Однажды в Австрии...

Кексики почти закончились, а самое интересное ещё не начиналось. Калисто и Наннерль вкратце поделились друг с другом о своих злоключениях, сидя по разные стороны комнаты — он на подоконнике, она на крохотной софе у двери. Дальше отодвинуться не смогли. Калисто был спокоен, а Наннерль мрачнела с каждой минутой. Она уже успела накрутить себя и о Вольфганге, и о Констанции, даже об отце она волновалась — прежде они созванивались каждый вечер. Неизвестно, что будет с ним, если ещё и до дочери не сумеет дозвониться… «Он не запаникует, » — успокоила себя Мария-Анна. Леопольд действительно был сдержанным на эмоции и мыслил исключительно логически. Уж тому, что дочь один раз не ответила на звонок он придумает объяснение. Хотела бы и Наннерль быть с холодной головой и горячим сердцем, придумывать слёту планы и объяснения, подбирать слова, но эмоции её, как и Вольфганга, частенько захватывали с головой. И сейчас они мешали девушке ясно мыслить не меньше, чем назойливый взгляд итальянца. — По-че-му нас не рассадили в разные комнаты? –подал голос последний, когда Наннерль сотый раз подряд методично стукнула кулаком в дверь. — Когда два придурка затащили тебя сюда, я тоже возмущалась и задалась этим вопросом, — очаровательно улыбнулась Наннерль, с ещё большим усердием ударяя в дверь сто первый раз. — Они заржали и сказали, что принцессам лучше держаться вместе. Потом один попытался облапать меня, и мне пришлось его пнуть между лапок. Второй уже не лез. — Ты их даже не испугалась? — Калисто с интересом приподнял бровь, лениво потянулся. — Они слишком жалкие, чтобы их бояться, — вздёрнула носик Наннерль, разумеется, умолчав о том, что у неё сердце в пятки ушло, когда она почувствовала руки на своей талии, а дальше действовала уже по наитию. — Ах, какая гордая принцесса… — Куда уж мне до тебя, гордость Италии… — Смеёшься? А ведь мне есть чем гордиться, — решил похвастаться Калисто, поскольку не считал это чем-то зазорным, да и делать ему было нечего. — Мне всего двадцать, а я уже превосходно владею огнестрельным и холодным оружием, обучен восточным единоборствам, прекрасно говорю на немецком, а ещё умею водить автомобиль почти не имея практики. Это уже не говоря о том, что у меня отличная интуиция, способность распознавать ложь, а харизма не менее эффектная, чем внешность. Будь я литературным героем, я был бы Мэри Сью, аль Марти Стью! Люди в моём возрасте в компьютерные игры играют или в клубах ищут удовольствие, вдохновение, и венерические заболевания, а вот я… — …А вот ты в итоге заперт в комнате, и даже думать не хочешь, как выбраться! Вот лучше бы в компьютерные игры резался! С пистолетом он бегает, на девушек бросается, ножичками играет, до пизды герой! — раздражённо перебила его Наннерль, окончательно решив, что с этим человеком можно не строить из себя рафинированную интеллигентку. — Если ты не совсем безмозглый, то должен понимать, что прежде всего человека делают не достижения, а его внутренние нравственные убеждения, его отношение к людям и миру, совесть, способность на подвиг, самопожертвование… Ты — ничтожество в моральном плане. — Если бы ты не была девушкой, я бы тебе врезал, — с чувством сказал Калисто. — А это идея!!! — радостно воскликнула Наннерль. Она вскочила и быстро заходила по комнате с видом гения, который вот-вот решит сложную задачу. Калисто подавился кексиком. — У вас вся семейка с прибабахом, да, — жалостиво вздохнул итальянец, с некоторой опаской глядя на воодушевлённую девушку. — Врезать. Если ты мазохистка, есть более безопасные способы скоротать время… — Да нет, ты не понял. Мы сделаем вид, что подрались… — Если ты не заткнёшься делать вид даже не придётся… — Не перебивай меня! На шум кто-нибудь прибежит сюда нас разнимать, правильно? Мне надо только, чтобы этот кто-то зашёл в комнату. Дальше я всё беру на себя. Будущий мастер переговоров Мария-Анна Моцарт заговорит зубы в два счёта! На этой патетичной ноте она крутнулась на одной ноге и вскинула руку вверх а-ля Фредди Меркьюри. Только аплодисментов, света свыше и звуков фанфар не хватало. Вместо этого счастья раздавались звуки грустного тромбона: Калисто с присущей ему театральностью сделал старый добрый жест «рука-лицо» и издевательски засмеялся. — У тебя совершенно идиотский план, — снисходительно, даже как-то грустно пояснил он под взглядом пламенеющей от непонятной ей самой досады Наннерль. — В остроумии ты, так уж и быть, можешь поупражняться на мне. Но прошу, оставь планы тем, кто хотя бы отличает стратегию от тактики… а в переговорах ты даже не подмастерье, раз до сих пор не выбралась отсюда. Только и делаешь, что мозг мне клюёшь. — Будь добр, просто найди себе хорошего психотерапевта, — прошипела на это Наннерль, мысленно отвесив пощёчину вредному итальянцу. — Ты всё критикуешь и ничего не предлагаешь, дай угадаю, почему… Мысли не приходят в твою светлую голову, так как ни черта она не светлая. Ты безнравственный, беспринципный, жалкий, и обречённый на смерть от руки такого же, как и ты! Да даже психотерапевт не поможет тебе исправиться! — Да что ты обо мне знаешь?! — Калисто, казалось, не на шутку задели эти слова. Он побледнел, отвернулся к заколоченному окну. — У меня и без того не было причины помогать тебе, а теперь ты и вовсе мне противна. Мне даже плевать, на то, что с тобой будет, вот какой я безнравственный и беспринципный. Не буду участвовать в твоём тупом плане и всё тут. — Тогда объясни, почему это он тупой? — В первую очередь потому, что ты тупая, фройлен Моцарт, если судишь человека, зная его несколько часов. Ты думаешь, все подонки родились подонками? Думаешь, все преступники безнадёжные злодеи, наслаждающиеся своей ролью? Он замолчал, а Наннерль вдруг почувствовала себя немного виноватой, и ей это не понравилось. Она резко отодвинула стул, тонкие металлические ножки беззвучно царапнули по ковролину. По-кавалерийски она села на него и уставилась в спину итальянца как кошка в угол комнаты. Девушка была уверена, что он чувствует её взгляд, но оборачиваться не желает. «Ну и ладно, больно нужно, » — подумала Наннерль, переводя взгляд на комнату. Она вспоминала все случаи, когда выходила из переделок победительницей. Если этот случай будет исключением, больше в переделки она не попадёт вовсе. Наннерль искренне была убеждена в том, что крупно влипла, и лишь подсознательно чувствовала, что ошибается. Девушка глазами искала хоть какую-то зацепку в комнате, что-то, что натолкнёт её на мысль о том, как выбраться. «Дверь деревянная, — отметила она про себя. — Цвет у неё красивый, как у грибов-лисичек… Сто-о-оп, Наннерль, не о том думаешь. Дерево можно попробовать поджечь…» — У тебя есть зажигалка? — бросила она Калисто. Тот не сдержался и в который раз обдал её презрительным смехом. Когда они сухо рассказывали друг другу о злоключениях, парень сетовал на то, что Наннерль не подобрала выброшенный баллончик, а бандиты всё же обыскали его, пока он находился в отключке, нашли кинжал, изъяли айфон. Наннерль тоже поняла, что даже если бы зажигалка была у мафиози, её бы тоже отобрали. Они были без оружия, без средств связи, без огня и даже без умных мыслей. Мария-Анна перебрала в уме ещё с десяток не менее слабых планов и с досадой отметила, что псих-модель, пожалуй, единственный, кто может помочь ей освободиться. А он надулся как мышь на крупу. — Ладно, остынь, будь ты в самом деле безнадёжным подонком, ты бы убил меня на кладбище, глазом не моргнув, — примирительно вздохнула Наннерль спустя десять минут тягучего безмолвия. — Уже жалею, что так не сделал, — язвительно прошипел Калисто. — Жалею, что вообще всё это случилось. — Послушай, ну забудь, что я сказала, — вздохнула Наннерль, подходя к парню. — Я правда ничего не знаю о тебе, и строго говоря, ты мог убить нас с Констанс уже тогда на дороге, но… — Но пистолет был не заряжен, — процедил Калисто. — Вы бы так просто не ушли. Я смог бы убить обеих ради ключа, ведь я… — он запнулся, побледнел, все мышцы на его лице сильно напряглись. Казалось, лицо его стало каменной маской. Наннерль в недоумении смотрела на него, пока ещё не осознав причины такой резкой перемены. — Просто отъебись от меня, — парень шумно выдохнул, запустил пальцы в локоны и резко отвернулся от неё ещё больше, хотя, казалось бы, больше некуда. Почти лицом в доски уткнулся. Когда Наннерль всё поняла, она содрогнулась, будто от холода. Неожиданно для неё самой сердце защемило не только от ужаса, но и от жалости: груз страшного преступления, убийства, мучает человека до самой смерти. Неизвестно, сколько странный парень проживёт в таких мучениях. Неизвестно даже, как он прожил и эти двадцать. Впервые ей стала интересна личность молодого человека. Мария-Анна, конечно, понимала, что никто не может быть совершенством. Наверное, совершенства и вовсе не может быть в этом мире, где есть хоть одно маленькое несовершенство. Да и кто не знает о том, что у самого славного человека есть слабости и недостатки? Были они и у Наннерль, и она считала, что главное видеть их и желать с ними бороться, что усердно и делала. У неё складывалось яркое впечатление, что парень тоже знает все свои несовершенства, но не борется с ними только в силу каких-то личных обстоятельств. Да и вообще он совсем не такой безнадёжный, каким может показаться на первый взгляд, хоть, несомненно, и заслуживает наказания за все свои преступления. «Он подонок, — спокойно напомнила себе Наннерль. — Ничего хорошего он в этой жизни не сделал. Всё, что он умеет — тратить деньги, убивать, преследовать, неплохо говорить на немецком языке и придумывать идиотские планы. Он мне даром не сдался, я найду себе душевно здорового парня из полной семьи и буду с ним счастлива, а псих-модели с пистолетом останутся в Италии со своими пистолетами и дружками-бандитами, так что…» — Хочешь поговорим? — тихо спросила она и протянула было руку, чтоб коснуться плеча Калисто, но всё же не решилась его тронуть, сделала вид, что поправила свои волосы. — Как-то странно ты понимаешь слово «отъебись». Этот жест сочувствия довольно мил, хотя и глуп с твоей стороны. Знаешь, мне не помогут разговоры по душам, — отрезал Калисто. — Ты нормальная девушка, незачем занимать мной свои мысли. Ты ведь поняла, какое я чудовище, верно? Знай обо мне одно: я ненавижу эту часть себя, я ненавижу мир, который вынудил меня пробудить её, я не хочу ненавидеть ещё и тебя, — со злостью выплёвывал он, всё повышая голос. — Уйди от меня, оставь в покое. — Нет, я не оставлю, — не менее упрямо ответила Наннерль. Даже руки в боки упёрла. — Я буду стоять у тебя над душой пока ты либо не станешь участвовать в моём плане, либо не станешь говорить со мной. Мне надо выбраться, и ты можешь мне помочь. Пожалуйста, ты же можешь нестандартно мыслить, ты даже был своеобразно весёлым, когда совсем недавно ел кексики… а теперь что-то ест тебя, и знаешь, что это? — Редкий экземпляр местной фауны австрийка-мозгоклюйка? — Тебя ест тоска и вина, итальяшка-унывашка. Пытаясь задавить тоску и загладить какую-то давнюю вину, ты пытался помочь мне и Констанс выручить Вольфганга. Да ты даже тот злосчастный ключ хотел достать ради него, понимаешь? Ты хоть помнишь, как сильно хотел спасти моего брата? — Ну, вообще-то я с ним переспать хотел. — Что?! — Потрахаться с ним, говорю, хотел, красивый он. И, главное, личность интересная. — Ла-адно, белый пушистик, можешь дальше корчить из себя циничного чёрного и колючего ёжика, но… — Твоего брата я чуть не изнасиловал. — Что-о-о-о?! — То. Я ещё тогда не знал, что он Моцарт. Подумал, что просто парень по вызову или падкий на деньги красавчик, готовый стелиться под людей типа Сальери. За то, чтобы ему давали деньги на дорогие шмотки и салоны красоты. Я проституток не уважаю… Решил взять с него единственное, что, как думал, он умеет. — Пиздец как всё запущено, — устало выдохнула Наннерль. — Это все равно тебя не оправдывает. Ужас какой… Я не знаю, как теперь мне смотреть на тебя, как находиться с тобой в одной комнате! — её невольно передёрнуло от омерзения и Калисто, краем глаза наблюдавший за девушкой, понимающе вздохнул. — Я знаю, он меня за это не простит, — с грустью добавил итальянец. — Скорее всего, твой брат всегда будет меня ненавидеть и с ужасом вспоминать то, что я сделал… если мне не удастся искупить свою вину перед ним. Но всё уже бесполезно, просто смирись. — Знаешь, Амадей был бы благодарен тебе, если бы ты помог его сестре. Круто конечно, что ты сохранил мне жизнь, — цинично усмехнулась она, — но я в опасности не меньшей, чем брат. Пожалуйста, помоги нам. Помоги нашей семье. Я уверена, что тебе станет намного легче, и ты простишь ту часть себя, которую так ненавидишь. Я считаю, что тот, кто глубоко и искренне раскаивается, заслуживает прощения. Ребёнок это или разбойник. И я лично думаю, что замаливать грехи глупо, но пытаться забыть их ещё глупее. Ты можешь искупить свою вину делами, помощью другим. Так почему ты сдался? Мне можешь не говорить, но объясни хотя бы себе. — Послушай, Моцарт, ты же даже имя моё не хотела узнать, а теперь в душу лезешь, — только и ответил на её излияния Калисто, но видно было, что он прислушался. И даже задумался. Мария-Анна с удовлетворением отметила, что хоть немного, но смогла достучаться до этого человека, и следующий вопрос задала даже с искренним интересом, но так, чтобы это не было заметно. — Окей, как тебя зовут? — медленно, с выражением произнесла она, закатывая глаза. — Тебе сказать настоящее имя или то, которым я пользуюсь? — Что прости? — Меня зовут Калисто, довольна? — Мило. Это как-нибудь переводится? — Самый красивый, — с каменным лицом процедил итальянец под аккомпанемент усиливающегося хихиканья Наннерль. — Не я его выбирал. Да заткнись ты уже! — А ты заткни! Ой, зря я это сказала, — отпрянула от злющего Калисто Наннерль. — Успокойся, фройлен Моцарт, мы с тобой не в комедии и вроде даже не в фанфике, я тебя при всём желании поцелуями затыкать не буду, — фыркнул парень. — Тем более, что ты мне не нравишься. Совсем не нравишься. — Ещё бы я нравилась бандиту! Спасибо, жизнь, что не нравлюсь! — вроде и глубоко плевать было Наннерль на то, нравится она Калисто или нет, но фраза «ты мне не нравишься» скорее задела её, чем оставила равнодушной. Итальянец это явно заметил, и, как Наннерль показалось, ему реакция девушки польстила. — Не бери в голову, мне вообще не нравятся девушки, — пояснил он. — Большинство не заслуживают внимания, малый процент либо красивые, либо умные, а вот парни нередко совмещают оба достоинства. Так как у тебя параметры модели Виктория Сикрет и большие красивые глаза с пушистыми ресничками, а ещё ты так глупо попалась и оказалась заперта со мной в этой комнате, я делаю однозначный вывод. — Ну и дурак же ты! — Наннерль вдруг облегчённо рассмеялась: в плане общения с девушками Калисто был ещё совсем ребёнок. — Хочешь, я докажу тебе, что красивые девушки могут быть умными? — заискивающе промурлыкала она. — А ты за это поможешь мне выбраться отсюда. Калисто скептически фыркнул. — Лучше подготовь весомые аргументы не продавать тебя в заграничный бордель. Про выкуп даже не заикаюсь, вряд ли у вашей семьи есть круглые суммы в швейцарских банках. — Ты просто боишься проиграть и признать, что ошибаешься, — протянула Наннерль, пропустив мимо ушей неприятные речи. Теперь уже она растянулась на диване, чувствуя себя хозяйкой положения. Её обрадовало то, что итальянец хотя бы пошёл на контакт и перестал дуться.  — Похоже, бегать за всякими девчонками с пистолетом максимум, на что ты способен. Ты совсем не азартный, ску-у-ука. — Зато тебе только в казино и щеголять, — Калисто улыбнулся уголком рта, сел рядом на диван. Наннерль невольно подумала о том, что ближе он находился только тогда, когда прижимал к ней кинжал. Тогда он казался опасным, смертельно опасным. А теперь она вдруг разглядела в нём ребёнка, и это было очень странное чувство. Некоторые умники называют его когнитивным диссонансом. Калисто вздохнул, опустил плечи. Он начал выглядеть худым и уставшим мальчишкой. Даже не так: он вдруг стал таким мальчишкой, впервые за долгие годы сняв маску непоколебимой уверенности и всемогущества перед самим собой. — Я вот никак не пойму: как этому чёртовому Алику удалось усыпить меня снотворным? — медленно произнёс он, не отрывая взгляда от запертой двери. — Я следил за ним ежесекундно. Он не мог подсыпать мне снотворное, он кидал в чашку то же, что и себе. Наливал воду из одного чайника и сливки из одной пачки. Может, это снотворное действует только на молодых? Или снотворное было насыпано тоненьким слоем сверху кофе? Нет, тогда оно должно было бы отличаться по цвету, чтобы Алик не усыпил сам себя… Это был самый обычный растворимый кофе, банка была прозрачная, я видел собственными глазами. Не сходится… — Ох, Калисто, — вздохнула Наннерль, смешливо глядя на парня. — Ты усложняешь. Я думаю, всё гораздо прозаичнее. Алик криминальный авторитет и знал, что к нему могут заявиться нежелательные гости. Он предполагал, что нежелательные гости могут не догадываться о своём положении и быть немного доверчивыми. Что они могут согласиться на чашку чая или кофе, и ничего не заподозрят: он наливает в чашки то же самое, что и себе. Вот только гость привычно думает, что чашки пусты. И ошибается. Снотворное было подсыпано в одну из чашек заранее. Калисто замер, что-то осмысливая, а затем он покраснел и звонко расхохотался. Смех способен творить самые настоящие чудеса: уныние спало с него, глаза, которыми он уже с живым интересом посмотрел на Наннерль, вернули свой прежний блеск. Он быстро схватил руку довольной девушки и крепко пожал её. — Чёрт возьми, ты права. Во всём. Фройлен Мария-Анна Моцарт, я просто обязан вытащить наши задницы отсюда! Эти люди ещё обязательно поговорят со мной хотя бы раз. И я найду, что им сказать… Я найду способ исправить всё, что совершил. В конце концов я не выбирал семью, но я могу выбрать, как мне жить. — Калисто Бонмарито! — тут же донёсся из-за двери приглушённый мужской голос. — У вас всё в порядке, нет проблем? — Одна проблема: кексики закончились! — смешливо фыркнул итальянец и подмигнул Наннерль. *** В спальной комнате Антонио Моцарту находиться ещё не доводилось, что в общем он считал большим везением в данной ситуации и большим упущением в целом. Однако теперь, несмотря на мирный вид владельца комнаты и уют последней, ему хотелось поскорее уйти, остаться одному. «Даже в кабинете стоматолога у меня не бывает таких жутких предчувствий, » — невольно содрогнулся он, проходя в комнату. Чтобы отвлечься он прокрутил в памяти всё, что узнал. А узнал он совсем немного. После разговора по телефону Сальери вновь обсудил с Адриано похищение бриллианта, запретив Моцарту покидать комнату. Юноша пытался выслушать, понять что-то, но его итальянский был не слишком хорош для того, чтобы осознать все тонкости диалога. Но то, что он уже знал, было достаточным для понимания ситуации: Калисто отдадут в обмен на помощь с похищением алмаза и его реализацией, роль Моцарта во всём деле сводилась к минимуму. «Впрочем, утром будет небольшое преступное собрание, там и обсудят все нюансы, » — Моцарт и с любопытством, и с тоской смотрел на человека, от которого стал так зависим. До жути гармонично Антонио вписался в этот мир. Даже Адриано его теперь слушался. Насколько Моцарт помнил, последний, кинув презрительный взгляд на композитора, пожелал Сальери «неспокойной ночи с этим щенком» и удалился на второй этаж, в гостевые комнаты. — Ты не боишься, что он предаст? Набросится на тебя ночью и всё такое? — тихо спросил Моцарт, когда точно понял, что Адриано его не услышит. — Предпочитаю сам набрасываться ночью, — бросил Сальери, уже с большим теплом глядя на юношу. — Набрасываюсь на всяких непослушных австрийцев и причиняю им добро. А если серьёзно, я для него теперь слишком ценный союзник. Настолько ценный, что угрожай мне опасность, ему придётся меня защитить. Он не совсем идиот и понимает, что в переговорах и планировании мне нет равных. Он сам — простой исполнитель, притом вспыльчивый и неосмотрительный. Он знает этот свой недостаток так же хорошо, как и то, что с ним будет за убийство Балтассаре и провал операции. Я, да и ты тоже, его шанс выйти сухим из воды. — А у меня есть шанс выйти сухим из воды, а, Антонио? — вскинул голову Моцарт, вплотную подходя к мужчине. — А вот об этом я хочу поговорить с тобой в более комфортном месте. Пошли, эта гостиная видела слишком много сложных разговоров. Так и стоял теперь Вольфганг в комнате Сальери надеясь на то, что разговор будет быстрым. Почти всю спальню занимала огромная, покрытая вишнёвого цвета шёлковым покрывалом кровать. Зато обои были белыми, с золотистыми горизонтальными линиями. Не слишком атмосфера располагала к разговору о будущем, скорее, к разговорам она вообще не располагала, но выбирать Моцарту не приходилось. Антонио сел на кровать, окинул взглядом всё ещё жавшегося у двери Вольфганга. От этого взгляда Моцарт внутренне зажался ещё сильнее, а сердце предательски быстро изменило ритм. Пистолет мужчина спокойно положил на полку маленького стеллажа рядом с кроватью, но даже без него он казался Моцарту очень опасным. — Ну что, поговорим? — кашлянул Вольфганг, даже не думая подходить ближе. «Спокойно, он всего лишь скажет тебе что-то насчёт завтрашнего дня. Ты тут же уйдёшь, выберешь любую гостевую комнату, запрёшься там и мирно будешь спать хотя бы одну ночь». Словно услышав обнадёживающие мысли Моцарта, Антонио усмехнулся, поправил волосы. — Надеешься, что скоро уйдёшь из этой комнаты? Ты же не думал, что после всего случившегося я оставлю тебя одного, верно? — Вообще-то думал, — скрестил руки на груди Моцарт и невольно сделал шаг назад. — Ты же не хочешь сказать, что мне придётся спать с тобой? — Ну, спать не придётся, есть занятие поинтереснее, чем сон, — к ужасу Вольфганга произнёс мужчина и неспешно поманил его рукой. Двумя пальцами, с таким властным взглядом и таким непринуждённым движением, будто делал это сотню раз. Моцарту показалось, что он проваливается под землю. Его вдруг охватил невыносимый жар. — Подойди сюда. — Вопрос: сколько времени мне можно поупрямиться? — выдавил улыбку Вольфганг, чувствуя, что ноги становятся ватными и он даже шага сделать не может, как в тех ужасных снах, когда срочно надо бежать, а ноги не двигаются. — Я должен на него ответить или принудить тебя послушаться более кардинальными способами? — Отвечать вопросом на вопрос нечестно… И вообще, мы же хотели поговорить о том, что будет со мной, у меня столько вопросов. Зачем ты опять давишь на меня? Что плохого я сделал? — Я же говорил, что твоя выходка с СМСкой будет иметь последствия, — равнодушно пояснил Сальери, не сводя глаз с юноши. — Подойди ближе. — Антонио, что бы ты ни придумал, не надо, — наконец задрожал голос Вольфганга. Он понял, что говорить с ним не будут. В его разуме успели пронестись кровавые картины расправы с кинжалом или что-то более жестокое. — Разве ты не хочешь поговорить с отцом? — итальянец повертел мобильным телефоном и улыбнулся смятению и облегчению, отразившемуся в лице своего пленника. — Да, Амадей. Я всего лишь хочу, чтобы ты побеседовал с отцом. У меня сложилось впечатление, что ты жаждешь общения с ним, ты чуть из кожи не выпрыгивал, когда строчил сообщение. А я даю тебе возможность услышать его голос, ну разве я не добрый? Разве не замечательный? Сейчас ты сядешь рядом со мной, возьмёшь в свои красивые рученьки телефон, позвонишь ему и скажешь то, что я сейчас напишу. Можешь немного импровизировать, отвечать отцу на его слова в тему, главное говори, что ты в порядке и за тебя не надо волноваться. Но помни: одно подозрительное слово — и ты немедленно будешь отправлен в место, где тебя совершенно точно никто не найдёт. И в этом месте я буду вытворять с тобой такое, о чём ты сейчас наверняка подумал. А теперь подойди, иначе… — Я понял, не продолжай. Как ты уже достал меня со своими угрозами, — прошипел Моцарт. Всем сердцем он желал сейчас уметь стрелять лазером из глаз во всяких не в меру коварных итальянских композиторов. Возможность услышать хотя бы голос отца придала ему силы, и он смело подошёл и сел на кровать, стараясь быть подальше от Антонио. Тот невозмутимо придвинулся, вызвав у юноши раздосадованный вздох. Однако, ещё большую досаду вызывала зависимость от этого человека, необходимость подчиняться его требованиям. Антонио неспешно, растягивая удовольствие, писал что-то в блокноте, всегда находившимся на прикроватной тумбочке: именно ночью композитору приходили особо свежие и оригинальные идеи, и записывать их вручную было быстрее, чем печатать заметку в телефоне. Моцарт усиленно размышлял над тем, как подать отцу знак, что всё далеко не в порядке. Его взгляд всё чаще останавливался на оружии. Мелькнула полубезумная мысль схватить пистолет, и, контролируя им Антонио, забрать мобильник и набрать номер полиции. Вот только Вольфганг даже не знал, как снимать пистолет с предохранителя. О выстреле и говорить не приходилось — он был уверен, что и в птицу не смог бы выстрелить. И понимал, что Антонио знал это, как знал и то, что легко сможет обезвредить наивного австрийца. — Как тебе такое? — Сальери, приобняв одной рукой за талию, другой повертел блокнотом перед глазами Моцарта. — Нет-нет, не трогай блокнот, читай так. — А ты не трогай меня, — тихо попросил Моцарт, стараясь, чтобы голос не дрожал от гнева. Не то, что прикосновение было неприятным, ему просто не нравилось ощущать себя жертвой, игрушкой. Однако, в данный момент он являлся самой настоящей жертвой. И ему пришлось дальше ощущать на себе прикосновения, слушать насмешливые нотки в голосе Сальери и почти с паникой осознавать, что он не может ничего придумать. И что эта ситуация со звонком, на которую он возлагал большие надежды, с минуты на минуты лишь ухудшит его положение. Отчаяние начало поглощать его разум. Он почувствовал, как дрожат руки. — Надеюсь, ты всё понял, — промурлыкал наконец Антонио ему на ухо. — Номер я не удалил. Вызываю абонента… И не успел Моцарт опомниться, как услышал гудки. Мелькнула надежда, что Леопольд не ответит. Сморгнув так некстати накатившие слёзы, он взял телефон. Всё ещё гудки. «Лучше не отвечай папа, прошу…» Но Леопольд ответил. — Папа, — едва сдержав судорожный вздох произнёс Вольфганг, услышав родной, немного сонный голос. Всё, что он прочитал в блокноте в один момент вылетело из головы. — Говори веселее, — шипящий голос опалил другое ухо. Вольфганг почувствовал чужую руку на дрожащем колене, но ни слова протеста не смог сказать. Он лишь отрешённо смотрел на неё, бледную в приглушённом будуарном свете, ласкающую, но безжалостную. — Вольфганг! Это ты! Господи, где ты?! Ты в порядке?! Скажи, всё хорошо?! — встревоженно кричал в это время в трубку Леопольд Моцарт. Сонливости как не бывало. Он явно едва сдерживал дрожь в голосе. — Скажи где ты, скажи место! Вольфганг, ты слышишь?! Назови место! — Со мной всё хорошо, папа, прости, что долго не выходил на связь и много тревог доставил, — взял себя в руки и сделал голос максимально беззаботным Вольфганг. Он чертовски сильно жалел сейчас о том, что заранее не продумал с отцом непримечательных кодовых фраз вроде «стою вот варю кофе». Он подумать не мог, что однажды окажется в ситуации, когда всего пара фраз, да даже одно кодовое слово, могут дать понять собеседнику, что не всё в порядке. Кажется, что любимый отец совсем рядом… Он только сейчас понял, как сильно скучает по нему. По щеке Моцарта медленно покатилась слеза, губы задрожали. Сальери одобрительно погладил колено пленника, что-то ласково невнятно шепнул. Ладонь поползла выше. — Папа, послушай, я скоро вернусь и всё-всё объясню. Я в безопасности. Если увидишь Наннерль или Констанцию — передай всё, что я сказал тебе, — быстро проговорил Моцарт, отчаянно надеясь на девушек и на отца одновременно. Итальянец тем временем, словно издеваясь, гладил внутреннюю сторону бедра, пощипывал, щекотал. Губами он мягко прикоснулся к чувствительной шее, и Моцарт подавил горестный вой. «Боже, папа, знал бы ты только, что сейчас со мной происходит!» — Вольфганг Амадей, только ты появись, я посажу тебя под домашний арест, несмотря на твой возраст! — Леопольд почти зло кричал, но в его голосе слышалось искреннее облегчение и даже слёзы. Вольфганг проглотил комок в горле и почувствовал, что вот-вот расплачется. — Ты будешь в полном праве сделать это. Я обещаю, что вернусь и всё объясню… — слёзы одна за другой катились по его бледным щекам. — Не волнуйся за меня, скоро увидимся. Я люблю тебя, папа. — Я тебя то… — Вольфганг не дослушал, не смог. Он скорее закончил вызов и громко разрыдался, не стесняясь Сальери: все равно тот уже не раз видел его слёзы. До них, похоже, и хотел довести, как и он, Моцарт, его когда-то доводил, хоть и почти всегда это было без злого умысла. Тоска по отцу, по прежним беззаботным временам, которые он мало ценил, и позорная жалость к себе на задворках сознания вызвала эти слёзы. Телефон выпал из рук, с глухим стуком ударился о мягкий ковёр. Почти сразу же последовал звонок с последнего набранного номера. Сальери сбросил вызов, равнодушно вынул сим-карту и разломил её пополам. Затем притянул к себе за талию юношу: тот слабо сопротивлялся, но уже, кажется, смирился абсолютно со всем. Это его противника устраивало. Антонио повалил Вольфганга на кровать, лёг сверху, покрывая мокрое от слёз лицо почти невесомыми ласковыми поцелуями. — Не думал, что разговор с отцом может так расстроить. Не плачь, сейчас тебе будет хорошо. Я знаю, как тебя успокоить, гений мой… — Да отвали ты от меня, чудовище! — прокричал Вольфганг, вслепую махнув рукой. Сальери перехватил её, схватил другую. Вольфганг почувствовал, что обездвижен: обе руки за запястья прижаты к подушкам, а колено итальянца недвусмысленно поставлено между его ног. Стало страшно. Горечь, тоска, даже мысли о возможности того, что это был последний разговор с отцом, отошли на второй план. — Пожалуйста, послушай меня, Антонио, — поймав странно мутный взгляд итальянца прошептал Вольфганг. — Не надо меня успокаивать, ладно? Видишь, я спокоен. Отпусти, пожалуйста, «красивым рученькам» больно, — последнюю фразу он попытался сказать как можно более жалобным голосом, но это впечатления на итальянца не произвело. Антонио только шире улыбнулся, крепче обхватил тонкие запястья и ниже навис над Вольфгангом, тот даже почувствовал жар, исходивший от тела мужчины. Машинально отметил появившуюся щетину, ранки и синяки на прежде безупречной, идеально гладкой смуглой коже. Антонио даже внешне теперь отличался от прежнего лощёного себя. — Один не очень хороший, но умный человек сказал мне, что нужно уметь контролировать две вещи: смех и страх, свой и чужой, — медленно наклоняясь всё ближе к испуганному лицу говорил он. — Ты очаровательно успешно справлялся с этим, когда смеялся над своими и чужими страхами, вводил в ступор нелепостями, ты шутишь, когда тебе страшно, успокаиваешь шутками других, когда плохо и страшно им. Так почему теперь не посмеёшься? Почему не отпустишь свою дурацкую шутку, не скажешь какой-нибудь бред? Я отвечу тебе, почему. Он прикоснулся губами к дрожащим, чуть приоткрытым губам испуганного до полусмерти Вольфганга, не удержался и быстро провёл кончиком языка по нежной коже. И, с наслаждением сорвав с этих губ нервные всхлипы практически поверженного противника, продолжил. — Потому что такого меня ты боишься настолько, что теряешь ту наглую часть себя. Это-то мне и нужно. Вот насколько силён мой контроль над тобой. Считал меня слабым, спокойным, способным только на мелкие пакости? О, как ты ошибался. Ошибался же, а? А? Отвечай, когда спрашивают. Вольфганг кривил лицо, пытаясь увернуться от щекочущего дыхания, шёпота, лишающего его последней отваги, и глубоких тёмных глаз. Быстро, болезненно быстро билось сердце, разрасталось чувство безысходности, обречённости. Он жмурился, отворачивался, плотно сжимал губы, упрямо не желая поддаваться противнику, но заткнуть уши, чтобы не слышать его слов, он не мог. Его страх и попытки сопротивляться вызывали у Антонио какую-то тёмную радость: наконец-то это он смущает мальчишку, наконец-то это он не жертва, а хищник. — Я обнажу твою душу так, что ты станешь свободен от той противной наглой версии себя с дурацкими шутками и нелепым поведением, — промурлыкал Антонио ему на ухо. — И эту обнажённую душу укутаю в свои идеалы. Ты будешь моим настолько, насколько вообразить не сможешь. И самое прекрасное, что тебе это даже понравится… Я буду твоим личным творцом. — Да ты моё тело обнажить не сможешь, не то, что душу! — не сдержался Вольфганг и рванулся так, что почти освободился из цепких рук противника. — Ты музыку нормально сотворить не можешь, а на человека замахиваешься, урод моральный! Оказывается, страх отступает под влиянием гнева. Моцарт яростно пытался оцарапать сковывающие его запястья руки, дёргал ногами в надежде лягнуть Сальери, но лишь сминал покрывало. Все эти дёрганья были что слону дробина, а сопротивление казалось Антонио даже пикантным. Он не отвечал, продолжал молча вжимать хрупкое тело в постель, демонстрируя свою силу и власть. Вольфганг так же молча продолжал бороться. Кричать, чтобы хоть как-то помешать действиям мужчины, было стыдно: Адриано может услышать. Разговоры были бессильны — слушать Антонио явно не был способен. Потому Моцарт ещё раз попытался ударить итальянца ногами, но потерпел неудачу — слишком в невыгодном положении находился. Тогда он применил старый добрый способ — ударил Антонио лбом в лицо. Точнее, попытался: тот удачно отшатнулся и ещё крепче сжал запястья пленника. — Какая жалость, что сегодня я настроен решительно, да, Моцарт? Знаешь, я хотел ограничиться поцелуями, но что-то ты слишком уж соблазнительно сопротивляешься. Моцарт замер, пытаясь осмыслить услышанное, понять, не показалось ли ему. «Да что ж у меня сегодня всё наперекосяк! СМС не успел отправить, с разговором проебался, а теперь ещё и он может… Нет!» Вольфганг изо всех сил замотал головой, едва не задыхаясь от стыда и ужаса. — Нет! Антонио, опомнись! Очнись! Ты же вроде… любишь меня? Любишь? — он умоляюще посмотрел на противника, но даже толики былого тепла не появилось в глазах мужчины. — О, не манипулируй мной, Амадей, это не уже не сработает, — рассмеялся он. — Разумеется, я способен на любовь, но во мне достаточно силы, чтобы контролировать это чувство и не любить слепо весь мир и отдельных личностей. А про музыку ты зря сказал. Неужели в самом деле считаешь, что я посредственный композитор? Нет, не поверю. — Прости меня… случайно я сказал, из злости, на самом деле я давно восхищаюсь тобой, — шептал Вольфганг, не собираясь отступать. «Может быть, искренность спасёт меня?» — Ты правда нравился мне, но вместе с тем раздражал. Прошу, не мсти мне за это! Вспомни, как ты ворвался в комнату, когда меня мучил Калисто. Неужели ты хочешь ему уподобиться? Вспомни, как утешал меня. Вспомни, как говорил мне сбежать. А помнишь совсем давно, на одном из праздников, мы даже не поцапались ни разу? Кавальери ещё сказала, что это в историю войдёт, — Моцарт робко смеялся и с нарастающим ужасом чувствовал, что что-то идёт не так. — Это потому, что ты тогда быстрее обычного напился вдребезги и тебе было не до шуточек надо мной, — усмехнулся Сальери. Вольфганг заметил, что в его взгляде что-то изменилось, но ненадолго. Как будто на краткий миг прежний Антонио проснулся и ужаснулся тому, что делает. Но по какой-то причине снова стал холодным и жестоким… — Ты молишь меня опомниться. А сам постоянно хочешь обидеть меня, оскорбить, даже сейчас ты назло сказал про музыку, надеясь задеть за живое. Припомнил случай, когда ты не подшутил надо мной, не довёл меня… почему? Потому что это был единственный в своём роде случай. Единственный. Тебе явно доставляло особое удовольствие издеваться над человеком прилюдно. Нравится демонстрировать своё остроумие, талант, прямолинейность, ослеплять своим солнечным светом? Может, это тебе надо опомниться? Когда я молил простить меня в твой день Рождения, принять подарок, ты опомнился, ты отставил в сторону жестокие штучки? Нет, ты сказал, что обо мне даже вспоминать не хочешь. Ты представить себе не можешь, что я чувствовал в тот день. Я столько слёз из-за тебя… — …Но я не думал, что это настолько сильно заденет тебя, откуда я мог это знать! — возмущённо перебил Вольфганг. — Ты всё принимаешь близко к сердцу! Я не хотел обижать тебя… почти ни разу. Я хотел, чтобы ты обратил на меня внимание, идиот! Я чувствовал, что интересен тебе, и не понимал, почему ты меня игнорируешь! Дружить я хотел больше, чем издеваться, но твоя мрачная кислая мина и твоё поведение, твои вредности, они постоянно, ежедневно, ежечасно меня провоцировали! Да, я поступил как вредный ребёнок, не сдержался, в том числе и сейчас. Но разве я заслужил за это насилие? Наказание должно быть соразмерным преступлению… Я ведь даже преступления не совершал, да и наказание не может быть насилием! Антонио, я вёл себя так, как всегда веду! И если ты не любишь меня таким, ты не любишь меня вообще. Нисколько, ни капельки. — А я и не люблю тебя, Моцарт, — абсолютно равнодушно произнёс Антонио окаменевшему от изумления Вольфгангу. — Я только что понял, что люблю идеал, к которому ты по какой-то нелепой причине ближе, чем другие люди. Боль и горечь от этих слов совершенно неожиданно ударили по Моцарту, казалось, выбили из него весь воздух. Он сипло втянул в себя его, как через трубочку, маленькой порцией. Лёгкие словно гадко слиплись, не позволяя кислороду проникнуть в слабеющее тело. Защипало глаза. «Я не люблю тебя». Почему так горько?! — Ты совершенно безумен, — в отчаянии прошептал Вольфганг, не отрывая взгляда от странно блестящих глаз итальянца. Тот улыбнулся и от этой улыбки слабость мгновенно затопила всё тело несчастного Моцарта. — Нет, — с тихой грустью сказал Антонио, — несовершенно. Я несовершенен даже в этом. Я ни в чём не добьюсь совершенства. Мне никогда не достигнуть идеала. Зато у меня есть ты… А ты и есть — само совершенство. *** Задремавшая было Наннерль резко вдохнула, а затем подскочила на диване. Ей было тревожно, но она с точностью не могла описать причину тревоги. Просто тревожно, и это быстро взбодрило её. Калисто в комнате не было — видимо, он всё ещё говорил с местными власть имеющими. Его забрали уже другие люди, не те, что его принесли. На Марию-Анну причём даже не посмотрели, словно её не существовало. Калисто жестом дал понять, что лучше молчать, и, отпуская какие-то шуточки на итальянском, вышел из комнаты. Измотанная Наннерль решила поспать, здраво рассудив, что от неё будет толку больше, если хоть немного восстановит силы. Сон сошёл на нет, и теперь ей хотелось узнать, сколько времени. Она поискала глазами часы, но ничего не обнаружила. Судя по всему, на улице было уже темно. Наннерль снова с тоской подумала о Констанции и Вольфганге, но её мысли прервали негромкие шаги и невнятные голоса из коридора. Она никак не могла разобрать слов, но её удивление было безмерным, когда она поняла, что это женские голоса. «Впрочем, это наверняка и есть те самые заразы, с которыми мне надо было поговорить и из-за отсутствия которых я здесь оказалась, » — подумала про себя Наннерль и прильнула к двери. Такое чувство, что женщин по ту сторону двери было двое, и что они спорили. — Э-эй, — неловко протянула Наннерль, прочистив горло. Её, конечно, не услышали. — Кхм, вопросик есть, — сказала она громче и уверенней, но спорящих было не так-то просто отвлечь. Более того, они как будто начали удаляться в противоположную от Наннерль сторону. — Вы меня слышите? — крикнула она, стукнув кулаком в многострадальную дверь, но в то же самое время одна из девушек что-то громко сказала, и Наннерль осталась незамеченной. — Сво-бо-ду! Сво-бо-ду! Сво-бо-ду по-пу-га… то есть ав-стрий-кам-моз-го-клюй-кам!!! — завопила наконец фройлен Моцарт, барабаня в дверь ногами, руками, и хотела уж было головой, но голоса стихли, послышались лёгкие быстрые шаги. — У вас всё в порядке? — раздался встревоженный голос совсем рядом. — Конечно, что может быть не так? — облегчённо вздохнула девушка. — Я заперта здесь, не знаю кто вы, что хотите со мной сделать, что сейчас происходит с моим братом, с моим знакомым и с моей подругой, а ещё я не знаю, сколько времени… — Почти десять вечера. — Спасибо. Началась та самая неловкая минута молчания незнакомых, но чем-то связанных людей. Наконец, другая девушка прервала затянувшееся молчание, сказав что-то собеседнице Наннерль на незнакомом языке. — Это из-за вас тут такая неразбериха? — спросила у неё первая собеседница. — Нам ничего не объясняют, а моя сестра слишком принципиальная, чтобы подслушивать разговоры. Я не понимаю, что происходит. — Я не понимаю, что происходит, вот уже двадцать с хвостиком лет, но насчёт сложившейся ситуации скажу одно: я всего лишь хотела помочь своему брату, а сейчас сама нуждаюсь в помощи, — вздохнула Наннерль. Ей вдруг стало спокойнее: так часто бывает, когда расскажешь кому-то действительную причину своей тревоги, даже неосознанно. Она устало прислонилась лбом к прохладному сухому дереву и прикрыла глаза. — Я бы послушала вашу историю, — раздался голос второй женщины. Она говорила с акцентом, но это не удивило Наннерль, она уже поняла, что говорит с иностранцами. — Послушала бы, но странно говорить с дверью. Может, впустите нас? — Я бы и рада, но меня заперли, — усмехнулась Мария-Анна. — Да и история запутанная. Сказать я могу только то, что мой брат и его коллега оказались в заложниках у человека, на которого ваша семья может надавить, чтобы он не причинил им вреда. — Ах, ну теперь всё ясно, опять тёмные дела, — с неким отвращением сказала одна из женщин. — Однако, вы сторона пострадавшая… — Уверена, вас заперли здесь просто, чтобы вы не натворили глупостей, — мягче ответила другая собеседница. — Всё разрешится и вас тут же отпустят. — Я думала, меня убьют, — поделилась опасениями Наннерль. — О нет, нет-нет! — испуганно запищала девушка, которая говорила без акцента, а вторая просто рассмеялась. — Но… — Наннерль почувствовала, как сердце начало с болью биться очень часто. Теперь ей вряд ли помогут: она ведь в их представлении в безопасности. — Мне надо выбраться отсюда, скорее! Пожалуйста, выпустите меня, я тихо уйду… — Прости, но тебе лучше побыть здесь, а не в гуще событий, — мягко ответила ей женщина с акцентом. — Знаешь, я могу выпустить тебя хоть сейчас, но чем это обернётся для тебя? Сейчас ты хотя бы в безопасности. А в разборки бандитов лучше не вмешиваться. Особенно, если даже стрелять и драться не умеешь. — Вот именно, что я и не хочу вмешиваться! — в отчаянии простонала Наннерль. — И я не хочу, чтобы меня вмешивали… — Ты уже вмешалась, — безапелляционно и твёрдо ответила женщина. — Никто не заставлял тебя приходить сюда, могла бы и в полицию обратиться. — Света хочет сказать, что желает помочь тебе, но не видит причины, — пояснила другая девушка. — А вот я хочу тебе помочь, и тому парню, с которым разговаривают внизу. Он такой красивый и грустный… — Я тоже красивая и грустная, — добавила Наннерль. — Причина помочь мне есть — брат в такой в переделке, что счёт идёт на минуты, а если меня не освободить, я в лучшем случае стану такой же пленницей, как и он, разве нет? — А может, он сам виноват, что оказался в этой переделке? — Он виноват только в том, что чрезмерно талантлив и чрезмерно дерзок, — устало объяснила Наннерль. — Его похитили… Девушки снова оживлённо заговорили на иностранном языке. Наннерль уже было обрадовалась, что убедила их, как они вдруг замолчали. — Мы в соседней комнате, — быстро проговорила девушка без акцента, глухо открылась дверь неподалёку, и тут же стало тихо. Спустя десяток секунд раздались шаги — видно, девушки по ту сторону двери услышали их раньше и решили скрыться по одной известной им причине. Наннерль, поняв, что это возвращается псих-модель, вернулась на диван, будто так и спала. Раздался звук поворачивающегося ключа. Калисто зашёл в комнату, дверь за ним заперли. Наннерль сделала вид, что только проснулась, а он, пока она потягивалась, молча бросил на диван смартфон. Наннерль обрадовалась было, но, конечно, в нём не было сим-карты, да и сам он был отформатирован, будто только что куплен. — Что ты им сказал? — поинтересовалась она у непривычно хмурого парня. — Сказали они мне. Меня продадут отцу за то, что он поделится влиянием. А мне пришлось рассказать им об этих двух композиторах. Не слишком-то они поверили, что он взял их в заложники… Главное узнали, что он у Сальери, вот. Я дал Алику номер Адриано, а номер Сальери они сами по своим каналам найдут, если понадобится. В общем, они с ним свяжутся. Прямо сейчас, я думаю, этим и занимаются. Твою подругу искали, но не нашли. Я сказал, что ничего не знаю, кажется, мне поверили. Больше он не пояснял ничего. Калисто выглядел скорее грустным, чем воодушевлённым. Он сел на своё излюбленное место — подоконник — и о чём-то задумался. Немногословие итальянца не только удивило, но и заставило Наннерль встревожиться. — Тебе что, угрожали? Ты мрачнее тучи. Калисто слабо отрицательно покачал головой в ответ. Он недвижимо сидел, странно осунувшийся, ещё более бледный, чем обычно. — Мне конец, — просто сказал он спустя минуту молчания. — Они теперь споются с Адриано. И слушать меня не хотели, какое он чудовище. Я хотел, чтобы они его убили, и он это наверняка поймёт сейчас. — Ты хотел… что?! Хотел убить собственного отца чужими руками?! — глаза Мария-Анны, и без того немаленькие, стали на пол-лица, как у аниме-девочек. — Он мне не отец. — так же спокойно ответил Калисто. — Мне приходится называть его так, даже в мыслях я иногда его так называю, но он мне не отец. Видела бы ты его рожу, сразу поняла бы, я на него даже не похож. — Он… отчим? — Наннерль немного удивилась, но тут же опомнилась. — Какая разница, ты хотел убить человека! Лишить жизни! — Мария-Анна, — он повернулся к ней и посмотрел в глаза. Наннерль с изумлением заметила в его взгляде такую глубокую, давнюю, так часто подавляемую скорбь, какую не видела ещё ни у одного человека. Никогда. Не было в его глазах слёз: казалось, они все вылились давным-давно. Была только боль, горечь и толика ненависти, отчаяния, безысходности. Такие глаза видели много, непозволительно много зла. Наннерль села на диван, понимая, что предстоит долгий разговор. Она не ошиблась. — Позволь, я расскажу тебе всё. Можешь не слушать, чёрт с тобой, но я больше не могу молчать. Ты последний адекватный человек, которого я вижу в своей жизни. — Калисто, я… — жалобно пискнула Наннерль, нервно вертя в руках телефон. Слова отказывались приходить на ум, губы отказывались шевелиться. Она ещё даже не знала, что он хочет ей сказать, но сердце ныло уже заранее, а глаза щипало от подступающих слёз. Да что за глупость в конце концов?! — Вот так и сиди, — слабо улыбнулся Калисто, и тут же снова стал серьёзен. — Ты можешь осуждать меня за то, что я хочу его смерти, тебя можно понять. Ты можешь считать монстром, мне всё равно. Но знаешь… я не могу иначе по многим причинам. Он сжал руки в кулаки так, что побелели костяшки пальцев, несколько раз вдохнул и выдохнул с закрытыми глазами. Следующие слова он явно произносил с трудом. — Адриано убил моего родного отца. Всё ради того, чтобы добиться мамы. Мы были мирной, но обеспеченной семьёй, и к сожалению, часто встречались на разных мероприятиях. Мама слишком понравилась этому ублюдку. До шести лет я был счастливым ребёнком, у меня была другая жизнь, другое имя, но самое главное, у меня была мама, и она любила меня. Папу я не помню, я постарался забыть всё, что связано с ним. Ещё в детстве. Знаешь, я ведь вообще не понимал, что происходит, но была какая-то стычка, а потом… Калисто вдруг истерически засмеялся, обняв себя руками за тело. От нахлынувших страшных воспоминаний он совсем утратил свою прежнюю дерзость и непосредственность. Наннерль жутко было смотреть на содрогающуюся то ли от сухих рыданий, то ли от истерического смеха фигуру на подоконнике в неясном, рассеянном свете лампы. И смеялся он, и всхлипывал одновременно, без слёз. Когда он восстановил дыхание, Наннерль уже было всё равно, что он скажет дальше: его боль она уже чувствовала как свою, и чуть не со слезами на глазах ругала себя за чрезмерную эмпатию. — Калисто… — Эта ебаная мразь, этот монстр её… изнасиловал, а потом довёл до самоубийства! — глухо провыл Калисто, пряча лицо. Почти тут же в слепой ярости он ударил кулаком в доски, и бил, и бил, и бил пока на руках не остались ссадины. Наннерль не знала, плачет он или нет. Но она знала, что будет плакать, вспоминая эту историю. Сейчас девушка была слишком шокирована услышанным, чтобы как-то реагировать, а глухие удары по дереву вводили в транс. — Он каким-то чёртовым образом принудил её выйти за него замуж, — сказал Калисто, будто сам себе. — Подозреваю, он шантажировал её мной. Самое страшное, что он изнасиловал её, я по какой-то чёртовой воле судьбы оказался в тот день неподалёку от их спальни. Я не видел, я слышал. Стучал в дверь руками и ногами, кричал, плакал, но на мои крики пришла только домработница. Она утащила меня на улицу, в сад. Я плакал и рвался к маме, думая, что он бьёт её, а та женщина… Я не понимал, почему она серьёзная, но корчит из себя милашку, уже тогда я научился распознавать истинные чувства людей. Той женщине было страшно, но она стала отвлекать меня какими-то глупыми игрушками. Я всё думал о маме. В тот день так и не понял, почему она рыдает и кричит в комнате, и так обрадовался, когда увидел её! Я всё спрашивал и спрашивал, бил ли её он, что он делал, что вообще случилось, а она странно улыбалась и отвечала, что всё хорошо. Что они просто ссорились, или что они включили фильм и там была страшная сцена… — он перевёл дыхание и спрятал лицо в ладони. Они просидели так почти пять минут. Следующие слова Калисто произнёс уже гораздо спокойнее. — Уже после её смерти, когда я уже стал взрослее и понимал, что такое секс, я осознал, что происходило в тот день. А сколько было случаев, когда он её истязал? Я не знаю. Но я знаю, что это он довёл до самоубийства мою маму. Почему? Он хотел наследника для своих богатств. Мама родила наследницу… Сначала исчезла сестра. Потом уже мама. Что с моей сестрой, жива ли она, я не знаю, и, наверное, не хочу знать. Я был совсем ребёнком, он заливал мне, что мама с сестрой уехали. Я не любил его, но верил, потому что в худшее верить моё детское сознание не позволяло. А он задаривал меня дорогими бесполезными вещицами, как задаривает и теперь. Я не любил Адриано, но он подкупал меня, отвлекал сонмом игрушек и развлечений, я жил в полном достатке, исполнялся любой мой каприз. Я был словно в волшебном мире, во сне, у меня была жизнь, о которой мечтают многие дети. Но этой жизнью он не смог полностью погасить во мне воспоминания, хоть когда мама с сестрой исчезли, мне было всего семь с половиной лет. Я узнал, что случилось с мамой в одиннадцать. Подслушал разговор Адриано и его очередного подхалима. Притом я не стал закатывать истерику сразу: я довольно легко отыскал информацию в интернете. Помню, как дрожали мои пальцы, какие чувства меня переполняли, когда искал… и когда нашёл. Я орал прямо посреди его кабинета. У меня была такая истерика, что я даже не помню, что он сделал со мной за это. Вроде он просто испугался, даже не за то, что мне плохо, а за то, что может потерять наследника. Но он не разубеждал меня в самоубийстве мамы, более того, не раз потом говорил, что это был её выбор, что она слабая женщина и расстроилась из-за сестры. А я заболел, притом серьёзно. Хотел к маме больше всего на свете. В тот день я впервые не просто подумал о самоубийстве, я решил его совершить. Эта глупость не осталась незамеченной. Я лечился, а потом мне сменили имя, даже без моего ведома, может, чтобы не было лишних слухов. Мне ничего не оставалось делать, кроме как жить с информацией — каждый мой шаг был под контролем после выходки, в комнате стояли прослушивающие устройства и даже камеры, из дома убрали всё, чем я мог навредить себе. В четырнадцать я пробудил в себе самую злобную и коварную сущность. Я стал вести себя как избалованный мальчишка. Это хорошо у меня получалось, я настолько хорошо научился притворяться, что сжился со своей ролью. Я взрослел и пускался во все тяжкие: принимал наркотики и ванны с алкоголем, тратил деньги Адриано, а он и рад тому был, думая, что я позабыл прошлое. Ты бы знала, сколько у меня было совершенно безумных поступков. Я взрослел, и игрушки становились дороже: автомобиль с личным водителем, яхта с эскортницами и эскортниками — он ни в чём мне не отказывал, считая, что любовь можно купить, исполняя самые изощрённые и извращённые прихоти. В какой-то миг я очерствел и стал искренне наслаждаться такой жизнью. Я даже забыл маму и сестру, и решил брать от мира то, что он мне предлагает. И ни на миг не засомневался, когда в шестнадцать мне предложили пройти подготовку, а затем стать тем, кем я являюсь, но уже не только по праву рождения. На одном из заданий мне приказали убить какого-то человека, вероятно, он слишком много знал. Он был с мешком на голове, с завязанными за спиной руками. Даже не кричал. Стоял на коленях, а рядом стояли всякие скоты вроде Адриано. На миг что-то дрогнуло во мне, но я представил, что у этого парня есть любящая семья и нет проблем. Что он не знает, как жестока жизнь. Со странным наслаждением я застрелил его, а потом несколько раз выстрелил уже в труп. Я был истинным чудовищем в тот момент, я даже улыбался. Мне было хорошо. Лишь спустя несколько минут, когда труп сбросили в море, я понял, что только что лишил жизни самое совершенное создание природы. Этот урод похвалил меня и стал всем говорить, какой у него отчаянно смелый мальчишка. Все поддержали, говорили, что я молодец, что не колебался, и что тот человек заслуживал худшей смерти. У меня тогда хватило сил не разрыдаться и притворяться холодным, хитрым и жестоким дальше. Притворяться… Нет. Я такой и есть. Я стал таким, когда выстрелил в человека. Конечно, я пытался забыть тот случай. Всякими способами, чаще незаконными. Адриано отмазывал и всё прощал. Единственное, что этот урод от меня требовал — любить его, как родного отца. Но я его ненавижу. Всем сердцем ненавижу и всегда буду ненавидеть. Я часто напоминаю ему о маме, о сестре, мы начинаем скандалить, и мне лишь тогда становится немного легче, только тогда, когда он психует, я становлюсь немного счастливее. Он обожает меня, и вместе с тем ненавидит за то, что я не уважаю, не ценю его. Считает, что может слепить из меня совершенство только тогда, когда я буду слушаться его. Кажется, он восхищён моей красотой не меньше, чем был восхищён красотой мамы, и его сводит с ума то, что меня, как и её, купить не удалось. В какой-то мере он, может быть, даже любил её. По крайней мере, ни одной женщины в доме после смерти мамы я не видел. Думаю, он верил в то, что я по-своему люблю его, но после того, что я сделал… Я, по сути, предал его. Нет, он не убьёт меня за это. Максимум изобьёт, да так, чтобы лицо не попортить, а потом запрёт меня где-нибудь. Он уже говорил, что сделает это дай я повод, что лишит всего: общения, свободы, я буду только его совершенством до конца его жизни. Но я не допущу этого. Если он попытается упрятать меня куда-нибудь — я убью себя. Я лучше умру, чем стану его пленником. Свобода — вот что самое ценное для меня. Как, думаю, и для твоего брата. Мария, я хотел помочь Вольфгангу, честно. Своим гадким способом, потому что не умею иначе… На его месте я бы согласился купить свободу так, как я ему предлагал. Но он намного принципиальней и в какой-то мере сильней меня, наверное, потому, что у него есть те, кто его любят. Его отец, ты, жена, даже Антонио Сальери любит его. Меня же «любит» только чудовище Адриано, и он желает быть единственным человеком в моей жизни. Понимаешь теперь, что он со мной может сделать? Что может сделать человек, который одержим кем-то и тот, кем он одержим, желает его убить? Ты можешь думать обо мне абсолютно всё, что захочешь, я приму. Я стократ больше осуждаю себя, чем жалею, лучше бы я и правда умер при первой попытке… Недавно у меня появилась надежда, что я могу что-то исправить, совершив доброе дело, помочь Моцарту. А потом спасти от Адриано этих двух несчастных композиторов, каждый из которых, уверен, запутался не меньше, чем я. Но отсюда не сбежать. Я специально тянул разговор, оценивал обстановку. Незаметно нам не выйти, даже одной тебе не выйти. К тому же, на первом этаже целых четыре камеры. Даже если удастся покинуть комнату, к выходу не пробраться. Ключ в дверях не оставляют, а если оторвать доски, окно почти наверняка окажется замурованным. Мы проиграли, фройлен Моцарт, — со всей серьёзностью говорил он. — Лично я окружён и сломлен, и могу тебя утешить только тем, что твоя судьба будет несравнимо светлее моей. Как и судьба твоего брата. Я не верю, что Моцарт и Сальери проиграют в этой войне: не такие уж они и плохие… да и вообще хорошие! Ебанутые только, ну да так даже веселее. И друг к другу явно неравнодушны. Это их спасёт. — Не сдавайся, — задрожал голос Наннерль. — Пожалуйста, неужели ничего нельзя придумать? — Ничего, — обречённо улыбнулся Калисто. — Улыбайся и терпи. Смирись и наслаждайся. Можешь представить, что ты героиня фильма или книги, с ними всегда всякие чудеса случаются… — …Наконец-то хоть одна умная мысль, — донёсся знакомый Наннерль голос из-за двери, а в следующий момент послышался звук отпираемой двери. — Мы конечно не в фильме, да и не в книге, — сказала, улыбаясь, темноволосая девушка с мягкими чертами лицами. — Но услышав вашу историю и сначала догадавшись, а потом и убедившись в догадках о вашей, фройлен, личности, не можем остаться в стороне, — добавила, входя вслед за ней, высокая женщина с короткими светлыми волосами. — Да с ваших лиц картину можно писать, — хихикнула темноволосая девушка. Именно она говорила без акцента. — Дина хотела сказать, что сейчас мы вас выручать будем, а это так же необходимо и просто, как делать фото на паспорт, поэтому личико попроще, — подмигнула женщина. — Но… как?! — Калисто, казалось, куда больше был смущён тем, что кто-то посторонний слышал его историю, чем радовался возможности освободиться. — Мы были в соседней комнате, а ведь непросто так тут висит эта очаровательная картина, она дырку на обоях… точнее на стене загораживает, — мило улыбнулась Дина, плавно махнув рукой на «Положение во гроб». Наннерль рассмеялась, запрокинув голову, а Калисто молча бросился к картине и снял её. В стене была хорошая, круглая такая дыра величиной с хороший такой кулак. Соседняя комната отлично просматривалась из этой комнаты, и отлично прослушивалась из той. — Мы сбежим через окно той комнаты? — звенящим от предвкушения скорой свободы голосом сказал Калисто, подбегая к женщинам. Наннерль уже стояла рядом с дверью, мысленно на низком старте, не мысленно подпрыгивая от нетерпения. — Да, и шевелись быстрее, на втором этаже есть ещё и домработница с садовником, они могут услышать, — прошипела светловолосая женщина, хватая его за руку и вытаскивая в коридор. Дина и Наннерль уже были там. Гасить свет в комнате «заключённых» они не стали ради конспирации. В комнате Света коротко представилась, велела не терять времени. Все четверо не сговариваясь, быстро порвали на части простыни, сооружая верёвку. Света и Калисто, как наиболее продвинутые, принялись связывать части морскими узлами, а Наннерль пообещала себе выучить эти простые действия: мало ли что в жизни ещё будет! Она чувствовала себя неловко из-за того, что не могла помочь, с виду всё выглядело легко и просто, словно они делали это автоматически, не задумываясь. Дина открыла окно, с сомнением посмотрела на металлическую ножку кровати: выдержит ли? — Я лёгкая, — словно угадав её сомнения пояснила Наннерль. — А я и не сомневаюсь, он вон тяжёлый. — У меня только характер тяжёлый, а сам я лёгкий, ты чего, девушка?! — в шутку оскорбился Калисто. — Разговорчики! — скомандовала Света, и Калисто заткнулся. И удивился тому, что заткнулся, но виду не подал. — Вас не накажут? Вдруг догадаются, что это вы нам помогли? — заволновалась за участливых девушек Наннерль. — Не волнуйся, мы инсценируем ваш побег старым добрым способом: возьмём какую-нибудь бумагу, предположим, что один из охранников забыл ключ в замке, а вы просунули бумажку под дверью, сбросили на неё ключ и открыли дверь изнутри. Ключи от гостевых идентичны. — А разве вы гости? — Света гость. Послезавтра она улетает в Санкт-Петербург, — с некой грустью сказала Дина, кинув взгляд на сестру. — Т-ш-ш! — шипнул вдруг Калисто. — Заткнитесь все! Все заткнулись и прислушались. Послышалась невнятная речь и очень внятные шаги. К комнате приближалось несколько человек. — В шкаф, быстро! — шипнул Калисто, уцепив Наннерль за руку. — Нет, под кровать быстро! — А на кровать не хочешь?! — Под кровать велит моя женская интуиция! — шипела Наннерль. — Дебилы, блять, — вздохнула Света и из женской солидарности пихнула парочку в сторону кровати. Дина поддержала её, и скоро Калисто и Наннерль пихались локтями и шипели друг на друга на пыльном полу под кроватью, как кот да кошка. Света за пару секунд собрала с пола тряпки, бывшие простынями, и запихала их под кровать. — Ч-ш-ш-ш! — поднесла палец к губам Дина и танцующими шагами подлетела к двери. — Тихо сидят, — раздался голос Алика. — А я думал, они ссориться будут. Пацан умный, но наглый, как обезьяна. Но раз подружились… пусть и дальше так сидят, нам же спокойней. Часов в шесть утра их разбудишь, прими все меры, чтобы не сбежали. Пальцем их не трогать, ясно? — А можно не пальцем? Хотя бы девчонку… Ладно-ладно, начальник, шучу, что ты сразу дерёшься! Все равно там не поймёшь кто пацан, кто девчонка… — Свободен. Раздались удаляющиеся шаги. Когда все четверо уже облегчённо выдохнули, в дверь комнаты постучались. Полоска света была слишком заметна. Сердце Наннерль пропустило удар. Она судорожно вцепилась пальцами в простыни и мысленно приготовилась ко всему. Дина и Света, побледнев, переглянулись. Света кивнула, села на кровать. И встретилась взглядом с дырой на стене, сквозь которую ну прекрасно было видно совершенно пустую комнату. — Папа, — наигранно улыбнулась Дина, пропуская мужчину в комнату. — А мы тут со Светкой разговариваем. — Здравствуйте, — холодно кивнула Света, молясь, чтобы мужчина оставался на месте. — А, привет, даже не виделись сегодня, — немного стушевался мужчина, всегда чувствовавший некоторую неловкость в присутствии неродной, да и не особо любящей его дочери. — Эти-то двое за стенкой тебе не мешают? Они тут немного… погостят. — Говорили немного. Я даже не поняла, что именно: немецкий не очень хорошо знаю. Потом они умолкли. Уснули наверняка. И я спать собиралась. — Я бы не рекомендовал останавливаться в этой спальне, — сухо сказал Алик, поискав взглядом причину и нашёл её прямо у двери. — Тут вон даже у шкафа дверца отваливается и кровать скрипит. И он продемонстрировал, как именно у шкафа дверца отваливается, а Наннерль продемонстрировала Калисто самый довольный взгляд. Тот закатил глаза и едва слышно вздохнул. Света тут же сделала вид, что зевнула. И немного поёрзала на кровати. — Да, действительно, скрипит, — сказала она. — Всё как я люблю. Ещё ценные советы? — Ладно, — кашлянул Алик. — Я пойду. Просто не говори с этими людьми, а если они попытаются заговорить с тобой, скажи сразу мне: это опасные аферисты. Они мозг любому запудрить могут какими-нибудь слезливыми историями. Спокойной ночи Дина, Света. — Не думаю, что нам теперь удастся так просто откреститься от того, что мы сделаем, — вздохнула Света, когда шаги мужчины стихли. — Теперь в их побеге мы главные подозреваемые. Дина с мрачным лицом подпирала спиной дверь, а Наннерль с торжествующим выползла из-под кровати. И помрачнела, поняв, то же, что и Света. Хоть она не разобрала ни слова из разговора, глупо было бы предполагать, что на девушек, долго находящихся в соседней с пленниками комнате, не падёт подозрение после их побега. Только эти мысли и омрачали их, когда они наконец доделали верёвку и привязали один её конец к ножке кровати, а другой бросили в окно. — Спуститесь, а потом идите не сворачивая вперёд: там будет калитка, которую можно легко отпереть, особенно таком криминальному типу, как ты, — кивнула Дина на Калисто. — Постарайтесь идти очень прямо, здесь много камер, и отклонись вы в сторону на пару метров — вас можно будет заметить. — Поняла, — сказала Наннерль, Калисто молча кивнул. — Если всё… Когда всё образуется, мы ведь ещё встретимся? — Со мной можешь запросто встретиться, а вот со Светой вряд ли… — Да я и сама не горю желанием ещё раз с вами встречаться, — вздохнула Света, потирая виски пальцами. — Бегите уже… И удачи вам. Но, увидев печальный взгляд Наннерль и недоумённый Калисто, всё же подошла ближе, решив попрощаться теплее. — Прощайте. Калисто, ты не достанешься этому человеку и сможешь исправить свои проступки. А ты обязательно поможешь своему брату, фройлен Моцарт, — проговорила Света. — И знаете… этот мир несовершенен для того, чтобы мы делали его лучше своими делами. Теми, которые называют правильными, благородными. Девушки напоследок крепко обнялись друг с другом. Света пожала Калисто руку, а Дина быстро чмокнула его в щёку. Дольше прощаться было бессмысленно, хотя каждому втайне хотелось побыть в такой странной компании ещё хоть немного. Калисто с Наннерль переглянулись, и сначала он, а потом и она сумели без приключений спуститься вниз по верёвке. Они помахали двум фигуркам в окне на прощание и побежали тихо, быстро, так, как недавно хотел мчаться Моцарт, ощущая себя свободным. Когда Наннерль и Калисто исчезли в звёздной июньской ночи, Света и Дина ещё долго смотрели им вслед и думали о том, в какой причудливой мелодии из консонансов и диссонансов сочетается всё совершенное и несовершенное в нашем подлунном мире.