Однажды в Австрии...

Моцарт никогда не принимал участия в драках. Точнее, он каким-то неведомым образом выходил сухим из воды, когда ситуация выходила из-под контроля. То зубы ловко заговорит, то отмочит что-нибудь вроде поцелуя в щёчку и противник в таком шоке, что уже, считай, обезврежен. Или же полиция появлялась вовремя. В общем, берегла жизнь острого на язык композитора от побоев задетыми его колкостями личностей. А вот в полиции Моцарт бывал, и не раз. Как свидетель драк, не как потерпевший или организатор. Выходил он оттуда повеселевший, посвежевший и набравшийся новых ярких впечатлений — разговорчивые полицейские непременно рассказывали увлекательнейшие истории о драках, тех, кто их учиняет, и собственно последствиях. На самом деле, служители закона лишь проводили с ним предписанные инструкциями профилактические беседы. Просто Вольфгангу куда приятнее было думать, что они делятся жизненным опытом, такие рассказы он переносил гораздо лучше, чем нудные нотации. В момент, когда Моцарт понял, что за дверью бьются не на жизнь, а на смерть, он вспомнил про те беседы. Вспомнил и обругал себя, что внимательно слушал только те части, где рассказывали о последствиях драк, а не то, как их предотвратить и решить проблемы мирно. Или хотя бы как правильно обороняться при нападении. На его памяти Антонио в физических драках участия не принимал и экспресс-курс «как выжить в драке с психом» ему бы сейчас пригодился. И самому Моцарту сейчас бы пригодился… «Надо. Выйти». Память, как это и бывало у него в стрессовых ситуациях, подкинула милое, но абсолютно бесполезное в данный момент воспоминание о том, что в мультфильмах дерущихся разнимали, вылив на них ведро воды. И как давным-давно, ещё в детстве, Наннерль однажды разняла двух дерущихся собак, плеснув на них водой. Эх, золотое было время! «Надо. Выйти. Это правильно». Моцарт глупо и нервно пошарил вокруг себя руками, поднимая не выметенную полностью во время поисков ключа пыль и паутину и закашлялся. Ведра не было, воды не было, а паника у него уже была, и была она не мультяшной. За дверью вновь раздались какие-то невнятные, нечеловеческие вопли, и сердце его замерло, и отвага начала колебаться быстрее огня свечи на сквозняке. И грозила угаснуть вовсе. «Помогите, избавьте меня от этого, ради всего святого избавьте, избавьте, избавьте, » — мысли, казалось, кричат громче итальянцев за дверью. Что-то сжималось внутри, когда он видел, как хаотично мечутся на фоне тонкой желтовато-белой полоски света, вырывавшейся из-под двери, тёмные тени. И ладно бы просто метались. Вой стоял такой, словно шла эпическая битва добра со вселенским злом. Если бы Моцарт не был так испуган, он бы сравнил энергию, которая била за дверью, с энергией миксера, включенного на полную мощность. Потому что такой она и была. И «миксер» грозил Антонио смолоть в порошок. Конечно, мысль выбежать и помочь Сальери у Моцарта появилась сразу после того, как он понял, что мужчины дерутся. А вслед за ней пришла другая, разумная и циничная. «Ну поможешь ты ему, а потом что? Он и так стал неадекватен, а тут ещё драка, из него адреналин будет бить так, что он и силой может тебе в рот снотворное залить. А если не удастся обезвредить Адриано, и Сальери не выручишь, и сам попадёшь под раздачу». Вольфганг сжал руки в кулаки так, что мышцы задрожали от напряжения. Страшно и странно ему было от того, насколько близко эта драка происходила. В шаге от него кипит настоящий бой, вероятно ломаются кости, лопаются под ударами сосуды, а он окаменел, и даже время вокруг него словно замедлилось. Он трусит? «Да, пожалуй, да…» Вольфганг вдохнул, выдохнул, слегка дрожа прижался ухом к двери… БАМ! В ту же секунду об неё с грохотом ударилось чьё-то тело, дверь вздрогнула. Хлипкой была дверь, ненадёжной. Кто бы ни победил в этой битве, он скоро достанет оттуда самого Моцарта. — Прекратите! — закричал Вольфганг, барабаня в дверь ногами. — Заткнитесь, перестаньте, хватит! — он орал, скорее для острастки, надрывал голосовые связки. Его, разумеется, не слышали, а и услышали, не послушали бы. Об дверь вновь с грохотом ударилось нечто тяжёлое. Амадей понял, что мирные переговоры тут бесполезны. Надо взять себя в руки и сделать хоть что-то, пока итальянцы не перебили друг друга. — УБЬЮ! — раздался рык Адриано совсем рядом. Рычал он по-итальянски, но слово «убью» Моцарт выучил на десяти языках. Просто на всякий случай. Он проглотил слюну, пытаясь унять саднящую боль в надсаженном после криков горле, набрал в грудь воздуха. Затем набрал в сердце смелости, схватил что-то длинное, похожее на швабру. Резко, боясь, что раздумает, протянул руку к задвижке на двери… И замер. За дверью стало совсем тихо. Словно двое дерущихся людей вмиг переместились в другое место и другое время. Конечно, это Вольфганга устроило бы больше всего. Но это было слишком нереалистично. Кто-то победил, вот и всё. И это точно не Антонио… Потому что грубый низкий голос, начавший что-то нелестное бормотать на итальянском в шаге от замершего Моцарта, был голосом Адриано. Вольфганг зажмурил глаза так, что перед ними появились жёлто-зелёные вспышки. Закусил дрожащую губу и затаил дыхание, в глупой отчаянной надежде, что мужчина уйдёт, забыв про него. На периферии сознания мелькнула мысль, что он все ещё боится… но больше даже не за себя, а за Антонио. Сердце пропустило удар при мысли о том, как сильно он мог пострадать, к тому же, он являлся каким-никаким, а защитником Моцарта от того же Адриано. Моцарт всерьёз боялся за Антонио, но и за себя ему следовало опасаться не на шутку. Дверь затряслась от мощных ударов, словно к нему ломился не человек, а жаждущее уничтожать всё живое чудище. Грохот длился около минуты. Затем удары так же резко прекратились. Едва дыша Амадей прислонился ухом к двери, и вздрогнул: совсем рядом слышалось тяжёлое дыхание. По спине пробежали мурашки. Всё что сейчас отделяло агрессивного, способного на убийство человека от Вольфганга — пятисантиметровой толщины дверь. — Я знаю, что ты здесь, щенок, — наконец произнёс Адриано. Кровожадности его тона мог позавидовать какой-нибудь Волан-де-Морт. — Я не щенок, я Моцарт, — пискнул Моцарт и нервно захихикал, утирая набежавшие слезинки в уголках глаз. — Я тоже знаю, что я здесь… — Я хочу лопнуть воздушный шарик, сделать из него удавку, задушить тебя, распотрошить твою тушку и набить её розовыми блёстками, — Вольфганг почувствовал, как пол уходит у него из-под ног. И что он вдруг резко начинает недолюбливать розовые блёстки. И что шарики не такие безобидные, как ему всегда казалось. И вообще что-то от таких речей на нервический хохот пробивает. Вольфганг плотно сомкнул губы, начал считать до десяти, чтобы не показать слабости и сохранить ясный разум, не начать паниковать. — Но расслабься, я не буду ничего подобного делать, — сказал тут совершенно нормальным тоном Адриано. Так, будто говорил человеку на остановке, на каком автобусе можно доехать до парка. Или объяснял студенту что-то необходимое, но скучное, типа техники безопасности. Нормальным в общем тоном сказал, человеку, не знающему его, внушил бы доверие. — Выйди, Моцарт, я тебя не трону. — Мне поверить человеку, который убил своего начальника или кем тебе приходился Балтассаре? Который напал со спины на Антонио? — быстро проговорил композитор, судорожно размышляя, удастся ли ему оглушить вымотанного дракой итальянца. — На заметку: со спины на меня напал он, а ты его защищаешь, как трогательно. Ты же его ненавидишь, верно? Непохоже, чтобы ты с ним в прятки играл и просто так здесь заперся, — шептал Адриано, а Моцарт мрачнел всё сильнее. — Не надо быть гением, чтобы рано или поздно понять, что он тащится от тебя, а ты ломаешься. Жаль, я понял это не сходу, хотя здравые мысли были. Надо было не щадить и сразу начать выбивать из тебя жалобные крики, Сальери вмиг бы стал шёлковым. В груди похолодело, а колени уже дрожали так, что было просто странно ощущать, как они трясутся без всяких прилагаемых усилий. Вольфганг вдруг заметил, что всё ещё судорожно сжимает в кулаке какой-то предмет, и пальцы уже начали неметь. Предмет он отпустил: судя по комплекции Адриано, его даже бревном не вырубить. Пальцы с трудом разогнулись, мышцы болели. Какая это ерунда, если выйдет, будет болеть, скорее всего, всё тело. В лучшем случаем мафиози вырубит его так же, как и Антонио. — Что ты сделал с ним? — голос Вольфганга немного сел от напряжения. — Что с Антонио? — Твой обожатель немножко отдохнёт, расслабься. Он жив, и даже почти здоров… Выйди и полюбуйся. Эстетика. — Откуда мне знать, что ты и меня не отправишь «немножко отдохнуть»? — спросил Моцарт, едва не застонав от облегчения. По крайней мере, Антонио в относительном порядке. Каким бы он ни был, смерти Вольфганг ему более чем не желал. Как, собственно, не желал и выходить к Адриано… — Ты мне нужен для одного известного дела, — сухо ответил последний. — Если ты не выйдешь по-хорошему, придётся тебя отсюда выносить. Не вперёд ногами, конечно, но тебе все равно не понравится. Никому, почему-то, боль не нравится. Моцарт подавил судорожный всхлип. «Ладно. Ладно. Только не бояться, страх делает меня беззащитным. Он устал, он избит, он на взводе. По сравнению со мной он слаб. И я должен помочь чёртовому Сальери, вдруг он истекает сейчас кровью?» — последнее особенно прибавило ему уверенности: Вольфганг был из тех, кого на решительные действия лучше всего подстёгивает помощь кому-либо. Особенно, если этот «кто-либо» совершенно запутался себе и близок ему хотя бы эмоционально. — Отойди от двери так, чтобы я слышал, — твёрдым голосом произнёс Моцарт. — Сделай три шага от неё, и я выйду. Надеюсь, тебе хватит совести не кидаться на меня. — Как будет угодно, маленький принц, — неожиданно согласился Адриано и насмешливо хмыкнул. «Впрочем, это можно объяснить: не хочет тратить время на уговоры или силы на вынос двери с ноги». Вольфганг слышал, как мужчина сделал несколько шагов в сторону коридора. «Была не была». Моцарт собрался с духом, быстро отодвинул задвижку и резко открыл дверь. Свет ударил ему по глазам — в зеркалах, одно из них треснуло, отражался закат из окна. Густого закатного света было много, и он странно и жутко гармонировал с душевным состоянием Вольфганга, вернее, отражал его. Дух Моцарта словно был изранен и истекал кровью, но жизнь ещё кипела в нём. Как бы то ни было, сдаваться Вольфганг не собирался. Очередной день плена подходит к концу… При правильном поведении он может стать последним днём испытаний на прочность: Моцарту давало надежду то, что о его местонахождении знают Наннерль и Констанция. О вероятно преследующем их Калисто он даже думать не хотел, убедил себя, что жизнь не может быть так жестока. Вольфганг опустил глаза на пол и не смог сдержать глухого жалобного вскрика. Не глядя на Адриано, он бросился к бессознательному Сальери, прислонившемуся спиной к стене. Антонио полулежал, строгий пиджак почти сполз с его плеч. Аккуратные руки безвольно растянулись вдоль тела. Они были повреждены: на костяшках содралась кожа и они кровоточили, часть рукавов белой рубашки музыканта была обагрена засыхающей кровью Адриано: рана на его затылке добавила её. Антонио глубоко, но тихо дышал. Он действительно не выглядел умирающим, складывалось впечатление, что крика было больше, чем драки. Однако не сошедшие с лица синяки дополнились ссадинами, а тёмные волосы ближе ко лбу слиплись от крови. Невероятное облегчение испытал Моцарт от того, что Антонио был почти невредим: меньшее, что ему сейчас хотелось бы — потерять человека, который пусть и был проблемным до чёртиков, но всё-таки мог защищать его. С силой опустив большой палец на запястье композитора, Вольфганг проверил пульс. Хоть мужчина и находился без сознания, пульс был частым. Очень частым. «Это, наверное, потому, что он дрался, » — с неким сочувствием подумал Вольфганг. Глаза у Антонио были закрыты. Дышать он стал тише, а выглядел так, как выглядит каждый человек после того, как его изобьют. «Жалким» — некрасивое слово, «слабым» — неправильное. «Беспомощным, вот так. И это его я боялся десять с лишним минут назад?» Пока подходил Адриано, Моцарт невольно провёл двумя пальцами по лицу Антонио. Его губы были немного приоткрыты, и Вольфганг ненароком увидел, как сочится кровь из десён, заляпывает зубы, передние наверняка придётся корректировать у стоматолога… Если он, конечно, выберется из этой переделки живым. — О чём думаешь? — гаркнул Адриано. — Неужели не рад, что избавился от назойливого любовничка? — Мы не «любовнички», — тихо сказал Вольфганг. — Думаю я о том, что только тем нравятся картинки с избитыми людьми, кто ни разу не видел по-настоящему избитого человека. Раньше я что-то в них находил… Теперь уже никогда не увижу в них «тёмной эстетики» или как там это называют. — Что ты лопочешь, неженка? — Адриано отвесил Вольфгангу лёгкую оплеуху. Тот наконец поднял на мафиози лицо. И без того не претендующий на звание красавца Адриано выглядел ещё более жутко. Кровь залила ему часть шеи, отчего казалось, будто на ней странный красный шарф. Ему, похоже, было все равно. Вольфганг с тенью злорадства подметил, что и Антонио неплохо смог потрепать бандита: у мафиози был подбит глаз, разбита губа, разодрана одежда. — Я думал, он сильно тебя ударил, — неожиданно сухо сказал Вольфганг. — Надеялся. И думал, он надёжно тебя связал. — Он повредил мне кожу и мышцы, но череп, кажется, цел, а связывать человека вы профаны, — довольно прорычал Адриано, за воротник приподнимая Моцарта. Вольфганг невольно вспомнил, как при первой попытке побега тоже ударил Сальери по голове, и тот тоже легко отделался. По закону бумеранга прилететь должно было ему самому, но вот прилетело другому итальянцу… — Что тебе от меня нужно? — сразу же спросил Вольфганг, уже уверенный, что бить его не будут, и от того самую малость успокоившись. — То же, что и раньше: разгадай загадку в чертеже и помоги с похищением бриллианта. Выбора у тебя, сам понимаешь, нет, — говорил Адриано, краем рваной рубашки утирая кровь с подбородка. Вольфганг опрометчиво отвернулся и сделал пару шагов, не желая видеть этого человека, не желая близко к нему находиться. — Я не люблю, когда мне говорят, что у меня нет выбора, — сказал он ещё более опрометчиво. — Но так уж и быть, сделаю одолжение… Он тут же пожалел, что вообще открыл рот, но слово, как известно, не воробей. — А я не люблю, когда мне дерзит какой-то жалкий мальчишка, — прошипел рассвирепевший Адриано. — Я рад возможности хоть немного проучить тебя. Держать слово бандит не умел в той же степени, в какой и Моцарт держать язык за зубами. Юноша почувствовал, что пол притянул его словно магнитом — итальянец жестоко и подло толкнул субтильное тело. Вольфганг понял, что сейчас его будут бить, может быть, даже ногами. Может быть, даже не только бить. Перед глазами мелькнули следы крови, осколки зеркала и полоска света. В мыслях мелькнули обрывки молитв, нецензурных ругательств, мысль «Я видел порно, которое начинается так же» и более здравая мысль: «Даже в этой ситуации ты, Моцарт, не смог удержать язык за зубами и поступиться своей гордостью». В следующий миг на Амадея навалилось тяжёлое тело, рука за волосы приподняла его голову, как пушинку. Вольфганг понял, что сейчас эта самая бедовая во всей Австрии голова соприкоснётся с полом и невольно вскрикнул. — Отпусти его. Быстро! — последнюю фразу Антонио почти прорычал, направляя на Адриано пистолет. Звуки вокруг исчезли, Адриано замер, время замерло, Моцарт почти не удивился. И вспомнил наконец, что пульс у потерявших сознание становится намного, намного реже, чем был у Антонио. «Он притворился. Притворился, и тем самым убил двух зайцев: избавился от измотанного, но реально способного на убийство Адриано, и вытащил его руками меня. Умно… Лучше бы Сальери был актёром, от скольких бы проблем избавились, » — думал Моцарт, наблюдая за тенью Адриано и Антонио на стене. Мафиози отпустил юношу, и даже сделал два шага в сторону, подбираясь к Антонио, видимо, с целью обезвредить. Вольфганг выдохнул, мысленно смиряясь уже просто со всем происходящим. Плевать. На всё плевать. Что бы ни случилось — он не сможет повлиять на все события, он не сможет предугадать всё и подготовиться ко всему. «Надо только не ослабнуть. Надо быть сильным, чтобы в нужное время вступить в жестокую игру, сыграть свою роль идеально и остаться победителем. У Антонио подобное уже отлично получается…» — Играешь с оружием, композитор? — ядовито шипел тем временем итальянец. — И откуда только пистолет у тебя взялся… «Действительно, откуда это он у тебя взялся, я отлично помню, как выбил пистолет из рук этого подонка. А потом мы вместе ушли… Ты вернулся? Чёрт, конечно же, ты подобрал его тогда, когда взял дневник, вернувшись в ту комнату. Твоя тёмная сущность была бы наивной, если бы не заставила тебя взять его, » — понял Вольфганг, тихонько сгибая колени и поднимаясь. — Не двигаться, Моцарт, — голос Антонио был ничуть не менее холодным, чем при разговоре с Адриано. — Если ты выстрелишь, сделай я хоть одно движение, я готов станцевать чечётку, — пробурчал Вольфганг. Он всё ещё не мог обернуться и тени на стене были единственным, что давало какое-то представление о ситуации помимо диалогов. Вовсе не беспомощным оказался Антонио. Он оказался опасней Адриано, потому что умел притворяться. Строго говоря, именно он был самым сильным и опасным в этом доме. А теперь в его руках было ещё и оружие. — Какое приятное оказывается ощущение, держать под контролем чью-то жизнь… согласен, Адриано-Патрицио? — переключился тем временем на мафиози Сальери. Тень на стене задвигалась — Антонио с вытянутым в руке пистолетом приблизился к бандиту почти вплотную. «Неужели не боится? Тот может просто дёрнуть за руку и всё пропало… Видимо, такой Антонио внушает страх даже Адриано». — Ты глуп, и даже не потому, что действуешь сгоряча, не продумывая варианты развития событий, не потому, что ты не проверил, есть ли у меня оружие, не заметил его в ходе драки. Ты всегда казался мне глупым, потому что ты агрессивный, неспособный обуздать свой гнев. По-настоящему сильны и опасны те, кто не демонстрирует свою силу, кто умеет контролировать себя и ситуацию. Умные люди так и вовсе вершат преступления гораздо красивее и изящнее, чем ты. Это, поверь, тоже своего рода искусство, преступать закон, — медленно, смакуя каждое слово говорил Антонио, а Вольфганг холодел от ужаса с каждой фразой. «Злой» Сальери, похоже, полноправно захватил сознание Антонио. — Вот ты и показал своё истинное лицо, музыкант, — прохрипел Адриано, не решаясь, однако, на активные действия по обезоруживанию противника. — Говоришь, считал меня агрессивным и глупым? А я считал тебя двуличным. Ты корчил милое несчастное лицо, когда принимал от нас наркоту и прятал её в своём доме, краснел и бледнел, когда мы рассказывали тебе о своих планах, скорбел о каждой жертве наших деяний, ронял слезинки, когда мы тебя вербовали, и так пытался защитить этого неженку. Но знаешь, что я чувствовал всё это время? Что тебе это нравится. Твой ли это моральный мазохизм или защита — всё сводится к одному: наш мир, запретный плод, тебе нравится. — Запретный плод, что же, неплохая метафора. Можно называть пистолет яблоком, кодовая фраза будет, — тихо и очень спокойно произнёс Антонио. — Когда буду зол, скажу: «Что-то яблок захотелось». Знаешь, ты может и глуп, но кое в чём прав. Ты видел меня насквозь. Видел эту тьму во мне и знаешь, почему? Потому что ты сам ей пропитался с головы до ног. Ты тонешь в ней, как в гнилом болоте, захлёбываешься и делаешь вид, что тебе нравится, чтобы соблазнить и утянуть в эту дрянь других. Только вот моя тьма придаёт мне силы, а тебя твоя губит. Может, стоит освободить тебя, пока не сгубила окончательно? — с наслаждением протянул последние слова Антонио. И с негромким щелчком взвёл курок. — Ты не сможешь, ты только нытик и слабак, — фыркнул Адриано. Его тень на стене замерла. Вольфганг сжался в комочек в леденящем душу предчувствии. Было тихо, только соловей не к месту заливался трелью за открытым окном в одной из ближайших комнат. «Антонио, не надо!» — хотел крикнуть Вольфганг. Не успел. — Что-то яблок захотелось. Моцарт вскрикнул, закрыв уши руками, но все равно не смог не услышать звук выстрела.

***

Голову Калисто с двух сторон как будто сдавливало горячими кирпичами. Он вымученно застонал, его тошнило. Если бы он когда-либо испытывал жестокое похмелье, он мог сравнить своё состояние с ним. Глаза хоть и были закрыты, но перед ними плясали разноцветные точки, «бесячие до усрачки», как сказал бы Моцарт. Вот только Моцарта рядом не было, вернее, так думал просыпающийся итальянец. И он ошибался. Моцарт рядом находился, вернее, находилась. — Зашевелился. Проснись и пой, преступник молодой, — Наннерль сейчас была мрачнее Антонио в печальнейшие его годы, но им об этом не суждено было догадаться. Да и незачем. Проблем в любом случае хватало каждому. — М-м-м ты кто?! — еле ворочая языком пробурчал Калисто, не открывая глаз. Если бы он учился в университете, он мог бы сказать «мне ко второй», но Калисто был на домашнем обучении. Собственно, об обучении ему сейчас хотелось думать в последнюю очередь, чего не скажешь о Наннерль. — Тебя, кретин, кто учил планы придумывать?! — проорала она ему на ухо, тряхнув за плечи. — Кто тебя учил, спрашиваю? Я хочу посмотреть ему в лицо, потом плюнуть, потом запомнить, а потом нарисовать на двери туалета, потому что таким гениям придумывать только планы как… обосрался ты со своим планом, молодой человек! — Я вспомнил, ты та дикая девка с газовым баллончиком, — горько вздохнул Калисто, к которому начала возвращаться память. — Блять, зачем я только проснулся… — Спроси лучше зачем ты только родился, — зло бросила Наннерль. На раздражение у неё были более чем веские причины. На её месте раздражался бы каждый. Пока Калисто восстанавливает условные и безусловные рефлексы, а Наннерль люто сверкая глазами наворачивает круги по небольшой, три на три метра комнате и походя бьёт стены кулачками, стоит робко прояснить все обстоятельства. Мария-Анна Моцарт никогда не думала, что однажды окажется в ситуации, когда обхитрят её, а не когда обхитрит кого-то она. Правду говоря, хитрить ей вовсе не приходилось. Ну, за исключением того случая, когда она пробралась в дом к Терезии Сальери и выведала у неё немного информации. И за исключением ещё нескольких. И ещё… Стоит упомянуть, что все её хитрости не преследовали корыстных целей. И даже они её честную прямолинейную личность волновали, но волнение это отныне отошло на второй план и подстёгивало пылающее беспокойство. Беспокоило девушку даже не то, что она оказалась заперта, а телефон у неё отняли. Максимально тревожно было от того, что Констанция неизвестно где, с кем и вообще жива ли. Наннерль никак не ожидала, что всё обернётся совсем не так, как они с ней думали. В корне не так. А начиналось всё отлично. Без сучка без задоринки, так сказать. От этой гладкости и можно было бы что-то заподозрить, но Наннерль и Констанс слишком вымотались, чтобы что-то подозревать. Девушки без труда нашли нужный дом, абсолютно без эксцессов договорились друг с другом о том, что обучающаяся на медиатора Наннерль будет практиковаться вести переговоры, а Констанция будет «настороже в машине». Ну не зря же они придумывали с ней условные сигналы, да и вообще у них уже отработанная схема шастанья по чужим жилищам… Наннерль без единого инцидента прошла на частную территорию, без происшествий поговорила с приветливой прислугой. Тогда и выяснилось, что хозяек дома нет. Кто-то на шопинге, кто-то в гостях, кто-то вовсе в аэропорту. Пожилая домработница с самым добрым и мягким лицом, с которых обычно рисуют бабушек на пачках с молоком или семечками, осторожно поинтересовалась, зачем вообще незнакомой фройлен в запачканной кровью майке и лицом, с которого обычно рисуют жертв фильмов ужасов, понадобились мирные люди. — Ну, мой брат… Он в беде, а мой… кхм, знакомый, сейчас беседует с владельцем этого дома. Эта семья может помочь мне выручить брата, вот и всё, — Наннерль на этом моменте поняла, что язык должен быть подвешен в любой, даже самой непредсказуемой ситуации, а этому ей предстояло ещё научиться. Домработница с очень добрым лицом очень понимающе переглянулась с очень приветливым садовником и сахарным голосом предложила испить чаю из настоящего самовара. Чай из настоящего самовара Наннерль ещё не пробовала, а пить ей хотелось. Набросав Констанции в фейсбуке короткое сообщение, что дамы не дома, а она пьёт чай из самовара и останавливаться не собирается, девушка вспомнила, что у неё висит автоматически публикуемая вот уже через десять минут запись о том, что они с Констанцией отправились к дому Сальери. Памятуя о том, что в это дело лишних людей стоит привлекать только в крайнем случае, Наннерль с досадой удалила публикацию. «Да и вряд ли бы кто-то поверил, что это не шутка, — думала девушка. — Большинство решило бы, что мой аккаунт взломали… Да и большинство верит сейчас тому, чему хочет верить, невольно подпитывая этой водицей свой омут эгоизма». Мария-Анна нервничала. Если итальянец не врал, времени терять нельзя. А она сидит и может ждать только, пока кто-нибудь вернётся. Из-за тревоги её мысли путались, перемешивались, одна вытесняла другую, и на неё тут же наползала третья. «Ладно, успеется, » — подумала Наннерль, решив не делать новой автоматической публикации. Это и стало её фатальной ошибкой. После чая и разговоров ни о чём с доброжелательной домработницей, Наннерль сходила умыться. Она жалела, что настолько поглощена мыслями о брате и ситуации, что не может в полной мере оценить всю красоту убранства дома. Он, что скрывать, оформлен был со вкусом, но без излишнего пафоса вроде огромных люстр или статуй, которые она порой наблюдала в других богатых домах. В ванной она осмотрела ранку, и с облегчением отметила, что она неглубокая. Кровь идти уже перестала, но майка запачкана была знатно. Девушка как могла отмыла ткань и прикрыла пятно кожанкой, повязав её на талию. Она вернулась в просторную гостиную, в которой пила чай, за телефоном и уточнениями о возвращении хозяев у домработницы. Однако ни телефона, ни пожилой женщины Наннерль не обнаружила. Это девушке не понравилось. Она не могла подать знак Констанции, ведь они общались при помощи мобильников. Она даже не была уверена, прочитала ли Констанс те сообщения. В итоге Мария-Анна успокоила себя, решив, что её сейчас просто отведут в комнату для отдыха гостей. Со второго этажа послышался приглушённый голос женщины. Что она сказала Наннерль не разобрала, но здраво рассудила, что обратились скорее всего к ней: из панорамного окна было видно, что садовник трудится среди ярких клумб с пышными цветами, а больше в доме никого не было. Наннерль поднялась по лестнице, невольно отмечая, как болят мышцы. Такое прежде было только после тренировок в спортзале… Спускаться, насколько она помнила, будет ещё больнее. Но мысли эти носились лишь на периферии сознания. В узком коридоре был полумрак. Почти все двери выходили на западную сторону, и из-под всех, кроме одной, самой последней, видна была полоска света. «В последней, верно, нет окна, » — подумала Наннерль. Она собиралась было проверять каждую комнату, но голос домработницы донёсся с конца коридора, из комнаты без окна. Вслед за этим появилась и сама женщина. Наннерль впоследствии думала, что это был последний момент, когда можно было что-то заподозрить. Елейно улыбаясь, домработница сообщила, что звонила владелицам дома, которые сегодня в силу обстоятельств не вернутся, а если нужно поговорить с хозяином дома, он скоро прибудет. «Милая фройлен» тем временем может скоротать время в самой уютной комнате. Женщина была настолько мирная и благожелательная, что подозревать её в коварстве казалось грехом. Однако осторожная Наннерль не зашла бы в комнату, если бы домработница не сказала, что кто-то звонил девушке, пока она отлучалась. Телефон ждал в шкафу. Констанс ждала в машине. Звонок мог быть от неё. И звонок такой по их сигнальной системе был крайним случаем, он мог означать одно — Констанс в опасности. Встревожившись за подругу, бесхитростная Наннерль поблагодарила домработницу и ничтоже сумняшеся зашла в комнату. Пока она искала якобы положенный в шкаф телефон, её аккуратненько заперли, так, что она заметила это только когда попыталась выйти из комнаты, не обнаружив мобильника. Ругательства культурной и начитанной Наннерль можно было записывать в книжечку и петь на все лады во время особо безвыходных ситуаций. И подумать Мария-Анна не могла, что в то время, пока она была в ванной, домработница позвонила Алику. Тот как раз любовался бессознательным Калисто и думал, как незаметнее его перевезти. Здраво рассудив, что нежданная посетительница одна из двух девушек, о которых упоминал в разговоре молодой мафиози, стало очевидно, что просто так отпускать её нельзя. Алик не был злодеем, всё чего он хотел — благополучие своей семьи и своего дела. Наннерль лишь невольно могла навредить этому благополучию только потому, что была в его представлении знакома с Калисто, следовательно, могла сообщить о его исчезновении. Потому мужчина распорядился запереть её и найти вторую девушку, последнее, как можно понять, оказалось безуспешным. А вот первое удалось. И стояла теперь фройлен Наннерль как каменная статуя и лицом своим каменным желала разбить дверь злоебучую, накрепко запертую дверь. Калисто тем временем сполз с дивана, дошёл до середины комнаты и остановился. Его заметно пошатывало — вещество, похожее на снотворное, ещё отравляло его организм. — До двери, я так понимаю, смысла идти нет, — вздохнул он. Он увидел, что между полом и дверью есть зазор высотой примерно три сантиметра, и очередной план уже начал вырисовываться в его мыслях. Наннерль красноречиво молчала, ибо красноречиво ругаться прилюдно ей воспитание не позволяло. — Ладно, что у нас тут имеется… О, кексики! — парень медленно подошёл к блюду с пирамидой кексов и сцапал самый верхний. — С утра не ел, — пояснил он с набитым ртом. Наннерль презрительно скривилась. — Мы в плену у бандитов, а ты решил кексов поесть?! Гениально. — Предлагаешь мне посыпать голову пеплом? Ругаться? Плакать? Что-то я не слышал об историях, когда крокодиловы слёзы могли растворить замки… или вообще как-то помочь нытику. Меня слезами точно не проймёшь, а ведь я ещё погуманней многих буду. Мой мозг пока не позволяет мне думать, как выбраться, так что зачем унывать и отказывать себе в удовольствии съесть вкусный кекс? — В нём может быть снотворное, или того хуже, яд, — с подозрением посмотрела на выпечку Наннерль. — Яд? Это было бы сказочной удачей, но мне нынче не везёт, — пожал плечами Калисто, беря с блюдца ещё один кексик. — Будешь? Наннерль лишь фыркнула и отвернулась, а Калисто преспокойно схватил блюдо и растянулся с ним на диване. — Тебя как хоть зовут? И где вторая фройлен? Я это исключительно из праздного интереса спрашиваю, — быстро дополнил итальянец. Он закинул ноги на спинку дивана и, казалось, равнодушно наблюдал за мечущейся по комнате девушкой. — Меня зовут Мария-Анна, но ты зови меня фройлен Моцарт, — гордо вскинула голову Наннерль, даже не глядя на парня. — Где Констанс — дело не твоё. Займи рот кексами, а не разговорами. — М-м-м немки такие строгие… — Я не немка, я австрийка. — Мне однохуйственно, когда-то территории обеих стран были под властью Священной Римской империи, — мечтательно протянул Калисто и приподнял одну бровь. — Так что можешь считать себя чуть-чуть итальянкой. А как меня зовут ты так и не спросишь? У нас не было времени познакомиться, зато сейчас предостаточно. — Мне не интересно ни твоё имя, ни ты сам, — огрызнулась Наннерль, безуспешно простукивая стены в десятый раз, даже не с целью что-то найти, а с целью не смотреть на итальянца и вообще к нему не приближаться, так он раздражал и смущал одновременно. — Время у нас не для «познакомиться», а для «сбежать», и его недостаточно! Так что читай лекции по истории своим дружкам-бандюгам, ах да, ты же их никогда больше не увидишь… потому что нас в расход пустят, если мы не выберемся отсюда!!! Придумывай план побега или помоги мне! — Моцарты слишком горячие штучки для Австрии, — фыркнул Калисто. — Я лучше скоротаю время с этими кексами, кстати, очень вкусные, блеск, зря отказываешься. Со мной ничего не случится… За меня, скорее всего, просто потребуют выкуп. А тебя вот жаль, такая принцесса и сырой земле достанется. — В смысле… — Наннерль замерла на месте и медленно повернулась. — Ты сейчас серьёзно думаешь, что меня могут убить? — Ты сама только что сказала, что в расход пустят, я думал, тебя заранее и предупредили, — всплеснул руками Калисто, рассыпая по полу крошки. Узрев каменное лицо Наннерль, он постарался её подбодрить так, как умел. — Да забей, я бы радовался на твоём месте. Жизнь такое дерьмо я тебе скажу. Калисто посмотрел на Наннерль, Наннерль посмотрела на Калисто. Случилась искра, буря, благо до безумия не дошло, потому что умница Наннерль вовремя перевела взгляд на репродукцию картины Гарофало «Положение во гроб». На фоне нежно-розовых обоев та выглядела более чем многообещающе. — То есть ты думаешь, что ситуация совсем беспросветная? — не отрывая взгляда от картины на одной ноте пропела Наннерль. — Ну почему же беспросветная? Свет в конце тоннеля тоже свет… — Спасибо за поддержку, — мрачно процедила Мария-Анна, опускаясь по стене на пол. — Не думала, что кончу жизнь рядом с малолетним преступником. — Я не преступник, я не малолетний, и со мной ты конечно можешь кончить, но не жизнь. Шучу разумеется, сдалась ты мне… Ладно, ужасная шутка, понял, это всё кексы виноваты. Наннерль тихо взвыла от бессилия и желания выкинуть итальянца в окно. Вот только окно, занавешенное тяжёлыми портьерами, было заколочено. И дверь заперта. И вообще всё было печально и в лучших традициях плохих историй вроде этой. А Констанция тем временем мирно сидела в машине в паре километров от дома, и с разрастающимся нетерпением ждала звонка Наннерль. Она изнывала уже больше от скуки, чем от тревоги. На окраине города становилось пусто. Вечерняя прохлада начала наступать, а Солнце клонилось к закату. Мрачные мысли девушки постепенно разгонял красочный свет и живописный вид. Констанция глубоко вдохнула свежий воздух. Пахло влажной землёй и растениями, источающими какой-то нежный медовый аромат. Благоухал и пел цветущий июнь, и Констанс не верила, что пока на планете Земля есть хоть одно цветущее дерево, хоть один яркий живой цветок, хоть одно зелёное растение надежды нет. Была надежда, и было её много. По яркому, освещаемому закатным светом цветочному полю, по величественным Альпам катилось лето. Всё вокруг пело свою симфонию надежды и находило отражение в её сердце. «Мы не сдадимся, правда ведь, Вольфганг?» — сказала она про себя и улыбнулась. Вдалеке запел соловей.

***

Соловей больше не пел — улетел, испуганный выстрелом. — Ты понял, что со мной шутки плохи? — проговорил Антонио. Вольфганг всё ещё сидел, зажмурив глаза и закрыв руками уши, и мечтал распасться на атомы, исчезнуть. В ушах стоял звон. Он не замечал, что плачет, но лицо было мокрым от слёз. «Антонио убийца… нет, он не такой, не может быть!» — Я п-понял, — заикаясь, проговорил вдруг совершенно целый и невредимый Адриано, к которому обращался Сальери. И всё встало на свои места. Антонио с целью устрашения лишь прострелил стену рядом с бандитом. Теперь горячая пуля, невидимая для Моцарта, застряла в стене, совсем близко от головы итальянца. Тот посмотрел на неё, сглотнул. — Понял, что мы слеплены из одного теста, герр Сальери. Нам надо быть заодно. — Ты неправ, — сочился презрением голос Антонио. — Не из одного. Но быть заодно нам всё ж таки придётся. Медленно подними руки. Моцарт открыл глаза, тихонько повернулся боком, стараясь увидеть мужчин. Он подумал, что, если выберется живым и здоровым из этой ситуации, ему придётся учиться заново удивляться. Адриано стоял с поднятыми руками и оглядывался. — Где мой сын? — спросил итальянец. — Он давно должен был появиться здесь. — Мальчишка угнал мой автомобиль. Вероятно, уехал развлекаться в Вену, с нами взрослыми так скучно, — криво улыбнулся Антонио, даже не думая опускать пистолет. — Моцарт, встань с пола. Если хочешь прилечь, милости прошу в спальню. — Не повезло тебе с обожателем, — с неким злорадством окинул Вольфганга взглядом Адриано. — Мы ведь похожи с этим типом. Я тоже однажды обожал одну особу, и сделал всё, чтобы она мне досталась. Она ломалась, как и ты. Ломалась-ломалась, да и сломалась у меня на глазах. И тебя ждёт та же участь. — Закрой рот, — зло сказал Антонио. — Не слушай его, Амадей. В отличие от него, я способен на любовь. — Мужчина не может любить мужчину, — расхохотался Адриано. — Ты либо слепо обожаешь, либо ненавидишь его, и прикрываешься своей страстью. — Ещё одно слово о наших с Вольфгангом отношениях, и я прострелю тебе ногу, — тихо, угрожающе тихо сказал Антонио. — Что вообще ты можешь знать о любви? Ты довёл до смерти собственную жену, разве я не прав? Моцарт молча стоял у стены, глядя на капли крови, осколки и стремительно угасающие полосы света на полу. Он больше не лил слёз и даже не волновался. Но на последних словах Антонио всё же поднял голову. Его бледность пугала, но ещё больше пугал взгляд. — Ты же сам знаешь, что это он прав, Антонио, — прошептал он. — Мне с тобой не повезло. — Амадей, я докажу тебе обратное, — без тени сомнений заявил Антонио в ответ. — Только не делай глупостей, и всё будет хорошо. Иди вперёд, в гостиную. Адриано ступай за ним… и о нет, даже не помышляй о том, чтобы своей полу-обескровленной тушей захватить Амадея в заложники, я пристрелю тебя раньше. И буду тому рад… как ты сказал Моцарту? Ждал возможности проучить его? А я с нетерпением жду возможность избавиться от тебя. Вперёд, — махнул Антонио пистолетом. — Когда он будет тебя насиловать, напомни, что он тебя лю-юбит. Возможно, это поможет не оказаться тебе сломленным, — прошипел на ухо проходящему мимо Моцарту Адриано. Вольфганг, разумеется, промолчал, но сердцебиение предательски участилось даже при этих словах. «Сейчас нельзя думать об этом. Об этом вообще нельзя думать. Антонио в самом деле по-своему любит меня, он не поступит так… Надеюсь. Я уже не знаю, кто он и как с ним общаться. Знаю только одно: я могу, хочу, и должен ему помочь стать тем, кого он сам будет любить и уважать». Вольфганг зашёл в ставшую уже почти родной гостиную, протянул руку к выключателю. В комнате медленно загорелись встроенные лампы красноватого цвета. Канделябры, расставленные по периметру, были теперь пусты и шика, как прежде, когда стояли с зажжёнными свечами, не придавали. Уже стемнело, бордовые тяжёлые шторы были задёрнуты. «Сколько я тут уже? — безучастно думал Вольфганг, опускаясь на диван. Никому, наверное, не описать того эмоционального выгорания, которое он сейчас испытывал. Если раньше ему хотелось крушить-ломать и рыдать при этом одновременно, то теперь ему хотелось, как ни странно, в самом деле помочь с похищением бриллианта, лишь бы от него отвязались. Он ловил себя на мысли, что даже готов отдаться своему «близкому врагу», только бы тот не принудил его силой — это насилие было бы последней каплей. Совесть жестоко терзала его за такие аморальные, противоречащие его принципам мысли, и лучше от этого не становилось. «Всего пятые сутки с того дня, как он меня похитил, а мне кажется, что прошло пять месяцев, а то и все десять. В день похищения он запер меня в комнате, спустя сутки я заперся в ванной от него, в конце вторых суток он мучил меня кинжалом, в конце третьих я думал, что буду изнасилован или убит на бильярдной столе, четвёртые сутки, принесшие первую смерть, я никогда не забуду. Ни день, ни ночь. А что произойдёт сегодня вечером? Какую хересь-ересь мне ещё ожидать, к чему готовиться? И… для чего Антонио этот негодяй?» — У всех нас разные цели, но горим желанием достичь их мы совершенно в равной степени, — начал Антонио. Он стоял посреди комнаты, угрожающе спокойный и строгий. Пистолет всё ещё был у него в руках. Адриано сел на другую половину дивана. Выглядел он бледным: всё же потерял немало крови. Бандит вообще вёл себя непривычно спокойно: Моцарт объяснил это физической усталостью и скрытой тревогой за сына. Ну ещё и то, что криминальная семья теперь отвернётся от него, узнай только об убийстве Балтассаре… Возмездие нависло над ним Дамокловым мечом, и Вольфганг был уверен, что Адриано боится того, что его покарают. «Он сам себя загнал в ловушку своей вспыльчивостью и глупостью, так ему и надо, » — с неким злорадством подумал Моцарт, отводя взгляд. Он смотрел на Антонио, и силился увидеть в нём человека, который может укротить этот разрастающийся хаос. «Тёмная версия» композитора была гораздо уверенней в себе, была вне рамок морали, умела строить хитроумные планы. Самое главное, над таким Сальери не имели власти преступники. Но ведь Антонио один, один человек!.. «Я должен что-то сделать, чтобы пробудить в Антонио совесть, но при этом он должен сохранить веру в себя и свои силы. Сделать так, чтобы свой острый ум Антонио использовал для защиты, а не для нападения. Как же жаль, что я так мало читал его дневник, возможно, я мог бы узнать его получше и знал, как правильно поступить!» — думал Вольфганг, а в глазах Антонио видел только холодную решимость и даже некоторую бессердечность. — Я пощадил тебя, — обратился он к Адриано, — так как…

I'm a Barbie girl in a Barbie world Life in plastic, it's fantastic! You can brush my hair, undress me everywhere Imagination, life is your creation!

Всех троих знатно перекосило. Телефон в спальне Винсенто надрывался от старой попсовой песенки. Моцарт коротко нервно хихикнул. Был ли это звонок или напоминание, радостное верещание про жизнь Барби было мягко говоря не в тему. Меньше всего ожидаешь в такой ситуации услышать беззаботную простую песню, но Моцарт понял, что как раз то, чего меньше ожидаешь, и происходит. — Чудак Винсенто очень любил эту песню, — фыркнул наконец Антонио. — Да, осталось-таки в доме одно средство связи. Амадей, принеси телефон, на звонок не отвечай. У Вольфганга мелькнула отчаянная мысль позвонить в полицию, ведь ситуация изменилась, и полиция была бы очень кстати. Антонио, кажется, прочитал её только по одному полному надежд взгляду, устремлённому на дверь. — Надеюсь ты понимаешь, что я с тобой могу сделать, если попытаешься связаться с кем-либо, — сухо напомнил он. Сердце Вольфганга невольно сжалось. — Я бы все равно не успел никому позвонить, не волнуйся, — звенящим от напряжения голосом бросил он, направляясь к двери. «А вот СМС я всё-таки попытаюсь отправить». — Любая задержка будет истолкована не в твою пользу, Амадей! — крикнул ему в спину Антонио, но это только придало Моцарту смелости. «Ну щас, раскомандовался. Я же не дурак, чтобы упускать такую возможность!» Когда Моцарт на всех парах прибежал к двери комнаты Винсента, телефон даже не думал прекращать верещать. Кен всё так же бодро звал Барби на вечеринку, а Моцарт дрожащими от волнения руками схватил со стола старомодный кнопочный мобильник. Определителя на номере не было, а сам номер Моцарту был, конечно, незнаком. — Чёрт, почему здесь нельзя свернуть окно вызова! — тихо простонал он, ощущая глухое отчаяние. Кроме того, кнопочных телефонов он уже давным-давно в руках не держал, и вообще плохо помнил, как с ними обращаться. «А я ещё смеялся над папой, который не мог разобраться со скайпом, » — нервно улыбнулся он, хотя в данной ситуации он скорее готов был разреветься. Он медленно-медленно поплёлся к двери очень-очень быстро размышляя. «Отвечать нельзя и бессмысленно — вряд ли бедняге звонят личности, которые мне могут помочь. Возможно, звонящий прекратит звонить, и я успею отправить отцу СМС, его номер помню… Да, попробую». Он уже был вне комнаты, когда телефон перестал звонить и на экране отобразился пропущенный вызов. Вольфганг, не прекращая идти, нашёл раздел сообщения и стремительно застучал по омерзительно маленьким кнопочкам, вбивая номер отца. Его сердце стучало ещё быстрее, чем пальцы. Он максимально сосредоточился на сообщении, продолжая плестись в гостиную уже на автомате. «У меня получится!» — вдруг в восторге подумал он. СМС «Я у Сальери найди Нанни помоги» пусть и не выглядела особо информативной, всё же давала представление об адресанте, его местонахождении и уровне опасности. Но как только он дописал последнюю букву, вдруг потемнело, а в следующий миг телефон был вырван из его рук. — Ой, да как это я так не вовремя, — растянул губы в зловещей улыбке Антонио. Бедный Моцарт, словно громом поражённый, и чувствовал только, как бешено билось в груди сердце и подступала ярость. Он готов был ударить Антонио, наброситься на него и выдрать телефон из рук, но тот быстро отошёл на пару шагов назад и оттянул руку с мобильником подальше. — «Я у Сальери найди Нанни помоги». Это адресовано отцу, я так понимаю. Боже, как трогательно. Моцарт, твоя выходка будет иметь последствия. Готовься, — уже холодно продолжил итальянец, демонстративно удаляя сообщение. — Я ненавижу тебя, — прошептал бледный, несчастный Вольфганг на одном дыхании. — Я его тоже ненавижу, и тем не менее признаю его силу, — низким и мрачным голосом сообщил Адриано, показываясь в дверном проёме. — Сальери, я согласен на твоё предложение. — Какое предложение? — заволновался Вольфганг. — Вот и славно, что согласен. А тебе не надо об этом думать, Амадей, — улыбнулся Антонио. Он подошёл ближе, ласково и быстро провёл пальцами по скуле юноши. Тот отшатнулся. — Вы что-то обсудили без меня? — И с тобой кое-что обсудим. Не сверли меня взглядом, всё будет хорошо. Главное не упрямься, слушайся, и мы скоро найдём с тобой общий язык. — А чтобы легче было находить я тебе, Сальери, мощное вещество подарю, покруче афродизиаков, — с насмешкой добавил бандит. — Сердце это, конечно, не растопит, зато тело будет горячим и покладистым. Он будет рыдать и задыхаться, и все равно при этом кайфовать и молить тебя не останавливаться. — Уверен, мы обойдёмся без этого, — «успокоил» едва держащего себя в руках Вольфганга Сальери. — Тебе знаком этот номер? — обратился он уже к Адриано, знаком давая Моцарту понять, что надо пройти в комнату. — Если б я помнил все номера наизусть, моя голова бы уже треснула, — скривился бандит. — Надо забить его в мои контакты, может, что и высветится. — Если контакты были у тебя на сим-карте, то они исчезли вместе с ней, — пожал плечами Антонио. — Нам остаётся только перезвонить. Моцарт тем временем послушался Антонио — а что ему ещё оставалось делать? Он вернулся в гостиную и, не скрывая досады, подошёл к окну. Шторы он раздёрнул, и теперь его взгляду представилась самая обычная июньская ночь. Не будь итальянцы так близко, он запросто мог бы открыть окно, выпрыгнуть и долго-долго бежать, пока не станет легче, в тёплом прозрачном воздухе, в свете Луны и далёких звёзд, что так ярко светят в начале лета. Мчаться как сам ветер, бесшумно и с ощущением полной свободы. По асфальту, по земле, по траве — стремительно и тихо, будто в полёте, чувствуя, как с каждым выдохом исчезает из груди напряжение, как с каждым вдохом становится шире улыбка и легче дыхание. Он бы смеялся и раскидывал руки, словно крылья, он бы бежал к свободе. Бег в прямом смысле слова — это так прекрасно и просто, на самом деле. Композитор знал, что успокаивать он может не меньше, чем приятная музыка, медитация или разговор по душам. Вольфганг решил, что обязательно будет много-много бегать по утрам. Ведь однажды всё это закончится, правда? Всё будет по-прежнему? В иное он верить отказывался, хотя всё так и намекало. Пока он думал, усмиряя своё сердце, мужчины вернулись в комнату. Моцарт их слышал, но до него им, похоже, дела не было. Стоит не дёргается — уже хорошо… Их разговор прервала задорная песенка Барби — видимо, неизвестный решил перезвонить. Вольфганг с любопытством обернулся — Антонио, всё ещё держа в одной руке пистолет, в другой телефон, протянул последний Адриано. — Слушаю, — рыкнул в динамик мафиози. — На громкую связь, — напомнил Сальери. — Винсент, ты? — безучастно отозвался звонящий на всю комнату. — Голос всё такой же противный. Передай трубку синьору Антонио Сальери. — Помер ваш Винсент, — прорычал Адриано. — Ты тоже помрёшь, если ещё раз назовёшь мой голос противным. — Антонио вас слушает, — сказал Сальери, забирая телефон. — Представьтесь, пожалуйста. — Добрый вечер, синьор Сальери. Невероятно рад, что ваша уважаемая супруга поделилась номером Винсенто и я наконец дозвонился до вас, право слово, неужели все телефоны из строя вышли? Передайте вашему помощнику, что он редкостный кретин с дурацким голосом и шутками. Адриано-Патрицио Бонмарито передайте, пожалуйста, телефон. Мне достоверно известно, что синьор у вас: ему я и представлюсь. — Герр Неизвестный, но вы только что говорили с достопочтенным синьором Бонмарито, даже сделали сомнительный комплимент его голосу, — насмешливо фыркнул Антонио. На другом конце провода, если так можно выражаться по отношению к мобильной связи, повисло недолгое молчание. — Синьор Бо-бонмарито, я не имел в виду, не хотел оскорбить… — Конечно, все горазды оскорблять только подневольных людей вроде Винсента, — зло бросил Антонио. — Синьор «Бобонмарито» обещает, что сделает тебе бо-бо, как только увидит, — не менее зло бросил Адриано. — О, не спешите с обещаниями, синьор, — уже спокойно и даже с насмешкой ответил голос. — Вы ведь не хотите, чтобы вашему очаровательному ребёнку было плохо? Мы с ним поговорили пару раз, очень милый молодой человек. К слову, он ненароком выдал ценнейшую информацию об одном вашем деянии. Или вернее сказать… предательстве? Так ведь называют умышленное убийство капореджиме, да? Как огорчатся родственники Балтассаре, как ополчатся на вас! Ваше счастье, что мы великодушны. Мы согласны вернуть вам сына и держать в секрете дискредитирующую информацию, в обмен на вашу дружбу и поддержку. Вольфганг в недоумении смотрел на Антонио, Антонио на Адриано, а тот на телефон. — Согласен, чёрт бы вас побрал. Приезжайте завтра утром к дому синьора Антонио Сальери, у меня тоже есть к вам деловое предложение, — почти устало вздохнул бандит. — У нас есть к вам деловое предложение, — поправил мужчину Антонио. — Вы же понимаете, что такие люди, как Адриано Бонмарито, не появляются в Австрии ради праздного интереса. А такие люди, как я, просто необходимы для успешного завершения крупных… сделок. — Я понял, — с неким уважением сказал голос. — Для меня будет честью принять участие в «крупной сделке». Надеюсь на вашу сознательность. И надеюсь, что вы не принимаете меня за авантюриста и наивного глупца. Это было бы большой ошибкой. — Зная то, что у вас Калисто, это было бы вообще непростительной ошибкой, — прошипел Адриано. — Обмануть и пленить его мог только хитрец больший, чем он сам. Потому это я должен говорить, что надеюсь на вашу сознательность. — Можете быть во мне уверены. Впрочем, вы меня знаете, потому назовись я сразу, вы бы не сомневались. Мне представиться? — Не стоит, — рыкнул в динамик Адриано. — Голос у вас, Алик, не менее противный, чем у меня. На другом конце искренне рассмеялись, и даже Сальери негромко фыркнул. — Ещё должен сказать, чтобы вы не переживали из-за сына. Он в полном порядке, уничтожил все кексы, что были в доме. Наелся и спит. Во всяком случае, сидит тихо. — Вы возьмёте его завтра с собой? — Если он того сильно захочет. Пока считаю разумным оставить его у себя, в качестве гарантии. Чтобы вам не пришло в голову предать ещё и нас. Передать ему привет? — Передайте, чтобы молился, потому что я очень, очень и очень зол на него, — проговорил побагровевший Адриано, и Моцарту почему-то стало очень, очень и очень жаль Калисто. Похоже, не только ему. — Надеюсь, вы хотя бы физическое насилие к нему не применяете, — очень холодно процедил человек. — Странное у вас отношение к ребёнку. — Сам решу, как мне его воспитывать! Разговор окончен! — Адриано ударил кулаком по столу, на котором лежал телефон, и отвернулся. — До встречи, герр, жду вас завтра к десяти утра, — спокойно завершил разговор Антонио. Если бы Адриано не был бледным из-за потери крови, наверное, он бы сейчас бледнел. Любопытный Моцарт подошёл поближе. Как бы то ни было, ситуация развивалась, и это его радовало. Странное удовлетворение чувствовал Вольфганг от того, что теперь и Калисто оказался в чьей-то власти. Что жизнь не стоит на месте, происходят события, которые, возможно, помогут спастись ему… и его близкому врагу. Он не только не терял надежды вернуть добропорядочного Антонио Сальери, но и не скрывал уже от себя, что желал примириться с ним. Со своими смешанными чувствами к нему тоже… Как-никак, всего за несколько дней они пережили и перечувствовали вместе больше, чем за три года знакомства. Моцарт точно мог сказать, что испытывает к врагу (да разве Антонио враг?) не только неприязнь. Но что примешивалось к ней, он описать точно не мог. Жалость, сочувствие, уважение, интерес? Может даже любовь? Всё, что можно было сказать об этом чувстве, это то, что оно искреннее, без капли самоубеждения, без толики притворства. «Верно, нам предстоит ещё одно, самое ответственное жизненное испытание, результат которого и расставит всё по своим местам, » — подумал он и даже не удивился бы, скажи кто ему, что он прав.