Однажды в Австрии...

Акварельные ленты перистых облаков медленно плыли в сторону горизонта, открывая засыпающую Вену молчаливому свету звёзд. Известно, как долго свет идёт до нашей Земли: порой звезды может уже вовсе не существовать, а её свет отражается в наших зрачках. «Быть может, и мы такие же, как звёзды? Человек может быть мёртв, а его творение светит. Оно живо, потому что его видят, слышат, чувствуют,» — думал человек, одиноко стоявший на причудливой лоджии. Стены её были высоки и совершенно прозрачны, к тому же, расположена она была на почти на самом верху небоскрёба. Человек чувствовал себя в плывущем по воздуху пузыре. Он грел узловатые мозолистые пальцы о простецкую кружку с крепким чаем, в которую, к тому же, попросил налить две ложки конька, и склонившими его к размышлениям. — Пройдёмте, вас ждут, — на лоджию незаметно зашёл одетый в скромный синий костюм мужчина неопределённой наружности. Такого встретишь на улице и тут же забудешь. Человек медленно обернулся, поставил кружку на столик и послушно двинулся следом за провожатым. Двери беззвучно распахнулись перед ними, открывая взгляду длинный коридор. По стыку отдающей холодом стены и зеркального потолка растянулись светящиеся неоново-голубым светом ленты. В гладких белых стенах коридора идущий человек периодически замечал крупные, в ширину раскинутых рук взрослого человека, овальной формы ниши. В их прозрачной глубине, за непробиваемым стеклом, плавали подсвеченные тем же голубоватым светом рыбы с огромными, как будто неровно выстриженными хвостами. — Жаль, что лишь единицам доведётся пройти по этому коридору. Здесь становится спокойно, а спокойствия сейчас не хватает многим, — негромко заметил человек. — Ходи тут все, кто пожелает, он не был бы таким, какой есть, — равнодушно ответил его провожатый и более не сказал и слова. Человек молча кивнул, но не в смысле того, что соглашался: понимая, что сопровождающий просто не расположен к разговору. Вскоре они завернули в другой коридор, пахнущий деревом, более широкий и менее освещённый, и, пройдя несколько десятков метров остановились у высоких двустворчатых дверей бордового цвета. — Удачных переговоров, — едва слышно сказал провожатый, улыбаясь кончиками губ. Он отворил дверь, и человек, кивком выразив благодарность, которой не испытывал, зашёл в освещённый красноватым светом небольшой зал с деревянным полом и стенами, украшенными миниатюрами и высокими узкими нишами с ярко-зелёными спатифиллумами в них. Двери за спиной закрылись. — Добрый вечер, герр Руоззи. Это приветствие обозначило, что здесь, в этой комнате, не существует социальных рамок и каких-либо различий. «Естественно, — мысленно улыбнулся герр, — сюда ведь попадают только избранные». Он поздоровался в ответ, и прошёл до середины комнаты, встав лицом к лицу с невысокого роста, но статной женщиной лет тридцати пяти. У неё были тонкие, покрытые кричаще-красной помадой губы, аккуратной формы подбородок, рассечённый неаккуратно выглядевшим шрамом, и пронзительно синие глаза с немного безумным блеском. — Я ждала вас, — сказала она с улыбкой. — Впрочем, вы и так это знаете. Поговорим. Женщина указала маленькой рукой на два кресла, стоявшие у настоящего камина. — Этим летом в Австрии необычно прохладно, — пожаловалась она, опускаясь в кожаное кресло. — Я летаю сюда каждый год, не хочу пропустить ни одного события в мире музыки. Больше искусства я люблю только… впрочем, кому как не вам это знать! Она залилась тонким звонким смехом, словно впитывая взглядом реакцию мужчины. Тот коротко улыбнулся, но ничего не сказал. Женщина, положив руки на подлокотники, наклонилась к нему поближе. — Расскажите, как он? Как мой бриллиант? — Лежит, не дёргается. Нечем ему дёргать, — равнодушно пояснил мужчина. — Сияет всеми гранями. Ждёт своего часа. Дама жадно втянула воздух, растянув тонкие губы в полубезумной улыбке. Её длинное шёлковое платье кремового цвета едва не задело угли, когда она, наплевав на все правила этикета, закинула ногу на ногу и, взяв с подставки серебряный мундштук, немного дрожащими руками вставила в него папиросу. — Есть проблема с итальянскими… коллегами, — поспешил развеять её благодушное настроение герр Руоззи. — Они здесь, в Австрии. Вы это уже знаете? — Разумеется. К дьяволу этих неудачников, — выпустила густой клуб дыма собеседница. — Я всё предусмотрела. Я знала: они не сразу, но догадаются о том, что ты их обманул, и отправятся сюда, уверенные, что никто не знает об их действиях. Но я выиграла, ведь знаю гораздо больше, чем они обо мне. Одного пока не узнала, кого именно мой дорогой враг направил сюда? Кто такой слабоумный и отважный, что отважился выкрасть моё совершенство для него? — Балтассаре Конте, Адриано-Патрицио Бонмарито и его сын Калисто. — Всего трое? — взвизгнула она и рассмеялась на всю комнату, запрокидывая голову. — Боже мой, он теряет хватку. Даже грустно, даже скучно, — она резко прекратила смеяться, можно было подумать, что и ранее она просто умело притворялась. Женщина затянулась табаком ещё раз, помолчала, глядя на огонь. На лицо герра Руоззи легла тень, но она того не заметила. Мужчина плотно сомкнул бледнеющие губы, мысленно хватая женщину за тонкую, украшенную серебряной изящной цепочкой шею. — Да, я знаю, они профессионалы, а солдатики есть и здесь, в Австрии, — спустя пару минут продолжила она, покачивая мундштуком. — Если сильно мешают, с ними я расправлюсь. Балтассаре единственный, кого стоило бы опасаться. К тому же он аристократ, а кровь таких же, как я, ценю. Адриано можно подкупить, а потом, когда этот предатель сослужит добрую службу убрать, его сынок… м-м-м, его бы я не убила, — она хищно улыбнулась. — Если придётся пролить кровь, этого красавчика надо будет взять живым. Для моих личных целей. Учтите это, если кровь придётся проливать вам. Женщина мечтательно прикрыла глаза, откидывая голову на высокую спинку кресла. — Бриллиант под самой надёжной охраной, — переключил её внимание герр Руоззи. — И всё же меня не оставляет тревога. Они не предприняли никаких шагов. Они затихли. Известно лишь то, что они прибыли в Вену и остановились у своей пешки, Антонио Сальери. Я думаю, у них есть дополнительный план действий. План, о котором нам неизвестно. Это меня тревожит. — Только гений импровизации создаст такой план, — фыркнула дама. — Я слишком хорошо знаю своего противника и его окружение. Они такие предсказуемые. Вам незачем тревожиться, мои люди присматривают за вами. Успешно, раз до сих пор вы того не заметили. Кстати, как там Антонио? — резко сменила она тему разговора, испытующим взглядом впиваясь в сухое лицо мужчины. — Так соскучилась по его музыке. — Я почти не общаюсь с герром Сальери, — равнодушно ответил Руоззи. — Да и внимание сейчас приковано к его молодому коллеге, Вольфгангу Моцарту. — Ах, этот бедный эксцентричный мальчик. Я слышала, что с ним случилось какое-то несчастье. А ведь я так ждала премьеры его оперы. — Это один из вопросов, который я хотел с вами обсудить, — проговорил герр Руоззи с замиранием сердца, потому как эту тему затрагивал лишь из чувства долга и некоего подобия совести. — Мне в некоторой степени эта личность симпатична, но влияния, чтобы помочь разыскать его, я не имею. У вас же обширнейшая сеть грамотных людей, обученных реагировать на пропажу знаменитостей. Быть может, вы поможете узнать информацию? — А что тут узнавать? — подняла и опустила вверх тонкие плечи женщина. — Он легкомысленный и спонтанный. Быть может, пропадает у кого-нибудь в гостях и смеётся над происходящим. Честно признаюсь, мне интересна только его музыка. Да и с учётом этого мне все равно больше нравится Сальери и его произведения. Несчастный, быть может, вам известна его грустная история. Нет? Он так сопротивлялся, так не хотел попасть под влияние того клана. Согласился только тогда, когда его поставили в совсем уж безвыходное положение. Поэтому я не теряю надежды переманить его однажды на свою сторону. — Она сокрушённо покачала головой, думая о чём-то своём, а герр Руоззи тихо вздохнул. — Вы хотели задать мне ещё какой-то вопрос? — поинтересовался он, когда молчание затянулось. Быть не может, чтобы она вызвала его ночью дабы лишь убедиться, что опять всех переиграла и задать вопрос о том, как там её драгоценность. Хотя нет. Это-то как раз в её стиле. -Мне так одиноко, — печально протянула женщина. — Скажите, гений, откуда берётся эта невыразимая скорбь? Скажите, и можете быть свободны. — А если я не знаю верного ответа? — приподнял бровь мужчина. — Тогда будете сидеть здесь до тех пор, пока мне не станет легче, — холодно прошипела женщина, сжав мундштук так, что костяшки её пальцев побелели. — Давайте, пофантазируйте. Расскажите, откуда это чувство. — Любите ли вы хоть кого-нибудь кроме себя? Женщина посмотрела на него так, будто он бросил в неё змею. Её небольшие щёчки, очень мило выделяющиеся на лице, вспыхнули словно угли в камине подле неё. — Это очень дерзко с твоей стороны, — угрожающе тихо произнесла она, поднимаясь с кресла. — И ответ в форме вопроса совсем не гениальный. Может, ты не так умён, как я думала? — Почти наверняка не так. Герр Руоззи услышал слева какое-то фырканье, обернулся. Большой чёрный кот с зелёными глазами возлежал на лежанке, незаметный ранее в полумраке комнаты. — Я люблю его, — улыбнулась женщина, подходя к зверьку. Она потрепала кота за ушами, и тот доверчиво потёрся о её руку, глухо и медленно урча. — А ты думал, что я никого не люблю? Что поэтому человеку может быть так тяжело на душе? Если он никого не любит? — она снова затянулась и выпустила ещё один густой клуб дыма, понаблюдала, как тот тает, растворяется в воздухе. Медленно положила мундштук на подставку, взяла кота на руки. С минуту она ласкала его, а затем обернулась, окинув мужчину холодным взглядом. — Чёрт с тобой. Иди, тебя встретят на выходе из коридора и отвезут до дома. Точнее, до освещённой части твоего квартала. Я знаю и то, что ты любишь гулять пешком перед сном. Женщина, постукивая небольшими каблучками, подошла к стене, и, отодвинув в сторону миниатюру с мостом и замком возле него, нажала на серебристую кнопку. Герр Руоззи откланялся, направился к двери. — Ах да, хотела же сказать. Готовься к тому, что они будут использовать свою несчастную пешку, чтобы добраться до тебя. И хоть милашка Антонио Сальери пешка, пешка эта вражеская. Будь с ним осторожен, и если придётся… — Она изогнула губы в грустной полуулыбке. — Мне жаль, но будь готов к тому, что в случае крупной опасности для моего совершенства его придётся устранить. — Понял. Уточняю: в случае с Моцартом вы ничего предпринимать не намерены? — Зачем мне напрягать своих людей ради Моцарта, — устало вздохнула женщина, закатывая глаза. — Он тут вообще при чём? — Он умён, молод и популярен. Если бы вы выручили его из переделки, в которую он, несомненно, попал из-за своего характера, он был бы вам обязан. — Резонно, — кивнула женщина. — Я подумаю… над вашим предложением. Когда герр Руоззи покинул кабинет, её лицо вдруг искривилось. Обняв себя за плечи, она прошла к камину и тихо, глухо, тоскливо завыла. Кот потёрся о её ногу, обнажившуюся в вырезе платья, прыгнул на колени и мурлыкал до тех пор, пока она не задремала. *** Этой ночью цикады стрекотали особенно громко. Моцарт лежал, прижимаясь всем телом к молчаливому Антонио, слушал, и думал, как непредсказуемо развиваются события. *** — А ты и есть — само совершенство. В иной раз Моцарт и ответил бы на это нечто наподобие «охуенство», но в этот раз в голове было слишком пусто. Вернее, все его мысли занимала сказанная Антонио фраза. «Я и не люблю тебя». В момент осознания сказанного крик едва не сорвался с его губ, но Моцарт не издал ни единого звука. Мышцы словно превратились в безвольную желеобразную массу — он не мог двинуть рукой, даже если бы захотел. Воздух горячими бездушными волнами укутывал двух человек, ещё чуть-чуть — и зазвенит, заколеблется, как перед ударом молнии. Вольфганг молча смотрел в глаза Антонио и ему казалось, что в тёмных расширенных зрачках видит свои, наполненные горечью, ужасом, обидой… раскаянием? Моцарт тихо-тихо втягивал воздух через едва приоткрытые губы и чувствовал, как начинают гореть щёки, а жар вязкой патокой расползался по всему телу. Он не видел ничего, кроме отчаявшегося и в то же время восхищённого лица Антонио. Странно было осознавать, что он, Моцарт, причина его восхищения и отчаяния, двух чувств, что тысячелетиями идут след в след за любовью. Страшно было думать о том, что Антонио движет не любовь. У Вольфганга появилось пугающее, отзывавшееся мурашками вдоль позвоночника и болью в солнечном сплетении ощущение растянувшегося, непозволительно и невозможно сильно растянувшегося во времени мига перед ядерным взрывом. Только тихое размеренное тиканье часов давало понять, что время не остановилось. В этот момент, подобный вечности, он чувствовал себя самым желанным и драгоценным, и вместе с тем самым беззащитным, отчего ему хотелось просто по-детски плакать. Осознание некой скрытой прежде истины заставило его ощутить странное чувство. Он как ребёнок, вздорный, капризный, вредный, шаловливый… доигравшийся. Он как мудрец — творец, искренне желающий сделать мир лучше, понимающий положение вещей так ясно, словно жил в этом мире с момента его сотворения, вот только ребёнок и позволяет ему ходить по этой земле. И Антонио как ребёнок — глубоко обиженный, ранимый, ревнующий, уставший… заигравшийся. И Антонио как мудрец — такой же, как и он, творец, добрый и понимающий, умный и смелый, чуткий и внимательный, только озлобленный внутренний ребёнок сейчас кричит ему причинить боль, отомстить, поквитаться с другим ребёнком. Два ребёнка, поссорившихся и потерявшихся в себе, дети, запертые в теле двух взрослых мужчин. Два ребёнка и два мудреца, что из глубин сознания так редко, но всё-таки порой вещают: вы просто поссорившиеся, совершившие ошибку, но бесконечно близкие и дорогие друг другу люди. Помиритесь, ведь это, только это, а не что иное нужно вам в этот момент, подобный вечности. Весь мир Моцарта сжался до двух бесконечно тёмных точек — до глаз Антонио Сальери. Несмотря на нездоровый, обожающий взгляд, они были по-прежнему красивы. Антонио не двигался, видимо, выжидая реакции на сказанное. Вольфганг почувствовал, что страх отступает, сменяясь глухой тоской. Он едва не подался навстречу и без того близко склонившемуся над ним мужчине, но лишь дёрнулся, словно привязанный за цепь из пары звеньев, и остановился в непривычном смущении. Они глядели друг на друга так, словно вели безмолвный, давно назревавший разговор. Вольфганг чувствовал тяжесть тела, тёплое дыхание, сухие, царапающие кожу коросты от ран на руках Антонио и понимал, что сопротивляться бесполезно, что случится то, что уже давно было предопределено, во многом им самим. И к тоске от этого примешивалась горькая злая радость. Моцарту казалось, что между их зрачками с неподдающимся описанию напряжением натянуты струны — но порви одну, и произойдёт взрыв. Если сталкиваются две Галактики, наверное, и происходит такой? А после одна погибает, поглощённая другой? Ведь так? Вольфганг не моргал, смотрел в глаза Антонио, и тот не торопился отводить взгляд. Две души, словно две Вселенные смотрели друг в друга, зеркало напротив зеркала. Миллиарды отражений, миллиарды исходов… или всё-таки один-единственный? Антонио притих, молча любуясь своим совершенством, а Моцарт боялся моргнуть. Взмах ресницами — и чудо момента разговора между двумя душами потеряется. Начнётся насилие? Как банально. Непозволительно бесчеловечно. Если такое может быть, то только не между ними. Только не между двумя близкими душами. «Только не с Антонио и только не со мной! Ведь правда? Правда же!» Сохнущая роговица напомнила о себе нарастающей резью, глаза начало щипать, жгучая боль с каждой секундой увеличивалась вдвое. Из-за неё Вольфганг начал возвращаться в реальность и в панике закусил губу, чувствуя, как его глаза прошивает неисчислимое множество тончайших иголок. Ощутил, как против его воли начинают дрожать губы. Тик-так. Тик-так. Наверное, одна из самых болезненных пыток для тела — не иметь возможности моргнуть. А для души — отчётливо знать, что произойдёт что-то ужасное, так же отчётливо, как и то, что ты повлиять не сможешь даже если перекроишь всю ткань пространства и времени, всю Вселенную с ног на голову перевернёшь. Тик-так. Тик-так. Мимоходом Вольфганг отметил вкус крови во рту — то ли щёку прикусил, то ли губу разодрал. Такая мелочь осталось незамеченной: на грудь давило, и от этого было больно даже дышать. «А я и не люблю тебя», — уже отзвучавшие слова сдавливали чугунным обручем и голову, и сердце. Особенно сердце. Изображение начало двоиться в глазах. Антонио молчит — он, в отличие от Моцарта, уже моргнул несколько раз, и теперь торжествующе улыбается, глядя на своё покорное очаровательное «совершенство». «Мне не страшно, но горько! Почему так горько?! Потому что я… да быть не может!» Вольфганг со свистом втянул в себя воздух, выгнувшись в груди так, как только мог, грудь при этом словно прожгло калёным прутом. И всё же именно такую боль мы испытываем, когда испытываем невзаимные чувства. И мысль тогда только одна: время, вылечи. Вылечи до того, как убьёт эта любовь. Тик-так. Тик-так. Моцарт закрыл глаза. Две круглые прозрачные слезинки медленно выкатились из уголков, и с нарастающей скоростью устремились вниз. Тело бесчувственно упало на смятое покрывало, на что Антонио даже не шевельнул бровью — опять выделывается. Прошло не меньше минуты. Глаза Моцарт так и не открыл. — Вольфганг? — Антонио, отпустив одно запястье молодого человека, с некоторым беспокойством провёл рукой по бледной щеке. — Амадей? Моцарт не отзывался, и даже когда Антонио, поняв, что всё зашло слишком далеко дрожащими руками начал похлопывать его по медленно холодеющим щекам и срывающимся голосом ругаться на итальянском, он не подал признака жизни. Сердце Антонио стучало сильно, и его мозг вдруг пронзила страшная догадка: за двоих стучит. Он тихо взвыл, подавил панику и за пару чудовищно долгих секунд расстегнул рубашку Моцарта, прижался ухом к сердцу. — Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста, — его речь слилась в одну бесконечную мольбу, голова кружилась, комнату словно бросало из стороны в сторону. Не услышав стука сердца, он тихо заскулил, вмиг убедив себя, что просто плохо слушал, и в отчаянии схватил запястье Вольфганга с проступающими синяками от пальцев. Пульс порой прослушать гораздо проще, чем сердце, вены близко, сейчас он услышит, что Вольфганг в порядке, сейчас… — Плохо, — услышал он едва членораздельную речь молодого человека. Тот был нездорово бледен, и Сальери нервно сглотнул, заметив, что он мелко дрожит, двумя руками зажимая место, где все ещё билось сердце, рядом с заживающими ранками от кинжала. — Плох… — его голос оборвался, он судорожно всхлипнул и прикрыл глаза. А затем начал соревноваться бледностью с подушкой, обнажившейся из-под покрывала во время его же трепыханий. Сальери застонал, поднял глаза вверх. И в ту же секунду вскочил, на ватных ногах подбежал к небольшому комоду, выполнявшему роль скорее декоративную, нежели чем склада ненужных мелочей. Насколько он помнил, одна нужная мелочь найтись всё же могла. — Моцарт, где болит? Опять это твоё давление? Господи, больной ты, а умру я, — он ругался, едва не задыхаясь от смешанных чувств злости, радости и страха, и особо энергично вышвыривал из верхнего ящика различные предметы, вроде старых зеркалец, расчёсок, ватных палочек и дисков, мелких сувениров и тонких старомодных фотоальбомов. — Нашёл, — свистящим шёпотом воскликнул Сальери, добравшись наконец до нашатырного спирта — это было единственное, что могло помочь Моцарту хотя бы оставаться в сознании. И хотя бы говорить, как ему можно продержаться в сознании как можно дольше. Антонио сдирая кожу на пальцах отвертел белую рифлёную крышечку, налил на ватный диск резко пахнущую жидкость и неуверенно помахал им перед носом едва дышащего Вольфганга. Выглядел молодой человек неважно. Порой нет никаких внешних признаков болезни, а одного взгляда хватит, чтобы понять: дело плохо. Особенно если обладателем того взгляда будет тревожный или влюблённый человек, что в данном случае Антонио успешно сочетал. Сальери ощутил, что тело охватывает нестерпимый жар, а руки начинают непроизвольно трястись: он осознал, что ему даже не вызвать скорую помощь. Взгляд зацепился на разломленную им же последнюю сим-карту. И совсем одолел его ужас, когда он вспомнил, что у Моцарта слабое здоровье. «Он и без того уже минимум два раза терял сознание, а сейчас, конечно, всё стало только хуже… Я его…» — нервная дрожь не остановила его рук, он схватил Вольфганга за руки и в каком-то непонятном до конца им самим порыве прижал их к губам. — Живи, — на одной ноте шептал он, понимая, что ещё немного, и ему самому потребуется помощь из-за приступа паники. — Пару секунд было тихо, а потом щёлкнуло, да так, что у композитора зазвенело в ушах: это перегорела одна из встроенных лампочек. Эта мелочь, острым разумом слишком быстро превращённая в дурное предзнаменование, совсем довела Антонио: с глухим стоном он приобнял Моцарта, прижал его к груди, будто хотел спрятать в своём сердце, бившемся так часто, что от перенапряжения его начала мучить тянущая боль. Антонио переживал не на шутку и в силу особенностей характера драматизировал произошедшее, даже не подозревая, что на деле всё обстоит гораздо прозаичнее. От сильного волнения у некоторых людей просто-напросто падает давление, утягивая за собой сознание, как это и случилось с распереживавшимся и слабым музыкантом. — Воды, — слабо пробормотало куда-то в шею это «безжизненное тело на его жизненном пути». — Дай пить… — Сейчас-сейчас, спокойно, лежи, — засуетился Сальери, устраивая начавшего приходить в сознание Моцарта поудобнее на подушках. — Чёрт, кто же знал, что так получится! Главное, ты жив, пришёл в себя… Сейчас принесу, скажи, что ещё нужно? Только не волнуйся, всё уже хорошо… Прости, только спокойно, только не волнуйся… Только спокойно… — Я-то спокоен, — прошептал Моцарт и снова притих, со всхлипами вдыхая воздух. Антонио решил оставить его, приоткрыл форточку и, не забыв прихватить с тумбочки оружие, бегом спустился на кухню. — Хочешь с Моцартом ласкаться — умей Моцарта лечить! — ворчал он, выгребая из ящиков все таблетки, что, как ему казалось, могло помочь при сердечно-сосудистых заболеваниях, кое у Вольфганга, судя по последним дням, наблюдалось. Менее через минуту он снова был у полуживого. Полумёртвым Моцарта назвать язык не поворачивался, мысль и вовсе отказывалась быть связной, поскольку на один очевидный факт «Моцарт может умереть» у Сальери находилось с десяток опрометчивых опровержений. На кровать Антонио поставил изящный деревянный поднос — наконец-то тот используется по назначению, а не для флетлеев Терезии — с вызывающим много вопросов и одобрительного гула ипохондриков запасом лекарств, стаканом воды, чашкой чая и квадратиком ржаного хлеба — большего Антонио второпях не обнаружил, и это даже хорошо, поскольку растревоженное, но щедрое сердце, не помешало бы ему переустроить спальню в гибрид аптеки и кафе. — Нормальные люди своим любимым круассаны с кофе приносят, а я, сука, Моцарт, у меня опять всё не так, — умудрялся слабо шипеть Вольфганг, пока Антонио устраивал его в положении полулёжа. Мужчина поймал себя на том, что ему снова неуютно при виде царапин на лодыжках «врага». Даже мысль о том, что Моцарт сам нарвался и заслужил то, что с ним произошло, уже не могла милосердно замутить Сальери разум, отчего он чувствовал себя попросту говоря погано. Теперь уже Антонио боялся оторвать взгляд от своего «пленника», и, обняв руками себя, а мысленно его, сокрушённо пыхтел под нос невнятные подобия оправданий и утешений одновременно. Он видел, что Вольфганг его даже не слушал: волосы юноши прилипли ко лбу, так сильно выступила на нём испарина. Сам он был всё так же бледен, и был явно в худшем состоянии, чем утром в саду. Одной рукой Моцарт сжимал вату, а вторую прижимал к груди. Антонио верно предположил, что музыкант стремился заставить себя остаться в сознании в случае чего. Поводов для «случая чего» было, в самом деле, предостаточно. Самый главный теперь осторожно сидел на краю кровати вот уже несколько минут и наконец робко вопросил: — Т-ты как? — Хуяк, — мрачно вздохнул Моцарт. — В норме, — счастливо вздохнул Сальери. — Какая к чёрту норма, ты видел, что было?! А с тобой что было, видел, а?! Д-да пошёл ты… — он отчаянно старался не показывать подступивших слёз, но от противного звука и осознания, как мало живительного кислорода он получает, стало только хуже. Он задрожал, сжавшись всем телом, и думал, что ему было бы гораздо, гораздо менее плохо, если бы он не слышал дурацких слов. «А я и не люблю тебя». Отчего это вообще ему так важно?! Антонио осторожно поднёс ему стакан воды, на что Моцарт в присущей ему манере презрительно фыркнул, и даже оттолкнул руку, наплевав на то, что сам же и попросил воды. Пока Сальери устало размышлял, что делать в такой ситуации, Вольфганг повернулся спиной к нему и бессильно, молча глотал слёзы, ненавидя себя за то, что делает это уже чуть ли не десятый раз за пять дней. — Что с тобой случилось? — настойчиво, мягко и довольно глупо проговорил разнервничавшийся Сальери, опуская руку на плечо Моцарта. — Ты со мной случился, понял, сучара? — прошипел Вольфганг в ответ. Не услышав какой-либо реакции на свои слова, он медленно сел, стараясь не обращать внимания на возникшее головокружение. Выглядел он совсем уж измотанным: едва ли не зеленовато-бледный, без рубашки, но эта нагота открывала не прежнюю изящную красоту, а исхудавшее от нервов, измученное тело в припухающих по краям ранках и синяках самой разной палитры. — Посмотри на меня, — одними губами сказал он. — Полюбуйся. Всё ещё нравлюсь? Ты говорил, что хочешь слепить из меня совершенство. Вот то, что ты слепил, вот он я — перед тобой. Нравлюсь? — Ты превосходно умеешь делать виноватыми всех, кроме себя, — проглотив колкости, проговорил Антонио. — Посмотри и ты на меня. Я ранен даже больше, чем ты, у этой мафиозной мразоты удар, как видишь, хорошо поставлен. А ты хоть помнишь, за что я получил в нос? За то, что просил не связывать тебя, пытался поговорить… — …А потом подрался с ним же и едва не пристрелил, лишь бы я был твоим и только твоим «совершенством»! — перебил его Вольфганг, с особым чувством произнеся последнее слово и показывая пальцами кавычки. И тут же со стоном опустился на мягкую спинку кровати. Так он стал выглядеть ещё более хрупким и беззащитным, и Антонио готов был уже выть от раскаяния, когда он поднял на него глаза и взглянул так, что стало понятно: сейчас он серьёзен. — Антонио, мне плохо, — гораздо тише произнёс Моцарт, поймав его взгляд. — Мне страшно, мне очень страшно что я сейчас умру, я больше всего на свете не хочу умирать рядом с человеком, которому всё равно на меня… — у него побледнели даже губы, а дыхание всё так же не было восстановлено. «Два-то мы идиота,» — выругался про себя Сальери. — Ложись нормально, сейчас давление придёт в норму, и мы даже говорить не будем, просто успокоимся и ты поспишь. Я буду рядом, с тобой всё будет хорошо… Сальери, успокаивая пустыми речами скорее себя, чем скептически кривящегося при них больного, помог последнему поудобнее устроиться. Сам он тоже лёг рядом, опершись головой на руку. Моцарт снова молчал, глядя в одну точку и мелко дрожа, и Антонио с затаённым страхом наблюдал, как всё больше бледнеет лицо юноши, и липкий холодный пот так непривычно выглядит на его лице со скулами столь заострившимися, что в полумраке спальни он выглядел пугающе изморённым. «Пять дней, — думал про себя Антонио, поправляя подушки и протирая лицо Вольфганга влажными салфетками, без всякого намёка на какую-то романтику. — Всего за пять дней я измучил его, измучил себя… Какой уровень гордыни надо иметь, чтобы решать, как другому человеку жить? Жить. Теперь бедняга выглядит так, будто умирает». — Всё же выпей воды, — поднёс он стакан к губам Моцарта, и тот, о диво дивное, даже не противился — на деле ему стало слишком всё равно на то, что происходит с ним. Более того, психика стремилась загнать куда поглубже травмирующие события, потому Моцарт, не в силах больше ничего делать, пустым взглядом смотрел в стену, даже не замечая, как медленно пьёт. — Вольфганг, говори со мной. Слышишь? — Антонио помахал рукой у него перед глазами. Моцарт нашёл в себе силы помахать ему перед лицом средним пальцем — больше из упрямства и по привычке. Признаться, он вовсе не осознавал, что делает, тело действовало будто само по себе. Сальери издал всем знакомый вздох глубокой усталости от всего на свете. — Я не смогу помочь тебе, если не буду знать, в чём проблема. — В тебе проблема, — бесцветным голосом прошелестел Вольфганг. — Всё из-за тебя. Абсолютно всё из-за тебя, — зло блеснул он глазами, теперь уже переведя взгляд на Антонио. — Если бы ты нормально вёл себя, мы бы стали друзьями, потому что ты мне нравился. И бесил одновременно. Я вообще не понимаю, как один человек может так нравиться и так раздражать. — А ты не думал, что проблема не во мне? Ведь не всем, а только тебе я так нравлюсь и так раздражаю, — вздохнул Сальери, с негромким стуком ставя стакан на поднос. — Давай мы после устроим с тобой разговор по душам. Сейчас спи, я клянусь, что пальцем тебя не трону. Я, в отличие от тебя, то, что говорю, делаю, — язвительно улыбнулся он, вспомнив про дневник. Обида и злость ещё грызли его, но страшная вероятность потерять Моцарта навсегда заставляли загонять подальше тёмную сторону личности. Тяжёлый пистолет, правда, всё ещё отягчал его одежду и напоминал, что битва не окончена, более того, Антонио уже настолько отчаялся от происходящего, что в случае необходимости мог бы применить его по назначению. Даже если бы в нём превалировала «добрая» ипостась. Моцарт, словно услышав его мысли, осторожно скосил взгляд в сторону. Он сидел так более получаса, и Антонио в глубине души разрывался от раскаяния и самоуничижения одновременно. Он даже не знал, что говорить Вольфгангу, как утешить. Потому сидел, молча разглядывая линии на своих ладонях, считая таблетки в прозрачных баночках и мысленно корил себя за очередной срыв. Страшно было от одной только мысли, что он мог и хотел сделать с этим хрупким юношей. В какой-то момент он решительно вознамерился уйти, оставив настрадавшегося Вольфганга в покое, но страх за него не позволил сдвинуться с места. Так Сальери сидел, прислонившись к стене, и начал было дремать, как его заставил резко вдохнуть воздух тихий голос Моцарта. — Так что ты со мной сделаешь? — Вылечу. Напою, накормлю, спать уложу, — вздохнул Сальери, мысленно возблагодарив всех и вся. — Без баньки мы, так уж и быть, обойдёмся. — Не получилось поиграть в горячего доминанта и решил в бабушку? — к Моцарту начал возвращаться не только румянец, но и прежнее ехидство, что заставило Сальери внутренне ликовать, а внешне наигранно хмуриться. — У меня есть резиновый кляп, розовый, для тебя выбирал. Если ты не перестанешь тратить силы на болтовню, я применю его по назначению. Совместим приятное с полезным, так сказать, — сладко улыбнулся он. Сначала Моцарт неуверенно улыбнулся в ответ, но почти сразу его губы задрожали. — Если ты хочешь меня убить, убей сейчас, — проговорил он некрасиво дрожащим голосом. — Я всё сижу и думаю, думаю… Мне больно, плохо, я устал. Мне уже ничего не хочется, и добивает меня то, что ты не видишь во мне человека. — Бог с тобой, Моцарт, что ты, чёрт тебя дери, говоришь?! — Пока ты не сказал, что любишь не меня, а моего несуществующего «гения», я и не понял, что мне важно… так важно нравиться тебе, дерьма ты кусок! — признаваться в чувствах не понарошку, не в издёвку, оказалось для него гораздо сложнее. — Почему кусок? — ответом был глубоко удивлённый взгляд начавшего было страдать Моцарта. — От меня набрался, — грустно покачал тот головой. — Если не помру, Розенберга бесить будет ещё веселее. Антонио опустил глаза, прикусил губу. Ещё несколько часов назад он не собирался отпускать Моцарта, по крайней мере, ближайшие несколько месяцев. Теперь его уверенность в сделанном решении и заключённой с Адриано сделке сильно пошатнулась, и он уже почти желал, чтобы его вновь заполнила злость и хитрость… как же легко с ними и как тяжело с совестью! «Ты не умрёшь, — думал он, глядя на прикрывшего глаза Моцарта. — Но твоя жизнь! Я так хочу, чтобы ты посвятил её мне, потому что меня трясёт даже когда я вижу тебя с Констанцией, даже когда ты оказываешь внимание кому-то больше, чем мне. Я думал, что люблю тебя, но как я мог так думать, если злился на твои колкости и ревновал ко всему? Если сделал то, что сделал?» — Ты покраснел. Антонио не ответил, но Моцарт того, похоже, и не ждал. Он повернулся лицом к мужчине и лёг, отзеркаливая позу — голову на руку, нога поверх согнутой в колене ноги. «Если смотреть на нас сверху, мы, наверное, очень похожи на любящих друг друга людей», — с тоской подумалось юноше. Сердце тупо ныло. — А если бы я… — Моцарт осёкся, не то не решившись произнести то, что хотел сказать, не то из-за вновь накатившей слабости. Антонио молча поднялся, начал шуршать на подносе в горке лекарств. — Пощупай пульс, — сухо сказал он. — У меня где-то был тонометр, надо проверить твоё давление. «Я не могу сказать, что люблю Вольфганга, — горько подумал он, надевая тому на исхудавшую руку аппарат. — Я ошибался, когда думал, что смогу. Во мне нет столько света, чтобы любить его. Любовь — это слишком высокое и достойное чувство, на которое мне не хватит сил. Если бы я действительно любил его, я бы сносил его колкости, я бы молился за его душу, я бы принимал его достоинства и недостатки, не попытался исправить его своими методами,» — думалось мужчине, и от этих мыслей он ощущал себя таким ничтожеством, что хотелось забиться в угол шкафа и долго рыдать о самом себе. Потому что любить хотелось. Отчаянно хотелось, и даже мысль о том, что он на это неспособен, заставляла чувствовать себя глубоко несчастным. Ущербным. Неправильным. Заставляла ощущать глубокую зависть к тем, кто умеет любить. Он завидовал сейчас даже Наннерль и Констанции, даже своей Терезии — всегда ведь знал, что она любит его несмотря на его недостатки… «А может потому, что достоинств во мне всё-таки больше? Да нет, бред какой-то. Я плохой человек,» — печально заключил Антонио, рассматривая показания приборов в неверном тёплом свете бра. Лёгкие занавеси колыхал ветер, врывавшийся в комнату из приоткрытого окна. Становилось не только грустно, но и холодно. Хотелось плакать, пить горячий чай и говорить по душам. — Пульс частый, а давление очень низкое, — обеспокоенно заметил он, бросив взгляд на Моцарта. — Сердце как будто работает вхолостую: много усилий, а кровь едва течёт. У тебя мерцательной аритмии не наблюдается? — А у тебя диплома врача не наблюдается? — снова ушёл от ответа Вольфганг, закусив внутреннюю сторону щеки, чтобы позорно не захныкать от страха смерти. «А чего мне бояться? — думал в свою очередь он, глядя, как опустивший плечи Антонио убирает тонометр и разбирается в лекарствах. — Мне от него все равно не скрыться. И если бы он был увлечён мной, а не моей гениальностью, было бы легче. Знал бы он, как мне больно от мысли, что я не нужен ему… Знал бы, все равно удивился тому меньше, чем я сам». В комнате было холодно, а в душе пусто. Больше всего на свете Моцарту хотелось, чтобы его сейчас кто-нибудь обнял. Поцеловал. Напомнил, что жизнь продолжается, и что есть люди, которые его искренне любят. Тем не менее, в объятиях его душило только одиночество: Моцарт чувствовал себя брошенным, больным и несчастным. Постепенно он восстановил дыхание, глядя на причину того, по которой его потребовалось восстанавливать. Антонио убрал с кровати на пол поднос с чашкой и стаканом, оставил только лекарства. Он сидел вполоборота, и Вольфганг заметил, насколько печально и серьёзно его лицо. Как и всегда. «Я помню, как меня раздражала эта грустная постная мина на таком красивом лице. Помню, как изводился от невозможности поболтать с ним, и зло шутил, вымещая досаду. Своим поведением я должен был вызвать у него улыбку, а вместо того издевался над ним. Дерьмо, какое же мы оба дерьмо». Мысли угасали, а из сердца рвалось только одно отчаянное и тщательно скрываемое от самого себя до этого рокового часа желание. Последнее, как казалось на тот момент Вольфгангу. «И раз так, — подумал он, — неважно, каковы будут последствия. Важно озвучить его и будь что будет». — Поцелуй меня, — прошептал Моцарт одними губами, то ли в надежде, что Антонио не услышит, то ли в надежде, что услышит и послушает. Он услышал. И, вероятно, руки у него дрогнули, поскольку мужчина не удержал в руках пачки, и таблетки весело подпрыгивая раскатились по полу из открывшейся баночки. Моцарт сверлил взглядом тёмную фигуру, а та не двигалась. — Что замер? — слабый голос не мог скрыть насмешки. — Считай, что это моё последнее желание. А ведь и для этого я тебе нужен, верно? Это и многое другое ты бы сделал со мной, если бы мне не стало плохо? Душил бы меня, целовал мои затягивающиеся раны… везде. Говорил, что восхищаешься и хочешь, чтобы я был только твоим. И брал, брал, брал. Выпивал из меня все чувства и всю боль до тех пор, пока от меня не осталось бы то, что ты зовёшь гениальностью. Вот только даже если она есть, без человека с его недостатками она не найдёт способа проявить себя. Если в кувшине есть чистейшая вода, из него можно напиться. А разбей ты его, она растечётся, от её чистоты останется только воспоминание. — Зачем ты всё это говоришь? — повернулся к нему Антонио. Глаза его странно блестели. — Если ты дерзаешь в литературные сравнения и сравниваешь себя с кувшином — ты бы ещё с горшком сравнил, — то изволь, я объяснюсь: «кувшин» стоял на краю пропасти в пустыне и глупо хихикая качался туда-сюда, поблёскивал гладкими боками, потому что вода внутри него прикольно булькала. Он не осознавал, сколь важна эта вода, я лишь хотел переставить его… — Ты хотел взять его себе, спрятать, вот и всё, — отрезал Моцарт. — Взял. Спрятал. Заметил, что по поверхности кувшина пошли трещины и испугался за воду. Но если из нашего воображаемого кувшина — лучше бы я правда горшком назвался, — воду можно перелить в другой сосуд, пресловутую гениальность, которую я воспринимаю лишь как слово, а не что-то реально существующее, ты потеряешь вместе с человеком. Попробуй понять это, ладно? И не отделяй меня от моего таланта. Люби не его, люби меня, прошу, Антонио. Я и мой талант, который ты зовёшь «совершенством», одно целое, как и ты со своим. Как и все люди. Как весь этот мир — и у него есть некое совершенное ядро, на которое мы должны равняться: без мира его нет, и мира нет без него. У кого-то «ядро» с песчинку размером, у кого-то с мяч, а у кого-то с дом. Может быть, это мы и зовём душой. Только раз уж это душа, то размер, о котором я говорю — это энергия. Та самая, что помогает нам творить и позволяет любить. В моём сердце, — он со всей серьёзностью посмотрел ошеломлённо слушавшему его итальянцу в глаза и взял того за руки и тот дрогнул, но не отнял их. — В моём сердце есть место для тебя, Антонио Сальери. Во мне достаточно сил любить тебя, каким бы ты ни был, так же, как и достаточно, чтобы приносить в мир музыку. Поверь, достаточно и в тебе. — Хотел, чтобы я тебя поцеловал, а разразился какой-то импровизированной лекцией с философским подтекстом, — покачал головой Антонио, ближе придвигаясь к Моцарту. — Просто знаю, что самые незабываемые поцелуи те, что после импровизированных лекций, — прошептал Вольфганг, обеими руками привлекая к себе мужчину за шею. Встретились губы, встретились глаза, встретились души. «Пусть всё идёт так, как идёт,» — думал Антонио, со сладким трепетом изучая прохладу и мягкость неожиданно податливых губ. «Будь что будет, ведь даже смерти я уже не боюсь,» — думал Вольфганг, прижимаясь как только можно ближе к тёплому телу то ли врага, то ли друга, то ли самого близкого человека… И не важно, кто он и каковы его недостатки и прошлое: главное, что близкий. Главное, что он любит, пусть пока и не полностью, его, Моцарта. Он обнял Антонио уверенней, не отрываясь от поцелуя, и с наслаждением почувствовал, как руки мужчины, прежде находившиеся на его талии, спускаются ниже. По позвоночнику неостановимой и оттого коварно-искушающей волной прошли мурашки, а в животе появилось приятное, хоть и мучающее истомой и жаждой тепло. Если бы не слабость, Вольфганг точно был бы сверху, но сейчас лишь прогнулся в пояснице и откинул голову назад с тихим стоном, как бы намекая, что надо целовать. И Антонио понял: он снова лёг на него, обхватив коленями тонкие бёдра, но уже не смеялся и не прижимал юношу насильно, напротив, обращался так бережно, как только мог. Даже поцелуи, которыми он покрывал шею молодого человека, были больше щекочущими и разжигающими желание, чем страстными. От изгибаний и покорности молодого тела, поглощаемого негой, от довольных поскуливаний и просьб продолжать он не выдержал, и легонько прикусил кадык Вольфганга. Тот, прикрыв глаза, впился ногтями в его спину и часто задышал. Антонио вообще не понимал, что происходит, но понял, что особенно понравится Моцарту. Мужчина, прошептав на ушко раскинувшемуся перед ним юноше пару ласковых успокаивающих банальностей, принялся покусывать ключицы, словно для этого и выпиравшие из-под тонкой, почти полупрозрачной, как лепесток цветка, кожи. — Ты как? — прошептал он, когда Вольфганг вскрикнул чуть громче обычного. — Боже, что я делаю, ты ведь болен… Нам надо остановиться. — Я хочу, — почти обиженно возразил Моцарт, к лицу которого вернулся особо чарующий своей привлекательностью румянец. Он обеими руками принялся расстёгивать рубашку мужчины. — Мне уже лучше. Лучше, если ты рядом и если не говоришь, что любишь «совершенство». А ещё я хочу, чтобы ты был хоть немного грубее, я же не фарфоровый… — Ты ещё более хрупкий, Амадей, — дрогнувшим голосом добавил Сальери, не противясь действиям юноши. — Только скажи и я остановлюсь, ладно? — Прохладно. Согрей уже меня, правда холодно… Они продолжили целоваться уже топлес, Антонио сильно прижимался грудью к груди Моцарта, стараясь согреть его, чувствуя, как бьётся сердце самого близкого человека, то ли друга, то ли врага. Ясно только что очень, очень близкого и дорогого ему. Руками мужчина почти пересчитывал торчащие рёбра худого музыканта, поглаживал пальцами сделанные им же самим порезы, а потом всхлипнул и, бормоча мольбы о прощении, начал поочерёдно прислоняться к ним губами. — Прости меня за них, прости мой ангел, мой Амадей, — он расцеловывал каждый сантиметр под удовлетворённые вздохи последнего, охлаждал языком пылающую возле них розовую тонкую кожу и дул, отнюдь не согревая. — Из-за меня у тебя останутся шрамы… — Значит будут тебе напоминанием, я не перед каждым обнажаюсь, — только и улыбнулся Вольфганг, поглаживая появляющуюся щетину на щеках и подбородке мужчины. — И мне будут напоминанием. Что иногда стоит придержать язык за зубами. Поцелуй… — он почему-то постеснялся произнести обычное слово, но Антонио его, как всегда, понял, а может просто проследил за взглядом. Вольфганг чуть не расплакался от наслаждения, когда губы Антонио охватили его сосок и потянули, острые зубы аккуратно, но крепко сомкнулись на мягкой коже, а язык начал играть, то легко и щёкотно прикасаясь к чувствительному месту, то массируя его так, что становилось немного больно, но вместе с тем сладко настолько, что даже искушённый в ласках музыкант уже не мог терпеть и готов был просить о большем. — Ну давай, грубее, сильнее, — застонал он, содрогаясь всем телом в крепких руках, зарываясь пальцами в не утратившие аромат лимона и шелковистость густые тёмные локоны. Казалось, что не хватает воздуха, а комната отделилась от всего мира, и кричи Моцарт даже во весь голос, никто кроме всеобъемлющей пустоты их не услышит. Вольфганг даже зажал себе рот, так сильно хотелось кричать и стонать от удовольствия, но об Адриано наверху он всё же помнил, и меньше всего хотел ловить на утро презрительные взгляды и сальные шутки, пусть даже и исходят они от незаслуживающего уважения бандита. Язык, зубы и губы Антонио тем временем начали нежную пытку для другого соска, и несчастный Моцарт уже даже не знал, куда деваться — хотелось всего и сразу, хотелось чувствовать себя связанным, беззащитным, готовым на всё, и наоборот, хватать Антонио за шею, ласково мучить до изнеможения, направлять, приказывать. Щёки горели, но ещё горячее было ниже пояса. И теснее, намного теснее, чем должно быть. Чувствуя, что Сальери находится в том же состоянии, он возбуждался только сильнее, и буквально провоцировал, подаваясь бёдрами к паху мужчины. — Доиграешься, — промурлыкал ему на ухо Антонио при очередном недвусмысленном прикосновении. — Поиграем в мафию и жертву, да? — срывающимся от эмоций голосом пролепетал Вольфганг. — Приставь мне к груди пистолет, будто заставляешь… — Нет, я не буду это делать, — передёрнулся всем телом Антонио. — Отвратительно. Если бы ты понимал, какие они мерзейшие сволочи, не романтизировал бы их. А угрожать тебе смертью я даже в шутку не хочу. — Тогда в мафию и задолжавшую проститутку… — Спаси Господь твою душу, — фыркнул Антонио, — о спасении твоей задницы я, так уж и быть, сам позабочусь. — Позаботься лучше о наслаждении для оной, а? Вольфганг позволил раздеть себя, внутренне трепеща от того, насколько был в момент разоблачения пикантно беззащитным. Уже обнажённый, он лежал, отчасти пытаясь разобраться в своих чувствах, отчасти посылая их и весь мир куда подальше. Теперь здесь только он, под восторженным блеском глаз то ли обожающего, то ли ненавидящего его человека — не разобрался, и в данный момент мягко говоря не до этого. Дыхание сбивалось от волнения, он невольно кусал губы, понимая, что ещё немного — и страх первой близости оттеснит страсть. Тем не менее, последняя завладела им полностью: как бы хорошо ему ни было с Констанцией, выражение «глаза подёрнулись дымкой желания» он в полной мере осознавал лишь сейчас. Сальери медленно провёл ладонями по его талии, бёдрам, видя, что он напряжён, пытаясь расслабить. Это получилось, и вскоре юноша буквально скулил, томно стонал, изгибаясь на постели от долгожданной ласки изящных рук, нежных поглаживаний и приятно болезненных пощипываний, покусываний внутренней стороны бёдер. Вскоре он был разогрет настолько, что сам не заметил, как развёл ноги и повёл бёдрами, давая понять, что готов. — Какой ты развратник, не спеши, — дрогнул голос Антонио. — Сразу будет больно, надо сначала… растягиваться, если хочешь, — он, вроде бы и готовый ко всему, внутренне страшно смущался от таких откровенностей и надеялся, что его трепет окажется незамеченным. Однако Моцарта напротив, расслабило и успокоило его смущение, отчего он счастливо рассмеялся, притягивая его одной рукой к себе, второй щекоча бедро, поднимался выше. — Я доверяю тебе, делай, как правильно, — прошептал он в губы Сальери, хитро улыбнулся. — Думаю, такие штуки не сложнее, чем использовать додекафонию, верно? — Уж куда проще, чем тебя понять, — промурлыкал мужчина, прикусывая маленькое ухо своего совершенства. Лёгкая боль от проникновения — хоть Антонио и использовал мягко говоря не по назначению нашедшийся неподалёку крем для лица, полноценной заменой смазке он быть не мог — не смутила Амадея. Постепенно в нём оказалось несколько пальцев, и если по его щекам и текли слёзы, бережно собираемые вместе с поцелуями Антонио, то от перевозбуждения и удовольствия, а не от боли. Он подавился воздухом от острого и яркого, непривычного и невозможно приятного ощущения, распространившегося по телу: пальцы внутри него задели некую особенную точку. Что тут было! Он едва сдерживался, чтобы не стонать от удовольствия на весь дом и мысленно с десяток раз обругал Адриано, из-за нахождения которого в доме не мог проявить свои вокальные способности в полной мере. Антонио понял, и, хищно улыбнувшись, начал доводить пытающегося молчать любовника до полного изнеможения, лаская вдобавок и чувствительные соски, поглаживая тело. Он был особенно осторожным, ведь Моцарт был не только в заживающих ранах, но и в синяках, и даже гематомах. События, в ходе которых несчастный музыкант получил их, были поистине ужасны, и всё же Антонио был почему-то уверен, что Вольфганг, если бы мог изменить историю, не отказался бы от них ради того, чтобы сейчас шептать его имя с такой нежностью, хватать за руки с такой надеждой, улыбаться так счастливо, быть вместе с тем, кого любит. Мужчина едва сдерживался, чтобы не спустить с поводка свою страсть и не начать грубо брать юношу, невзирая на его чувства и боль. Считая себя хуже, чем он есть, Антонио даже решил, что не сдержался бы, не будь ему так жаль подвергшегося и физическому, и психологическому насилию музыканта. Выгибающемуся и постанывающему Амадею сейчас явно было очень хорошо, и он не думал о прошлом. Не будет думать об этом и он, Антонио. Какая разница? Всё, что произошло — в прошлом, прошлого нет, не существует. Оно за непробиваемой стеной пространства и времени. «У нас всё будет хорошо,» — вдруг уверенно подумал он и тут же забыл, поглощаемый желанием отдавать и отдаваться, брать и принимать. Взгляд мутился, Антонио не мог насмотреться на одолеваемое страстью самое близкое создание в этот момент. Он любовался Моцартом, не думая о том, любит он австрийца, или нет. Чувствуя, но не решаясь признаться в своих чувствах. Наращивая темп, пытая жгучим удовольствием. Внимая учащающемуся дыханию, повышающейся громкости стонов, отпечатывая в памяти картину распластанного на бордовой простыни почти мраморного в своей бледности Вольфганга. С разметавшимися волосами, закушенной до крови тонкой губой, с длинной шеей, покрытой чужими засосами и зацелованными ранами на тонкой коже. Свободолюбивого и дерзкого человека, теперь ласкающего себя, насаживающегося на его пальцы, добровольного пленника мучительно-сладких удовольствий. Вольфганг, приоткрыв влажные расцелованные губы, негромко хныкал от смешения неприятных ощущений с неприлично приятными, стыда с самодовольством. Понимание, какой красивый и всё ещё остающийся загадкой для него мужчина смотрит на него, ласкает его, зависит от него, заставляло чувствовать себя самым важным и нужным человеком на свете. Он своевольно прикусил кончик пальца Антонио, когда тот решил огладить его лицо, а затем взял его в рот, плотно охватив губами, начал посасывать, многозначительно и жалобно поглядывая на своего «покровителя». — Бедняжка, ты совсем извёлся, хватит на сегодня, — прошептал спустя некоторое время Антонио, покрывая дрожащий от напряжения низ живота юноши быстрыми, но довольно жестокими поцелуями-укусами. Орган молодого человека уже давно был готов, и Антонио, сжалившись, принялся ласкать его рукой, не забывая мягко и уверенно массировать то яички, то ягодицы, сам при этом изнывая от желания. — Мне хорошо, пожалуйста, ещё, — рвано дышал Вольфганг, едва не разрывая сильными пальцами простыню. — Если бы я знал, как с тобой приятно!.. — Главное, что всё-таки узнал, — самодовольно фыркнул Сальери. Вскоре и сам Моцарт не выдержал, и, скользнув к итальянцу, принялся постигать и изучать каждый изгиб неожиданно мускулистого тела своего близкого человека, покусывать, расцеловывать, царапать, его, находить эрогенные зоны, ласкать губами возбуждённую плоть, обводя кончиком языка венки. Слушать низкий молящий голос. Вызывать сладкие вздохи и особенно приятные мольбы о продолжении. Прерываться за моменты до экстаза и сладко мучать, не давая мужчине касаться себя, когда останавливался. Ловить на своём теле самые восхищённые и вожделеющие взгляды и укутываться в них как в мягчейшее и неосязаемое одеяло. Показывать себя с самых лучших сторон во всех смыслах. Уже рассветало, а они оба до боли желали друг друга, таяли в объятиях от наслаждения и хотели, чтобы эти часы удовольствий длились ещё долго. Фантазия была богатой, воображение живым, да и сами они были взрослыми людьми и готовы были экспериментировать со способами получения удовольствия ещё долго. И оба не говорили, но понимали: это не последний раз. Когда Вольфганг всё же не выдержал — громко гортанно простонал, со всей силы уцепившись пальцами одной руки в волосы своего любовника, второй совершенно развратно и нежданно для самого себя размазал по животу тёплую жидкость. После такого зрелища и Антонио не смог удерживаться дольше — помог себе одной рукой и прикусил другую, лишь бы не кричать в голос от наслаждения. Щёки запылали, когда увидел своё семя на впалом животе любовника, а последний лукаво улыбнулся и решил удивить его — опустил в жидкость два тонких пальчика и медленно облизал их, не сводя глаз со вспыхнувшего от восторга и смущения мужчины. Пока Сальери восстанавливал условные и безусловные рефлексы, Вольфганг тут же притянул его к себе, и теперь покрывал его пылающее лицо заботливыми поцелуями, столь же банально, сколь и искренне шепча слова благодарности. После они помогли друг другу привести себя в порядок, и Моцарт чувствовал себя действительно счастливым, поскольку был уверен, что после произошедшего больше недомолвок или некого подобия вражды между ними не будет. Антонио же мучили самые разные чувства, и Моцарт это понимал. — Я почти уверен в том, что люблю тебя. И полностью уверен в том, что ты лжёшь себе, если думаешь, что не любишь меня, — прошептал юноша, устраиваясь у него под боком и обнимая одновременно ногой и рукой. Сердце билось спокойно, ровно. Как и должно биться рядом с тем, кому ты доверяешь. «Как раз перед собой я честен, мой бедный романтичный Вольфганг. Я не люблю тебя, но не потому, что не хочу: не умею. Надеюсь, ты простишь меня за это,» — с болью в сердце подумал Сальери, и, крепко обняв Моцарта, закрыл глаза. — Я люблю тебя, мой Вольфганг, — солгал он, проглотив ком в горле и умело спрятав слёзы в голосе. И крепче обнял своё заснувшее, тёплое, ласковое совершенство. Этой ночью цикады стрекотали особенно громко. Антонио молча лежал, прижимая к себе изящное стройное тело самого драгоценного человека и в глубоком душевном смятении, лишь чтобы успокоить себя, думал о том, что же могут символизировать эти звонкие музыкальные насекомые. *** — Да заткнулись бы уже эти ебучие сверчки, — шипел Калисто, продираясь сквозь заросли бурьяна. Наннерль он, собрав всё имеющееся у себя благородство, вперёд через кусты не отправил, решив проторить дорогу сам. И даже бережно поддерживал гибкие и упругие ветку кустарников, чтобы они ненароком не ударили девушку. — Вот герой, даже к сверчкам прикопался, — качала головой последняя, целой пятернёй выпутывая из волос листочки и паутинки. Ночь выдалась с нетипично низкой температурой, приторным и терпким запахом цветов от которых хотелось чихать, яркими звёздами и громкими насекомыми. Было прохладно, и Наннерль зябко куталась в тонкую курточку и настроение у неё было поворчать. Когда они успешно пробрались через сад и вышли на тихую дорогу, с обоих сторон окружённую ухоженными лиственными деревьями и до скрежета зубного романтично освещаемую Луной, прагматичному, расчётливому и, похоже, совсем не романтичному итальянцу вдруг пришло в голову, что стоит пойти не по ней, а вдоль неё. Они находились в пригороде, а потому на уютную тропинку из кирпича в обрамлении клумб, фонарей и скамеек рассчитывать не приходилось. Они шли, точнее, продирались, к указанному Наннерль месту. Естественно, на словах указанному. И неудивительно, что всё ещё не могли выйти к месту, где была припаркована машина герра Сальери. А время шло, а становилось холодно. Как тут не поворчать? — Ты инсектофобией случайно не страдаешь? — и продолжала ворчать Мария-Анна, взбираясь на какой-то холм и тоскливо взирая на светящиеся окна домов вдалеке. Там тепло… — Ни случайно, ни специально, — отрезал Калисто и поднял вверх палец, веля замолчать. Он остановился у какого-то разлапистого пенька и Наннерль встревоженно замерла рядом. Вдруг за ними уже отправлена погоня и «самый красивый» услышал её своим острым слухом? — Слышишь? — прошептал парень одними губами. Наннерль слышала только звук сверчков, звенящий шелест листьев и собственное голодное бурчание в животе, отчего ей становилось ни много ни мало, неловко перед молодым человеком. — Ничего я не слышу, — прошипела она, легонько толкая в спину мафиози. — Веди уже, Сусанин. — Я слышу голоса… — Это лечится. — Да нет, правда, — повернулся к ней Калисто, хватая за плечи. — Они говорят… — он наклонился к уху девушки и попытался сделать серьёзные глаза. Наннерль уже поняла, что всё это было большим представлением и надо было сразу садиться на пенёк и за неимением пирожка съесть не слишком остроумный подкат. — Говорят, что Мария-Анна слишком болтлива в ситуации, когда стоит язык в задницу засунуть. — Пре-кра-ти, — облегчённо выдохнула девушка. Почему-то ей подумалось, что сейчас он скажет что-то вроде «ты красивая», и почему-то этого ей слышать не хотелось от слова совсем. Как будто если то случится, Калисто станет ей совсем неприятен. В любом случае, «болтливую» можно было простить, не спустить, потому Наннерль решительно сбросила руки парня со своих плеч и как только могла грозно окинула его взглядом. — Сейчас вообще не до шуток. И ты прав, — в его же манере подняла она палец вверх, предупреждая реплику, — для болтовни тоже. — Руки у тебя ледяные, — лишь вздохнул Калисто, стягивая с себя куртку и протягивая её девушке. — Накинь поверх и иди молча. Ладно? Едва она открыла рот, чтобы отказаться, итальянец закатил глаза и сам ловко надел её на плечи девушки. Возвращать её после такого было неловко, и Наннерль предпочла молча принять произошедшее, выразив благодарность кивком головы. Дальнейший путь они проделали не сказав и слова, и Моцарт почему-то ощущала досаду от того, что не может с ним говорить. Она шмыгала носом, понимая, что умудрилась простудиться, но это её волновало в последнюю очередь. Куртка в самом деле согревала. Но девушка была уверена, что разливающееся по телу приятное тепло возникло совсем по другой причине. И радовалась тому, что только яркие звёзды на ясном небе были свидетелями её маленькой слабости. *** — Ну наконец-то вы пришли! — всплеснула руками Констанция, когда Наннерль с Калисто наконец-то пришли. Она, выскочив навстречу двум фигурам, крепко обняла Наннерль, и обе невольно заулыбались от облегчения. — Хватит сантиментов, — скривился Калисто, садясь в автомобиль. — Или вы ими сыты будете? — Ты что, опять хочешь есть?! Констанс, он съел блюдо кексов, я тебе клянусь! — Более сладеньким не стал, — с подозрением глядя на итальянца проговорила девушка, так же садясь в авто, на заднее сиденье. На соседнем сидении устроилась Наннерль и с наслаждением потянулась, скидывая кроссовки. Калисто рыскал в бардачке, но, как и прежде, там были лишь влажные салфетки и водичка с лимоном. Наннерль сонно прикрыла глаза, млея в тепле автомобиля, а успевшая немного поспать Констанция бодро стучала пальцами по спинке сидения. — Ну так что, что там случилось? Как договорились? Какой у нас план? — Я хочу есть, — безапелляционно заявил Калисто. — Я хочу в душ, — ядовито добавила Наннерль. — А я хочу сделать селфи в Инстаграмчик, — ехидно подхватила Констанс. — И я как самый умный теперь думаю, как же нам это всё совместить! — с чувством произнёс итальянец, заводя двигатель. — Знатная вышла бы комедия. — Скорее, порнография. — С этим парнем — только ужастик. — А вы страшные женщины, — обернулся к разговорившимся девушкам Калисто. — Мы сидим в угнанной машине на окраине города, знаем о совершённом преступлении, о готовящемся преступлении, а вы на полном серьёзе рассуждаете что будет, если я буду есть, она принимать душ, а ты делать селфи. — Я так поняла, вы не договорились, и мы сейчас едем в полицию? — уточнила Констанс. — Да нельзя нам в полицию, — раздражённо протянул Калисто, ведя машину в сторону города. — Пока нельзя. Если Моцарт и Сальери окажутся вне досягаемости мафии — пожалуйста, вот только их придётся заранее предупредить. В противном случае случится перестрелка, их наверняка убьют, ты останешься вдовой, она останется без брата, Австрия без двух композиторов, я без выигрыша. Короче говоря, предлагаю перекусить. — Он не уймётся, — вздохнула Наннерль, печально глядя на Констанс. Та согласно кивнула. — Осталось найти какую-нибудь столовую или магазин, — пробурчал под нос Калисто. — Вон тот подходит. Он припарковался у круглосуточного магазина вкупе с кулинарией. Наннерль как нельзя кстати вспомнила, что карточки у неё нет, а смартфон, в который была загружена одна из них, отформатирован, и всё равно как куплен заново. Да и у Констанс денег совсем немного. — Как ты собираешься добыть еду? — спросила она уже отстегнувшегося и потянувшегося к двери итальянца. — У тебя есть карточка или наличка? У нас с Констанс буквально ничего… — У меня есть яркая внешность, харизма и обаяние. Этого достаточно, чтобы получить еду, к тому же, там, возможно, есть полка с бесплатными продуктами, у которых срок годности истекает. Наннерль махнула рукой и прикрыла глаза. Веки слипались и казались отекшими, глаза немного щипало. Она пригрелась, положив голову на колени замолчавшей Констанции, и спала до тех пор, пока не хлопнула дверь. В авто завалился Калисто вместе с бумажными пакетами, очевидно, не пустыми. — Сэндвичи и фрукты тётя честно подарила за то, что я поболтал с ней и назвал её причёску стильной, а картошку стащил, когда она бросила взгляд в зеркало. Просто потому, что захотелось краденой. — Ты стащил жареную картошку?! — взвизгнула Констанция, глядя на Калисто как на врага народа. — Я не знал, что ты предпочитаешь сырую, — с драматичным надрывом в голосе ответил итальянец. — В следующий раз прокрадусь в чьё-нибудь поле, вырву кустик и притащу его тебе. — Картофель мне ещё не притаскивали, — хихикнула Констанс. — Моцарт будет ревновать. — Тогда вон тебе, — кивнул парень на Наннерль, уже пробующей краденую картошку, — тебе притащу. — Уверен, что приму? — А пошему нет?! — прошамкал он с набитым ртом, разбрасывая по чистейшему прежде салону крошки. — Потому что ты тупой клоун, Калисто! — И что мне теперь, изволить заостриться? Наннерль только когда сказала, поняла, что нагрубила, но уже слишком устала, чтобы волноваться ещё и из-за этого. К тому же, итальянца это, по-видимому, вовсе не задело. И следующие пустые вопросы Констанции о том, куда дальше, он пропустил мимо ушей, поглощая сэндвич. — По-моему тот мужчина как-то странно смотрит в нашу сторону, — прошептал Констанция, толкнув Наннерль в бок. — Где? — внутренне напряглась Мария-Анна, вытягивая шею к окну. Калисто тоже притих, и теперь все трое смотрели на одинокую фигуру в длинном сером плаще. Она, не двигаясь и положив руки в карманы, стояла аккурат в свете фонаря, и выглядела несколько жутковато. — Издалека похож на Десятого Доктора Кто, — отметил Калисто. — Может, ему сэндвич предложить? Ну, в смысле, кинуть в него. Можно и яблоком, оно сподручнее будет. — Ты точно опасная итальянская мафия, а шкодливый мальчишка? Калисто не ответил, прищурив глаза он смотрел на таинственную фигуру. Казалось, он о чём-то сосредоточенно думал, и обе девушки замолчали как по команде. В салоне нарастала атмосфера страха по неизвестной причине. — Вынимай свой смартфон, — ровным и жутко напряжённым голосом произнёс Калисто. — Быстро дай его мне. Наннерль, недоумевая, скорее достала смартфон и дрожащей рукой протянула парню, тот, велев девушкам не отрывать взгляда от фигуры и быть наготове выбежать из машины, принялся разбирать смартфон отточенными движениями. — Я так знал, — прошипел он. — Чёртов, чёртов урод. — Итальянец с невероятно мрачным выражением лица обернулся к девушкам, и Наннерль похолодела. — Не просто так нам вернули телефоны, — голос парня прозвенел в гробовой тишине. Он вынул нечто непонятное в виде круга с какими-то проводками из смартфона и показал это девушкам. — В смартфоны поставили жучки, по которым нас бы отследили в случае побега. То есть… — …В данном случае, — пискнула побледневшая Наннерль, глядя на то, как фигура начинает медленно и неумолимо приближаться. *** Утро наступило слишком быстро, но пяти часов спокойного сна Моцарту вполне хватило, чтобы чувствовать себя бодрым. Он проснулся первым, и только открыл глаза, как на него тут же накатили воспоминания. Вольфганг повернулся лицом к спящему. Даже во сне Антонио выглядел каким-то тревожным и печальным — челюсти были плотно сжаты, а брови так и хотели сойтись над переносицей. Синяки и ссадины, «подаренные» как им, так и Адриано, припухли, и Амадей сочувственно провёл кончиками пальцев по скуле, ощущая, насколько горячее под травмами кожа. Нос выглядел лучше, а вот на границе гладкого лба и роста волос была шишка, другая же сторона лица всё ещё была в засохшей крови. — Ты не лучше выглядишь, — ворчливо, но ласково буркнул Антонио, приоткрывая глаза. — Неужели уже пора вставать… — Тогда пойду займусь тем, чтобы выглядеть лучше тебя, — фыркнул Моцарт, обнимая мужчину. Он окинул взглядом комнату в поисках часов и обнаружил на комоде часики лавандового цвета под рококо. — Пять минут восьмого, — пояснил он, играя с волосами Сальери. — Ещё можно наслаждаться спокойствием. А потом… всё же будет хорошо, правда? Они отдадут Калисто, решат, что алмаз похитить не удастся и разойдутся? Он спрашивал это с такой надеждой, что у Антонио сжималось сердце. «Всё не так, всё совсем не так, моё сокровище, но то, что случится… так будет лучше для всех. Ты все равно ничего не узнаешь и не пострадаешь, так лучше тебе и не знать пока горькой правды!» — Всё же будет хорошо? Мы не станем им помогать? Сегодня всё закончится? — голос Моцарта невольно дрожал, а большие глаза смотрели едва ли не испугом, будто он знал, каким будет истинный ответ. Антонио окатило холодом, и он понял, что ему уже не уснуть. — Сегодня всё закончится, — утвердительно кивнул он, успокаивающе поглаживая прижавшегося к нему Моцарта по спине. Тот облегчённо выдохнул и улыбнулся, а несчастный итальянец проклял самого себя за эту сладкую ложь и решил помолчать, чтобы скрыть слёзы, которые не на глазах, так непременно проявятся в его голосе. Он прикрыл глаза, притворяясь, что ещё сонный, а Моцарт тем временем игриво поцеловал его в кончик носа и выскользнул из тёплых объятий, принимаясь одеваться. — А халата у тебя нет? Хочу сходить в душ. — Ванная комната здесь, на первом этаже. Там шкафчик встроенный в стену, совсем рядом от двери, — проглотив ком в горле ответил он. Вольфганг уже накинул джинсы и тёмную рубашку, и теперь ловко застёгивал пуговицы. — А ты долго будешь носить с собой эту гадость? — кивнул он на торчащий из внутреннего кармана пиджака Сальери пистолет. Тот лежал, свесившись одним рукавом до пола. Ночью Антонио скинул его, решив, что все равно никуда не уйдёт отсюда, а убрать после было мягко говоря недосуг. Тяжёлое оружие зловеще-мирно выглядывало из-под серой атласной подкладки. — Пока не будем в безопасности, — пояснил Антонио, садясь на постели. — Не думай об этом. — Я думаю о том, вдруг здесь осталось средство связи, а? — Моцарт, душ тебя заждался, иди уже, а то скоро не до банных процедур будет, — голос Сальери раздражённо дрогнул. Не продумай он уже всё наперёд, конечно, лучшим вариантом было бы предупредить полицию и взять представителей и итальянской, и русской мафии прямо здесь. Его мысли тут же озвучил Вольфганг, но на это у Антонио был готов ответ. — Понимаешь, мы в меньшинстве, — терпеливо начал объяснять он, глядя на нахмурившегося юношу. — Даже если бы полиция прибыла, это не обыватели-воришки, это организованная преступность, профессиональные бандиты. Мало того, что у них много связей и они выйдут сухими из воды, так нас с тобой попросту взяли бы в заложники. Мы не смогли бы защититься. Это риск, я не хочу рисковать… тобой. Последнее слово заставило Вольфганга самодовольно улыбнуться. Он откинул волосы назад, пошёл к двери. — Надеюсь, всё обойдётся, — подмигнул он. — Пойду подготовлюсь к встрече с профессиональными бандитами. Буду отвлекать их своей внешностью и макияжем, а тебе будет проще убедить их, что бриллиант не похитить, а нас с тобой лучше оставить в покое. — Вот и правильно. Я смогу договориться с ними, — пояснил Сальери, не сводя глаз с Моцарта. — Тебе не стоит волноваться. Я всё беру на себя. «Всё, вплоть до заботы о твоём будущем, но ради твоего блага». Моцарт только пожал плечами, улыбнулся и, послав двумя пальцами мужчине воздушный поцелуй, покинул комнату. *** Ванная была куда более просторной, чем в комнате Моцарта. Притом вдоль стен также стояли бежевые аккуратные шкафчики под мрамор, в которых нашлось множество шампуней, гелей, солей для ванн и даже декоративной косметики. Над ними была едва ли не галерея из зеркал — в общем, рай для самолюбования. Моцарт было сунулся искать розовую краску для волос, но всё же рассудил, что не до красований сейчас. Приняв душ, музыкант накинул на себя мягкий светлый халат до лодыжек, ничтоже сумняшеся закинул в стиральную машину все свои вещи, и только включив её вспомнил, что не взял сменной одежды. Это его вовсе не смутило — прогуляться по особняку Сальери в одном халате представлялось его эксцентричной натуре даже забавным опытом. Мурлыкая под нос незамысловатый мотив, он высушил волосы, причесался и замаскировал нашедшимся в ящике тональным кремом синяки, подвёл глаза и улыбнулся. Напоследок оставил на одном из запотевших зеркал надпись «здесь был Моцарт». Вышел он из ванной сияющий и благоухающий, и, посвистывая, направился было обратно к Антонио, требовать еду и свежую одежду. — Нарисовалась, красавица. Вольфганг закатил глаза, лениво обернулся, сунув руки в карманы. У лестницы стоял Адриано и, криво улыбаясь, глядел на него, скрестив татуированные руки на груди. Он выглядел помято, но не был бледным и окровавленным, как недавно вечером. «А лучше бы был,» — с досадой подумал Амадей, морально готовясь к издёвкам. Острые и цепкие глаза репьями впивались в тело Моцарта. Ощущение было не из приятных, с учётом того, что под халатом из одежды вовсе ничего не было. — Уж покрасивее тебя, — сумел огрызнуться Вольфганг, резко сделав шаг вперёд и тем самым бросая вызов. — Смотрю, хорошо Сальери тебя вчера отымел, — с насмешкой продолжал мужчина, не отреагировав на дерзкую реплику. — Шея как у жирафа. Длинная и пятнистая. — Это ваш сыночек постарался, а не Антонио, — выплюнул Моцарт. Руки непроизвольно сжались в кулаки. — А что же ваши тщетно скрываемые ночные ахи-охи? Ах да, наверняка вы страшилки читали, этим же занимаются настоящие мужчины по ночам, — с презрением протянул итальянец. — Знаешь, я даже немного рад, что тебя не пришлось принуждать. Ты бы сломался после первого же раза, а у дурачка Сальери окончательно сорвало бы крышу. По себе знаю, как грустно, когда любимая игрушка ломается. Да, ты бы сломался… — он подошёл ближе, обошёл юношу кругом, поедая взглядом. Моцарт стоял, скрестив руки на груди и смотрел в окно, пытаясь посчитать, сколько на дереве листьев. — Ты хрупкий. — Мне лучше знать, какой я, — не выдержал Моцарт, поворачиваясь лицом к мужчине. Слова о том, что он «хрупкий» по непонятной ему причине страшно задевали. Как будто он слабый. Как будто нуждается в защитнике. Как будто несвободен. — Он несколько лет был влюблён в тебя, — как-то отстранённо продолжал Адриано, задумчиво шаря глазами по Моцарту. — Я давно это понял. «…при отце Сальери ругал его на чём свет стоит, но мой сволочной отец не промах, он всегда видит истинную суть вещей… «Сальери говорит о Моцарте с такой ненавистью, что очевидно, что он испытывает к нему совершенно противоположные чувства,»» — невольно вспомнил слова Калисто Вольфганг. Это заставило его горделиво вскинуть голову. — Да, мы любим друг друга. Мне искренне жаль вас, вы не можете это понять, — с самой ядовитой улыбкой ответил Амадей. — Про то, что я не стал меньше любить свою жену и не собираюсь с ней расставаться, вам, наверное, и думать не стоит, мозги перемкнёт. Ну так что, пойду устраивать свою счастливую личную жизнь или дадите мне ещё совет на прощание? — прошипел он почти в лицо мужчине, наклонив набок голову. Вольфганг едва ли не на четверть ниже бандита, потому выглядел довольно забавно. Как и всегда, ему было всё равно. Адриано ухмыльнулся, резко схватив юношу за подбородок. — Ты ошибаешься, если думаешь, что вы будете счастливы, — не дав Моцарту даже дёрнуться тихо сказал он. Моцарт, гадливо передёрнувшись всем телом, был вынужден смотреть в эти маленькие злые глаза и кривиться от отвращения и ненависти. Адриано недолго молчал. — Хочу дать тебе такой совет: не доверяй ему. Если свобода тебе дороже собственной задницы — убей его, я не шучу. Только так ты будешь свободен. Малолетка несчастная. Ты запустил необратимую цепь событий, когда понравился Сальери: такие, как он, желают контролировать каждый шаг, ревнуют, желают обладать полностью и подчинять себе. Не удивляйся, если он будет требовать от тебя расстаться с женой, а вскоре и вовсе запрёт в каком-нибудь подвале. Ты будешь принадлежать ему… Во всех смыслах. Он ведь и хотел этого, так? Ярость, распаляющая обида за Антонио и подсознательный страх того, что Адриано прав, заставил Вольфганга зарычать едва ли по-звериному. В глазах мужчины даже мелькнуло удивление, когда Вольфганг жестоко впился в его руку ногтями, отдирая ладонь от лица. — Будь ты проклят, — тяжело дыша прорычал он несколько ошеломлённому такой сменой настроения мужчине. — Я давно уже проклят, — дрогнули губы мафиози. Он потёр руки и посмотрел на дрожащего от гнева Моцарта с некой жалостью. — И Сальери проклят. Мы похожи, мы неспособны любить. Он скрывает истинную, тёмную часть себя, ты, глупый цыплёнок, даже не думаешь, что он уже решил твою судьбу… он предал тебя, а ты и не подозреваешь! Хочешь, помогу тебе убить его? Моцарт, резво развернувшись и шатаясь от злости, стремительно зашагал в противоположную от Адриано сторону, а тот злобно захохотал, провожая его взглядом. *** По спальне плясали лучи Солнца, тем самым делая её непригодной для использования по назначению. Впрочем, спать Антонио Сальери не хотел, хотя и должен бы был после произошедших событий. Неестественная бодрость и воодушевление, смешанное с тревогой, заставляли его нервно трясти ногой, даже когда он спокойно обрабатывал лицо перед небольшим настольным зеркалом. «Скорее бы, скорее бы,» — говорила одна часть его души, «признайся Моцарту во всём, так будет лучше,» — перебивала другая. — Чёрт с вами обеими, — негромко рыкнул Антонио, проводя расчёской по волосам. Он отодвинулся немного в сторону, рассматривая в стеклянной глади своё похудевшее лицо с необычно блестящими глазами. Он улыбнулся, и почувствовал себя гораздо увереннее. Разговора с криминальными личностями Сальери уже не боялся. Уже даже готов был сам руководить ими, чувствуя себя, в какой-то мере, лучше и сильнее них. Единственное, что волновало его — реакция Моцарта на одно его дело, которая, с учётом его злоключений и характера, обещала быть не слишком адекватной. Мягко говоря. — Антонио, дай трусы, — неадекватно выпалил Моцарт, едва только забежал в комнату. — Да не свои, дубина! — взвыл он, когда ошеломлённый Сальери, тем не менее послушно потянулся к своему поясу. — Чьи? — Мозг Антонио, всё ещё занятый противоречивыми мыслями, отказывался понимать происходящее, и мужчина беспомощно хлопал глазами. — Зачем тебе трусы? — Действительно, — протянул Моцарт, сочувственно глядя на мужчину. — Ты прав, к чёрту эти трусы, джинсы давно хотят прикоснуться к голой заднице. Антонио тихо взвыл, прикрыв лицо рукой, а Моцарт, едва выдавив из себя улыбку, остался с мрачным выражением лица. — Я свои в стиральную машинку бросил, — пояснил он, прыгая на кровать и прищурил глаза. — И у меня к тебе серьёзный разговор. Серьёзные разговоры ведутся преимущественно в трусах. Поэтому бегом за трусами. — Амадей, давай без этого. Без серьёзных разговоров, в смысле. Не думал, что когда-нибудь это скажу тебе. — Ты заставил бы меня расстаться с Констанцией? — в лоб спросил Моцарт, подходя вплотную. — Посмотри в глаза и скажи. — Нет, что ты, вовсе нет! — взмахнул руками мужчина, резко оборачиваясь. Сначала Антонио искренне удивился вопросу, но в следующий момент его лицо оживилось от догадки. — Так это тебя волнует? Не тревожься, я бы даже не подумал рушить ни мою, ни твою семью. Да и в целом лучше, если наши отношения не демонстрировать. — Хорошо, — выдохнул Моцарт, снова плюхаясь на кровать и откидываясь на подушки. — Я кстати всё ещё надеюсь, что они с Наннерль добрались до полиции, и нам с тобой вовсе не о чем волноваться. Ну то есть тебе есть, но клянусь, я не выдвину тебе обвинений. Выдумаю что-нибудь, нафантазирую, даже веселее будет, — размечтался он. — Откуда у тебя вообще такие мысли? Что заставлю расстаться и всё такое? — Адриано глупостей наговорил, — беспечно отозвался Вольфганг. — Я ему не верю, ужасно разозлился. Антонио едва не сел прямо на пол, бессильно привалился к стене. «Не мог же он рассказать о нашей сделке,» — пронеслось у него в голове. Он искренне сожалел, что вчера дал волю своей тёмной стороне. Жалел, что договорился с Адриано помочь похитить алмаз в обмен на то, что Моцарта тайком перевезут в укромное место, где его совершенство будет в безопасности, где будет исполнен любой его каприз. Разумеется, ныне Сальери страшно было подумать о том, чтобы навсегда лишить Моцарта свободы и оставить его в золотой клетке. «Но я не собираюсь отказываться от своего плана, — думал он, глядя на беспечно воркующего, играющего волосами в солнечных лучах юношу. — Не собираюсь, но не потому, что хочу зла. Мне плохо, я доведён до состояния струны, которая вот-вот порвётся. Мне страшно от всего происходящего, но больше всего, отчаянно, невыносимо я тревожусь за его жизнь. Здесь, пока происходит преступление, он может погибнуть, а я хочу лишь того, чтобы он оказался подальше от этих событий, в безопасности! Я не могу признаться ему во всём. Сейчас он не поймёт моих намерений, я попросту боюсь его реакции… Боже мой, что же я медлю! Я напишу об этом в своём дневнике и отдам его Вольфгангу. Теперь уже нечего скрывать… Я сделаю самую последнюю, самую важную запись, которая поставит точку в этой ужасной истории. Она всё и объяснит. Тогда он поймёт меня, и всё будет хорошо. Лишь бы он не узнал слишком рано о том, куда его повезут. Лишь бы прочитал дневник до того, как наделает глупостей. Лишь бы меня не перемкнуло ещё раз, и я не соблазнился мыслью оставить его себе. Нет, как после сегодняшней ночи, после того, как он добровольно отдался мне я могу думать так? У нас всё будет хорошо, без всяких принуждений и контроля. После он поймёт, что я лгал во благо, что даже про то, что люблю его лгал только потому, что не могу сказать по-настоящему искренне «люблю» не приняв, не простив, не полюбив себя. Да, когда он узнает, что в какой-то мере я лгал ему и даже предал его, Амадей побесится, позлится на меня, возненавидит на некоторое время, быть может, он будет особенно злиться, когда его действительно превратят в пленника…» — …Говорил, что ты не умеешь любить, что хочешь меня запереть где-нибудь, говорил, чтобы я тебе не верил и прочую че-пу-ху! — Вольфганг и не думал затыкаться. Он перекатился на живот и, положив подбородок на руки, воззрился на свою любовь взглядом самой томной барышни из дамского романа. — Но я не верю ему. Я верю тебе, Антонио. — Если бы только знал, как я рад, что ты веришь мне, — с чувством проговорил Сальери, садясь рядом. — Если бы ты только знал, как я хочу уже наконец надеть трусы, — расхохотался незамысловатой шутке Моцарт, даже не замечая, какие серьёзные и грустные глаза у смеющегося вместе с ним Антонио.