Кровавое на белом

Они сидят в своей новой модной тюрьме не больше часа, хотя по ощущениям Гинтоки прошло уже три года и четыре месяца (прим. автора: извините, котаны). Здесь, по крайней мере, не такой дубильник, как был в космосе, зато от новой компании голова раскалывается сильнее, чем после хедшота об решётку. Потому и время тянется бесконечно. — Если хочешь что-то сказать — говори, — голос обычно непроницаемо спокойного Такасуги, слегка напряжён. — С чего ты взял? — Гинтоки надменно закатывает глаза, спиной облокачиваясь о стену, к которой прикованы его руки. — Я даже и не заметил, что ты здесь. — Гинтоки, ты пялишься на меня уже три года и четыре месяца, — фыркает Такасуги. — Сомневаюсь, что ты мог меня не заметить. — В отличии от не находящего себе места Гинтоки, он просто уселся у стены в своей любимой пафосной позе, как будто для него пребывание во вражеской тюрьме — обычное дело. Гинтоки отгоняет от себя мысль о магичности их сходящихся представлений о времени, проведённом здесь. Но соглашаться с врагом явно не намерен. — Вообще-то, я вполне мог тебя не заметить. — Гинтоки горделиво выпрямляет спину, возвращая Такасуги его фырк. — За годы, что мы не виделись, я стал гораздо более невнимательным. — Гораздо более идиотом — это точно. — Кто ещё из нас двоих идиот, идиот. Такасуги замолкает: он явно выше того, чтобы скатываться в словесные перепалки с Гинтоки, и как раз это до кучи ужасно злит. Так что Гинтоки лишь ёрзает, меняя позу, снова впиваясь в него взглядом. Есть в Такасуги это холодное спокойствие и мрачная уверенность. Много лет назад, когда они были друзьями, Гинтоки это даже в какой-то мере нравилось. А что могло нравиться в нём Зуре? Гинтоки разглядывает чёткий профиль Такасуги, обманчиво расслабленную спину, сильнее, чем обычно сжатые тонкие губы, морщинки, залёгшие в уголке единственного прикрытого глаза. Интересно, можно ли сказать, что он красивый? Пожалуй. Тогда, если Зура был с Такасуги из-за внешности, то у Гинтоки явно нет шансов. Или, может, стоит крем какой для кожи прикупить, чтобы тоже красавчиком стать? Надо будет проконсультироваться с Кагурой по возвращении по поводу того, какой выбрать. — Прекрати, — снова начинает Такасуги. Морщинки в углу его глаза становятся ещё заметнее, хоть сам он и продолжает строить из себя полнейшую невозмутимость. — Боюсь сам начать тупеть от твоих мыслей. — Ты не можешь знать о чём я думаю. — Угадать? — Валяй. — О Зуре? — Нет, придурок. Я думал о том, что у тебя стало много морщин. — Ну, так и мне уже не восемнадцать. А вот тебе, судя по всему, до сих пор. — Бааа-ка. Тишина снова повисает в камере, но градус напряжения заметно подскочил. Гинтоки ёрзает у стены, перекладывая руки в кандалах то так, то эдак, но никак не удаётся найти нейтрально удобное положение. В общем-то он не так уж и не рад видеть сейчас Такасуги. Как-никак, это его старый боевой товарищ, частичка его прошлой семьи. Если не считать непотребных отношений с Кацурой. — Что вы делали с Зурой на корабле? — язык без костей явно решает начать пробивать свой путь наружу из этого напряжного затянувшегося молчания. — Спроси его сам. — Он говорит, что просто разговаривали. — Тогда в чём вопрос? — Вы… — В горле не к месту начинает першить. — Между вами всё ещё что-то есть? Такасуги всё-таки не выдерживает, приоткрывая глаз, косится им на Гинтоки, как на неразумное дитя. — Ага. «Разговоры», — язвит он. — И всё? — Кто знает. — И всё же? — Не вижу причин, по которым это могло бы касаться тебя, — говорит Такасуги словами Зуры. Пожалуй, мысли про то, что Гинтоки в какой-то мере рад видеть Такасуги, были преждевременны, потому что сейчас с невообразимой силой вдруг хочется его придушить собственными руками. Такасуги непреодолимо бесит, и, судя по задравшимся кверху уголкам его губ, делает он это не случайно. — Твою жажду крови можно ножом в воздухе резать, — ухмыляется Такасуги. — Только с чего такая честь мне? Если тебя интересует Зура, так и спрашивай у него, раз вы такие друзяшки не разлей вода. Он прав, но от этого легче не становится. Ревность в груди смешалась со злостью, моля о выходе, и сейчас весь этот коктейль можно направить только на Такасуги, который специально подстёгивает: — Или проблемы в раю? — Не твоего ума дело. — Неужели? Может, меня особо волнует, что ты так неумело подбиваешь клинья к моему Зуре. — Твоему Зуре? — Ты же и так это прекрасно знаешь, Гинтоки, — они встречаются взглядами. — Ох уж эта твоя привычка подглядывать… — Нет у меня такой привычки. — … и врать себе. Последствия сотрясения подкрадываются незаметно, и, стоит пульсу подскочить от раздражения, разгоняя кровь по венам, как перед глазами начинают плыть чёрные круги, а из желудка поднимается волна тошноты. Как ни крути (а крутит его сейчас знатно), оставаться здесь и ждать захватчиков в таком состоянии — явно идея не из лучших. Гинтоки отталкивается от стены и разворачивается, натягивая кандалы. Упирает ногу в стену и толкается изо всех сил. Ни сами кандалы, ни вбитый в стену темницы крюк размером с пандемониума, явно не планируют поддаваться. — Уже уходишь? — Такасуги наверняка уже давно мог выбраться отсюда, но он лишь расслабленно откидывается на стену, снова прикрывая глаз. — Даже чаю не попьёшь? — Обязательно попью в следующую нашу встречу, — в отличии от кандалов, кисти Гинтоки гораздо более мягкие и податливые. Если слегка выбить большие пальцы, то, наверняка, получится выскользнуть из неплотно зажатых наручников, если повезёт, то даже не лишившись кожи рук. — Ещё лет через десять-двадцать. Суставы противно хрустят, когда Гинтоки выкручивает себе пальцы, закусив губу от усердия. А потом скрипят, когда он рывком выдёргивает руки из кандалов. Боль обжигает по всей поверхности кожи кистей, но, зато, слегка отрезвляет. — Отстань от Зуры, найди себе уже нового дружка в своём космосе, — бросает он Такасуги, подкрепляя слова гневным зырком. Пожалуй, без собравшихся в уголках глаз слёз получилось бы эффектнее, но уж что есть — то есть. — Меня вполне устраивает старый, — зырк на Такасуги вообще никакого эффекта не оказывает. Может из-за слёз. А может потому, что у того глаз снова закрыт. Гинтоки скрипит зубами: — Меня не устраивает. — Вот только это совершенно не твоё дело, Гинтоки. Не я причина твоего провала, идиот. А для того, кто так давно так близко к Зуре, ты совершенно его не знаешь. Большие пальцы болят нещадно, когда Гинтоки ставит их на место и направляется к выходу из камеры, старательно игнорируя Такасуги, собственную злость и ненужные мысли, встающие перед глазами давно привычными картинками из прошлого. Проблема в том, что проблема не в Такасуги, а только в нём самом и в его пассивности. Это понятно, очевидно, но намного проще искать крайнего снаружи. Намного проще предаваться сжигающей ревности, боясь приоткрыть завесу тайны с сердца Зуры, за которой наверняка окажется намного-намного больше, чем одна единственная сцена, стоящая перед глазами. Насколько близки они были? Насколько близки они продолжали быть все эти десять лет? Насколько близки они сейчас? И имеет ли право Гинтоки вмешиваться во всё это сейчас, относясь к Зуре как к долгожданному призу, как к собственности, лезть в его выбор и в его жизнь? Тошнота отступила, но мозг бьётся о черепную коробку при каждом шаге, совершенно не благоволя концентрации. Хватит бессмысленных дум, для начала ему нужно прояснить всё. Или просто признаться, переложив все свои переживаки и ответственность в чужую голову. С этой стороны Гинтоки на признание ещё не смотрел. А ведь хорошо звучит: Зура в его чувствах виноват, пусть сам и разбирается с ними. Так что, как бы то ни было, сейчас главное найти Зуру. И он, как минимум, не с Такасуги, что уже ужасно радует.

*

После пятнадцатого по счету поворота и очередного бесконечного коридора темниц, приходится признать, что идея просто так шататься по вражеской базе в надежде наткнуться на Зуру — совсем уж радужная. И всё осложняется тем, что довольно часто встречающиеся патрули охранников, с которыми не так уж и сложно справиться даже в условиях не сильно здоровой головы, совершенно не говорят по-японски. Гинтоки как раз только что обезоружил очередную парочку и, схватив за грудки огромного свинопообного аманто старательно пытается выяснить у него местоположение Зуры: — Где-хрю Зура-хрю? — орёт он в лицо свину. — От-хрю-стань, я те-хрю-бя не по-хрю-нимаю! — визжит свин, заливаясь слезами. — Хрю-где Хрю-ра! — пробует Гинтоки ещё раз. Свин плачет горючими слезами и Гинтоки раздражённо рычит, вырубая его прямым ударом, пока не разжалобился или не захотел жареной свининки. А он уже захотел: хоть и изрядно тошнящийся, желудок отзывается на мысли о жареной свинине громогласным урчанием. — За что мне всё это? — воздевает Гинтоки руки к низкому потолку, сейчас символизирующему небо. — Хрю-раааа! — орёт он в это небо. — Я не Хрюра, я Кацура, — хрипло раздаётся из-за следующего поворота.