Однажды в Австрии...

Дневник Сальери, запись №1 Сегодня, 14 февраля 2018 года, исполненный горестью и ненавистью к малолетнему паршивцу и всей этой жизни я начинаю свой дневник. Нет сил держать в себе эту боль и чувства. Моцарт опять меня обидел! Сейчас я сижу в туалете Бургеатра и вытираю слёзы туалетной бумагой. Судьба моя, зачем ты рвёшь на куски мою душу, как лев рвёт лань? Мне так горько и больно, мне хочется излить всю мою боль вместе с кровью, но я забыл свой любимый кинжальчик в кабинете. Опозоренный и осмеянный опрометью бросился в единственное место, где меня никто не тревожит… Зато я взял с собой тетрадку и ручку, а потому я в подробностях опишу всю мою несчастную жизнь… Нет, я тогда до пенсии тут просижу. Стоп, у меня нет пенсии. До седых волос тут просижу, короче. Начну с Моцарта, точнее, что такого плохого сделал Моцарт. Итак, дата говорит сама за себя! Сегодня, в день всех влюблённых, я зашёл в свой кабинет и увидел букет розовых роз и конверт… Я бы подумал, что это шутка какой-то из актрис, если бы не потрясающая соната, написанная в мою честь! Она была в этом конверте. Отсутствие сонатного аллегро тоже говорило само за себя. (Хотя, и так было понятно, что это от Амадея, потому что в театре всего три композитора, один из них в отпуске, второй я, а третий Моцарт). В любом случае я так расчувствовался, что глаза заслезились. Я долго боялся прочитать приложенную записку, написанную рукой того, кого я ненавижу и обожаю уже два года. «Наверное, он наконец-то решил подружиться со мной. Нет, даже так: он решился признаться мне в чувствах! Наконец нашим ссорам конец! Конечно же, издевательства этого почти что ребёнка были не что иное, как увлечение мной! Амадей, я всё прощу, только давай больше не будем враждовать!» Я сыграл на рояле сонату (почти не завидовал!), выпил виски, помечтал, порефлексировал, снова сыграл сонату (совсем не завидовал!!), поплакал от эмоций (я вообще не плачу, только из-за Моцарта, правда-правда!!!) и выпил виски, а потом, наконец, решился прочитать записку… Вот её содержание. «Дорогой коллега Антонио С.! Вы ничуть не хуже меня знаете, каким я бываю невыносимым типом. Однако, если бы Вы знали ещё и причину, по которой я так себя веду, Вы стали бы снисходительнее ко мне. Если хотите её узнать, приходите в обеденный перерыв в гримёрку номер 12. С надеждой, В.М.» Моё сердце засветилось. Я был исполнен таким всепрощением к Моцарту и его прежним выходкам! Благодать снизошла на меня. Ради этого момента я готов был перетерпеть от Вольфганга сотни его глупых шуток. Тот, кем я так восхищался, испытывает ко мне нежные чувства! Иначе зачем бы он стал посылать цветы и сонату? Боже, какой же великий дар ты сделал своему несчастному рабу Антонио! Следующие полчаса я укладывал чёлку, красил глаза и изжевал пачку мятной жевательной резинки. Погуглил даже, как лучше целоваться с мужчиной. Нашёл только гетеро-советы. Ненароком вспомнил, что я женат, и что он тоже. Стало немного стыдно, но ненадолго. Прорепетировал, как буду говорить, что испытываю к Вольфгангу далеко не ненависть, а обратные чувства, около 150 раз. «Неважно, что кто-то может это осудить, – думал я, – важно, что наши чувства искренни и взаимны, всё остальное – чепуха». Я был готов к долгому разговору по душам с Амадеем, но если он сразу же признается в своих чувствах, о, я так же готов был показать ему самую настоящую итальянскую страсть! В полдень, томимый надеждой, дрожащий от нахлынувших чувств (Каким волшебным всё казалось! Как будто смотрю романтический фильм!) я собрался с силами и постучал в гримёрку. Услышал голос, но не разобрал слов. Хотя, к чему эти слова, любовь их не требует. Я унял бешено бьющееся сердце, открыл дверь и решительно вошёл… Сначала я не понял, что случилось. Как будто я прыгнул с вышки в бассейн. Прыгнул, и стал тонуть в хохоте, каких-то хлопках, меня оглушал шум, глаза застлало… Это были ебаные розовые блёстки. Целое блять ведро чёртовых розовых блёсток опрокинулось на мой любимый тотал блэк-лук, как только я зашёл в гримёрку. Ненавижу розовый. Ненавижу блёстки. НЕНАВИЖУ ЭТУ ДОВОЛЬНУЮ РОЖУ МОЦАРТААА! Я стоял и даже не знал, что делать. Сейчас же уйти? Плакать? Ругаться? Смеяться вместе с половиной театра, уплетающими пирожные сидя прямо на полу? Я был в шоке, стал робко отряхиваться. Новый взрыв хохота. Я посмотрел в глаза этим злым людям и обмер. У многих из них были хлопушки, они и хлопали, когда я зашёл. МЕНЯ СНИМАЛИ НА СМАРТФОНЫ. Катарина Кавальери вела прямой эфир и громко комментировала происходящее. Так-то, дорогой дневник, теперь я буду звезда соцсетей. Гримёрка утопала в розовом цвете. Воздушные шары, блестящие розовые гирлянды, конфетти, короче, это было бы моим адом, если бы не куча сладостей. В центре этой вакханалии был Моцарт. На нём была шляпка с перьями (ПЕТУХ! ПАВЛИН!) и его любимый леопардовый камзол (ШЛЮШКА!). «Сальери, присоединяйтесь к нашему празднику!» – бодренько мяукнул он, и, подхватив меня под локоть, вытащил в середину комнаты. Я, опустив глаза в пол, едва сдерживал дрожащие губы. В горле стоял ком, сердце в прямом смысле щемило от боли. Я поверил ему. Я поверил в чудо, в любовь, во что-то светлое поверил. И я всё ещё отказывался верить в происходящий пиздец. Я моргнул, но ужасная картина не исчезла. Певцы катались по полу от хохота, актрисы пищали, Лоренцо быстро сделал селфи со мной, отряхнул от блёсток чёлку. «Если я заговорю – мой голос будет дрожать, надломится, все всё поймут». Потому я молчал и лишь зло смотрел на это радостное розовощёкое личико Гения. А он смотрел на меня. Глаза его лучились озорством, дерзостью, а в уголке губ был розовый крем от торта. Узрев наш молчаливый диалог, публика замерла в ожидании. – Что вы хотели этим сказать, Моцарт? – строго спросил я, приложив все оставшиеся усилия, лишь бы голос не дрогнул. В носу щипало и чесалось. И это не только из-за гадских блёсток. – Я рад, что герр Сальери почтил нас своим присутствием, давайте похлопаем ему! – проигнорировал меня он. Моцарт смеялся и картинно хлопал в ладоши. Зрители поддержали его. А как его не поддерживать? С тех пор, как он появился в театре, он имеет по меньшей мере с десяток тех, кто готов его поддержать. И я бы тоже хотел быть в их числе… Нет, не так. Я хотел быть для него особенным. Я ненавижу его за одно своё желание, за то, что потерял покой, потерял контроль, начинаю терять себя самого. Каждая фраза Моцарта врезалась мне в память и теперь причиняет боль. – Почему вы такой серьёзный? У вас непереносимость атмосферы праздника и смеха? Или аллергия на блёстки? – он сочувствующе похлопал меня по щеке. Я чихнул, и тут легли все. Конечно, я хотел уйти, потому что сдерживать горькие слёзы и желание отвесить Моцарту пощёчину, становилось сдерживать всё труднее. Эта музыкально-блёсточная фея удержала меня за руку. – Герр Сальери, это же просто шутка! – С чувствами нельзя шутить! – выдавил я из себя, но голос у меня сел, от сдерживаемых слёз болело горло и словно были подрезаны голосовые связки. Он, похоже, не услышал. – Герр Сальери грустит, а ну-ка, быстро подарили ему валентинки! – и мне в руки начали совать дурацкие открыточки и маленькие плюшевые игрушки в форме сердечек, на меня посыпались поздравления и пожелания любви. Любви. Кому вообще нужна моя любовь? Всем нужна лишь музыка, а Моцарту так и вовсе нужно лишь моё унижение. Клянусь, однажды я унижу его настолько, что даже когда мальчишка будет в ногах у меня ползать, то будет думать, что это повышение. Моя голова кружилась, звенело в ушах. Я уже не ощущал себя в реальности. Так надеялся, что сплю, просто сплю. Пустой шум этих размалёванных чудиков угнетал мою тонкую душевную организацию. Но я не мог показать слёзы или слабость. – Вы действительно невыносимый тип, Моцарт! – закричал я так громко, как только смог. Шум стих. Я вплотную подошёл к нагло ухмыляющемуся мальчишке. – Будьте же добры ответить, по какой причине вы ведёте себя… так? Зачем написали записку? Зачем розы и композиция? – Причина – развеселить мрачного герра Сальери. Ну правда, как ещё вы пришли бы на нашу вечеринку? – захлопал глазками он. – Вы же такой серьё-ёзный! – Моцарт сделал лицо кирпичом, нахмурил брови и изобразил мою походку. Новый взрыв хохота, новый его триумф, новое моё унижение. – Вас сюда мог привести только серьёзный разговор. Но я хотел, чтобы вы тоже повеселились. Согласитесь, весело же! – Не весело, – сказал я, и в оглушающей тишине начал рвать открытки. Несколько минут я терзал несчастные картонки, и никто за это время не вымолвил ни слова. Моцарт как-то странно смотрел на меня, наверное, выдумывал новое издевательство. Дорогой мой, с этого дня я буду коллекционировать издевательства для тебя в этом дневнике. – Повеселились? – прошипел я, оглядывая притихших артистов. – Я запомнил всех, кто был в этой комнате. Я напишу докладную на каждого из вас за то, что вы… да хотя бы распиваете спиртное в рабочее время в середине недели! – на столе стояло несколько початых бутылок клубничного ликёра. Конечно, не буду я писать никаких докладных. Ну, только если действительно засвечусь в Интернете. Я никогда не забуду, как пошёл к двери, уже предвкушая, как буду несколько часов рыдать в одиночестве, а за моей спиной раздался взрыв хохота, ещё более издевательский и громкий, чем обычно. Я обернулся и заметил Моцарта, видимо, снова пародировавшего меня. – Герр Сальери, а вы можете прямо здесь написать докладную? – сказал он с придыханием. – Этот сладкий запах авторитарной власти, ах, можете ещё наказать нас! Прямо здесь закормить пирожными до полусмерти и обсыпать блёстками с головы до ног, связать руки ленточками от воздушных шаров и мишурой… А меня вообще в ссылку отправьте! В Диснейлэнд. В общем, даже уйти я не смог с достоинством. Хлопнув в сердцах дверью, я всхлипнул, но этот тихий звук подавил гадкий гогот из-за двери. Если у кого-то вроде Моцарта день Влюблённых ассоциируется с розовым цветом и смехом, то у меня ассоциации с чёрным цветом и унижениями. Должен признать, сегодня было далеко не самое обидное издевательство, а подвергаюсь я им еженедельно, так что толк знаю. До скорой встречи, дневник, я уверен, мы прощаемся ненадолго. Моцарт резко захлопнул тетрадку. – Это же песец, это же песец, это же песец, – шептал он, глядя в одну точку. Точкой являлся чёрно-белый дневник, отброшенный от греха подальше. – Я ведь не знал. Я ведь думал, что ему вообще по барабану. Оправдывайся, не оправдывайся, а нервы он, судя по всему, потрепал Сальери серьёзно. Честно признаться, Вольфганг даже не помнил подробности того дня. Сколько ещё раз за полтора года он довёл Антонио до слёз? «Конечно, он сам виноват. Он слишком серьёзно относится к жизни, в этом его проблема… Но как я мог быть так слеп! Очевидно же, что он принимает всё близко к сердцу. Я его довёл... Кажется, теперь я не удивлён тому, что он меня похитил». Ему не давала покоя несколько смятая бумага и расплывшиеся чернила ручки на прочитанной записи. Известно, отчего так бывает. Вообще-то, было смешно. Читая, Моцарт то хихикал, то становился серьёзным. Сама по себе ситуация не было скверной, если не учитывать чувства Сальери. А они у него, ну надо же, были. Вроде бы, это должно быть смешно. Но отчего же так грустно? Моцарт задумчиво глядел на дневник. Ему было совестно. Совестно за то, что без разрешения вломился в душу несчастного человека, стыдно было, что доводил его, порой даже с вредными умыслами. «Он сам мне вредил!» – попытался оправдать себя Вольфганг, но потерпел поражение. Что касается ментального здоровья, в этом Сальери ему уступает, и как он раньше этого не понял? У Антонио своя правда, и Моцарт поступил в ней, мягко выражаясь, нехорошо. «Своя правда? Нет, я и в самом деле поиздевался над ним,» – одёрнул Вольфганг себя. Объективно говоря, он допускал возможность, что Сальери обидится, но не воспринимал это всерьёз. Не казался герр Сальери чувствительным человеком. В последнюю очередь Вольфганг подумал бы о том, что шутки задевают Антонио настолько, что он может реально расстраиваться и переживать. «В тот день я хотел подразнить его этими розами, частью сонаты, запиской, словно подсознательно догадывался о каких-то чувствах. А «представлением» в гримёрке очередной раз доказать артистам, какой Вольфганг Амадеус Моцарт забавный, бесстрашный, даже средоточие строгости и мрачности герра Сальери может превратить в блестящую картинку,» – вспоминал Вольфганг. – Я просто хотел его внимания, он раздражал меня одним своим мрачным напыщенным видом, – сказал он дневнику. Тот предсказуемо молчал. – Не буду пока тебя читать, и так тошно, – вздохнул Вольфганг, поднимаясь с пола. Глупо было оправдывать себя: в тот день о чувствах Антонио он думал куда меньше, чем о своих. Он действительно его обидел, хоть сознательно и не преследовал такой цели. Несмотря на то, что прочитанное сподвигало к размышлениям, Вольфганг решил повременить с этим безусловно увлекательным мыслительным процессом. Всем известны такие моменты, когда хочется выпасть из реальности, просто час-другой потупить в одну точку, но ситуация не располагает отвлекаться даже на десять минут. Это была именно такая ситуация. Моцарту надо было спрятать яд, что-то сделать с ключом и скрыть дневник, а потом постараться без лишних эмоций отстаивать свою честь и доброе имя в компании маститых преступников. *** Герр Руоззи читал газету и ел вишнёвую булочку. На первой полосе, как всегда, был Моцарт, и это устроило бы герра, не будь новость такой пугающе-безнадёжной. С гораздо больше радостью он прочитал бы об очередном успехе своего старого знакомого, а не о том, что его тело не найдено. «Тело не найдено»… Как будто Вольфганг уже умер. Герр Руоззи сделал глоток крепкого чая. Вздохнул, по-простецки почесал затылок. Он не любил тревожиться о том, что его никак не касалось, но не помнить юношу и его невесту Констанцию, что в своё время заказали ему обручальные кольца, он тоже не мог. Моцарты запали ему в душу. Яркой и счастливой была, и даст Бог будет, эта парочка. Такие люди не только творят, но и вдохновляют, и взрывной энергией этих молодых людей были вдохновлены несколько творений герра Руоззи. Смартфон засиял лавандовым светом. Герр тут же поднял трубку. Его лицо оживилось. Мужчина вышел на лоджию, дабы поговорить со своим собеседником наедине. Спустя несколько минут он вернулся, и уведомил горничную о том, что сегодня у них будут два гостя. *** К дому герра Сальери тоже приближались два гостя. Правда, незваных, и вообще это были гостьи. До окраины города они доехали на такси, а дальше решили идти пешком. Идти было недалеко, судя по информации, полученной Констанс, всего-то около трёх километров. – Что ты говоришь сделала в Фейсбуке? – переспросила Констанция у Наннерль. – Отложенную публикацию о том, куда мы пошли и с какой целью. Если с нами что-то случится, у меня не получится её удалить, а значит запись автоматически опубликуется на моей страничке в определённое время. Потом полиция будет знать, куда ехать, – объяснила девушка. – Ты правда думаешь, что всё так опасно? Это же герр Сальери, максимум, что он может, это тихо змеючить, – пожала плечами Констанция. – Даже если он нас увидит, не пристрелит же. И не закроет в каком-нибудь подвале. – Ты просто пытаешься убедить себя в том, что мы в безопасности, но тебе так же страшновато, как и мне, – вздохнула Наннерль и зябко поёжилась, хотя на улице и была самая что ни на есть летняя погода. Лишь воздух, гонимый со стороны Альп, становился прохладным свежим ветром. Наннерль начала рассматривать горы. На первый взгляд дикие, первобытные, безлюдные, но она точно знала, какая жизнь там кипит что зимой, что летом. Впрочем, сейчас всего семь утра, так что людей там пока сравнительно немного. В детстве, в коротких перерывах между турами, всей семьёй они ездили в долину Циллерталь… Всей семьёй. Воспоминание о почившей матери горько отозвалось в сердце Наннерль. Если отец потеряет ещё и Вольфганга, то, пожалуй, ему самому недолго останется. «Отставить эти мысли!» – приказала себе Мария-Анна. С негативом и пессимизмом, с упавшим духом и ожиданием худшего далеко не уйдёшь: они будут губить изнутри, и, сосредоточив всё внимание лишь на них, не увидишь шанс, упустишь ценную возможность. – О чём ты задумалась? – тихо спросила Констанс. – Мы уже близко, верно? Думаю о том, как проникнуть в дом Сальери. – Мы же хотели притвориться, что заблудились. – Ага, так он нам и поверил. Мне кажется, ему лучше вообще не показываться на глаза. Эх, у нас опять нет никакого плана, мы снова придумываем всё на ходу! – В прошлый раз результат был неплох. – Констанс отломила веточку каштана и стала ей размахивать. «Как ребёнок, честное слово. Да и в прошлый раз только я работала, а она стояла с умным видом у двери, и даже не могла нормально сыграть взрослую женщину!» Наннерль подавила глухое раздражение. Сейчас ссориться – последнее дело и вообще худшее, что можно сделать. – Так как с фрау Сальери говорила ты, то сегодня герра я возьму на себя, – словно услышав мысли Наннерль продолжила Констанция. – Вот так совпадение, жена Моцарта просто взяла и случайно оказалась около дома его главного конкурента и предполагаемого похитителя, очень правдоподобно, – не смогла сдержать смешка Мария-Анна. – Ох, Наннерль, – Констанция вдруг замерла. Мария-Анна тоже остановилась, тревожно огляделась по сторонам. – Нет, смотри туда! – взяв за плечи Наннерль, Констанция указала куда-то вдаль. – Судя по всему, это и есть его дом. Видишь вон тот, двухэтажный, с зелёной крышей? Между теми двумя дубами. – Вижу, – на фоне лазурного неба теперь виднелся острый уголок тёмно-зелёной черепичной крыши. – Ты что, правда просто возьмёшь и придёшь туда? Нельзя просто так взять и… – Нет, конечно же, – пожала плечами Констанс. – Я же говорю, герра Сальери беру на себя, отвлекаю его разговором о Вольфганге, уж поговорить со мной он не откажется. А ты тем временем перелезешь через забор, который наверняка там есть, и сиганёшь в дом. Там максимум один охранник будет. Наннерль аж воздухом подавилась. – Нормально придумано, – откашлялась она. – Но мне кажется, я немного не похожа на секретную агентку на задании. Вот совсем блять не похожа я, Констанция! – Да ладно, не ругайся, – примирительно подняла руки Констанс. – Зато выглядишь как фем-версия Джеймса Бонда. В стиле милитари. Фем-версия Джеймса Бонда разъярённо взирала на жену своего брата. – Ладно-ладно, не злись, сделаем, как скажешь ты, – улыбнулась Констанция. – Тем более, мы же полагаемся на удачу. – Знаешь, мне кажется, нам хватит полагаться на удачу. Надо придумать нормальный план и уже тогда прийти сюда, – тяжело вздохнула Наннерль. – Пока у нас из оружия только газовые баллончики, а мозгов вообще нет. Давай сейчас просто разведаем обстановку и придём сюда вечером. Констанция нехотя, но согласилась, и девушки пошли разведывать обстановку. *** Яд Вольфганг спрятал в неприглядном месте. Зато никто не догадается. В бачки от унитаза редко кто заглядывает, если заглядывает вообще. С дневником было немного сложнее. Вольфганг стоял посреди комнаты, решая, куда спрятать то, что вообще-то следовало уничтожить. Он невольно думал о том, почему Сальери говорил об опасности информации, содержащейся в дневнике. Но сильнее всего терзали его мысли о чувствах, которые Антонио испытывал к нему. Вполне возможно, что и до сих пор испытывает. Он с сомнением поглядел на гладкую обложку. Может, прочитать хотя бы последние записи, чтобы всё прояснить? Моцарт потянулся было открыть тетрадку, но в дверь раздался громкий стук. Юноша в панике заметался по комнате. Не успев придумать ничего лучше, он сунул дневник под матрас, и, взъерошив волосы, отворил дверь. – Хорошо, что ты уже не спишь, – буркнул Адриано, входя в комнату. – И вам доброго утра, – фыркнул Вольфганг. Он боялся этого человека пожалуй больше, чем его сына, и чем шантажиста-манипулятора Балтассаре. – Чего изволите? – Чего изволю? Изволю, чтобы ты, сучёныш, не приближался к моему сыну, – огорошил Вольфганга Адриано. А затем ещё и толкнул в грудь, да так, что бедный обескураженный Амадей отлетел к стене. – Да я бы и рад, он сам ко мне лезет! – с горькой обидой выкрикнул он в ответ. – Зачем вы со мной говорите, говорите с ним! При чём тут вообще я?! – Ты будишь в нём воспоминания, которые должны навсегда исчезнуть, – зло сказал мужчина, приближаясь к Моцарту. Тот начал потихоньку отодвигаться к двери. Мало ли, что этому неуравновешенному придёт в голову… – Я что, виноват в том, что существую?! Да мне плевать на вашего сына и его воспоминания, мне бы свою жизнь сохранить! – Не сохранишь, – сухо сказал Адриано, внимательно рассматривая Моцарта. У Вольфганга сердце пропустило удар. Ему только что пригрозили убийством?! – Ч-что? – только выдавил он, в шоке взирая на мужчину. То ему говорят, что не убьют, то прямо говорят, что он не сохранит свою жизнь… – Не сохранишь, если он тобой увлечётся, – пояснил Адриано. – Не хочу, чтобы мой сын вырос извращенцем. Вольфганг вообще уже перестал понимать, что происходит. Кажется, Адриано было всё равно, что Калисто собирался вытворять с Вольфгангом в один злополучный день. Над шутками о поцелуйчиках он только смеялся. Более того, они с Балтассаре втянули двадцатилетнего парня в крупное преступление. Не факт, что это первый раз происходит, так какого же ляда итальянец стал заботиться о морально-нравственном воспитании? – То есть вы втягиваете парня в преступление, можете спокойно позволить ему изнасиловать меня, но не хотите, чтобы он испытывал ко мне тёплые чувства? Так что ли? В вашем понимание извращение – это светлые чувства? – Светлые чувства к лицу своего же пола, – выплюнул Адриано. – Должен сказать, что он их ко мне все равно не испытывает, а уж я к нему тем более. Однако я до глубины души поражён тому, что в вашем понимании извращение – это сердечная привязанность, пусть и к лицу своего пола, а не насилие над личностью, – не сдержался Вольфганг. Неужели Адриано банально ревнует? К его изумлению, догадка была близка к истине. – Мне абсолютно плевать, с кем и как он трахается, лишь бы был доволен, но как ты сказал «сердечную привязанность» он может испытывать только к одному мужчине – к своему отцу, то есть ко мне, – снисходительно пояснил Адриано. «Вот и самый больной извращенец в этой итальянской компашке, – понял Вольфганг. – Сказать ему что ли, что Калисто о нём даже говорить не желает? Мне становится жаль парня, с подобным отношением отца неудивительно, что он вырос таким негодяем». – Вы что же, даже дружить ему ни с кем не позволяете? – изумлённо спросил Амадей. – Ты что, веришь в дружбу?! – захохотал Адриано. – Ты безумец, если веришь в неё. – Сочту за комплимент, – ответил Вольфганг. Теперь он с ещё большим презрением смотрел на бандита. Тот, похоже, это заметил. – Не думай, что гениальность является твоей бронёй. За наглость твоё милое личико в любом случае может украсить пара шрамов, – прорычал мафиози, для убедительности ударив кулаком в стену, совсем рядом с головой Вольфганга. «Таким ударом и череп можно проломить,» – содрогнулся Вольфганг. Да что же тут за собрание больных на голову?! – Я ведь не могу сказать: «Калисто, я запрещаю тебе помышлять о дружбе или чем-то большем со мной»! – крикнул Моцарт, уже всерьёз опасаясь за своё здоровье. Может быть, кто-нибудь услышит его крик и избавит от общества этого психа. – И не надо, – продолжал последний. – Просто не попадайся ему на глаза и не провоцируй. – А с чего вы вообще решили, что он что-то чувствует ко мне? Он вам сказал? – постепенно страх отступал, и теперь Вольфганга занимал этот вопрос. – Он ничего не говорил, но я понял, – коротко и неясно ответил Адриано. Маленькие глаза с презрением и ненавистью смотрели на вжавшегося в стену Моцарта. «Ну, он хотя бы убить меня хочет, а не трахнуть, как Антонио и Калисто,» – вздохнул про себя Моцарт, а вслух лишь коротко усмехнулся. – Я так понял, это всё, что вы хотели сказать? Тогда извольте оставить меня, у меня тут композиция… придумывается, – кивнул он на стол с бумагой для записи нот и синтезатор, стоявший неподалёку от окна. Лицо Адриано выражало борьбу между желанием надавить на волю Моцарта и напугать его, и желанием сказать что-то ещё. Со стороны казалось, что он хочет в туалет. – Марш на кухню, – наконец сказал он. – Завтрак на столе, ваше высочество. А потом поможешь нам искать ключ. – Какой-такой ключ? – живо заинтересовался Моцарт, делая вид, что первый раз слышит о предмете. Он уже понял, что столь необходимая мафии вещь лежит прямо сейчас в его кармане. – Балтассаре не говорил тебе? Впрочем, неважно. Ты в любом случае можешь быть полезен, – протянул Адриано, направляясь к двери. – Объясним тебе после завтрака. *** – Наконец-то, где вы так долго? – спросил Балтассаре, намазывая джем на тост. Моцарт заметил, что за столом были только Антонио и старший мафиози. То ли Калисто не желал составить компанию, то ли ушёл раньше. Антонио встревоженно взглянул на бледного Моцарта, и это не укрылось от последнего. Музыкант скорее отвёл глаза и сел за стол. Ему казалось, что по одному взгляду Сальери может понять о том, что он не выполнил просьбу. Да ещё и дневник почитал, чужой, вот ведь подлость. – Нашли общие темы для разговора, – уклончиво ответил Адриано. – Кстати, парень даже не в курсе, что нам здесь нужно. – Я объяснил ему только то, кем мы являемся, – пожал плечами Балтассаре. – Вольфганг такой нежный, он едва в обморок не упал, когда я лишь намекнул о том, что случится, если он не будет слушаться нас. После такого потрясения ему нужно было отдохнуть. Ты отдохнул? Моцарт, всё это время молча сидевший и с трудом принимающий то, что о нём говорят, как о вещи, да ещё и в третьем лице отчасти, кивнул. Юный композитор отвлекался лишь тем, что про себя повторял теорию музыки. Его сильно удручало то, что он не мог быть самим собой в этой ситуации. Ни посмеяться, ни пошутить, ни настоять на своём. Он был полностью зависим от этих людей. Вольфганг с тоской посмотрел на кофе и кусочек штруделя, и его затошнило от одного вида еды. «На первой ступени образуется большой мажорный септаккорд, на второй ступени малый уменьшенный септаккорд,» – сглотнув ком в горле начал твердить он про себя. – Что ты такой грустный, улыбнись, – продолжал Балтассаре. «Даже улыбаться я должен не по своей воле, вот здорово,» – Вольфганг горько вздохнул и неестественно, слабо улыбнулся, явно давая понять, что притворяется. – Глупенький, он всё ещё боится, что мы заставим его отказаться от «нормальной» жизни. Антонио, объясни на досуге своему коллеге, какие преимущества даёт сотрудничество с нами. Ты слышишь меня? – Объясню, – коротко ответил Антонио, уставившись взглядом в стол. Он совсем немного «опережал» Вольфганга по статусу, а потому ощущал себя практически таким же несчастным и зависимым. – Вольфганг, почему ты ничего не ешь? Тебе нужны силы. «Кадансовым называется тонический квартсекстаккорд…» – Такого хилого не спасёт чашечка кофе… «…Он предшествует доминантовой гармонии…» – Боже, да он сейчас расплачется. «…Он есть в моей сонате ля мажор». – Вольфганг, вернись в реальность. – Я не хочу, – прошептал юноша одними губами. – Чего ты не хочешь? – Вольфганг поднял глаза и увидел, что все кроме него уже позавтракали. Антонио бросил на него полный сочувствия взгляд. «Не хочу вас видеть, не хочу здесь находиться, не хочу возвращаться в вашу чёртову реальность!!!» – Не хочу есть, – превозмогая боль в горле сказал Вольфганг. – В таком состоянии он нам не поможет, – вздохнул Балтассаре. – Он же вот-вот в обморок упадёт. Вольфганг и правда очень хотел бы упасть в обморок. Ещё больше он хотел бы, чтобы к нему вернулась его дерзость и бравада, чтобы он не чувствовал себя проигравшим и побеждённым. Он хотел бы чувствовать себя героем, бесстрашным и гордым героем в окружении врагов, он был бы не против даже героической смерти. Но являлся он лишь молодым измученным человеком двадцати трёх лет в кругу преступников, рассматривающих его только как средство для достижения своих целей. Гениальным молодым человеком, но только музыкой не вытащишь себя из такой переделки. Никаких сил строить из себя супергероя у Амадея уже не осталось. «Впрочем, зачем это мне притворяться героем? У меня сейчас только две цели: спрятать ключ и сбежать отсюда». – Я не хочу есть, но я хочу вам помочь, – сказал Вольфганг, внезапно озарённый одной идеей. – Вы же отпустите меня, если то, что вы ищите, будет найдено? – К семье – отпустим, но согласись, ты же не думал, что на этом всё закончится? Впрочем, меня радует твой энтузиазм, – улыбнулся мафиози. Чувствуя на себе вопрошающий и непонимающий взгляд Антонио, Моцарт посмотрел в глаза Балтассаре. – Что мне надо делать? – Надо искать эту вещь… – Балтассаре достал из кармана пиджака бумажник, а из бумажника извлёк небольшую, пять на пять сантиметров, картинку. На картинке был изображён тот самый ключ, что был сейчас у Моцарта. Вольфганг этому даже не удивился, лишь убедился в том, что действует в нужном направлении. – Зачем он вам? – вращая в руках фотокарточку спросил Моцарт, надеясь, что мафиози будут с ним хоть немного откровенны. – Всего лишь взять то, что нам нужно, – уклончиво ответил Балтассаре. – Обещаю, никто не погибнет во время нашего дела. – Не давал бы ты пустых обещаний, Балтассаре, – оборвал мужчину Адриано. – Никогда не знаешь, кого придётся убить. Странное предчувствие охватило Вольфганга при этих словах. Его передёрнуло. – Какой ты чувствительный. Нельзя так открыто показывать свои слабости, – тут же принялся поучать музыканта Балтассаре. – Где вы его уже искали? – проигнорировал совет Вольфганг. – И где хотите искать? – Какая разница, где искали? Там его нет. Искать будем в этом доме, – ответил ему Адриано. – На твоём месте я бы занялся делом, а не задавал лишних вопросов. Вольфганг проигнорировал и этот выпад. – Я почти уверен в том, что ключ не в доме, – сказал он. – Я бы поискал его в саду. Там много мест, где его можно спрятать. Фонтан, беседка, декорации. – Может, ещё и в клумбах пороешься? – Может и пороюсь, – снизошёл до ответа Адриано Вольфганг. – Зерно здравого смысла здесь есть, – Антонио, похоже, начал догадываться, что хочет сделать Вольфганг. Моцарт с благодарностью посмотрел на него. – Может, Амадей хотя бы мельком пройдётся по тем местам, которые зимой не засыпает снегом? Конечно, Винсент не стал бы прятать ключ в клумбе. Он мог положить его под доску в беседке, так как фонтан не работает, в одну из труб... – Как-то слишком неправдоподобно, – нахмурился Балтассаре. – Слишком сложно, вычурно. – Да плевать, пусть хоть что-то делает, – выдохнул Адриано. – Иди уже, но действуй быстро. Моцарт тут же вскочил и направился к двери. Он уже было облегчённо вздохнул, как его остановил голос Балтассаре. – Стой. Сперва нужна одна небольшая формальность. – Что нужно? – почти одновременно спросили Вольфганг и Антонио. – Всего лишь проверить, не берёшь ли ты с собой мобильный телефон. Вдруг у тебя достанет глупости и смелости сообщить обо всём происходящем властям. Если телефон у тебя с собой – будь добр, выложи на стол. – Но у меня нет с собой телефона, – на одном дыхании протараторил Моцарт. – Я обыщу его, – поняв, к чему клонит мафиози, вызвался Антонио. «Ну конечно, ты-то не упустишь шанс меня облапать,» – со странной смесью досады и благодарности подумал Вольфганг. Он уже было приготовился ощутить на себе руки Антонио, который, конечно же, спрятанный в кармане ключ проигнорирует, но тут… – Что-то я не доверяю тебе, Сальери, – холодно сказал Балтассаре. – Адриано, обыщи его. Прости, Вольфганг, но на первых порах это необходимо. – Да я карманы готов вывернуть! – Вольфганг очень убедительно сыграл оскорблённого в лучших чувствах человека, поскольку адреналин переполнял его настолько, что кололо кончики пальцев. Не дожидаясь приближения мафиози, Вольфганг потянулся обеими руками в карманы. Нащупав в одном из них ключик, он крепко зажал его в кулаке и кончиками пальцев вывернул карманы. – Видите, пусто, – с укором сказал он. – Не надо унижать меня обыском. – Гордый, честный. Я тебе верю, иди, – махнул рукой Балтассаре, и Вольфганг степенно вышел, хотя ему хотелось пулей выскочил за дверь. Лишь за дверью, когда его больше никто не видел, он дал волю обуревавшим его чувствам, и, задыхаясь, побежал. Он даже не знал, куда бежит и с какой целью. Домашняя обувь, что была на нём, намокла от росистой травы. Вольфганг плюнул на это, остановился, упал на колени. Он жадно вдыхал свежий воздух, наполненный запахом цветущих в июне трав. Наконец-то он один. Наконец-то есть хотя бы иллюзия свободы. Травинки щекотали его руки, бессильно повисшие вдоль тела. Щекотали, словно напоминая, что он жив, что битва не кончилась, что надо продолжать жить и бороться. У Вольфганга кружилась голова. Он поднял взгляд, увидел Альпы. «Как только выберусь отсюда, поеду с Констанс на курорт,» – пообещал он себе. Даже приближающаяся премьера собственной оперы его уже мало волновала. Хотелось отдохнуть от всех и от всего, даже от музыки. Временами он ненавидел свою гениальность, ведь за неё нёс такую огромную ответственность, которая по плечу далеко не каждому. Юноша всё ещё стоял на коленях, закрыв глаза и подставляя лицо лёгкому ветру и ласковым солнечным лучам. Он слушал пение птиц, шелест листвы, и ему казалось, что он находится вне времени и пространства. Мысли стали ленивыми, замедленными. Кажется, он хотел спрятать в саду ключ… Да, точно, закопать его в землю. Мафия его не найдёт, разочаруется и уедет восвояси. Но ещё хотя бы минуточку постоять наедине с самим собой, получить хоть немного сил от природы, которую так любил, от этого прекрасного и жестокого мира! Он совершенно не был готов услышать голоса сестры и жены. Но он их услышал, и сначала даже подумал, что начались галлюцинации. С трудом и без особой надежды он открыл глаза. – Вольфганг! Вольфганг! Вольфганг! – всего в десятке метров от него был забор, через прутья которого тянула к нему руки заплаканная Констанция. Рядом стояла Наннерль, тоже готовая расплакаться. – Господи, – прошептал Вольфганг. Он моргнул. Пошатываясь, встал, пошёл, а затем стремительно побежал к забору. Девушки схватили его за руки, что-то говорили, едва не кричали, обливались слезами. Казалось, что решётчатый забор вот-вот сломается под их напором. Вольфганг наконец взял себя в руки. – Я люблю вас, я так люблю вас, – заполошным голосом шептал он, глядя в лица девушек так, словно хотел запомнить каждую чёрту навеки. – Как вы нашли меня, как?! – Мы поняли, что Сальери похитил т-тебя, – выдавила со всхлипом Констанция. – Ничего Вольфи, теперь всё кончено, всё хорошо, мы сейчас вызовем полицию! Ты в безопасности! – О нет, – в ужасе прошептал Вольфганг. – Я пока ещё не в безопасности. Это вы в опасности. Наннерль, Констанс, тут всё оказалось сложнее, чем можно подумать. Сальери не такой уж плохой и вообще жертва обстоятельств, полицию вызывать нельзя, иначе убить могут и его, и меня. – Что ты такое говоришь? – побледнела Наннерль. – Пожалуйста, Вольфганг, просто переберись через забор и беги с нами! – И зачем ты покрасил волосы? – Констанс, это долгая история, я всё вам расскажу, – тараторил Вольфганг, не забыв поцеловать руки девушек. – Умоляю, бегите отсюда и найдите человека, которому принадлежит вот это, – он в который раз за день вынул из кармана ключик и сунул его в руку опешившей Констанции. – Можете не искать, а просто выкинуть его. Но против владельца готовится преступление, и было бы неплохо его предотвратить, – щебетал Моцарт, молясь, чтобы никто из мафиози не вышел сейчас в сад. – Ты что, под веществами? – с ужасом спросила Наннерль. – Я вообще не понимаю, что ты говоришь. Это против твоей свободы совершено преступление! Всё, я вызываю полицию. – Стой! – отчаянная мольба в голосе Амадея была столь явной, что набирающая номер Наннерль замерла. – Вы можете мне не верить, но этот дом нашпигован итальянской мафией, и только появись тут полиция, как нас с Антонио возьмут в заложники, а то и убьют. Они уже убили охранника Антонио. – Господи, – прошептала Констанция, целуя прохладные руки супруга. – Вольфганг, как хочешь, но ты должен бежать отсюда. Обходя вокруг дома, мы заметили беседку, если ты заберёшься на крышу, то просто спрыгнешь по другую сторону забора. Пожалуйста, любимый, бежим скорее! «Я хочу, я отчаянно хочу бежать отсюда. Я не знаю, что меня останавливает. Нет, знаю. Антонио. Совесть. Я не могу его бросить! Что бы он ни делал со мной, в этом есть и моя вина тоже, в прошлом. Оставить его сейчас… И что же я сделаю дальше? Заявлю в полицию? Его убьют. Странно, что я так не хочу, чтобы он исчезал из моей жизни». – Если я побегу с вами, вы тоже окажетесь в опасности, – вздохнул Вольфганг. Он нервно оглянулся на дом. – Втроём мы будем двигаться медленнее, будем заметнее. Это опасно. И… я не могу бросить Сальери. Он безумец, но он пытался спасти меня. – А сначала похитил! Вольфганг, он преступник, а у тебя Стокгольмский синдром! Одумайся! – прошипела Наннерль, раздражённая таким упрямством. – Это вы одумайтесь, глупые! Здесь мафия, вы вообще знаете это слово? Они мне угрожали, как вам пальцы будут отрезать! С удовлетворением отметив, что девушки притихли, он продолжил, стараясь говорить как можно быстрее и понятнее. – Констанс, помнишь ювелира Руоззи, у которого мы заказывали наши кольца? – Вольфганг быстро снял с пальца обручальное колечко и протянул его кивнувшей в знак согласия Констанции. – Наши кольца единственные в своём роде. Пускай ювелир подтвердит подлинность кольца, а ты подтвердишь им подлинность своего рассказа какой-нибудь службе… Ну, которая не действует скоропалительно, не разбираюсь я в нашей юстиции. Сюда нельзя приезжать с сиренами и мигалками, надо действовать тихо, понимаешь? – Мы понимаем тебя, Вольфганг, – кивнула заплаканная Констанция. Наннерль успокаивающе обняла её за плечи. – Мы сделаем всё как можно скорее, Амадей. – И ключ покажите ювелиру, – решил Моцарт. – Говорят, в нём есть какой-то крошечный секрет, возможно, он сможет найти его, да и наверняка знает всех именитых ювелиров Европы. Девушки согласно закивали. – Может быть, вам с Антонио удастся сбежать? Мы могли бы прийти вечером, – умоляюще сложила ручки Констанция. – Нет. Не удастся, – твёрдо ответил Вольфганг. – Это опытные преступники, их не провести. Даже сейчас мне чудом удалось выбраться в сад. Я люблю вас, бегите. Со мной всё будет в порядке. Ещё всхлипывающую Констанцию Наннерль почти оттащила от Вольфганга. Тот и сам едва не плакал, глядя на удаляющиеся фигуры девушек. Дрожа от переполнявшего его волнения, Моцарт медленно направился в сторону дома. «По крайней мере, ключ в безопасности, преступление не совершится, правоохранительные органы скоро будут знать обо всей этой ситуации и спасут нас, а я… А я так хочу наконец отключиться,» – подумал он, и без чувств упал на землю.