоть на мгновенье. У Кацуры бесконечно длинные и тонкие ноги: по ним хочется скользить ладонью вечность. — Ты совсем не изменился. У Кацуры бесконечно светлое кукольное лицо: его хочется выцеловывать сантиметр за сантиметром. — Такой же, как десять лет назад. Уже не одна сотня страшилок снята про кукол-убийц, и Кацура определенно из таких: когда смотришь на него, твоя жизнь может прерваться в любой момент. Он не отвечает, но это и неважно: стоит с силой прихватить его сосок губами, или впиться под ребрами зубами до крови — точно поймаешь сверкающий в воздухе задушенный стон. Голос у Кацуры такой же гипнотический, как и весь он. Когда этот голос спасал тебя во время войн, перенося в радужные мечты о светлом будущем; когда с завидной регулярностью вставал в ночном воздухе, чтобы раз за разом мучить, пока не сдашься желаниям тела, утонув в них… …когда Кацура рядом — разве можно отказать себе в желании касаться его снова и снова. Гинтоки бы не смог. И Такасуги, конечно, тоже не сможет.

*

Но Зура сказал «не бойся». И до чертиков хочется верить в его тонкое природное чутьё: если Кацура сказал «не бойся» — он точно знает, что тебя может напугать. Образы в голове слишком яркие — в разряженном воздухе вокруг действительно кажется, что они просто стоят вокруг, хаотичными картинками давя на подсознание. Перемешивают правду с реальностью и найтись в них уже не представляется возможным. Но вокруг нет войны, нет смертей, вокруг только спокойствие и чёрное небо на сотни миллиардов миль вокруг. Вокруг совсем нет повода считать, что связь с Зурой исключительно подконтрольная обстановке. Гинтоки знает, что его чувства к Зуре — настоящие. Как всё просто, когда разряженный воздух штрихует бесконечные мелочи, что могут отбросить тень на счастливое будущее. Как всё просто, когда единственное, чем занято всё твоё существо — просто ждать, пока Зура, наконец, не окажется рядом. Ведь тогда его будет так просто оплести руками и ногами, всеми своими внутренностями, и больше никогда — никогда — не отпускать.

*

Надо будет купить рис на обратном пути, а то у них теперь дома конкретнейший голяк, а бабка вряд ли станет их кормить нахаляву. И так её последнее задание обернулось ночным кошмаром Гинтоки — только тут еще бонусом прогулка в космос. И пацан хрен знает где. И еще эта парочка. Кацуры нет, кажется, целую вечность. Чтобы хоть немного перестать циклиться на этом, пришлось переключиться на проблемы насущные — например затёкшие руки попытаться освободить. Вот только скованы они прям так конкретно, что это тоже возможным не представляется. Полный отстой. На самом деле — ничего с ними тут не сделают, максимум выкинут куда-нибудь посреди космоса, так что самой большой проблемой будет найти путь обратно на Землю. Вот только время разговора Зуры с Такасуги тянется и тянется, и Гинтоки уже тысячу раз пожалел о том, что они с Кацурой просто друзья. У него нет вообще никакого права указывать тому, что делать, а что нет. Но желание связать его и запереть у себя дома, так, чтобы никто даже смотреть на него не смог — непреодолимое. Вместо образов дурацкого прошлого и мнительных представлений о «приватном разговоре» теперь в голове картинки поприятнее — успокаивает, но совсем недостаточно. Гинтоки отсчитывает про себя секунды, но уже который раз сбивается, расплываясь в мыслях. Сколько Зура и Такасуги не виделись? На самом деле он сам далеко не каждый день встречался с Кацурой, что если их отношения продолжались? Нет-нет, это невозможно. Он бы заметил. Или не заметил бы? Гинтоки уже много лет в своих недорозовых очках разгуливает — почему-то из-за того, что Кацуры рядом много — решил, что кроме него у того никого нет. Ожидание реально сводит с ума.

*

Спустя целую вечность дверь в камеры едва слышно приоткрывается. — Эй, Гинтоки, как зовут того паренька? Голос у Кацуры спокойный, а Гинтоки буквально разрывает на части от истерики. В голове такой хоровод мыслей, что, кажется, сейчас её просто-напросто разнесёт, ровным слоем мозгов обляпав стены. — Не… не помню, — всё-таки приходится выдавить в ответ, кивая на внутренний карман на груди. — На фотке написано. Кацура подходит ближе, открывая темницу, которая, оказывается, всё это время была не заперта. Видать, обескислороженный мозг Гинтоки еще слабее, чем ему казалось. Непонятно, можно ли считать положительным фактом то, что в следующую секунду кровь от головы отхлынивает со скоростью света, концентрируясь в кое-каком другом месте, когда Кацура встаёт перед Гинтоки на колени, наклоняясь так, что по лёгким дерёт его запахом, и мягко скользит ладонью по груди, вытаскивая из кармана фотографию. Этого чертовски мало и Гинтоки машинально подаётся вслед за рукой: хочется, чтобы Зура трогал его еще как минимум вечность. — Узурамаки Раруто, — читает Кацура, оборачиваясь назад. — Проверь, — бросает Такасуги в рацию. Оказывается, он тоже здесь, и когда Зура встаёт — даже едва не касается его плечом. Кровь снова делает кульбит, и желание двинуть по его надменной физиономии, чтобы не жался к Кацуре снова бьёт в виски. Гинтоки даже примеряется, как бы сделать это, но в следующее мгновение от происходящих тут непотребств хочется орать. Такасуги прижимает Кацуру к стене, буквально распластавшись по нему. У Кацуры растрёпанные волосы и удивлённый взгляд, когда тот проводит рукой по его талии, упирая её перед его лицом. — Такасуги, ах ты… — Гинтоки изворачивается, цапая того зубами за лодыжку, так как в данном положении это самое удобное из всего, что можно сделать, чтобы выразить свой протест и всю свою ненависть. По зубам он всё-таки получить успевает, тогда как теперь его размазывает по решетке темницы, а рядом Зура развалился на Такасуги, ногами размахался так, что полы кимоно распахнулись, обнажая их. Ладно, приходится посмотреть правде в глаза: Такасуги тут, наверное всё-таки ни при чем. — Что за обезьяна у тебя там за рулём? — скованные за спиной руки выкрутило так, что того и гляди еще чуть-чуть и обратно вкрутить суставы уже не получится. — Такасуги-сама, — разрывает рацию визгливый женский голос. — Это Харусаме! Становится всё более-менее понятно, так что, когда корабль снова переворачивается на бок, Гинтоки переползает к Кацуре, бодая того лбом в плечо. — Зура, развяжи меня! — Я не Зура, я Кааа… — непонятно, что там не так с водилой, но теперь, когда Кацура восседает на бёдрах Гинтоки, тот в общем-то уже не так уж и против. Интересно, это же не их последние мгновения? Тогда хотелось бы, чтобы Зура справился с верёвками побыстрее, чтобы перевернуться на спину, и облапать его всего, общупать, облизать — во рту даже слюна собирается. Но, пожалуй, если он успеет это сделать, то не так уж и грустно будет разбить себе голову при очередном кульбите корабля, или закоченеть в открытом космосе, или что там вообще с людьми в открытом космосе случается? Корабль трясёт — и Кацура сзади крепче обхватывает бёдра Гинтоки ногами. — Эй, Гинтоки, у тебя кровь из носа идёт. — Удивительно, — пыхтит тот в ответ. — Наверное ударился. Давай уже бегом. — Никак не могу понять, как это развязать, такие красивые узлы. — Не знал, что ты увлекаешься шибари. Непременно дам тебе связать себя в другой обстановке. — Зачем мне это? — Ну ладно, тогда я сам тебя свяжу. — Спасибо, не нужно. Как только верёвка опадает с рук, Гинтоки переворачивается, хватая Кацуру за полы кимоно, и тянет к себе ближе. Открывает рот, чтобы поставить того в известность о том, что, в общем-то его никто и не спрашивает и окончательно отдаться своим сладким мечтам, но, видать, судьба сегодня всё-таки не на его стороне — потому что дыхание Зуры не успевает осесть на губах, тогда как разбить голову получается гораздо раньше, чем завершить начатое. Корабль снова штормит, и Гинтоки прикладывает о решётку темницы виском. Свет отрубается в одно мгновение, и если это действительно его последние мгновения, то, чёрт подери, как же он себя ненавидит за всю нерешительность раньше.