Однажды в Австрии...

Дневник Сальери Если вы читаете это, мой Моцарт, значит, я всё же осуществил своё желание; вы в моём доме, вы в моём кабинете. Не буду даже строить догадки, как вы можете здесь оказаться, просто буду писать то, что есть на духу. Я чувствую, что вы прочитаете эту запись. Иронично, что её в личном дневнике я пишу не сколько для себя лично, сколько для вас. Если вы прочитали мои предыдущие записи, вам должны быть понятны причины моей одержимости вашим творчеством и вами. Наверняка вы уже успели убедиться, что я не повторяю дважды. Искренне надеюсь, что вы были послушны, а я не сильно вас истязал. Потому перейду к делу: если вы всё ещё лелеете надежду сбежать от меня — отпустите её. Примите своё положение, смиритесь. Вы появитесь в обществе только на моих условиях и даже после этого останетесь моим. Либо вы умрёте, мой ангел. Как же вы меня чаруете. Я всё чаще думаю: почему я — не вы? Почему я родился Сальери, а не вами, мятежный, дерзкий, вечно вдохновлённый, гениальный? Я должен быть на вашем месте! Это мне должен был достаться ваш дар! Если вы читаете это, мой Моцарт, даже не спорьте с тем, что вы — мой. Если вы согласны с этим, возьмите ключ, мобильный телефон и деньги в сейфе, код 5807, во втором ящике стола. Бегите, пока меня нет, вызовите полицию. Пусть меня арестуют и судят. Я уверен, что заслуживаю тюрьмы за то, что совершил с вами. Прямо сейчас я предвкушаю всё, что буду делать, особенно, если вы будете упрямы. Я точно заслуживаю суда за одни эти мысли. Однако, я смирюсь с положением заключённого только в том случае, если вы, моё благословение и проклятие, поселите меня в своём сердце, станете моим пусть не физически, но на эмоциональном уровне. Вы будете благодарны мне за освобождение, я знаю. Не смейте меня забывать. Я знаю, что буду творить… что творил с вами чудовищные вещи. Если вы согласны на мои условия — бегите. Я боюсь, что погублю вас так же, как погубил себя. Если вы не согласны и не хотите оставить мне место в своём сердце — что же, умрите свободным. Яд в коробке, что лежит под дневником. Я все равно предстану перед судом, но в моих глазах вы умрёте свободным, не моим. Выбирайте, моё сокровище: Я или Смерть. В голове ни одной мысли вот уже который десяток минут. Мыслей нет, но накапливается напряжение. Антонио Сальери, обхватив голову руками, уже почти час сидел в уютной кофейне, стратегически удачно расположившейся на берегу Дуная. Но в этот раз живописный вид и тонкий аромат любимого кофе не успокаивали душу композитора. Его терзала ревность, ненависть и зависть. И страх. Но это был не страх расплаты за содеянное: рано или поздно, но о его преступлении узнают, он смирился с этим. Однако, до этого надо пожать плоды этого преступления, да так, чтобы все годы заключения было что вспомнить. И страх был не за себя, а за Моцарта. Обычно никто не знает человека так как хорошо, как он знает себя. Сальери знал, что может сделать с Вольфгангом, с его телом и душой, но самое страшное, что он хотел и не хотел этого одновременно. Этот странный диссонанс и вызывал в нём тревогу и противоречивые чувства, становящиеся почвой для произрастания других пороков. Он боялся за свою же жертву, за её здоровье и прежде всего за её дар, и в то же время боялся, что этот страх не позволит сделать с юношей всё то, чего он так хочет. Композитор отчётливо понимал, что сам себя загнал в ловушку: выход был только один — отпустить Моцарта, но это значило бы проигрыш. После этого одна дорога — в Италию, а затем, несмотря на увещевания психотерапевта, впадение в беспросветное уныние и, как следствие, суицид, к чему у него, как он прекрасно знал, была склонность. Сальери надеялся избежать такого печального исхода. Сейчас в выигрыше он, а не Вольфганг. М-да, бедный юноша… После недолгого самоанализа композитор пришёл к простому выводу: он желает беречь Гения, заботиться о Гении, подчинить его себе, но не причинять вреда. А Вольфганга, человека, вместилище этого Гения, он желает замучить до полусмерти. Но не убьёт ли он тем самым Гения? Сальери тяжело вздохнул, взглянул на часы. Через полтора часа он должен быть в театре. Антонио попросил счёт у официанта и спустя десять минут уже был в автомобиле и критически рассматривал своё отражение. Он не спал ночью, однако, косметика скрыла и тёмные круги под глазами, и небольшую назревающую гематому, следствие защиты Амадея. После того, как пленный композитор заперся в ванной, Сальери метался по комнате, то проклиная себя, то строя план по взлому двери и последующего насилия над Моцартом, пугался собственных мыслей и вновь проклинал себя. Как какой-то мальчишка в пубертатном периоде он занялся самоудовлетворением прямо в душе, а потом ему стало так стыдно за свою похоть, за свои грязные мысли и пороки, что он заплакал и начал молиться. Рано утром, спустя лишь час после рассвета, он сделал спонтанную запись в дневнике, а затем уехал в кофейню, распорядившись, чтобы Винсент принёс пленнику завтрак. Сам же композитор чувствовал, что не сможет появиться дома до ужина, даже если встреча с Розенбергом в театре пройдёт быстро. Антонио машинально достал из сумки сигареты, отнятые несколькими днями назад у Вольфганга. Такая мелочь, а не хочется с ней расставаться. Пару дней назад тонкие, музыкальные пальцы гения касались этой коробочки с изысканным, вкусным, медленно убивающим ядом. Гораздо более распространённый яд, чем тот, что предложит ему он. Большим пальцем Антонио погладил рельефную надпись на пачке. Если бы он не желал перестраховаться, он взял бы с собой все вещи Моцарта, просто чтобы не расставаться даже на минуту со своим гением, с его частью, которая, казалось, излучала ту же энергию, что и сам Вольфганг. Однако, телефон, зажигалку и жевательную резинку он предпочёл оставить за городом, в кабинете: ни к чему, если у него случайно заметят вещь, которая является индивидуально-определённой. И на зажигалке, и на телефоне были всякие мелочи: царапины, подсохшие мелкие капли лака, наклейки. Если близкий Вольфгангу человек заметит эту вещь у Сальери — подозрений не избежать. Пачка сигарет хоть и тоже индивидуально-определённая, но это не так бросается в глаза. Точнее, вовсе не бросается. Подозрений точно удастся избежать. Итальянец улыбнулся своим мыслям, положил сигареты в карман и завёл автомобиль. Ни к чему колебания. Вчера он был искренен: теперь пусть Моцарт испытывает ту же боль, что испытал он, душевную и физическую. Пальцы цепко сжимали руль, блестящие тёмные глаза внимательно следили за дорогой, а в голове укреплялась мысль, что после встречи надо сполна насладиться обществом Вольфганга. Даже если тот будет против. Встреча произошла не только быстро, но и раньше, чем Антонио рассчитывал. Около десяти утра музыкант уже подъехал к оперному театру. Ещё издали он услышал, что в театре некое оживление. Когда композитор зашёл, к нему бросились директор театра и Констанция Моцарт одновременно. — Звонили из Венской государственной оперы! — истерил Розенберг. — Я оправдываться должен перед ними? Моцарта нет! — Может быть вы знаете, вы же видели его на днях! — Констанция плакала, не скрываясь. — Герр Моцарт пропал? — изобразил удивление Сальери. Разношёрстная публика наблюдала за троицей, перешёптываясь насчёт последних событий. «Около пятнадцати человек, пара болванов снимает истеричку-директора на смартфоны, — быстро отметил Сальери. — Со словами надо быть осторожнее». — Господа, я попрошу не поднимать панику, — спокойно сказал он, незаметно подавая белоснежный платок плачущей Констанции. — Разойдитесь, пожалуйста. Герр Розенберг, — повернулся он к замолчавшему директору, — нам лучше пройти в кабинет, объясните мне ситуацию. Фрау Моцарт, не отчаивайтесь, сейчас мы со всем разберёмся. Все мы знаем эксцентричную натуру герра Моцарта, — это уже громче, чтобы у окружающих не возникло впечатления, что случилось что-то из ряда вон выходящее. И он знал, что у него всё получится. Как никто Антонио Сальери умел быть убедительным, умел внушать уважение и гордился этим. Композитор внимательно слушал пылкий монолог Розенберга о том, что взбалмошный юнец не явился на репетицию своей же оперы, не предупредив абсолютно никого, а его жена с утра рыдает у театра и рассказывает, что не видела его уже несколько дней. Сама Констанция осталась в коридоре — плакала, безуспешно пытаясь дозвониться до возлюбленного, подозревая, что точно так же пару дней назад он пытался дозвониться до неё, когда после ссоры она из вредности отключила телефон. Это подозрение делало её страдания ещё горше: девушка винила во всём себя, не допуская мыслей о том, что виновник бед их семьи в нескольких метрах от неё разговаривает с Розенбергом. — Всем известно, что он странный человек, — в ответ на слова директора театра ответил Сальери. — Думаю, поделом ему. Погуляет, вернётся. — А что опера?! — заголосил Розенберг. — Разумеется, об исчезновении герра Моцарта мы заявим в полицию, но меня волнует не этот балагур, прохлаждающийся где-то, а деньги, которые я могу упустить из-за него! Премьера оперы всего через четыре недели, другую поставить в такие мизерные сроки нереально, и сейчас как никогда важны репетиции и присутствие на них герра Моцарта! Конечно, для него есть замена, другой талантливый дирижёр, вероятно, и прибыль не пройдёт мимо нас, но важно даже не это. Скандал! Репутация нашего театра будет подорвана. Эти болваны через эту… Констанцию Моцарт прознали, что композитор исчез. Моцарт наш композитор, по договору, он ставит оперы сначала в нашем театре, с его талантом через несколько лет мы могли бы тягаться по популярности с самой Венской государственной оперой! Между прочим, оттуда звонили и уточняли даты, на которые ставить представления! А я откуда знаю? Моцарта нет! Спрашивайте у него! А все претензии мне! Что вообще происходит? — Выдохните, герр Розенберг, — вздохнул Сальери, не понимая, почему директор разводит панику на пустом месте. В конце концов, кто сказал, что Моцарт не появится до премьеры? Опять сам себе всё надумал и паникует. — Я уверен, что Моцарт объявится или даст о себе знать совсем скоро, кто знает, что взбрело ему в голову, может быть, к отцу уехал, а его жена ещё не догадалась позвонить туда. К слову, его исчезновение вы можете обратить в свою пользу. — И как же? — заинтересованно подскочил Розенберг. — Очень просто. Это скандал, как вы сказали, верно? Но чёрный пиар — это тоже пиар. Кроме того, вовсе не обязательно преподносить это событие в негативном свете… Хотя, ничто так не манит народ, как громкие скандалы. А всего то и нужно… -…Приукрасить события и осветить их в прессе, что же, неплохо, тем более СМИ рано или поздно доберутся до новости, так пусть уж лучше мы зададим выгодное нам направление этой информационной реке! — воскликнул Розенберг. — Его семью, правда, замучают журналисты с расспросами и интервью. — Но это уже не наша забота, — улыбнулся Сальери. За время разговора с директором он резко переменил своё отношение к ситуации: если прежде он не хотел гласности, то теперь у него появилась возможность морально поиздеваться над Вольфгангом, плюс увести журналистское расследование, если такое будет, в другую сторону. А такую возможность упускать нельзя, кроме того, Розенберг, как обычно, сделает всё за него. Когда Сальери вышел из кабинета директора, договорившись помимо прочего об очередной репетиции своей оперы, Констанция встрепенулась и бросилась к нему. — Герр Сальери, как вы думаете, исчезновение Вольфи может быть связано с тем… На что вы намекнули мне пару дней назад? Девушка дрожала от переживаний. Её вид казался Сальери и жалким, и прекрасным одновременно. Худощавая, темноволосая, угловатая, как подросток. Любящая… и оттого уязвимая. Ревность пронзила сердце Антонио совершенно неожиданно. Моцарта любят. Моцарт получает сразу два божественных дара: любовь Господа и любовь женщины. Но разве этот шут заслужил то своим распутным поведением?! Разве он, Сальери, целомудренный и строгий, не достоин любви больше, чем Моцарт? Шумно вздохнув, Сальери отвернулся от девушки. — Я могу сказать только, что не видел на днях мадам Кавальери… Но и вместе Вольфганга и певицу я тоже не видел. Нет оснований полагать, что он вам изменяет, — он с удовольствием посмотрел на исказившееся лицо девушки. — Нет, он не изменяет мне. Я чувствую, что ему плохо, что он в беде… — Констанция вновь задрожала, зарыдала. Антонио понял, что долго женских слёз не выдержит, потому решил ретироваться, показав себя более-менее заботливым джентльменом. — Не плачьте, не отчаивайтесь, всё будет хорошо, — с этими словами он торопливо достал из кармана ещё один платок, и, развернувшись, поскорее пошёл прочь, подальше от истерик. — Герр, вы уронили… О! — внезапное восклицание Констанции Моцарт заставило его замереть. Он обернулся, и холодный пот прошиб его, когда он увидел, что в руке у Констанции. — Герр Сальери… — Бледная заплаканная девушка, с широко открытыми глазами, дрожа, разглядывала пачку, выпавшую из кармана, когда он доставал платок. — Откуда у вас сигареты Вольфи? Моцарт играл. Самозабвенно и ярко, ему казалось, что музыка окутывает его как нерушимая стена, и, отчасти, он был прав: когда Моцарт творил, Сальери хотел слушать его, а не мучить. Но вот прозвучали последние ноты, и гений обессиленно откинулся на спинку кресла. Сальери попросил сыграть его, когда приехал, и Моцарт не решился ему возразить, к тому же, и сам страстно хотел отвлечься и окунуться в любимую музыку. Окунался он почти полтора часа, забыв о ходе времени. Сейчас юноша чувствовал, как сильно болит спина и суставы. Он молчал, не желал первым начинать разговор. — Вы знаете, ваша милая Констанция начала меня подозревать, — нарушил молчание Сальери. Вольфганг вздрогнул, услышав имя любимой девушки, прислушался. — Мне удалось убедить её, что я не при делах, но сомнения закрались ей в душу, я видел это. И пришло же вам в голову нарисовать Солнце и скрипичный ключ в нём прямо на пачке сигарет. Как жаль, что его не заметил я, и как жаль, что его заметила Констанция. А ведь рисунок такой крохотный, да ещё и в самом углу пачки. Пришлось сказать вашей супруге, что нашёл сигареты рядом с театром. Пришлось даже отдать ей их, наверное, в полицию потащит. Как я её ни успокаивал, она намерена предпринять всё возможное, чтобы вас нашли. Разве вы заслуживаете такой любви? — Иногда я думаю, что нет, — понуро покачал головой юноша. — Моя Констанция… Она меня, значит, простила. — Конечно, простила, несмотря на все мои старания. Увидев гнев в глазах Вольфганга, Сальери удовлетворённо продолжил. — Я думаю, вы не заслуживаете её любви. Знаете, на что я ей намекнул? — Довольный музыкант отошёл к окну, делая вид, что ничуть не нервничает и любуется закатом, выдержал паузу. — На что? — одними губами спросил Амадей, медленно поднимаясь с кресла. Он почувствовал закипающую ярость, так как догадывался, какие бредни мог наговорить его дорогой жене этот человек. А ещё увидел на столе подсвечник. Хороший подсвечник, бронзовый, изящный. Тяжёлый. — Я намекнул, что вы изменяете ей. С мадам Кавальери. Зря, очень зря итальянец недооценил своего пленника! Сразу после последнего слова Сальери упал в темноту. Объективно говоря, упал он на подоконник, оглушённый ударом по затылку подсвечником. Пару секунд молодой композитор стоял как вкопанный, не веря своей удаче. Затем, на ослабевших от переживаний ногах, пошёл к двери, потом побежал, всё быстрее и быстрее. Его вдруг начало буквально распирать от смеха. Как глупо поступил Сальери! И ведь мерзкого Винсента нет в доме, Моцарт слышал, как около часа назад отъезжал автомобиль. Амадей расхохотался. Как всё отлично складывается, теперь то он точно убежит! Через забор перелезет, уж найдётся какое-нибудь дерево или то, на что можно будет встать и подтянуться. Как быстро бегут ноги, как не сбивается дыхание, как близка свобода, возмездие! Восторг переполнял его. Композитор стрелой пробежал на первый этаж, нервно смеясь, распахнул дверь наружу. И едва не взвыл от разочарования. Во двор въезжал автомобиль Сальери, видимо, охранник-водитель-доверенное лицо приехал из города, словно почувствовав опасность. Испытав почти леденящий ужас от того, что с ним может сделать этот верзила, найдя бессознательного Сальери, Моцарт постарался проскочить за угол дома, всеми фибрами души надеясь, что Винсент его не заметил. Но, конечно же, невозможно не заметить вылетающего из дома человека, замирающего на пару мгновений и стремительно скрывающегося за углом дома. Охранник догнал его у забора, заломил руку. Вольфганг взвыл, забился, получил удар в солнечное сплетение. — Сбежать хотел, сучка, — жестоко рассмеялся охранник. — Все равно бы не вышло, маэ-э-эстро. Где герр Сальери? Если ты с ним что-то сделал… Я с тобой то же самое сделаю. Или сломаю один из твоих музыкальных пальчиков. — Я… Он… Отпусти! — корчился на траве юноша. Хоть он и не сопротивлялся, охранник пинал его по рукам, ногам, но уже играючи, словно наслаждался своим преимуществом. — Всё в порядке, я цел, — холодный голос Сальери раздался откуда-то сверху, видимо, из окна. — Веди его в дом. Амадея привели в гостиную. — Вы так скверно поступили, Вольфганг, напали на безоружного со спины, — медленно и злорадно проговорил Сальери, вставая у двери, и Моцарт мог бы назвать улыбку, исказившее сейчас лицо итальянца, жестокой. — Вам следовало сильнее ударить меня, если хотели сбежать. Я потерял сознание буквально на минуту, однако, это было очень и очень неприятно. У меня теперь гематома не только на скуле, но и на затылке. Проучить вас что ли за такое поведение? Вольфганг невольно вздрогнул, отступил. От окна к нему подошёл охранник, и композитор отошёл к стене. Ну вот, он загнан в угол в фигуральном смысле. Их двое, он один. К двери не проскользнуть, к окну тоже. Как в каком-то не слишком оригинальном фильме. Глаза безуспешно искали хоть что-то, чем можно защититься, но если одного Сальери он ещё мог остановить, то двух человек, один из которых, похоже, профессиональный боец, это не только бессмысленно, но и опасно. К нему медленно подходили. Винсент держал в руках верёвку. — Просить прощения бессмысленно, да? А я бы все равно не стал. Я имею право на свободу! Я имею право бить тебя, — злобно посмотрел он на Сальери, — потому что так я могу защититься! — он опёрся спиной на стену, чувствуя невыносимую, гадкую, отвратительную слабость. — Считайте, что в этом доме вы обладаете только теми правами, которыми наделил вас я. Я ваше право и государство, — спокойно заявил Сальери, хватая сопротивляющегося пленника за руку. — Идёмте по-хорошему, Моцарт. Обещаю, убивать вас я не буду. Мы просто поговорим в одном месте. Вы же не хотите, чтобы вас тащили туда насильно. Обессиленный, избитый, почти потерявший чувство реальности Моцарт ещё раз взглянул на бесстрастное лицо охранника, на верёвку… И молча кивнул. Местом оказался небольшой спортзал на первом этаже. Беговая дорожка, турник, шведская стенка, силовые тренажёры, скамья для пресса. Взгляд обречённо скользил по предметам, силясь отыскать хоть что-то, что может помочь в этой ситуации. Зачем его привели в тот зал? Не круги же наматывать, не пресс качать? Моцарт отметил, что окно было открыто, и у него мелькнула надежда на то, что его крики могут услышать. Засмотревшегося, его подвели к шведской стенке, потребовали снять обувь, и он неожиданно для самого себя послушался, действуя так, словно он во сне. Затем довольно грубо заставили встать на колени: Винсент пнул его по внутренней части колен, получив за это замечание от Сальери. Дальше охранник действовал осторожнее. Руки мужчины решили привязать к перекладине стенки. «Всё-таки будут избивать, » — эта мысль уже даже не удивила Вольфганга, даже не расстроила. Наоборот, успокоила. Если нет возможности избежать мучения, пусть уж лучше оно начнётся побыстрее. Пока его связывали, он смотрел в голубое небо, часть которого виднелась в окне. «Как, как в такой ясный день, с таким высоким голубым небом, подёрнутым словно дымкой начинающимся закатом, с такими сказочными трелями птиц на этих юных деревьях, в таком красивом месте, как здесь могут так надругаться надо мной, над моей свободой, над всеми моими неотъемлемыми правами?» — думал он, едва не плача от досады и унижения. Руки вытянули вверх и связали так ловко, бесстрастно и технично, что Моцарта закралась мысль, а не первый ли он пленник в этом доме? Телохранитель ушёл, и связанный Моцарт с Сальери остались наедине, что было очень по нраву последнему и являлось одной из его давних мечт. Отчаянно надеясь, что хоть кто-то, хоть какое-то живое существо услышит его крики из открытого окна, юноша стал звать на помощь, словно только что очнулся. Ещё пару минут назад он смиренно решил терпеть издевательства, но теперь, почувствовав неотвратимость этих издевательств, захотел избежать их, всем сердцем захотел… — Хватит скулить, меня это не тронет, — сухо бросил Сальери Вольфгангу, с нескрываемым наслаждением расстёгивая пуговицы на рубашке последнего. Вольфганг изворачивался, но, конечно, остановить истязателя никак не мог. Потому композитор решил сменить тактику и принялся пытаться вразумить Сальери. — Антонио, пожалуйста… Ты же хотел поговорить, давай поговорим! Пожалуйста, одумайся, отпусти меня! Ты сам потом об этом пожалеешь!.. — ничего умнее испуганный композитор выдавить из себя не смог. Он всё ещё чувствовал головокружение и слабость, а глаза словно застлал туман. Ему было безумно страшно, но в то же время… Он боялся признаться в этом даже самому себе, но ему было интересно. Любопытство это было или некое извращённое чувство? Может быть, Сальери не будет его бить? Может, просто унизит, сделав фото связанного и полуобнажённого композитора? Зачем тогда Винсент оставил этот чёрный пакет? Сальери провёл ногтями по бокам своей жертвы, буквально упиваясь дрожью Амадея, едва сдержавшего крик возмущения от этого действия. — Отпусти, ты пожалеешь об этом! — почти простонал Моцарт. Итальянец откровенно посмеялся над последней фразой. — Верно, я пожалею, если сейчас отпущу тебя. И насчёт разговора: мы непременно поговорим о твоём поведении. Прямо сейчас, в такой вот неформальной обстановке… Не бойся и не сопротивляйся особо, я не хочу слишком сильно изранить тебя. Ну, вот и готово. «Изранить? Чёрт, он совсем рехнулся.» Все пуговицы были уже расстёгнуты и белая рубашка, словно крылья, приподнималась на сквозняке. Сальери залюбовался стройной юношеской фигурой, выпирающими рёбрами, небольшими аккуратными сосками, которые словно вместе с самим композитором сжались от холода и страха последнего. Представив, как на этой светлой нежной коже по его воле будут расцветать алые полосы, как Моцарт может реагировать на прикосновения к груди, Сальери ощутил странное возбуждение. — Я накажу твою распутную, грешную оболочку, гений, — прошипел он, хватая Вольфганга за волосы на затылке. — Смотри мне в глаза. О, так ты плакать собрался. Ещё рано, побереги слёзы. Ты их сегодня много потратишь, как и крови. В уголках глаз Вольфганга действительно скапливались слёзы. Юноша уже не надеялся освободиться и морально готовил себя к физической боли. Всеми фибрами души он надеялся оттянуть страшный момент, как будто за несколько минут может что-то перемениться. Если бы Вольфганг знал душу своего врага, он бы понял, что могло спасти его в этой ситуации. Сальери восхищался гением, а человеку завидовал и желал причинить боль. Быть может, Антонио сжалился бы над композитором, если бы тот повёл себя сейчас как неземное существо, начал молиться или смиренно молчать, петь или улыбаться. Однако, Вольфганг был человеком, и пытаясь то ли оттянуть неизбежное, то ли мелко отомстить Антонио за нынешнее и предстоящее унижение, разразился ругательствами и проклятиями в адрес Сальери. Слёзы уже текли по бледным щекам, подступала истерика при виде тонкого кинжала в руке итальянца. Тот достал его из тёмного пакета, а что там могло быть помимо него, Моцарт и предположить боялся. — Вы так испорчены, Вольфганг, — прошептал Сальери, опускаясь на колени рядом с Моцартом. — Как вы думаете, кровь и душа связаны между собой? Почему в легендах всё, что связано с душой человека или его судьбой подписывается кровью? Не знаете? С этими словами он провёл острием по шее юноши. — Сумасшедший извращенец, будь ты проклят! — сквозь зубы процедил на это Моцарт. — С тобой бесполезно говорить. А ещё гением называешься, — вздохнул Антонио. Из пакета он вынул небольшую скляночку и вату. Резко запахло спиртом. — Это что, спирт? — прошептал пересохшими губами Вольфганг, кивнув на жидкость. — Да, всего лишь спирт, — промурлыкал Сальери, методично обрабатывая кинжал. — Вы же не хотите, чтобы в вашу кровь проникла какая-нибудь зараза? — О, Господи, — обмяк от страха и безысходности Амадей. — О Господе надо было думать раньше, — покачал головой Сальери. — Теперь вы по его воле в моих руках, и я обращу вас в его ангела. — Он благоговейно посмотрел на кинжал, перевёл взгляд на обмершего Амадея. Не дождавшись от шокированного пленника ответа, он достал из пакета чёрную повязку и медленно провёл ткань сквозь пальцы. — Если вы боитесь крови, я могу завязать вам глаза. Что молчите? Хорошо, значит не завязываю. Наверное, вы спрашиваете себя, почему я это делаю. Вы знаете, что я завидую вам, вы знаете, как я возмущён вашим распутным поведением. Сальери опустился на пол рядом с пленником, приобнял его, дрожащего и тихо всхлипывающего, за талию, и прикоснулся кинжалом, к удивлению Моцарта не к груди, а к лодыжке, приоткрытой укороченными брюками. — Я объясню, иначе вы будете считать меня садистом из дешёвого романа. Да, я преследую цель причинить вам боль, возможно, я даже получу от этого наслаждение, — он невесомо прикоснулся губами к шее Моцарта, — но моя главная цель — сделать вас лучше, сделать вас достойным вашего гения, указать на ваши ошибки. Как отец наказывает своего сына, так и я хочу наказать вас. А ошибок у вас, поверьте, много. Запаситесь терпением и постарайтесь не упасть в обморок. Первое, что я хочу вам сказать… Вы слишком громко смеётесь, смешно одеваетесь, слишком весёлый и беззаботный. Часто шутили надо мной, издевались. Как это некрасиво! Как недостойно! Вы оскорбляете самого Господа тем, как обходитесь с его даром. А он вас прощает и дарит через вас божественные мелодии. Я ненавижу вас за это, любимый Господом, — горячо шептал он на ухо Амадею. — У меня хотя бы хватает смелости быть смешным и нелепым, а ты… Строишь из себя не пойми что, мрачный и вечно недовольный! Ты глупец! Поэтому у тебя ничего не получается так, как у меня! — уворачиваясь от рук и губ Сальери кричал композитор. Антонио ничего не ответил, лишь крепко схватил его за ступню, провёл острием кинжала по ноге юноши, с благоговением глядя на расходившуюся под напором лезвия кожу, на начинающую выступать кровь. Ранка была довольно глубокой, кинжал очень острым. Сначала Вольфганг не почувствовал боли, но когда Сальери провёл вторую полосу рядом с предыдущей, а затем — поистине издевательство! — зачем-то налил на рану нещадно защипавшую плоть перекись водорода, он громко вздохнул, почти застонал, не видя смысла сдерживаться. — Вы поняли, что с вашим даром вам надо быть серьёзнее? — Нет! — упрямо замотал головой Вольфганг, зная, что поплатится за это, но не желая сдаваться. — В твоём понимании серьёзность — ключ к успеху и обитель гения, которого ты придумал себе сам, но ты не прав, Сальери. Я уверен, что Господь, которым ты нагло прикрываешься, мучая меня, любит ярких личностей, индивидуальностей, а не биороботов. Не существует модели гения! Я не сменю свои яркие пиджаки и куртки на чёрно-белое одеяние! Я не перестану высмеивать человеческие страсти. Я не перестану шутить и смеяться, ведь Господь точно должен ценить юмор, так как жизнь без смеха и веселья — это Ад. — Я знал, что с тобой будет непросто, — улыбнулся Сальери. — Но это хорошо. Так даже интереснее. Должен предупредить: я остановлюсь только тогда, когда ты потеряешь сознание. — За моё сознание не беспокойся, может, лучше пойдёшь и найдёшь свой потерянный рассудок? — нервно усмехнулся Моцарт, за что поплатился ещё одной раной, к его несчастью, лишь третьей из многих, что будут нанесены ему этим вечером.