Однажды в Австрии...

      Сейчас бы выпить чашечку кофе со сливками. Нет, не чашечку, а чашку, объёмом этак в поллитра. Кинуть туда ложки три сахара, сделать бутерброды со сливочным маслом и красной рыбой, можно и шоколадку с собой захватить. Со всем этим добром, невзирая на добродушное ворчание мамы — опять вся постель в крошках! — завернуться в огромный флисовый плед и включить какой-нибудь старый добрый фильм типа «Римских каникул». И болезнь как рукой снимет — есть такие болезни, лечить которые надо уютом.       Есть и другие болезни, коими Моцарт болел, к его сожалению, чаще, чем следовало бы. Воспоминания о них были почти такими же неприятными, как и они сами. Собственно, как таковых воспоминаний не было: отрывки неприятных снов с преобладанием мерзких насекомых, в которые по чьей-то злой воле превращались любимые ноты, темнота, бред, далёкие голоса врачей, обеспокоенные голоса родителей, резь в горле и страстное желание выпить воды, но при мыслях о воде подкатывает мучительная тошнота. Каждая клеточка тела вопит о пощаде, вибрирует не так, как должна — настоящий хаос, выражающийся в неописуемой боли, боли не острой, скорее, тупой и продолжительной, кажущейся вечной. Во снах — режущая слух какофония звуков, дисгармония, отражающаяся на состоянии физического тела. Или наоборот — неважно, лишь бы прошло побыстрее, быстрее, быстрее! И болезнь проходила, гармония снова становилась полновластной хозяйкой Вольфганга. Он не уставал благодарить провидение за то, что родился в веке, когда так развита медицина и так профессиональны врачи. И не думал он, что есть чувство (после любви, конечно) лучше, чем выздоровление после тяжёлой, пусть даже и непродолжительной болезни.       Оказывается, есть. И чувство это — чувство свободы и, одновременно, безопасности. Да, сейчас бы вылечиться уютом от этих многочисленных порезов. Впрочем, тело заживёт, а вот остальное… Что там говорил Сальери? Кровь связана с душой? Порезами его самый близкий враг украсил не только его тело. Вольфганг критически окинул взглядом своё худощавое тело в небольшом зеркале. Словно нарочно мучая себя, посчитал порезы. Одиннадцать. На груди, руках, ключицах, ногах. Мелкие, неглубокие, обработанные йодом, теперь уже почти смытым водой. Что же, раны, нанесённые полубезумным конкурентом, действительно истязавшим его до потери сознания, коснулись не только тела, но и души. При воспоминании о мучениях Вольфганг хотел биться головой о стену, бить себя по щекам, чтобы не думать об этом, забыть эти унизительные и страшные моменты. Антонио, конечно, удалось довести пленника до слёз и мольб о пощаде, за что Моцарт не переставал корить себя, но кто бы сдержался на его месте? Палец проскользил по короткому косому порезу слева, кажется, на этом порезе, как казалось Моцарту, глубиной он был едва ли не до ребра, он впервые начал умолять Сальери прекратить. А тот легко провёл губами по скуле, словно даря невесомый поцелуй, и потребовал пообещать, что Вольфганг изменит своё поведение. Конечно, давать обещание поехавшему крышей человеку не значит, что обещание надо выполнять. Однако это было бы равносильно капитуляции, признание власти Сальери над ним, чего Вольфганг даже в мыслях и понарошку допускать не хотел, да и не мог дать обещание, которое не сможет выполнить. Даже безумцу. Вольфганг невольно всхлипнул, обхватил себя руками. Горячий душ лишь немного успокоил и отвлёк его, а теперь — снова в неизвестность. Машинально вытирая волосы пушистым полотенцем мужчина надел халат и покинул ванную комнату, с досадой ощущая, что все порезы саднят, а некоторые даже кровоточат, потревоженные жёстким ворсом мочалки. — Чёрт, да когда это всё уже закончится! — в сердцах заорал несчастный Вольфганг, бросая полотенце на кресло.       Он бы удивился, если бы узнал, что сегодня спасение может быть как никогда близко. — Добрый день фрау Моцарт, — печально выдохнул дежурный служащий территориального подразделения полиции Вены. Печально — потому что осознавал, что сегодня ему придётся утешать несчастную жену взбалмошной медийной личности — этого таинственно исчезнувшего Вольфганга Моцарта. Конечно, можно было бы просто откреститься, мол, работы по горло, однако после общественного резонанса, вызванного журналистами и внимания к ситуации самой дирекции федеральной полиции Вены, он не мог просто отправить женщину обратно, сказав, что розыск не дал результатов. Да и какие могут быть результаты, лишь после суток поисков? — Здравствуйте, — тихо и быстро произнесла девушка. — Я могу поговорить с инспектором подразделения? Представив, как много добрых слов на высоких тонах может сказать инспектор за то, что дежурный за красивые глаза отвлёк его от работы, вынудив принимать и утешать несчастную женщину, служащий поёжился. — Фрау Моцарт, розыск пока не принёс никаких результатов, — начал он. — Я знаю, — так же быстро и тихо проговорила женщина. — И я здесь для того, чтобы хоть немного изменить положение дел. У меня есть информация, которая может помочь расследованию. — Я правильно понял, что вы хотите, чтобы мы провели обыск у герра Сальери? — непонимающе переспросил Констанцию инспектор Ганс Хейзен. — Ни в коем случае, я ни в чём… Может, просто опросить его… У меня ведь нет прямых доказательств того, что он причастен к исчезновению Вольфганга! — девушка, прежде спокойная и уверенная, теперь едва сдерживала свою природную эмоциональность. — В общем, как я уже сказала, у синьора Сальери были причины ненавидеть Вольфи, и мне показалось странным, что именно у него я нашла пачку сигарет, которые принадлежали мужу, это точно они, посмотрите, Вольфи сам нарисовал на пачке ключ соль, а я пририсовала солнышко… — Да, я это уже услышал, зачем повторять ещё раз, — потёр переносицу инспектор. — Не думаете, что он действительно подобрал их? — Не такой человек герр Сальери, чтобы поднимать с земли сигареты, в этом то и странность! — Вы уверены, что хорошо его знаете? — Он типичный чистоплюй. Несколько месяцев назад, на благотворительном вечере, я… О мой Бог, как я раньше не догадалась!       Констанция вдруг вскочила, едва не опрокинув стул. Ганс едва успел схватить накренившийся стакан с водой, собираясь уже выговаривать Констанции, но не смог и слова вставить. — Посмотрите на неё! — Констанция почти под нос тыкала ему пачкой «Vogue» — Посмотрите, видите?! Пачка совершенно сухая, сигареты внутри сухие, нет никаких разводов от воды! В тот день был жуткий ливень, если бы Сальери действительно нашёл сигареты на улице, они были бы совершенно мокрыми! — А с чего вы решили, что он нашёл их не до ливня? — инспектор всё-таки прислушался, но всё ещё был настроен очень скептично. Констанция заметно сникла, сияющий взгляд потух. Инспектору было искренне жаль девушку, но ничего, кроме продолжения разговора, он предложить ей не мог. — Герр не рассказывал, где конкретно нашёл её? — Сказал, что на улице, рядом с театром… Это такое растяжимое понятие! А я была так взволнована, что, идиотка такая, и не догадалась отвести меня к месту, где он их нашёл! — Не переживайте, в любом случае, мы опросим герра Сальери. Мы бы и так стали опрашивать всех работников театра, присутствовавших в день исчезновения герра Моцарта. — Присутствовавших… Я только что вспомнила, ведь у Сальери в тот день не должно было быть репетиций, у них с Вольфи определённые дни у каждого. Вам не кажется это странным? — В любом случае, скоро всё прояснится. А это, — кивнул он на пачку — отдадите дежурному, оформим, в случае чего будем использовать как вещественное доказательство. — Увидев, как при слове «в случае чего» искривилось лицо девушки, инспектор поспешил её успокоить, как ему показалось, лучшим своим способом. — Не переживайте, Фрау Моцарт, мы делаем всё возможное, чтобы найти вашего герра Моцарта. Сказать честно, я и вовсе верю, что это одна из… простите за откровенность, одна из очередных эксцентричных выходок вашего супруга, ну, как в газетах пишут, из песни слова не выкинешь… — И вы туда же! Господи, меня же опять стерегут эти журналисты, хоть из дома не выходи! — Она обречённо махнула рукой в сторону окна. Да уж, ей не позавидуешь… Инспектор содрогнулся, представив, что к нему проявляют такое внимание. Человеком себя не чувствуешь — какой-то бездушной картинкой ощущаешь. Как кому-то вообще это может нравиться? Инспектор ещё раз окинул взглядом надевающую огромные солнечные очки Констанцию — а скрывались под ними красные от слёз глаза — и спросил напоследок: — И всё-таки, почему вы вспомнили о том, что герр как вы выразились «чистоплюй» и связали это с дождём? — Ах, это… На том вечере ветром у его жены унесло шейный платок, а он не стал его поднимать, сказал, что купит новый, потому что на тот налипла влажная земля. Вот я и вспомнила о дожде. Испектор попрощался с Констанцией, в очередной раз усмехнулся женской логике и набрал номер прокуратуры. Оснований для возбуждения дела всё же нет, и привлекать судебного следователя не стоит, однако, для проверки гражданина, тем более иностранного, требуется санкция. Именно в прокуратуре у Сальери были хорошие связи, которыми он на днях хвастался Моцарту, и однажды им предстояло сыграть свою роль, хоть и не так скоро, как это может показаться.       Тем временем Антонио Сальери в растерянности глядел на вещи своего пленника. Отключённый телефон с предусмотрительно вынутыми и уничтоженными в камине сим-картами, красный плащ известного бренда — не пожалел же денег на такую ерунду, хотя, говорят, в долгах! — зажигалку и коробочку с мятной жевательной резинкой. Следовало бы избавиться от них. Конечно, обыск у него проводить никто не будет, а если даже и будут, то точно не внезапный: невозможно придумать основание. Однако, рисковать не стоит. Если композитор и хотел отпустить своего пленника, то точно не в ближайшее время. Вещи под аккомпанемент грустного вздоха — хоть какая-то связующая ниточка с Гением была! — отправились в чёрный непрозрачный пакет.       Сальери несколько минут провозился с небольшим, но довольно тяжёлым книжным шкафом. За шкафом была квадратной формы выемка, скрытая за замаскированной обоями же дверцы без ручки: с первого взгляда и не увидишь. Тем более её надёжно скрывал шкаф, в силу дизайнерских причуд внешне выглядевший очень внушительно. Этот тайник был тут расположен неспроста, и порой лежали в нём вещи пострашнее, чем вещи похищенного человека. Однако, о тех временах, вещах и событиях Сальери предпочитал не вспоминать: пронесло и ладно. Но чтоб ещё раз он связался с итальянской мафией! В момент, когда композитор ставил шкаф на место, до его слуха донёсся звонок мобильного телефона. Часто ли бывает так, что чувствуешь, что звонит кто-то важный, или сообщить что-то важное? Если бы Сальери задали этот вопрос он ответил бы, что постоянно. Чувствуешь, что надо как можно скорее взять трубку, и вроде бы всё нормально, спокоен и сосредоточен, но пока идёшь, сердце почему-то отстукивает стаккато, а руки могут немного дрожать. Увидев, кто ему звонит, Сальери тут же понял, что Констанция таки добралась до полиции — а что ещё от неё было ожидать? Не совсем же глупая, в конце-концов… — Добрый день, твой звонок такая неожиданность! — умело сыграл удивление Сальери. — Я могу быть чем-то полезен? — Привет, — ответили на другом конце провода. — Да тут мелочи, однако сказать стоит: у нас санкцию на твой допрос запросили. По вопросу исчезновения Моцарта, наверняка ты слышал. — Ещё бы не слышать, — довольно усмехнулся Сальери. В этот момент нереально приятно было осознавать, что человек, которого ищет вся Вена, Австрия и Интерпол скоро в розыск объявит, сейчас молча страдает совсем близко. — И о чём меня хотят спросить, мне интересно? — Ерундовина, из-за вещички, которую притащила в полицию его жена. Зачем ты эту хрень вообще поднял? Тебя теперь при неблагоприятных обстоятельствах и подозревать могут начать. — Но ведь не подозревают? — Да кому это вообще надо? Всем же понятно, что пиар такой. Типа пропал, неожиданно появился, охи-ахи… — Наверное, и следствие для проформы ведётся? — Да какое следствие? Его вообще не ведётся, против кого дело возбуждать? Ладно, в газетах и так полно всякой информации, а у меня работы ещё полнее. Будь в курсе и не тушуйся, позвонила, чтобы не волновался. По почте тебе, скорее всего, «приглашение» пришлют, но с опросом могут и в дом заявиться.       Распрощавшись с бывшей ученицей мужчина стал думать, что говорить полиции. Из разговора он извлёк только то, что благодаря стараниям журналистов и Розенберга никто пока всерьёз не воспринимает исчезновение Моцарта, что его изрядно успокоило и подкинуло в голову идеи похуже, чем игры с кинжалом. Но ещё не время, пусть пока Вольфганг залижет старые раны… Что касается разговора с полицией — тут всё проще. Констанции он сказал, что нашёл пачку рядом с театром. Это может быть, например, та же курилка. Вот и скажет, что нашёл их там. И покажет, если потребуется. Какого хрена этот Моцарт вообще курит? Он вдруг остро почувствовал раздражение на младшего коллегу. Одни проблемы из-за его скверного характера и скверных привычек!       Человек со скверным характером и скверными привычками чувствовал себя прескверно.       Сам Амадей признавался в том, что хуже всего одно: теперь он действительно стал бояться Сальери, а значит, стал зависим от него. Стал более слабым и более уязвимым. Если раньше Вольфганг ощущал некую толику власти над похитителем и даже не мог допустить такого жестокого физического издевательства над собой, то теперь со всей ясностью представлял, на что способен Антонио. Мужчина даже не мог сказать, что хуже — стоять на коленях и говорить о своих услугах или стоять на коленях, пока тебя мучают и требуют отказаться буквально от себя самого, от своей личности, убеждений! И шаги ниже этажом заставляли его нервы трепетать. Вольфганг даже слышал, что Сальери говорил по телефону, но увы, каменная кладка сохранила разговор втайне от посторонних. — Соберись, тряпка, — сказал он любимую фразу Констанции. — Соберись и подумай, как отсюда выбраться.       Подумать ему опять не дал Сальери, так некстати постучавшийся в дверь, прежде чем её открыть — создаёт иллюзию свободы, что ли…       Вольфганг сжался на кресле, едва только фигура похитителя показалась в дверном проёме, отвёл взгляд, мысленно молясь, чтобы не выдать своего страха и чтобы Сальери не вздумал опять над ним издеваться.       Похититель тем временем залюбовался своей жертвой. В кресле у окна с решёткой хрупкий юноша в банном халате до лодыжек, с растрёпанными светлыми волосами, отведённым взглядом выглядел очень нежно и невинно. Очень непохоже на Моцарта, очень похоже на его музыку, как показалось Сальери. Эта невинность не позволяла Антонио реализовать свои желания, но очень возбуждала. И если бы Моцарт сейчас принялся сквернословить, сопротивляться и попытался бы сбежать — Антонио точно не сдержался бы. Композитор даже подумал, а не спровоцировать ли сопротивление и ярость? Правда, шишка на затылке и гематома на скуле говорили однозначное «нет».       Да и не за этим пришёл сюда итальянец. Антонио долго боролся с собой, но всё же признал, что с «наказанием» был явный перебор, и доверительные отношения такими темпами точно не построить. А он, как оказалось, хотел именно доверительных отношений, да и в целом нуждался в любви. Но принимать её он хотел от того Вольфганга, которого нарисовал в своём воображении: от чистого сердцем и душой Гения, восхваляющего его, Сальери, за то, что тот избавил его от мирских страстей. — Вольфганг, как ты? Ты ведь сердишься на меня? «Я, тебя, чёрт подери, боюсь.» Вольфганг не ответил, но вскоре в ужасе замер, так как услышал шаги в свою сторону. — Не подходи, — почти выкрикнул он, резко оборачиваясь.       Сальери, поднял обе руки, словно показывая, что пришёл с миром и без оружия. Остановился в паре шагов от кресла. Он выглядел виноватым. Амадею бросился в глаза синяк на скуле — дома Сальери мог позволить себе не маскировать его. И ведь можно же было назвать его красивым мужчиной, несмотря на этот синяк. Живой умный взгляд, несмотря на безумие, так, похоже, и плещущееся в его душе, красивые губы, которые, как успел убедиться Вольфганг, могли дарить очень страстные поцелуи, непривычно тёмные волосы, наверняка побывавшие в руках умелого стилиста, гармоничные черты лица. Амадей был эстетом, и на внешность Сальери он мог проще говоря «залипнуть». И почему такая внешность досталась человеку с таким характером? И почему этот характер так хочется познать? Честное слово, как мотылёк на огонь. Вольфганг отметил, что слишком задержал взгляд на своём враге, нарочито презрительно фыркнул и отошёл к окну. — Пришёл кровушки моей попить? — Вольфганг, нам надо поговорить… — О, а то я тебе, пока ты меня кромсал, не это же говорил! — воспоминания захлестнули его. — Какая же ты… — Не найдя подходящих слов мужчина шумно выдохнул и одарил уничижающим взглядом. — Я хотел помочь тебе, но теперь п-понимаю, что так… было… нельзя, — красноречие вдруг стало отказывать ему и Сальери жалел, что не продумал ход разговора заранее. Впрочем, что тут продумаешь? Неизвестно, куда этого Моцарта занесёт. Решив не тревожить воспоминания, Антонио решил перейти собственно к теме разговора. — Я тут вспомнил, что у меня есть стол для бильярда, мы могли бы сыграть сегодня вечером партию, — заискивающе проговорил Сальери, прекрасно знающий всё о привычках и интересах своего пленника, в том числе и о пристрастии к игре в бильярд. — М-м-м, надеюсь, ты не привяжешь меня к столу и не изобьёшь кием. Хотя о чём это я? В любом случае — нет. По возможности не контактируй со мной, ладно? Что я должен сделать, чтобы ты простил меня? — перебил его излияния Антонио. — Дай-ка подумать, такой вопрос сложный… Может… Отпустить?! — страх постепенно отступал перед таким Антонио Сальери. Страх отступал перед Сальери с умоляющим, беззлобным взглядом, опущенными плечами. Такого мужчину Вольфгангу было искренне жаль, и он даже на практике начинал познавать причины возникавшего у похищенных людей Стокгольмского синдрома. — Я отпущу тебя, но спустя некоторое время и на своих условиях, — тихо, но твёрдо сказал Сальери, словно гипнотизируя взглядом свои ботинки. — Я могу сбежать, не забывай об этом, — прошипел Вольфганг, садясь в кресло напротив Сальери. — Ты уже пытался, и помнишь, чем всё кончилось. Так вот, не забывай об этом, — парировал итальянец.       Вольфганг замер, не зная, что на это ответить. Не матом. Юноша покраснел от гнева, от того, что похититель допускает мысль о его бессилии. О том же, что сам Моцарт несколько минут назад называл себя бессильным вовсе забылось. Обычная реакция, пожалуй: говорить о собственных слабостях самому себе проще, чем слышать это от других. А воспоминание об истязаниях, когда Амадей полностью зависел от похитителя, умолял прекратить и плакал, не прибавляли уверенности в собственных душевных силах. Сомневаться в себе Вольфганг терпеть не мог и на корню пресекал мысли о том, что он чего-то не может. Он не может сбежать? И не сможет, если будет так думать. Амадей снова окинул взглядом итальянца, с надеждой глядящего на него. «Да вот же он, мой ключик, — мелькнула мысль у Моцарта, — Ведь с самого начала было понятно, что ему элементарно нужно моё внимание. Например, когда я играю, подчеркнём, для него, на фортепиано, он не трогает меня. Сальери психует, когда я сопротивляюсь, потому что он жуткий собственник, даже музыку мою, судя по всему, он хочет подчинить, подчинив себе меня. Я ему должен принадлежать больше, чем самому себе. Хочешь моего внимания, Антонио Сальери? Моей дружбы? Что же, ты всё это получишь. А когда расслабишься, тогда то я и применю свои способности импровизировать в полной красе». — Когда ты хотел сыграть в бильярд?