Однажды в Австрии...

Сознание начало возвращаться к Вольфгангу задолго до того, как он открыл глаза. Можно сказать, он проснулся с закрытыми глазами и открывать их пока не имел ни малейшего желания. Болела затёкшая шея, и он слабо покачал головой из стороны в сторону, пытаясь расслабить мышцы. Вслед за физическим дискомфортом пришёл психологический: Моцарт почувствовал себя в опасности, разум потребовал восстановить в памяти последние события. «Констанция и Наннерль всё знают, ключ мафии не достанется, меня скоро спасут,» — как мантру повторил он несколько раз про себя и открыл глаза. Первое, что ему бросилось в них… А ничего ему не бросилось, поскольку его окружала темнота. Мышцы шеи все ещё жестоко ныли: видимо, он долго находился в одном положении. Вольфганг потянулся их размять и сначала даже не понял, почему не может поднять руку. А когда понял, тихо заскулил от ужаса: руки, как, впрочем, и ноги, были в лучших традициях плохих историй привязаны к ножкам и ручкам кресла. — Нет-нет-нет-нет, плохой день, отвратительный день, — справедливо отметил он, в недоумении и смятении дёргая руками. Некоторое время Вольфганг наивно пытался растянуть толстые верёвки, чтобы освободиться, а когда понял, что не получится, в панике забился. Моцарт всхлипывал, чувствуя, как ему становится катастрофически не хватать воздуха. Он часто дышал, все ещё ничего не видя перед собой. Лишь верёвки издевательски светлели в темноте. Вольфганг почувствовал, как начали дрожать губы. — Солнышко, ну зачем так волноваться? — опалил вдруг ухо шёпот. От неожиданности Моцарт вскрикнул, дёрнулся так, что едва не упал вместе с креслицем. — Если ты оказался связанным, то расслабься и подготовься подчиняться правилам того, кто связал тебя. — И какие же правила у тебя… Калисто? — перевёл дыхание Вольфганг, узнав голос итальянца. — Что ты от меня потребуешь? Отдаться тебе? Какого чёрта ты вообще связал меня? Что происходит? — Т-ш-ш, — палец юноши легко прикоснулся к губам Вольфганга, повелевая замолчать. В этот раз Моцарт решил не перечить и замолчал, ожидая объяснений. Палец одобрительно погладил его губы и вскоре исчез. — Не поверишь, но я не хочу, чтобы ты мне отдавался по принуждению. Мне нужно кое-что другое. Кажется, ты любишь загадки… угадаешь? — Я даже не понимаю, почему я связан, где Антонио, что происходит, и почему я вечно влипаю во всякое дерьмо! У меня голова совсем другим забита, ещё загадок твоих сраных не хватало, хренов ты Сфинкс, — прошипел Вольфганг с досадой. — Дело твоё, — равнодушно ответил Калисто. – Тогда отвечу тебе прямо: мне нужно, чтобы ты отравил Антонио Сальери. Моцарт расхохотался и долго не мог остановиться. — Да ты совсем рехнулся, придурок, — нервно всхлипывая прошептал он на одном дыхании, чувствуя, как голова вновь идёт кругом. — Какого чёрта мне убивать его? — Разве я говорил о смерти? Отравить можно и не насмерть, глупенький ты композитор, — промурлыкал парень, и к вящему неудовольствию Вольфганга погладил последнего по голове и начал играть волосами. — Значит, ты отказываешься? — Ты что, ожидал, что я соглашусь?! Калисто, проще получить гражданство Швейцарии, сойти за своего в Японии и перевоспитать тебя мудака, чем добровольно согласиться причинить вред человеку, который тебе… который мне ничего плохого не сделал, — осёкся Вольфганг, сам не понимая, почему вдруг чуть не сказал «который тебе дорог». «Плохое он мне конечно сделал, но я его уже простил,» — добавил композитор уже про себя. — Нет так нет, твоё дело. — Класс, тогда будь так добр развязать меня. Я конечно понимаю, у всех свои фетиши, но мне руки беречь надо — я музыкант. И нервы беречь надо, я не железный, — почти прорычал последнее предложение он, вновь отчаянно дёрнувшись в путах. — Сейчас, прелесть моя, не нервничай лишний раз. — Воздух всколыхнулся от движения небольшой фигуры. Вольфганг всё ещё не мог поверить, что всё оказалось так просто, но Калисто, неведомым образом без источника света, и впрямь ослаблял узлы на верёвке, которой была привязана левая рука. Внезапно он остановился. — Ах! Совсем забыл сказать тебе кое-что важное, — наигранно печально протянул он, вновь отходя в сторону. — Мда, я был наивен, когда подумал, что всё будет так просто, — тяжело вздохнул Вольфганг. — И что ты хочешь мне сказать? Как тяжко в двадцать лет принадлежать преступным кланам? — М-м-м, тебе это понравится, — сладко пропел итальянец. Моцарт был уверен, что он растягивает и губы в своей хищной улыбке в этот момент. Ему стало жутко. И он вдруг понял всё, ещё до того, как Калисто высказался. — Забыл сказать, что если ты сейчас же не пообещаешь отравить Антонио, мне придётся рассказать твой секретик. Твой и тех двух милашек, что разговаривали с тобой через ограду сада. — Я ни с кем не говорил, — прошептал Вольфганг, чувствуя, как его охватывает жуткий холод. — Я так и знал, что ты забудешь, дурашка, поэтому сделал фотографии, — в следующую секунду Моцарта быстро чмокнули в щёку, и не успел он возмутиться, как его ослепил резко включенный экран смартфона. Проморгавшись и увидевши часть фотографии, Моцарт уже даже не оцепенел от ужаса, он просто мысленно выстрелил себе в голову и покинул этот бренный мир. Фотография была сделана откуда-то сверху, видимо, со второго этажа дома. Его, Моцарта, было видно лишь со спины, тогда как заплаканные и счастливые лица Констанции и Наннерль разглядеть было очень просто. Они держались за руки, все трое. Детали было видно настолько хорошо, что Вольфганг тупо отметил, что в его собственных волосах запутался какой-то отпавший белый цветочек, у Констанции на плече сидит бабочка, а у Наннерль на ветровке значок с пеликаном и разводы туши на руке. — Как видишь, связать тебя было попросту необходимо: если ты предал нас, а ты наверняка предал, рассказав обо всём произошедшем этим девчонкам, тебя придётся допросить. И, по-моему, чтобы успешно допросить человека, надо его хорошенько зафиксировать. — Послушай, нельзя предать того, кому не был верен, это правило старо как жизнь, — проговорил Вольфганг, восстанавливая сбитое дыхание. — И ничего я не сказал этим девушкам, это были просто туристки, которые увидели и узнали меня. Я всего лишь их успокоил, велел даже не заявлять в полицию. Я ведь не лгу, слышишь! — Слышу, но мне все равно. И не будь глупцом: я уже знаю, кто эти девушки. Иначе играть с тобой было бы не так интересно, — последние слова он прошептал на ухо, а затем отошёл, судя по всему к двери, очертания которой уже начинал различать Моцарт, и холодно продолжил. — У твоей жены и сестры такие красивые, запоминающиеся лица. Какой большой минус быть публичной личностью или её родственником — непременно найдутся твои фотографии. Хотя бы парочка. Как тебе не повезло, что я заранее изучил всю твою родню. Вольфганг, плотно сжав губы и стараясь не допускать даже мысли о том, чтобы слабовольно не начать со слезами на глазах молить Калисто о пощаде, молчал. — Я правильно понял, что ты не скажешь об этом другим мафиози, если я пообещаю отравить Антонио? — проглотив ком в горле сказал он. — Ты ж моя умница, — обрадованно ответил голос. — Да, вот тебе такой непростой моральный выбор: поставить под удар свою семью ради сохранения своих принципов и несчастного Антонио, или отравить Сальери, может насмерть, а может и нет, откуда я знаю, насколько силён тот яд. В любом случае, если ты соглашаешься, я буду нем как рыба, а красавицы будут в безопасности. — Ты чудовище, — простонал Вольфганг и решил отчаянно тянуть время. — Почему ты так ненавидишь Антонио, зачем мне делать с ним что-то плохое? — Может быть, в качестве мести за то, что он сделал с тобой? Почему после всего, что он вытворял, ты испытываешь к нему симпатию? Или даже… О Мадонна, любовь?! Моцарт почувствовал, как по щекам быстро скатились две крупные слезы. Он редко чувствовал то самое ощущение, когда словно щемит сердце, болит, и эта боль поднимается выше, к горлу, становится комком, распирает изнутри и так хочется отчаянно кричать, ведь крик единственное, что можно позволить себе в безвыходной ситуации. Сейчас он ярче чем обычно ощущал эту боль. Но крик застрял у него в горле. — Я даю тебе на размышление целую минуту, Вольфганг. Либо ты соглашаешься, и я лично слежу за выполнением твоего обещания, либо ты молчишь и тогда я иду к Адриано и всё-всё ему рассказываю. Но я должен сказать о последствиях: на этих куколок откроется охота. Кто знает, о чём ты успел им сказать. А если окажется, что они знают слишком много? Ведь тогда их придётся стереть с лица земли, какая жалость. Нет-нет, не скули, никто не будет их убивать. Такие красивые девушки — ценный ресурс. Ты понял, о чём я, да? Вот и славно. Минута пошла. Вольфганг знал, какой выбор считается правильным, он мог сделать его, но не хотел. Спустя всего миг он вдруг ясно осознал, что на самом деле выбора не существует. Темнота сгущалась и давила, издевательски крутилась перед зажмуренными в ужасе глазами секундная стрелка, по щекам катились слёзы, ныла шея. Крик наконец вырвался из горла, разрывая пространство… …Моцарт проснулся от собственного вопля. Он в ужасе подскочил на кровати, так стремительно, что закружилась голова. Вольфганг не был связан, только шея всё так же ныла. Теперь он хотя бы мог размять её… Жадно вдыхая воздух, дрожа всем телом, он огляделся и понял, что лежит всего лишь в своей комнате. Сквозь задёрнутые шторы пробивался яркий солнечный свет. На полу красовалась тень витой изящной решётки. Лицо Моцарта было залито слезами, и он поскорее утёр их краем тонкого пледа. — Я такими темпами однажды седым проснусь, — сказал Моцарт вслух. Дрожащими руками он провёл по волосам, несколько раз глубоко вздохнул, глядя в одну точку. Не то чтобы он верил в вещие сны, но этот… Этот казался ему дурным предзнаменованием. Как известно, подсознание обладает гораздо большей информацией, чем сознание. «Что если кто-то из мафии был свидетелем нашего разговора? Что если мне и в самом деле однажды придётся выбирать?» — думал он, и чем больше думал, тем тягостнее на душе ему становилось. В данной ситуации падать духом и унывать было наихудшим решением, потому Вольфганг отдал себе команду успокоиться и не думать о плохом. Кроме того, он здраво рассудил, что проблемы надо решать по мере их наступления. Приближать это самое наступление он не хотел, а лучшим способом избежать проблем, судя по всему, было периодическое падение в обморок в лучших традициях кисейных барышень. По-крайней мере, в данный момент никто его не тревожил и не донимал. «Интересно, кто нашёл меня и принёс сюда… А ещё интереснее, не видел ли кто-нибудь в самом деле, как я разговариваю с Наннерль и Констанс. Нет-нет-нет, не должны были. Мы говорили от силы три минуты, жизнь не может быть ко мне так жестока, чтобы за эти секунды кто-то нас увидел!» Пошатываясь от слабости, Моцарт подошёл к двери и проверил, заперта ли она. Дверь была не заперта, более того, рядом с тумбочкой у двери лежал белый прямоугольник. Судя по всему, это была записка. Опасаясь уже любых контактов с людьми, которые могут причинить ему вред, Вольфганг с внутренним трепетом раскрыл бумажку. Ничего страшного там не оказалось: уже по почерку Вольфганг понял, что написал её Антонио, а содержание и вовсе гласило, чтобы Моцарт в случае плохого самочувствия измерил давление и выпил некие таблетки, все необходимое для этих действий было положено в тумбочку. — Эх Антонио, я бы с большим удовольствием поговорил с тобой, — печально проговорил Амадей. Он вернулся к кровати и сел на неё, обхватив голову руками. «Может быть, я зря отказался бежать с Наннерль и Констанс? Но если бы что-то пошло не так, под ударом могли бы оказаться они. Нет, я всё сделал правильно. И я бы не простил самого себя, если бы бросил Сальери в этой гоп-компании. Ничего, осталось подождать совсем чуть-чуть,» — успокаивал он себя, даже не зная, что в силу многих обстоятельств всё сложится не так радужно, как может показаться на первый взгляд. *** Леопольд Моцарт не узнавал себя в зеркале. Живые глаза потухли, кожа казалось серой, и без того начавшие седеть волосы стали почти полностью седыми. Он напомнил самому себе дряхлого старика, хотя не прожил ещё даже полвека. — Леопольд, — тронул его за плечо герр Руоззи. — Я ведь не сказал «нет». Я всего лишь сказал, что не могу в данный конкретный момент помочь вам. — Это равносильно отказу, — процедил Леопольд, не отрывая глаз от зеркала. — Вы так сильно рассчитывали на мою помощь? — Никто кроме вас не имеет такого влияния в определённых кругах. Ходят слухи, что вы даже знаетесь с криминальными авторитетами, — последнюю фразу Леопольд произнёс нарочито дерзко, словно провоцируя оппонента на некие конкретные действия. Со своего измождённого лица, отражающегося в зеркале, он перевёл взгляд на глаза герра Руоззи, желая увидеть в них подтверждение своим словам. Однако выдержка его визави была железна. — Вы преувеличиваете, — на лице Руоззи не дрогнула ни одна мышца. — А слухи… Кому как не вам, герр Моцарт, знать, что слухи имеют отношение к реальности ровно такое же, как, скажем, ноты к химическим элементам. Вот о вас, например, ходят слухи, что вы ненавидите итальянцев. — И именно по этой причине слухам я хоть и немного, но верю, — резко повернулся лицом к мужчине Леопольд. — В слухах информация искажена, но в ней всегда есть крупица истины: я, например, недолюбливаю итальянцев. Честно вам признаюсь, недолюбливаю. И вас, герр Руоззи, тоже. — Потому что я наполовину итальянец? — улыбнулся мужчина. — Потому что вы могли бы мне помочь найти сына, но почему-то не хотите, — выплюнул Леопольд. — Помилуйте, герр Моцарт! Я не меньше вас хочу, чтобы Вольфганг нашёлся живым и здоровым. Но что я могу сделать за эти пару дней, что ещё буду в Вене? Леопольд не ответил. Он, опирающийся на трость, с которой в силу подорванного треволнениями здоровья вынужден был ходить, и герру Руоззи напомнил старика. Измученного и отчаявшегося. — Вы ведь не ожидали, что я непременно помогу вам, — осторожно сказал Руоззи. — Вы просто не можете сидеть сложа руки, делаете всё возможное, чтобы расследование сдвинулось с мёртвой точки. Я вас понимаю. Но человек слишком слаб, чтобы бороться с силами, которые ему неподвластны… — Неужели я должен смириться? — перебил его Леопольд. Голос Моцарта был тихим, но глаза грозно сверкнули в полумраке холла. — Кто я, чтобы решать, смиряться отцу с потерей сына или нет? Я лишь констатирую факты: есть вещи, которые вне нашей власти. — Но в вашей власти узнать обо всём происходившем в этом проклятом театре! В вашей власти узнать, кто был недоброжелателями моего сына, в вашей власти в конце концов связаться с власть имеющими, с теми, кто может помочь Вольфгангу! Это! В вашей! Власти! — в голосе Леопольда всё явственнее звучало горе. Горе и отчаянная толика надежды, но герр Руоззи прекрасно знал, что надежда здесь излишняя. — Я искренне сочувствую вам, герр Моцарт, — вздохнул Руоззи. — И у меня хватает сейчас проблем. Уже через пару дней мне придётся осваиваться в Новом Свете. Возможно, оттуда я смогу помочь вам, ведь связаться с власть имеющими, как вы выразились, людьми, можно на расстоянии. Сейчас я не могу показываться в обществе. — Дорог может быть каждый час, — прошептал Леопольд. — Герр Руоззи, я на всё готов. Готов заложить свой дом, продать всё, что имею, если вам нужны деньги. Скажите, что мне сделать, чтобы вы помогли моему сыну? Сегодня. А не через два дня. Сейчас. В другой ситуации герр Руоззи страшно оскорбился бы предложению о деньгах, но, скрепя сердце, в этот раз пропустил слова Леопольда мимо ушей. Всё-таки он понимал, насколько велико отчаяние отца Вольфганга Моцарта. В таком состоянии человек навряд ли может контролировать себя: это тот миг, когда цель начинает оправдывать средства. Однако, в данном случае герр не считал, что обладает хоть какими-то средствами, чтобы помочь Моцарту получить хотя бы зацепку о местонахождении сына. — Вам следует идти домой, герр Моцарт, — печально, но твёрдо ответил Руоззи. — Либо обратиться к другому человеку. Моцарт молчал, разглядывая узоры на восточном ковре, постеленном в холле. Его распирало от гнева, отчаяния и разочарования. Приятель Леопольда, Штейн, уверял, что Руоззи, последние месяцы нелюдимый и тихий, всё ещё может связаться с «нужными» людьми и если не помочь делом, то хотя бы ускорить поиски Моцарта-младшего. Леопольд возлагал большие надежды на итоги беседы. Однако, мужчины не проговорили и получаса. Ничего нового, кроме того, что герр Руоззи скоро навсегда покинет континент, Леопольд не узнал. Тогда он и Штейн собрались уходить: Моцарт, тем не менее задержался, уверенный, что наедине Руоззи будет более откровенным. Он с трудом признал, что ошибся. Надежда долго и жестоко ободряла его, заставляя грезить наяву и забывать о том, что в жизни управлять реальностью гораздо сложнее, чем может показаться. Не всё происходит по щелчку пальца, жизнь не фильм и не сказка со счастливым концом. Моцарт-старший знал это как никто другой. Он был ослеплён надеждами и про себя решил, что больше такой ошибки не повторит. Леопольд в самом деле собрался уйти: толку от разговора ровно ноль, да и Штейн наверняка заждался его в машине. — Прощайте, — сказал Моцарт-старший, наконец переборов в себе желание ответить колкостью. — Прощайте и удачно вам освоиться в Америке. — Не теряйте веру, герр Моцарт. Прощайте, — ответил герр Руоззи. Уже взявшийся было за ручку двери Леопольд на миг остановился. — Надеюсь, однажды я узнаю причину, по которой вы так спешно покидаете Австрию. И надеюсь, что однажды, когда вы окажетесь в ситуации, подобной моей… — Леопольд хотел мстительно добавить «вам так же ответят отказом и лишат последней надежды», но мудро решил, что ненависть лишь прибавит зла в этот и без того не слишком добрый мир. — Надеюсь, вам всё-таки помогут. *** Прошёл почти час, но ощущения после кошмарного сновидения всё ещё беспокоили Вольфганга. Юноша пытался отвлечься, но скоро бросил эту затею: единственным способом избавиться от наваждения было узнать, кто его нашёл в саду и мог ли кто-либо увидеть ту часть сада, в которой он разговаривал с девушками. Он нарисовал схему дома настолько точную, насколько вообще мог нарисовать, потому схема получилась мягко говоря минималистичной. Зато было понятно, откуда просматривается часть сада, где он упал в обморок: в конце коридора второго этажа было окно. На первом этаже была пара окон, одно из них, судя по всему, пропускало свет в один злополучный день один злополучный спортзал, в комнате напротив спортзала Моцарт не был, и предположить, что там, не мог. В любом случае он немного успокоился: маловероятно, что его могли заметить. Впрочем, комната Калисто находилась ближе к концу коридора, выходя из неё он мог посмотреть в окно… «Но тогда бы он уже угрожал, шантажировал меня, так что буду думать, что всё прошло хорошо, а пока надо отвлечься,» — вздохнул Моцарт про себя. Вольфганг начал чувствовать голод. Он порыскал в буфете и обнаружил пачку печенья. — Кокосовое, — удовлетворённо констатировал Моцарт и принялся уплетать печеньки. Аж за ушами трещало. Из-за этого треска он не услышал, как отворилась дверь в его комнату. — А как насчёт здоровой пищи? — спросил Антонио, про себя умиляясь открывшейся взгляду картине. Ну где ещё он мог увидеть Вольфганга Амадея Моцарта, хомячащего печенюшки за обе щеки и блаженно закатывающего глаза? Моцарт от неожиданности подавился и закашлялся. — Ну-ну осторожнее, а то скажут потом, что я тебя печеньем убил. — Антонио поставил поднос с фруктами, десертом и салатом на стол, а затем сел в кресло, не сводя взгляда с краснеющего и кашляющего Вольфганга. — Это была бы самая тупая смерть, которую можно себе вообразить, — выдохнул юноша, садясь рядом с Сальери. — Ничего не хочешь мне сказать? — Нет, ничего, — слегка напрягся Антонио, начав подозревать, что Моцарт всё-таки не уничтожил и успел почитать дневник. — А ты мне ничего не хочешь мне сказать? — Да в общем тоже нет, — слегка напрягся Амадей, подозревая, что, укладывая его бессознательную тушку на кровать, Антонио или кто-то другой мог нащупать дневник под тонким матрасом. — Ну раз нам нечего сказать, давай обедать, — указал на еду Сальери. — А мафия? — Ты хочешь с ними обедать?! — Не-е-е-ет, — покачал головой Вольфганг и попытался сделать кровожадное лицо. — Вот ими бы я пообедал… Ням! — И Моцарт сделал вид, что пытается цапнуть Сальери руками, что вызвало у последнего слабую улыбку. — Кто нашёл меня в саду? И когда? — спросил о самом насущном Моцарт, разрезая ножичком банан, который единственный из всех фруктов был не разрезан. Почему-то. — Я тебя нашёл, спустя ну… минут двадцать или чуть больше после того, как ты ушёл. Не волнуйся, вряд ли ты долго пролежал на холодной траве и успел простудиться. — Да я не из-за этого волнуюсь, — вздохнул Моцарт. Он наколол на кончик ножа помидорку-черри и — глубокомысленно на взгляд Антонио, но глуповато на взгляд любого другого человека — посмотрел на неё и съел прямо с ножа. — Только ты можешь есть банан и томат одновременно, извращение какое. — Кто бы тут об извращениях говорил! Моцарта даже обдало холодом. Он вспомнил о том, что Сальери не слишком-то адекватен и способен на другого рода извращения. Вольфганг поскорее убедил себя в том, что мужчина осознал свои ошибки и больше их не повторит. Он невольно отметил, что по некой причине идеализирует и оправдывает Антонио, и это ему не слишком понравилось. Так ведут себя те, кто слепо любят, так неужели и он, Вольфганг Амадей Моцарт, попал под раздачу? — Не боишься давать мне в руки острый ножик? — перевёл он тему. Ласково улыбнувшись, прищурил глаза и покачал в руке нож так, словно примеривался, как метнуть его. — А может быть я рад умереть от твоей руки, — спокойно ответил Антонио, даже не подозревая, как эти слова взбудоражили Вольфганга. Он, стараясь, чтоб рука не дрожала, молча наколол на нож ещё один маленький томат. — А если бы мне пришлось выбрать между тобой… между твоей жизнью и жизнью кого-то из своей семьи, как думаешь, что бы я выбрал? — спросил он у Антонио, не отрывая глаз от салата. — Конечно, семью, — ни на секунду не задумался Антонио, хотя и больно ему было от того, что он говорит. — А я бы не сделал выбор, — твёрдо ответил Вольфганг. — Есть такие ситуации, когда выбрать не выбирать — самый правильный выбор. — Нельзя выбрать «не выбирать», — вздохнул Антонио. — Нельзя только тем, кто так считает, — фыркнул Вольфганг. — Выбор — это всегда абстрактно. Скажем, мне сказали выбрать между красной и синей таблеткой. Кажется, что есть только два варианта, но ведь можно взять их обе, или не брать ни одну. В конце-концов почему я не могу предложить что-то своё? Чем я скован? Ничем, я абсолютно свободен. Свободен в своих мыслях и в своих действиях тоже. — Мне кажется, это софизм. — Тебе кажется, — улыбнулся Амадей, отправляя в рот ещё одну помидорку. — Не ешь с ножа, будешь злючкой, — улыбнулся Антонио, вспомнив старую примету. — Лучше быть злючкой, чем суеверным дурачьём. — Ну вот, что я говорил, — удовлетворённо сказал Сальери. Он помолчал и добавил: — Знаешь, мне приятно, что ты думаешь о моей жизни. — Не обольщайся, не думаю. Просто считаю, что жизнь другого человека так же ценна, как жизнь тех, кто мне дорог. — Даже жизнь… врага? — дрогнул голос Антонио. — Я не считаю тебя врагом, если ты об этом. Враг этот, к кому ты относишься враждебно, а я так не отношусь к тебе. — К Калисто ты довольно враждебен. — Насторожен. Так же как и к Адриано, как и к Балтассаре. Однако я не желаю им зла. — На словах-то ты святой, а на деле… Если бы ты выбирал, скажем, умереть Калисто или умереть твоей Констанции, ты бы выбрал смерть Калисто. — Я уже сказал, что отказался бы делать выбор, — хлопнул ладонью по столу Вольфганг. — Почему люди могут быть настолько жестоки и глупы, чтобы до сих пор не понять, что нет такого выбора! Кто мы, чтобы решать, кому умереть? Кем пожертвовать? Это странно и глупо, это так же странно и глупо, как, предположим, выбирать, быть хищником или жертвой. Мы — люди. По своей природе мы не хищники и не добыча. Тем не менее, многие ведут себя как жертвы. Например ты: судя по всему давно подчиняешься мафии и не пытаешься сопротивляться. Ты можешь быть и хищником, пытаясь подчинить себе меня, но для мафии все равно останешься жертвой. Знаешь, Антонио... Пока мир делится на жертв и хищников он не сможет стать тем миром, о котором мы все втайне мечтаем. Сальери молчал, о чём-то задумавшись. Вдохновлённый Моцарт решил продолжить: ему было интересно общаться с Антонио настолько же, насколько выражать свои мысли. — Ещё меня всегда удивляло, как кто-то может считать себя лучше других, например, по праву рождения? Как возможно лишать кого-то свободы, заставлять быть рабом? Это же дико. Моей природе это противоречит. — Закон сильнейшего… Мы все ему подчиняемся, — вздохнул Антонио. — Я считаю, что в этом мире ты либо победитель, либо побеждённый. Ещё и поэтому я... завидовал тебе. Мне кажется, тебя невозможно покорить. А это значит, что я проигрываю тебе. Я восхищаюсь тобой, но мне так трудно принять то, что ты в чём-то меня превосходишь! Однако есть в тебе один большой недостаток. Ты очень романтичен. Ты словно живёшь в своём мире, в своих… грёзах. Реальность не так прекрасна, настоящий мир — жесток. — Мне иногда кажется, что этот мир — одна большая реальная грёза какого-то чудака или чудачки. И что наш разговор заранее записан и увековечен. Такая вот грёза наяву. А закон сильнейшего — это то, что однажды убьёт несчастное человечество, если мы, люди, не осознаем, что все в одном котле варимся. Пока есть те, кто покоряет и есть те, кто подчиняется — этот мир, как ты и сказал, будет жестоким. Поэтому нам всем следовало бы любить и уважать друг друга. Когда бьют надо не бить в ответ и не подставлять вторую щёку: оба эти действия поощряют насилие. Надо поставить точку в этой битве. И в нашей беседе, пожалуй, тоже, а то у тебя вон извилина мозговая уже выпирает, — хихикнул он, и как ни в чём не бывало продолжил есть салат, покачивая ногой. — Я вот сижу и никак спросить не решаюсь: ты то, что хотел сделать, сделал? — перешёл к очередному насущному вопросу Антонио, в очередной раз поражаясь всей сущности Моцарта. И влюбляясь в неё ещё больше. — Ах, это… Я, да. Я спрятал ключ, — тихо ответил Вольфганг, покосившись на дверь. Конечно, подслушивать их не было никакого резона, но всё же. — Спрятал в о-очень надёжном месте. Его точно не найдут. Вот только я боюсь, что кто-то мог увидеть то, где я его прячу, — уклончиво добавил юноша. И сделал вид, что очень увлечён поглощением салата. — Маловероятно, — ответил Антонио, но голос его звучал встревоженно. — Это было неподалёку от того места, где я нашёл тебя? — Да, неподалёку, — с набитым ртом ответил Вольфганг. Прожевав овощи, он промокнул губы салфеткой и уставился в стол, не зная, как лучше спросить о том, что его тревожит. «Вот только что именно меня волнует? То, что кто-то видел то, что видеть было нельзя, или мои смешанные чувства к Антонио? Пожалуй, даже последнее». — Ты подозреваешь кого-то конкретного? — уточнил Антонио, пододвигая тарелку с пирожными к Моцарту. — Я подозреваю, что мог увидеть Калисто, — тихо и быстро ответил Вольфганг. Антонио в ответ лишь облегчённо вздохнул. — Нет-нет, он никак не мог этого видеть, — покачал головой мужчина. — Почему ты так думаешь? — Сразу после того, как ты ушёл, он пришёл на кухню, несмотря на мои увещевания в один присест умял твой штрудель, раскритиковал австрийскую кухню и сказал, что хочет научиться играть на гитаре, потому что это сексуально. — А ты что? — А что я? Я лучше на коньках покатаюсь, чем буду учить этого чертёнка на гитаре играть. — Ты боишься кататься на коньках? — заинтересованно спросил Моцарт. — Мне не нравится твоя лукавая ухмылка. — То-то ты на меня влюблёнными глазами смотришь. — Прекрати, — смутился Сальери, невольно отводя взгляд. — Лучше скажи, что у тебя за обмороки и не связано ли это с тем, что тебе удалось… спрятать ключ? — последние слова он прошептал едва слышно, но Моцарт понял. Понял, и не знал теперь, как ответить: он ещё не настолько доверял Антонио, чтобы сказать всю правду, но и лгать тоже не хотел. «Ведь если подумать… Справимся с мафией, он меня должен отпустить, я восприму всё случившееся как приключение. Оно нас сблизит, мы подружимся. Я не могу отрицать, что нечто чувствую к нему. Даже сон дал мне понять, что Антонио для меня как часть семьи. К тому же я давно хотел пообщаться с ним поближе, да обстоятельства не позволяли. И характеры, прежде всего характеры. Мы слишком разные, но почему это должно мешать нам быть вместе? Ведь так даже… Интереснее». Решив, что человеку, с которым он планирует установить близкие отношения, надо научиться доверять и доверяться, Вольфганг решился сказать правду. Точнее, полуправду. — Обморок и ключ никак не связаны, просто упало давление. Я должен сказать, что мимо сада проходили две моих знакомых, я отдал ключ им, — выпалил он. Ошеломлённое выражение лица Антонио, на момент стёршее напряжение и тревогу, стоило сказанных слов. — Это были Наннерль и Констанция? — со вздохом спросил Антонио, догадавшийся, что только Моцартам могло прийти в голову вести собственное расследование и способностей выйти на него. — Это были Наннерль и Констанция, — со вздохом ответил Вольфганг, немного подосадовав прозорливости Сальери. А того аж затрясло от ужаса, что кто-то, Адриано или Балтассаре, в самом деле мог всё это увидеть. — Так, спокойно, — сказал Антонио больше себе, чем Моцарту. — Калисто всё время был со мной и ничего увидеть не мог. Если бы твою акцию заметил Адриано, мы бы уже тут не сидели, не такой у него характер. Остаётся Балтассаре. Они с Адриано ушли с кухни примерно через десять минут после тебя… надо узнать, сколько времени прошло с момента твоего ухода и до момента, как ты разговаривал с девушками. — Понятия не имею, — прошептал Моцарт, подавив в себе подступающую тревогу. — Я выскочил из дома, бежал по саду, потом стоял в саду, я потерял счёт времени… Но если бы кто-то это увидел, мы бы уже не разговаривали, правда? — Да, я согласен, — кивнул Антонио. — Но Балтассаре далеко не глупый, он может вести и свою игру. В любом случае, такую мелочь, как ключик, никто не мог разглядеть в твоих руках. Даже если мафия и видела, как ты разговариваешь с девушками, худшее, что они могут подумать, это то, что ты просишь у них помощи. Но тебя уже успели немного узнать… — … И они поймут, что я не настолько легкомыслен, чтобы так поступать, — закончил мысль Вольфганг. — Так что для всех я всего лишь поговорил со случайно оказавшимся в этой местности двумя фанатками. «Ага, целуя им руки,» — добавил он про себя. «Ну да ладно, может, я просто страстный и люблю своих поклонников». — Эти двое ещё не отказались от поисков? — спросил он у Антонио. — Ещё чуть-чуть и откажутся. Пока ты был здесь, мы пересмотрели почти все комнаты, чувствую, они вот-вот сдадутся. Калисто сейчас у себя, ему, похоже, вообще наплевать. Адриано и Балтассаре в моём кабинете, беседуют о чём-то своём. Я уверен, что совсем скоро мы избавимся от них. — Значит они скоро уедут? — с души Вольфганга словно камень свалился. Но он тут же вспомнил, что зря радуется: он попал в зависимость от этих людей и неизвестно пока, как и когда избавится от неё… Антонио мигом понял причину его помрачневшего лица. — Вот именно, — сказал он, стараясь, чтобы голос не был слишком уж сочувствующим: в данном случае жалость могла лишь оскорбить Моцарта и сделать его, Сальери, ещё более виноватым, чем он уже есть. — Сальери! Мы не можем сидеть сложа руки, мы должны что-то сделать! — решительно ответил Вольфганг. — Мы ведь не станем до седых волос им прислуживать, на любые писки их боссов отвечать повиновением и изображать из себя покорность. — О, неужели у тебя уже есть дельные предложения, юный гений? — Антонио скептически изогнул бровь, глядя на воодушевлённого Вольфганга. Внезапно к своему ужасу он почувствовал, что… завидует этому воодушевлению. «Конечно, я ведь более чем за пять лет даже шага не сделал, чтобы изменить своё зависимое положение. А свободолюбивый Вольфганг не может смириться с ним даже на полдня». — Ты не веришь, что можно бороться, — прервал его размышления Вольфганг. Сальери невольно поднял на Моцарта взгляд и затаил дыхание. Это был тот миг, когда Амадей казался ему ангелом. Словно солнечные искорки выбрали своим домом смертного человека: юноша буквально лучился своей решимостью бороться до конца. Такой Моцарт казался Антонио особенно притягательным. На него хотелось быть похожим, им... хотелось стать. Антонио невольно посмотрел юноше в глаза, надеясь увидеть в них то, что так же воодушевит и его. Сердце упало, когда в выразительных глазах он увидел Презрение. Моцарт был не ангелом, но человеком, и ничто человеческое, в том числе и отрицательные эмоции, ему было не чуждо. «Вольфганг меня презирает? Ну что же, это был только вопрос времени». Горькая обида сдавила горло Антонио. — Не всем быть такими отважными, как ты! — выплюнул мужчина. — Тебя, впрочем, и отважным не назвать. Ты просто глупый, твои сказки о том, что нет хищников и жертв глупые, потому что о жизни ты ничего не знаешь, не понимаешь, с какими людьми ты связался! — Связался?! Я связался?! — Вольфганг некоторое время даже слова не мог вымолвить от возмущения, качая головой из стороны в сторону, словно всем существом отрицал слова Сальери. — Да я бы с этим дерьмом ни в жизнь не связался, если бы в твою больную голову не взбрела мысль похитить меня! — закричал он, растеряв остатки осторожности. В праведном гневе он хотел было разбить что-нибудь, но его руку перехватил Антонио и грубо дёрнул на себя: его тело, к сожалению, реагировало быстрее разума. И телу показалось, что Моцарта надо срочно заткнуть, а для этого надо подтащить его поближе. Вольфганг свалился с кресла, едва не ткнувшись носом в колено своему противнику. Шаткое равновесие в их отношениях было уже на грани исчезновения. — Отпусти меня! — вскрикнул Моцарт, свободной рукой хватая со стола первое попавшееся пирожное. — Получи фашист гранату! — десерт впечатался прямо в лицо Антонио. От неожиданности он отпустил руку Моцарта. Сам Вольфганг бросился к двери, намереваясь уйти в другую комнату, чтобы хоть немного остыть. В данный момент Сальери хотелось в прямом смысле если не прибить, то хотя бы крепко ему насолить. От души хлопнув дверью, Моцарт перевёл дыхание и прислонился к ней, ещё гудящей от удара, спиной. Почувствовав на себе чей-то взгляд, он поднял глаза и едва не вскрикнул: через тонкие стёкла очков на него внимательно смотрели глаза Балтассаре. — Поссорились? — спокойно сказал он, с любопытством наблюдая за стремительно бледнеющим Моцартом. — Бывает. Ничего, скоро помиритесь. Ох, молодо-зелено…