«Обратная тяга»

Ruelle – Up in Flames Ruelle – Oh My My BANKS – Waiting Game James Vincent McMorrow – Look Out       Январь выдался на редкость снежным; у крыльца, ведущего в подразделение, капрал остановился, поочерёдно обеими ногами с усилием топнул, с потяжелевших рифлёных подошв обстучав налипший на протектор снег, его пышные белые хлопья, куртку и рюкзак успевшие присыпать за те жалкие пятнадцать-двадцать ярдов, что он от парковки до корпуса добирался, стряхнул и, удовлетворённый своим внешним видом, взбежал вверх по лестнице, не дожидаясь, пока погодное самоуправство вновь придаст ему изумительное сходство с сугробом. На пропускном пункте охранник, как нетрудно догадаться, на протяжении всего утра сквозь окно, подёрнутое морозным налётом, наблюдавший за однотипными ритуальными плясками, исполняемыми каждым вторым прибывающим на смену представителем личного состава, хохотнул, что таким темпом к вечеру весь город заметёт вплоть по вертолётную площадку башни национального банка, и Кастиэль его не блещущей оригинальностью шутке сделал комплимент суховатой улыбкой, не задержался, хотя не спешил, поболтать, вопреки привычке, новостями не поинтересовался, спрятал документы в нагрудный карман форменной куртки, подхватил неизменный рюкзак под лямку и двинулся в правое крыло, к раздевалке, закреплённой за отрядами АРИСП, и с каждым шагом шёл всё более неуверенно и медленно, и вовсе остановился, услышав полифонический гогот, сочными раскатами, приглушёнными мраморной облицовкой и муравьиной суетой коллег, по коридору разлетающийся от дальнего тупичка. Он отступил к стене и замер, навострил уши, слаженный смешливый диксиленд на отдельные голосовые каналы делить пытался и среди них единственный тембр, низковато-бархатный, с прохладной ленцой баритон, страшился и жаждал обнаружить, напряжением барабанные перепонки натягивал до треска и, наконец, в досаде – или, может, в смятении? – круто развернулся, чтобы, вместо раздевалки, рвануть на выход к ангарам, и на улице, наплевав на метелицу, закурить, неловко тискать сигарету в мёрзнущих, лихорадочно подрагивающих пальцах, и под солнечным сплетением вновь комком свернулись липкие сомнения, настырно-хамские и неотвязные, в вены вгрызающиеся мириадами острых закорючек на вопросительных знаках, множащихся в нём патогенными клетками злокачественной опухоли, столь знакомые и изученные им, почти сроднившиеся за последние две недели. Капрал ненавидел неизвестность, и себя в неё добровольно вверг собственной опрометчивостью или безрассудством; он и не разбирал толком, чем именно, и есть ли принципиальная разница, что послужило причиной его неуравновешенности, мечты или заблуждения, коль скоро ныне обречён балансировать по шаткой неопределённости, из крайности в крайность швыряющей его по сотне раз на дню, от удручённой депрессии в экзальтацию, от восторга в яростное ослепление и в кромешную панику, и в умиротворение, и если раньше он, весной год как, мнил, что запутался и утратил ориентиры, сорвался с катушек от стресса, перемен, или чем он тогда ещё оправдывался, то теперь понимал, что просто индульгировал и жалость к себе смаковал, гиперболами преувеличивал подвластные рационализации и контролю эмоции, и через то вляпался по-крупному, в настоящей паутине увяз беспомощной мушкой, натуго оплетённой клейкими нитками, и вот он курил опять, презрев, что зарёкся, горьковатыми вдохами горьковатой памяти вторил в аккомпанемент, и рефлексией соскользнул в лабиринт извилин, как на сёрфинге по гребню вала, по реминисценциям глиссировал. Сравнивал, сопоставлял, общие маркеры искал и находил в судорожном флаттере, душу охватывающем, в сердце прокравшемся недоумением, в гневливо-бессильном разочаровании и ревности, паразитирующих на когнитивных процессах припадочным непостоянством, в зыбкой тревожности, вьющейся вокруг него астероидным поясом и то отступающей на дальние рубежи, то вновь смыкающейся на убийственно близких орбитах, в грёбаном ожидании, что никаким аргументам здравого смысла не поддавалось, распаляло фантомами сладостного помешательства, им распробованного в шальной неосторожности, надежды подпитывало, омерзительные своей живучестью, ничем их, паскудных, не вытравишь; он в этом варился в бесконечности каждой секунды четырёх дней, миновавших с момента, как покинул квартиру в высотке на пересечении Килборн и Астор-авеню, до краткого писка смартфона, по экрану маячившего лаконичным сообщением «я свободен после семи» с ещё более лаконичной подписью «Capt. W», раздавившей его, как бульдозером. Кастиэль явственно, эйдетическим наплывом вспомнил, что тогда каждый волосок на коже поднялся дыбом, и от загривка мурашки разбежались, до того острые, что плечи передёрнуло, что в висках забилась жилка, что горло опоясало удушливой хваткой, и окатило лицо румянцем, и в паху пульсацией потяжелело невыносимо, а из-под мечевидного отростка в нейроны протест бросился, восклицающее негодование занялось зарницей, и молоточками по рёбрам слева затокали категоричные упрёки самолюбия, и какая-то злость, нелепо-максималистичная, как в зелёной юности, полоснула по внутреннему диалогу наотрез отрицанием – какого хрена о себе этот заносчивый сукин сын возомнил?! – но и часа не истлело, как он заметался по комнате, изнутри амбивалентностью пожираемый, словно стаей взбесившихся псов, хватался за телефон и по сенсорной клавиатуре абсурдно-громоздкие язвительные сентенции торопливо выстукивал, изобретал ядовитые обороты, на сарказм не скупился, стирал, постигая и смехотворность их, и тщетность, вёл с собой ультимативные переговоры, увещевал и грозился, торговался, потом хандрил, а в четверть восьмого перешагнул через порог между лестничной площадкой и резковато-мягким, нотами белого кедра и кофе, сотканным облаком, обволакивающим сознание инстинктивной безропотностью, чтобы домой вернуться к завтрашнему полудню, с собой принеся сонм тех же неразрешимых противоречий и мутной неизвестности. И куда только гордость делась? Будто прахом рассыпалась, испепелилась в пламени и на губах осела привкусом поцелуев и табачного дыма.       Кастиэль надсадно сглотнул и выбросил окурок в урну. Что бы ни чувствовал он, как бы ни трясло его с головы до ног мандражным замешательством, стрелки на циферблате неумолимо к восьми приближались, дежурство вот-вот начнётся, а он ещё и до раздевалки не добрался, поддался панике и, мысленно себя на удивление витиеватым каскадом площадной брани обругав за неподобающее поведение, бескомпромиссно в комнату отдыха двинулся, в браваде чеканя по мраморной плитке каждый шаг, резко отметал капризные всхлипы малодушия, титаническими усилиями сбрасывал с груди обескураженную взвинченность, какую-то, право, подростковую, какая и случалась-то с ним лишь очень давно, когда он девчонку из класса, симпатичную хохотушку Кейт, приглашал на выпускной, едва ли не давясь тошнотой от волнения. Излишне сильным рывком дверь распахнув, капрал вошёл в раздевалку, суматошным взглядом полоснул по мягкому уголку, и с безотчётным облегчением длинно выдохнул, поздоровался с сослуживцами, кучкой собравшимися на диванчиках, от Чарли выслушал басовитый упрёк за сигаретный шлейф, отчётливыми нотами пропитавший одежду, на Донована насупился за тычок, шутливый и проявлением симпатии считавшийся бы, соизмеряй этот лось силу своих приятельских заигрываний с комплекцией объекта приложения, с Даттоном, ещё со времён академии по причинам, для звеньевых АРИСП покрытым мраком, носящим прозвище Блинчик, обменялся сдержанными приветствиями, и от Миллигана, секундным визуальным контактом с чистотой серебристо-серой радужки столкнувшись, виновато очи долу потупил, обменялся рукопожатием, промямлил что-то невразумительное, внутренне проклинал жалкие интонации, в мелодике фраз проскакивающие, с преувеличенной бодростью, лишь бы заглушить угрызения совести, очередным витком децибел в мозг ввинтившиеся, с Блинчиком в беседу ввязался в качестве прокрастинации. Даттон нынешним числом в постоянный состав АРИСП вступил, но в одиночестве, без Ванделла, с которым они дружны настолько близко, что поначалу Пол подумывал отказаться от перевода из вспомогательного отряда Като, чтобы продолжать совместную службу, и только всё тот же Ванделл его переубедить сумел, вполне резонно напомнив, что глупо отказываться от карьерного роста, тем более, что дружба их никуда не денется, и звеньевые, присутствовавшие при этом разговоре, его мнение целиком поддержали, как и Кастиэль, что, впрочем, не мешало ему понимать, отчего Блинчик выглядит несколько удручённым и остальных словно сторонится: их со Стивом, невольно «занявшим» место Винчестера и Фитцджеральда, изначально приняли без пламенных восторгов, и за два месяца ситуация изменилась не то чтобы кардинально, кроме того, эстафетная палочка вечного новобранца мало кому прибавляла уверенности – и практически через все сомнительные красоты интеграции в новый коллектив Кастиэль и сам проходил в течение последнего года, чуткой эмпатией считывал его состояние и ощущал потребность проявить какое-то участие, может, и потому ещё, что поначалу воспринимал их обоих с неуместной предвзятостью. Одна несомненная добродетель имелась у Пола, первая, сосредотачивающая на себе внимание – коммуникабельность, благодаря какой он с потрясающей дипломатичностью находил общий язык с кем угодно, и когда Кастиэль ему ненавязчиво удочку светской болтовни закинул, тот, невзирая на лёгкую понурость, не стал отчуждаться, согласился, что погода расшалилась, поделился, что на выезде из Гринфилда, где вместе с семьёй жил в уютном сонном райончике, едва не завис в заносах по лобовое стекло, и после, на развязке, в пробке, собравшейся за тихоходным грейдером, не поспевающим очищать шоссе, задержался, упомянул, чуть посмурнев, что раньше они со Ванделлом вместе на смену выдвигались, и проблем с помощью не было, случись какая непредвиденная оказия, и к чести своей быстро встряхнулся, добавив, что просто время требуется, чтобы привыкнуть к новым реалиям. Кастиэль хмыкнул: на предмет адаптации он бы мог с десяток цветастых историй порассказать, и превалирующее большинство их основывалось бы не на мелочах, вроде одиночества в трафике, а на вредительской тяге коллег к идиотским шутеечкам, но не стал напрасно атмосферу нагнетать, ябедничать и страшилки разводить, посоветовал, с трудом перекрикивая троицу, взахлёб гоготавшую над очередными баснями Пророка, до даунтауна зимой добираться по федералкам через аэропорт и вдоль набережной, приоритетных для муниципальных служб, и оттого менее загруженных, и распахнул дверцу шкафчика, решив, что пора бы, наконец, сменить форму на рабочий комбинезон.       — И чего опять, кони стоялые, глотки рвёте? — донеслось от двери язвительным баритоном.       Ненадолго в помещении повисла священная тишина: мнилось, слышно, как в вентиляции термиты копошатся. Кастиэль обомлел на молниеносную терцию, медленно, механически-ломаными движениями, повернулся и увидел, что у проёма, плечом немножко развязно на косяк навалившись, высится капитан и подчинённых сквозь прищур созерцает пристально.       — Застоялись, Спарк, вот и рвём, — пробасил Пророк; на губы его отчётливо просилась усмешка и во внешних уголках век смешинка искрилась, лучиками на виски отсвечивая. Винчестер томно, с царственной небрежностью взмахнул ресницами и ухмыльнулся, и, кисти вдруг переплетя замком, под звонкий хруст прощёлкал суставами пальцев.       — Так я могу уложить, если неймётся, — вскинул бровь он. — По первое число обеспечу.       Пока Кастиэль пытался вытряхнуть из засбоившего внутреннего диалога двусмысленность, им, единственным, в дежурном, в общем-то, обмене шпильками выхваченную, остальные, не исключая и Даттона, поднялись с мест и капитана облепили со всех сторон, возбуждённо переговаривались, прихлопывали вновь вернувшегося к службе и, как следствие, командованию, Винчестера по спине с размаху, наперебой галдели и посмеивались с довольством, тарахтели взволнованно, допытывались, успел ли тот у полковника побывать, забрать бипер и удостоверение, и капитан кивал, что потому и припозднился, подстёбывал иронически, что без шипастого ошейника расхлябались они за время его отстранения стопроцентно, и наверняка придётся нещадно гонять их, ублюдков разленившихся, до седьмого пота, скуповато улыбался, традиционно соблюдал дистанцию, и, вместе с тем, в бездонной черноте зрачков явственно горел огоньком нетерпеливого энтузиазма. Напоследок, в качестве совместного поздравления, видимо, до капитана Чак добрался: в дружеской непосредственности обхватил поверх широких плеч удушливым объятием огромных ручищ и довольно сильно стиснул в избытке чувств – послышалось, у того надсадно затрещали рёбра.       — Легче, лейтенант, легче, — сдавленно произнёс Винчестер. — Все запчасти дурниной повынимаешь.       Пророк отозвался низким смешком, на шаг отступил, и капитан, в мгновение ока неуловимо преобразившись, к шкафчику направился, пустым взглядом мимо Кастиэля, как по прозрачной мембране, мазнул и не проронил ни звука, руку пожал подчёркнуто-светским приветствием вскользь, не более; не то чтобы он ожидал чего-то иного, ведь они в подразделении, в окружении сослуживцев, и всё-таки не предугадывал, что мужчина, с ним деливший постель, поведёт себя с отчуждённо-неприступным равнодушием, возведённым в настолько высокую степень, что по ментальности Кастиэля паническая тенденция взвилась, не парафренной ли суггестией он себе их общую тайну инспирировал. Он переодевался в неуклюжей скованности, никогда прежде, как в тот момент, не торопился под комбинезоном спрятать уязвимо-дискомфортную обнажённость, и хлёсткими окриками эго вынуждал размякший в каких-то наивных фантазиях интеллект сконцентрироваться и собраться, запрещал себе на офицера, в паре ярдов строгий, безупречно ухоженный китель снимающего, коситься украдкой, и только колоссальными усилиями преодолевал смятение, в прожорливой домне благоразумия испепелял неприкосновенные резервы; на что, во имя высших сил, он рассчитывал, когда с этим андроидом спутался, чем мозги запорошил до помешательства, каким абсурдным бредом обманывался от встречи к встрече, и как не погнушался преступить собственное достоинство, до унизительной роли необременительного развлечения низойти, и ради чего? Чтобы в промежутках между сексом давиться тем, насколько непреодолимо, до пренебрежения, ему безразличен, выискивать в нём тени изощрённой глумливости, мучительными противоречиями изводиться, вопрошать, что истинно и что выдумалось, в нежности подозревать коварство, ненавидеть себя за безропотность, против него, довлеющего, бунтовать, сопротивляться и упираться, и пропадать в нём, как в обволакивающей неге, от него отлучённым в алчную пропасть проваливаться с головой; чёрт бы его побрал за неопределённость, внесённую в бытность Кастиэля безапелляционной константой. Дверца шкафчика хлопком в негромкий гул голосов, как точкой, влепилась; капитан задержался у диванчиков и с подчинёнными перебрасывался новостями, и даже эфемерный флёр человечности, что витал вокруг, когда тот через порог раздевалки перешагнул, растворился бесследно, лишь выхолощенной функциональности не тронув, но и тогда с любым из отряда общался не в пример теплее, чем с капралом – уместнее утверждать, что с капралом не общался совсем, не принимая во внимание двух, максимум, трёх невзначай оброненных фраз, арктическим льдом пышущих и приправленных чеканным официозом, будто он в область слепого пятна вывалился безвозвратно или не существовал вовсе, и несложно в полной мере представить убийственно-атомную масштабность эффекта, на Кастиэля произведённого тем, как Винчестер, в скоротечный визуальный контакт его напряжённый взор поймав ненароком, незаметно для отряда ему со снисходительной фривольностью подмигнул, прежде чем уйти в кабинет. Казалось, из-под рёбер сердце, в исступлении грудину выдолбив, выскочит оголтелым припадочным ошмётком и упрыгает, нахер, за линию горизонта, всё на своём пути в шизоидной радости обляпывая уродливыми кровавыми кляксами, от взрывной дозы гормонов едкими, как серная кислота, и ноги налились ватностью, зашумело в ушах предынфарктным габберным битом, и в висках свинцовая тяжесть, кости вминающая в изъеденные кавернами полушария, зазвенела пронзительным дискантом – скулы завибрировали, и лёгкие разрывало гипервентиляцией; и капрал отдавал отчёт в том, что под кожей напалмом полыхнул и налился давлением каждый кровеносный сосуд, от микроскопической паутинки капилляров до магистральных артерий, равно как в том, что обязан сию секунду свалить из комнаты отдыха, подняться на второй этаж, в отдел, засесть за компьютер, где непереплываемые моря цифровых опилок истомились в его ожидании, но не заниматься журналами, а банально отдышаться в уединении, пока безумием не поглотило окончательно.       В безмолвии офиса, под однотипно-занудное пощёлкивание клавиатуры, ввергающее в гипнотический транс, легче мыслилось, словно неповоротливая структура субъективности ликёрным коктейлем или прокисшим молоком, хлопьями свернувшимся в чашке горячего кофе, расщепилась на разрозненные кластеры, из вороха гештальтов и стереотипов, фрустраций и деприваций, шаблонов, разорванных в клочья, и сексуальных перверсий, принципов и страхов, мечтаний, эмпирики и гипотетических теорий, интеллекта и эрудиции исторгла парадигму, воедино сминающую грани личности, с каждой из них состыкованную терминалями, и ни от одной из них не зависимую, некий метафизический эпицентр, что дремал, как правило, поодаль от бренной суеты, но сейчас, раздражённый синкопальной аффектацией, невыносимо-скачкообразной, как полёт в дубовой бочке по колдобинам, накатившее сумасшествие исследовал флегматичным анализом и истоки его перетряхивал, выискивал утраченное равновесие, по натянутой проволоке псифофорией перекидывал череду событий, скрупулёзно, до мельчайших деталей собирал анамнез. И через память потоком пронёсся гнев, что Кастиэль от капитана с собой унёс в день после Рождества, и то, как до изнеможения им доводился, пока не получил пресловутое sms, и чувственный восторг, последнюю ночь уходящего года полнивший, и сокровенные чаяния свидания, заранее капитаном назначенного на первое января, и вслед за ним почти недельное молчание, режущее недоумением и отчаянием, и взбудораженное волнение очередной встречи, неловкость откровенности и остервенелого удовольствия, и десять дней глухой тишины, разочарование и самоуничижение, и опустошающая тоска, колебания и хинная горечь звонка, сброшенного на голосовую почту, и сегодня, после стольких сомнений, после обид и злости – подчёркнутое ледяное отчуждение и шалопайский флирт украдкой, из унизительной отверженности его вознёсший едва ли не к энигматичной избранности, как каруселью. Конечно, он понимал: то, что с ним происходит, недостижимо далеко от адекватности; неадекватно его поведение, его желания, его мысли и реакции, неадекватно то, как он то горит дотла, то стынет в промозглости, взвихряется в истеричных капризах и в ярости ключом вскипает, пасмурной гнетущей депрессией предаётся апатии и внезапно воодушевляется, даёт сотни обещаний в день, ни единого не выполняя, поутру диктатом императива воспитывает решимость, к вечеру смартфон из руки, как приклеенный, не отпускает, мается сплошным сослагательным, и что с того, что причины известны, и известно, как надо было, коль скоро единожды поддался на соблазн и попался, да и мог ли противостоять, изнутри изъеденный муторной двойственностью, изо дня в день многие месяцы рассудок, простроченный неизведанной манией, разрыхляющей, подобно дрожжам, копящейся по капле в тёмных углах, в критическую массу нарастающей по экспоненте, шелестящей и шепчущей, наяву обморачивающей и в ночных видениях преследующей. Собственным любопытством подпилил ветвь и как выспевший плод к ногам упал, и ведь знал, что и так отравлен им, дальше некуда; знал, что маниакально вожделеет его, вожделеет какой-то токсичной, патологически-нездоровой страстью, мрачно-растленными образами вскормленной, знал, как перед спартанской философией совершенства, им исповедуемой, благоговеет, как повинуется опыту, как наслаждается обществом, и продолжал с огнём играться, то ли неуязвимым себя возомнил, то ли просто болт забил, придурок, и теперь то, что прежде смутными химерами плавало во мраке приторных кошмаров, очертилось рельефом, упругостью мускулов и ненасытной проникновенностью поцелуев, раскалённым зноем сильных ладоней, гортанностью стонов, голодом во взгляде, абсентом сияющем, и откровенностью прикосновений, бесстыдными влажными ласками воплотилось, налилось пылким жаром крепкой эрекции, и чёрта с два он предполагал заводиться от того, что у кого-то на него так впечатляюще встаёт, и чужой эрекцией не планировал впечатляться, как не планировал и с катушек съезжать от аромата яблок в карамели, ванили и корицы, и кофе, и всей великолепно-ведьмовской хренотени, которой этот сукин сын на Рождество пах, с сытой ленцой валяя его по простыням под тихий смех и грёбаное снисходительное мурчание. Мурашки по телу как вспомнить; каждая мысль о том, что происходило между ними, как по оголённым нервам отточенным лезвием невесомо порхала, солнечное сплетение сминала в кулак и под миокард пробиралась, в синоатриальный узел долбила точечным приложением дефибриллятора, коробила диссонансом потенциалов и пробуждала похоть, не сиюминутную, всеобъемлющую и бездонную, пытливую к неизведанному, ненасытную и порокам потворствующую: Кастиэль инстинктами улавливал, как она охватывала сознание, будоражила азартным влечением и требовала большего, того, что в зелёных глазах сквозь зрачки бессветием плещется, когда капитан на него с хищной сосредоточенностью, как на охотничью добычу, взирает, заставляя покрываться бисером испарины и плечом поводить, изнутри содрогаться от жутковато-елейного трепета, и догадывался, что отказать не посмеет, если тот пожелает, хотя не уверен вовсе, готов ли к такому… впрочем, он ни к чему, с Винчестером связанному, готов не был.       Длинный тяжёлый вздох из лёгких капрала истёк усталым мычанием, по затёкшим суставам пальцев, над клавишами дрожащих, метнулся приятным теплом, и непреодолимый порыв выбраться из-за стола и немного по части пройтись, заглянуть в ангар, к парням или в комнате отдыха на диване расслабиться, занозой под макушку вонзился, но он не позволил себе и мечтать о перерывах до тех пор, пока хотя бы половину из намеченной работы не переделает, по той незамысловатой причине, что умудрился всерьёз облажаться пару недель назад, и подставил Донована невольно; откинувшись на спинку кресла на несколько минут, невесомым нажимом на прикрытые веки помассировал зудящие от напряжения глаза и потёр лицо, будто утомление, въевшееся в черты жёстким абрисом, смазать пытался, и вновь склонился над клавиатурой. Наспех переносил, тщательно сверяясь со старым образцом, данные в новой формации журналы, поднимал записи, отправленные в архив в конце декабря, копировал текст в таблицы, и даже жалел немного, что успокоился, потому что пока голова его кипела личной шизофренией, работа на автомате выполнялась, не забивая извилины отборнейшим штабным бредом, и организм не ощущал усталости, сконцентрированный на сенситивных отголосках генезиса, и как ни крути, иногда капрал ностальгировал по тому времени, что служил в гражданском секторе, где и ответственность, и границы для применения знаний, конечно, были намного скромнее и, вместе с тем, начисто отсутствовала необходимость каждый свой чих протоколировать, заверять у полковника и по внутреннему серверу отправлять в департамент, а то и в чикагский штаб.       — Белоснежка? — услышал капрал часа через полтора ещё, когда на подушечках от клавиш начали назревать мозоли, и недовольно выглянул из-за монитора, чтобы увидеть, что из-за дверного косяка Майкл торчит, как будто слегка помятый. — Кэп тебе зайти велел.       Кастиэль поднялся из-за стола, в безотчётном порыве повлажневшую ладонь нервозно стиснув в кулак.       — Ты, я так понимаю, у него уже побывал, — констатировал он и усмехнулся. Нитро театрально вскинул брови и глаза закатил, изображая мученическую гримаску.       — Не дразни его, — хмыкнул лейтенант. — Получи по шапке и обтекай, будешь спорить – сожрёт с ботинками.       — Расскажи мне об этом, — мрачно парировал капрал. — А то я в таких банкетах не участвовал.       Донован хохотнул, хлопнул Кастиэля по лопатке и побрёл в сторону кафетерия; Кастиэль, в спину его проводив, зябко поёжился и спустился по лестнице на первый этаж, и чем ближе подходил к неприметной двери, ведущей в офис командующего отрядом АРИСП, тем сильнее поджилки тряслись, потому что он прекрасно осознавал, что его ждёт в стенах небольшого, если не выразиться, крошечного помещения, что в данную минуту уместнее с пещерой разъярённого людоеда сравнивать. Тактично постучав, услышал резковатое «войдите», по барабанным перепонкам хлестнувшее устрашающим лязгом металла, наспех, суетливо-заполошным движением ладони, пригладил упрямые взъерошенные волосы, особенно пряди чёлки, норовившие торчать в разные стороны, как дурацкие антеннки на каком-нибудь насекомом, переступил через порог и старался спину держать как можно ровнее, а подбородок как можно выше, чтобы не нагнетать обстановку жалким видом, и незамедлительно прирос к полу, как закаменел под взором, сгустившимся до фосфора, насквозь пронизывающим, как арбалетным выстрелом, и будто вскрывающим сознание под вивисекцию, каждый бит информации, компонующий эвристические способности, перебирающий в поисках уязвимостей, и капрал неоднократно выдерживал его визуальным контактом, противостоял в бунтарстве, собственную правоту, надуманную или действительную, отвоёвывал столкновением воли, и на сей раз решил, что не сдастся задёшево, хоть и виноват был, и полностью это признавал. Может, в силу характера пренебрёг советом, от Нитро полученным, или накопленный за последние недели ком противоречий породил в нём эту суицидальную строптивость, имеет ли значение – значимым оказалось лишь то, что капитану, в подчинённом её вычислившему в течение планковской единицы, она категорически не понравилась: поигрывая желваками, Винчестер обошёл стол, занимающий едва ли не половину кабинета, и, из контейнера под входящую корреспонденцию вытащив большой, по левому нижнему углу увенчанный печатью штаба, конверт, продемонстрировал его Кастиэлю, прежде чем, раздражённо прищурившись, спросить:       — Вы знаете, что это, капрал Новак?       — Нет, капитан, — максимально нейтрально ответил Кастиэль.       Кастиэль не покривил душой: он, разумеется, знал, что в подобных конвертах из штаба приходят официальные запросы, но не счёл благоразумным своей осведомлённостью бравировать, тем паче, что содержимое именно этого запроса практически наверняка имело прямое отношение к его оплошности.       — Я вышел из отстранения нынешним утром и успел получить требование на составление докладной записки, — ледяным тоном произнёс офицер, стиснув челюсти; в зелёных глазах, потемневших и угрозой переливающихся, как молния мелькнула. — Требование объясниться, почему один из моих подчинённых на протяжении двух недель отправляет по официальным каналам мусор вместо документации. Жизнеутверждающее начало, вы не считаете?       — Капитан, я могу объяснить, если позволите…       — Я приказал вам явиться не для того, чтобы выслушивать жалкие оправдания, тем более что едва ли найдётся хоть какое-нибудь, оправдывающее столь вопиющую безалаберность, если, конечно, вы не намерены заявить, что Гринч вместо Рождества украл ничтожные остатки той субстанции, что вы по какому-то недоразумению мните мозгами, потому что иной причины пропустить оповещение штаба, отправленное лично вам, как ответственному за медицинское обеспечение отряда, я изобрести не могу! — отрезал капитан.       Капрал сказал бы ему про Рождество пару ласковых, да только не до смеха было.       — Виноват. Больше не повторится, сэр, — негромко, стараясь придать голосу твёрдости, пробормотал он.       — «Больше не повторится»? — в ярости переспросил Винчестер. — Вы в маразм впадаете или в детство, Новак? Военнослужащий Федерального агентства в звании капрала мямлит, как трёхлетний пацан, обделавшийся мимо памперса – впрочем, позволю заметить, халатность ваша смердит не менее отвратно, и исправлять её последствия не так просто, как выбросить загаженный подгузник, но главная проблема в том, что вы с какой-то стати именно меня решили облагодетельствовать честью подтирать вам зад! — уничижительно припечатал он, с брезгливостью поморщившись. — В течение года – вдумайтесь! – года, я добиваюсь, чтобы содержимое вашей черепной коробки эволюционировало до развития хотя бы зачаточного интеллекта, а вместо этого наблюдаю вашу некомпетентность и пренебрежение к внутреннему делопроизводству, манкирование обязанностями, настолько несложными, что с ними при должном уровне подготовки справилась бы и мартышка, но не вы, видимо, если вашей единственной извилины достаёт исключительно на то, чтобы стоять передо мной с видом побитого щенка и скулить «больше не повторится, сэр»! — рявкнул капитан во всю мощь густого, пропитанного ядом негодования, тембра, и Кастиэль с трудом подавил порыв передёрнуть плечами.       — У вас будут распоряжения, капитан?       — Я бы распорядился думать головой, но не желаю нести ответственность за вашу смерть от перенапряжения! — огрызнулся офицер, и повисла пауза, столь пронзительная и неприкосновенная, что Кастиэль, мнилось, слышал тиканье стрелок на циферблате наручных часов. — Вы немедленно займётесь документами и до тех пор, пока не закончите, лучше не попадайтесь мне на глаза, — приказал он и сквозь зубы процедил: — Выполнять!       — Есть.       Из кабинета капитана Кастиэль вышел как асфальтоукладчиком раскатанный: на загривок словно вся планета свалилась в одночасье, и в голове шумело, как с похмелья, сердце колотилось загнанным в угол зверьком, прыгало и замирало на секунду, чтобы вновь разогнаться до сумасшедшего ритма, в венах на запястье пульсировавшего в тревожной взвинченности: Винчестер умел продавливать авторитетом, самые невинные слова облекать мощным, непреодолимо-гнетущим весом энергетики, вонзавшейся куда-то в основание черепа, как сверло, и на спиральные канавки плоть наматывающей, взбалтывая в кашу, и остервенение его, фразами, выхолощенными корректностью или площадной бранью хлюпающими, обрушивалось на сознание шквалом размашистых пощёчин, таких, что под оболочку психики, к первобытным инстинктам, пробивались, сотрясали до фундамента – Кастиэль неоднократно обращал внимание, как непросто рядом с капитаном находиться в момент экспрессии, негативной, в частности, и особенно, когда та лазерным лучом фокусировалась на нём и испепеляла навылет, навязывалась необходимостью затаиться и переждать; право, порой казалось, что буквально в дюйме от кончика носа гружёный товарный поезд пролетел на полной скорости. Он не жаловался; предугадывал, что так и произойдёт в любом случае, успел бы он с документацией разобраться или нет, не имеет значения, для Винчестера лишь факт допущенной небрежности заслуживал самого жёсткого порицания, и в случаях, когда последствия рикошетом падали на него, безупречного перфекциониста, ни единой оплошности, с документооборотом-то точно, себе не позволяющего, и вовсе лютовал нещадно, а Кастиэль, хоть и не без влияния косвенных факторов, стал причиной, заставившей его оправдываться перед штабными, которых тот на дух не выносил, как не выносил бумажной волокиты, и никакие объяснения его не удовлетворили бы, да и что Кастиэль мог объяснить, коль скоро действительно облажался? В последних числах декабря по всем подразделениям и департаментам из штабов разослали повторное оповещение об изменениях, внесённых в кодировку электронной регистрации и формы заполнения журналов, ничего сверхъестественного, вполне стандартная процедура, повторяемая каждые два-три года, и от капрала, ответственного практически за всю медицинскую отчётность, требовались только элементарная наблюдательность и немного сосредоточенности, чтобы, невзирая на небольшой серверный сбой, все входящие сообщения на электронной почте отметивший, как прочитанные, вспомнить об оповещении, будто спам, забивавшем ящик чуть ли не еженедельно, начиная с осени, и перенастроить стандартные шаблоны таблиц, но он был слишком занят собой и своими проблемами, бардаком в личной жизни и эмоциональными качелями, швырявшими его из крайности в крайность, как теннисный мяч над сеткой, и просто-напросто всё продолбал, с нового года отправляя в архив и службу медицинского снабжения, как ёмко выразился капитан, бесполезный мусор, а когда снабженцы направили командующему офицеру АРИСП, чьи обязанности до нынешнего утра временно исполнял Донован, запрос с требованием прекратить безобразие, Нитро его благополучно посеял, вот и досталось обоим по самое не балуйся – виски изнутри выламывало от сгустившейся статики. Он, перед тем, как в отдел вернуться, сначала в комнату отдыха зашёл, нашарил в наружном кармане рюкзака пластиковый флакон с аспирином, торопливо проглотил, запив водой из кулера, не рискнул в кафетерий идти, дёргать судьбу за яйца, нарываясь на незапланированную встречу с кэпом – ему запланированной хватило выше крыши – и потому присел на скамью у шкафчика, откинувшись затылком на дверцу, и веки смежил.       — Эй, Белоснежка? — насмешливо окликнул Нитро. — Ты живой ещё?       — Так, малость пожёванный, — бледно усмехнулся Кастиэль уголком губ и, чуть приоткрыв глаза, увидел, что в раздевалке собрался в полном составе почти весь отряд, кроме Винчестера. — Бывало хуже… правда, значительно реже.       — Слушай, Кастиэль, вопрос можно? — с любопытством прищурился Пол и вперёд подался. Капрал апатично кивнул. — А чего у вас со Спарком за реверансы?       — О-хо-хо! — раскатисто, с добродушной иронией рассмеявшись, встрял Пророк прежде, чем он успел что-либо ответить, и остальные тоже принялись пофыркивать. — Садись удобнее, малыш, это очень длинная и запутанная история.       — Не обращай внимания, Пол, — добавил Миллиган с ехидством. — У них давняя порочная связь.       Кастиэлю показалось, что в теле кипятком вскипела и, испарившись, в щёки бросилась вся кровь, подобрался и испуганно на Адама, взиравшего на него с некоторым недоумением, снизу вверх вытаращился пристально, как в рассудке прочесть силился, что его слова значили, ибо прозвучали так, словно тот знает что-то, чего не должен, и в следующий миг успокаивать себя взялся, судорожными аргументами в переполошившийся внутренний диалог вливал уверения, что неоткуда Адаму в курсе быть, и фальшиво посмеивался, что спараноился окончательно, но в глубине души улавливал, что по струнке, как медиатором, дёргает нечто издевательски-язвительное, нашёптывая, что и паранойя ни при чём, и потенциальные проблемы с руководством, и дело в угрызениях совести, всякий раз, стоило лишь Адаму рядом появиться, пробуждающихся, вгрызавшихся в сердце припадками мучительного стыда и самобичевания: неуютно было с ним общаться, так неправильно и гадко, что ни в каких диалектах определений не подобрать, чтобы выразить. Он в подобных обстоятельствах в роли третьей стороны не участвовал; единожды, году на втором, изменил Тине и ничего более тошнотного не испытывал впредь, вполне справедливо полагал, и тем на собственном опыте удостоверился, что в любых, чем бы ни были они, отношениях нет элемента, важнее преданности, и, признаться, не слишком-то лояльно воспринимал как тех, кто предаёт, так и тех, с кем предают, искренне считая, что эти друг друга стоят, и за нравственную нечистоплотность свою, за нож в спину близкому человеку, ни крупицы доверия не заслуживают, и, попав в своеобразный «треугольник», жесточайшим раскаянием терзался, по личному мировоззрению и принципам себя к двуличным лицемерам приписывал, потому что не был в силах игнорировать, как трепетно Адам к капитану привязан, и капитан к нему привязан тоже, хоть и пытается прятать чувства под наспех слепленными отговорками. Естественно, капрал его неправдоподобным объяснениям, ни деталями, ни откровенностью похвастать не способным, не поверил, подозревал, что, наверное, не сложилось что-то, или характер капитана, ригидного и несгибаемого, как стальная балка, бескомпромиссного, развёл их; роман завершился, близость осталась, меланхолично-тёплой ностальгией в потайной уголок подреберья осколком спряталась, иногда болезненно рвущим нервы, и вместе с тем настолько сроднившимся, что отсечь начисто воли не хватает, и он, в общем, понимал, что Винчестера заставляет, совместные фото на видном месте храня, прошлое отрицать: ведь это проявление сентиментальности, властными людьми приравниваемое к недостойной слабости, а Винчестер настолько властен, что капрал ни вслух, ни мысленно к нему не мог обращаться иначе, чем «сэр», даже если немым восклицанием сукиным сыном называл. Кастиэль встал и вернулся в офис, к компьютеру, графикам, журналам и рапортам, доделывал оставшиеся отчёты, и по ментальности синусоидой пытливую вопросительность прокручивал вокруг инсайтом осветившейся концепции взаимодействия, между ним и капитаном уникальностью формулировок выстроившуюся, и вникал, сквозь какую грань взглянуть ни пытался, что Винчестер, сложный и путано-упорядоченный психологический конструкт, не вмещается в фамильярное «ты», не нисходит в интимность имени, отвергает неуместное панибратство, очерченный непреодолимой бездонной пропастью отличий и разницы мировоззрения; он – офицер Винчестер, и для Кастиэля командир, непререкаемый авторитет, боевой специалист, и волевой человек, и тонкий ценитель искусства, интуитивно прекрасное познающий именно потому, что ужасное видел на каждом шагу своей профессиональной деятельности, и потрясающий любовник. Да, Кастиэль ненавидел его подчас и уважал, и признавал, что перед ним робеет так, как никогда и ни перед кем другим, не постигал его, как ни стремится постичь, и вожделел неупиваемой страстью, и с тем вынужден был смиряться; выбор, по сути, у него не то чтобы оставался.       К шести в новый журнал Кастиэль скопировал последнюю строчку и едва под стол не сполз в блаженном облегчении, готов был верещать от восторга, что справился наконец с этой злогремучей электронной макулатурой, на которую, бесспорно, лишь собственному головотяпству благодаря, убил нынешнее дежурство и оба предыдущих выходных, и с полным осознанием выполненного долга выбрался из кресла, превратившего спину в замысловатую зигзагообразную закорючку, с наслаждением разогнулся и плечи размял. Выключил компьютер, с трудом удержав желание в приливе какого-то вандалистского энтузиазма грохнуть по передней панели с кулака над кнопкой, и из офиса только что не вприпрыжку утёк, торопясь поскорее спуститься вниз, в кафе, перекусить чем-нибудь более питательным, чем вода и таблетка аспирина: утром он, из окна наблюдая, как метелью по улочкам множится снег, догадывался, что трассы на Милуоки ближе к часу пик наверняка трафиком забьёт, и выехал из дома на двадцать минут раньше обычного, второпях, и контейнер с вкусностями, приготовленный Бэт, оставил на обеденном столе, из-за чего и просидел с начала смены фактически голодом, так что теперь собирался разжиться стаканом горячего крепкого чая или шоколада и какими-нибудь снеками из автомата. Рабочий день закончился, в подразделении не осталось никого, кроме оперативных служащих, охраны и диспетчеров, и кафетерий вот-вот собирался закрыться: из шести или семи столиков свободными были только два, на остальные составили стулья, и витрины с блюдами практически опустели, исключая парочку непрезентабельных салатиков и плоскую, невнятного оттенка отбивную, похожую на пережжённую подмётку, и он даже порадовался, что недостаточно голоден, чтобы соблазниться столь неаппетитным меню; вытащил из кармана пару четвертаков и целую пригоршню десяток, выбрал на кнопочной панели, внутренне содрогнувшись от ассоциативно всплывшей в памяти компьютерной клавиатуре, подсоленные крекеры, и мелочь побросал в монетоприёмник, в нетерпеливом ожидании подошвой ботинка по полу постукивал, и не слышал, конечно, на себе и своём внутреннем драйве сосредоточенный, как со спины приближается кто-то – лишь боковым зрением выхватил, как рядом, у автомата с напитками, нарисовалась чья-то фигура, и прежде чем обернуться, услышал:       — Вы закончили с документами? Уже?       — Да, капитан, — кивнул Кастиэль, прокляв на редкость медлительную систему подачи. — Я занимался ими на выходных.       — Я бы предпочёл, чтобы вы выполняли свои обязанности вовремя, — бесстрастно прокомментировал капитан и небрежно пожал плечом. Вставил карту в картридер и, выбрав двойной эспрессо, чем капрала немало озадачил, столь же бесстрастным тоном вполголоса спросил: — Капрал, у вас есть планы на вечер?       — Эм… — Кастиэль растерялся и пару раз в полном молчании моргнул. — Нет, сэр.       — Я буду дома после девяти, — обронил Винчестер и, забрав свой кофе, неспешно удалился.       Первым порывом в Кастиэле, естественно, гордыня вскинулась, сотрясла замешательство до блёклых полутонов изученным праведным возмущением и попрекала опять, что он не мальчик из эскорта, чтобы по первому свистку сломя голову бежать к кому-то в постель, и вслед за ней прохладный голос отрешённой снисходительностью вдруг вопросил, ради чего трепыхаться и силы тратить на суетные полуистерические метания, если, так или иначе, он к назначенному часу на круглую пластиковую кнопку звонка нажимать будет в хмельном предвкушении, и хотя эго ещё продолжало бунтовать, на рассудок сотни подкреплённых здравым смыслом аргументов обрушивая, капрал в лёгкой ошеломлённо-настороженной взволнованности остаток смены провёл, то и дело созерцал сбивчиво-рваный ход стрелок на циферблате, то перескакивающих через временные промежутки по щелчку пальцев, то почти не двигавшихся, словно прилипших к рискам намертво. Он не видел капитана больше: выходил на крыльцо курить и перекусывал в своём излюбленном потайном месте, в закутке под лестницей, в уединённой гулковатой прохладе и тишине зимнего вечера, какая охватывает большие административные здания в сумерках, будто вливающихся в них провалами окон, мог бы, в принципе, в отделе спрятаться, куда никто без крайней необходимости и не суётся, но за день небольшая офисная коробка так на мозжечок надавила, что от одного только воспоминания у капрала под кадыком тошнота прокатывалась – и не уверен был, что вынес бы его присутствие, и без того как на иголках весь ворочался беспокойно; наспех, со странной вороватостью даже, переоделся, пока остальные звеньевые, те, по крайней мере, что, вместе с лейтенантом Лемоном, в ангаре были заняты, душ принимали, переоделся в форму и покинул подразделение, невольно отметив, что импалы капитана на парковке уже нет. Около получаса до центра по заснеженным проспектам и шоссе добирался, на светофорах в пробки попадал, прикидывал, чем бы до девяти скоротать ожидание, и настырный червячок в груди подтачивал бросить эту затею, повернуть к Линкольн-парку и в Браун Дир уехать, домой, к вкусному ужину, телевизору и тёплой постели, и всё тот же пакостный неугомонный голосок над ним хихикать принимался следующим мгновением, насмехался язвительно, мастерски мимикрируя под надменно-скептические обертоны баритона, что обмануть он кого угодно способен, кроме себя, и лучше, чем кому-либо, ему известно, что дома наизнанку вывернется и разобьётся бесформенными чернильными кляксами, локти искусает в досаде, что гордости поддался, и как бы раздражающе оно ни звучало, правдой было, какую он не осмеливался оспаривать: у Винчестера власть над ним, у того, что Винчестер представляет собой, что утаивает в себе, носит под строгостью фасада, как обнажённое тело под слоями безупречной формы, и бороться с ним всё равно, что под собственные ногти иголки в мазохистской припадочности вгонять.       Всякий раз, порог квартиры капитана переступая, он словно в другое, замкнутое и наглухо замурованное от окружающей материальности, измерение попадал, где и система координат, и правила исчисления, и физические законы кардинальным образом от привычных отличались, базировались на неясных максимах, опирались на что-то, недоступное рациональности, цепляющее каждый люмен эмоционального градиента, прокатывались по волнам спектра, количественное заменяли пространственным, время преображали облаком одномоментно существующих событий; как порталом провалиться из родной вселенной, привычно-традиционной, хрестоматийной, в параллель, и отринуть первоосновы восприятия, и заново учиться интерпретировать происходящее, в него в режиме онлайн погружаясь, и это и пугало до паники, и в карусельной синхронности завораживало. Едва за Кастиэлем закрылась дверь, и лязгнули ригели замка, капитан ладонями под воротник его куртки нырнул и в волосы, против роста от затылка к макушке взъерошив, углубился, скулой прильнул к виску, кошачьим движением потёрся и, обонянием снимая с кожи её аромат, глубоко вдохнул, вовлёк в проникновенный поцелуй, не проронил ни слова, лишь тихим ровным дыханием сокровенно замершую тишину взволновал, шуршанием донегали, приглушёнными щелчками кнопок и вжиканьем молнии, шорохом ткани кителя о рельефные панели. Кастиэль и опомниться не успел, как тот его рядом с диванчиком, пристроенным в углу холла, в стену ненавязчиво вжал, окутал ласками, вкрадчивой, какой-то лихорадочно-вымученной истомой, щемящей нежностью и непреодолимым императивом сотканной, ей противопоставить нечего, не найдётся ни терминов, ни поступков, чтобы стряхнуть с рассудка её липковатый дурман вымороченный, безмятежно-нервный, синкопой в индивидуальности мечущийся, воспламеняющий вены порохом, и он просто поддавался, плыл по течению, отзывался на любой импульс, насколько бы невесомым тот ни был, прозорливостью эмпатии, каждой молекулой, составляющей его органику и духовность, каждой частицей, в пластичную глину перевоплотился, в кротости обретая вектор существования, следовал за желаниями любовника, ибо в собственных не находил ни отчётливости, ни смелости. Чувствовал, как вдоль линии, очерчивающей губы, чуть размытой, как растушёванной, кончик языка скользнул к одному из уголков, ко второму подушечки пальцев притронулись, приоткрыл рот, вглубь их впуская, позволяя по дёснам скользить и с внутренней стороны щеки, по нёбу с осторожностью поглаживать над передними зубами и дальше, к горлу, погружаться, в этой невероятной двоякой сенсетивности елейно растворялся, как в воде смытая с кисточки акварельная краска, и минутой спустя услышал позвякивание тяжёлой пряжки на ремне и характерный сонорный звук пуговицы, выпрыгивающей из жёсткой джинсовой петли, и ощутил, как солнечное сплетение растерянным трепетом скрутилось в застенчивый комочек, рассыпав по загривку горсть бойких бодрящих мурашек унисоном явственному предвосхищению, на колени опустился в повиновении побуждающему нажиму. На капитана в цепях визуального контакта неотрывно взирал, пока тот уверенно распахивал ширинку, из-под трикотажа трусов эрекцией налитый член высвобождая, без возражений мягко обхватил крупную головку, чуть скользкую от солоноватой капельки смазки, не мешал себя иметь сдержанно-рваными проникновениями, может лишь где-то на периферии опустошённого сознания неловко опасаясь неуклюжестью снова боль причинить, закашляться ненароком, испортить всё неопытностью и страхом, но, рано или поздно, и это исчезло, в том числе, истаяло клочками седого тумана в страсти, изъявлённой редкими хрипловатыми стонами и полушёпотом восклицаний, бессвязно-коротких и недовысказанных, удовольствием и знойной нетерпеливостью фрикций прерванных, судорожной суетностью тактильного контакта, переливающегося от скулы к растянутым губам и под челюсть, и от неё опять к затылку в неприкрытом, лишь последними рубежами воли подавленном порыве голову до отказа притянуть к паху. Кастиэль не представлял, даже мысли не допускал, что когда-нибудь ему станет настолько естественным кому-то сосать и чуть ли не с удовлетворением отмечать, что с каждым разом всё лучше получается, игнорировать небрежность слегка эгоистичной сосредоточенности ласк и, проклятье, с ошеломлением гордиться наслаждением, доставляемым собой, как инструментом, и самому через то наслаждаться, умиротворённо смиряться с дискомфортом и неудобством, с визгливыми дилеммами эго и похоти, и плевать на всё, элементарно препоручать, отдавать на суд того, у кого хватает мудрости и сил за происходящее отвечать, к лобку под курчавой жестковатой порослью в слепом послушании щекой прижиматься, напряжённые бёдра накрепко обхватывать, пока капитан, в запале подкатывающей разрядки меж поблёскивающих от слюны, трением припухших губ ломаной диагональю вбивается, и наконец под довольный мурчащий рык кончает, и чуть горчащее терпкое семя сглатывать, поджариваясь на медленном огне возбуждения, внизу живота беснующемся.       Девушки редко позволяли кончать им в рот, Кастиэль, как правило, избегал целоваться после орального секса. Винчестера же его комплексы шатали до очарования мало: он не интересовался, хочет ли этого капрал, считает ли приемлемым, вязкой спермой щедро изливался, её специфический привкус в посторгазменной вялости развязно-благодарным поцелуем с языка снимал; тискал лениво, как взъерошенного воробушка в когтях, джинсы и резинку трусов кое-как на талию подтянув.       — Волосы табачным дымом пропахли. Мне не нравится, — негромко отметил он.       — Я бы не отказался от душа, — кивнул Кастиэль.       — Ванная в полном вашем распоряжении.       В «полном распоряжении» Кастиэля, как он заметил, едва закрыл дверь, оказалась не только душевая кабина и чистые полотенца, как обычно, с педантичной аккуратностью развешанные на раскладывающихся перекладинах, но и белая рубашка, воротником наброшенная на полотенцесушитель как недвусмысленный намёк, в полной мере им правильно истолкованный под стремительно мелькнувшую мысль о своеобразности сложившихся у Винчестера фетишей и лёгкую опаску перед их многообразием. Неспешно сняв форму, он, памятуя, как ревностно капитан к ней относится, с опрятностью сложил брюки и китель, и минут пятнадцать стоял под обволакивающими струями воды, каскадом льющейся из распылителя, пеной взбивал гель, тщательно мыл голову шампунем в компульсивной потребности избавиться от запаха, вызвавшего в капитане отторжение, вряд ли отдавая себе отчёт в том, почему столь дотошен; он в принципе не придавал значения, не мог заостряться на том, как их преисполненные вопросов и недомолвок недоотношения на нём отражаются, как влияют на поведение, манеру держаться и говорить, на его график и приоритеты, принимал правила, вписывался в пространственное полотно имманентности, воссозданной Винчестером вокруг себя, потому что иначе Кастиэлю в нём не находилось места: или смиряться с условиями, или уйти, так с первой неформальной встречи их повелось, и противопоставить существующему порядку вещей было нечего, а главное, он вовсе не был убеждён, что хочет что-либо противопоставлять, вопреки звонким укоряющим возгласам гордости. Его тащило к капитану как монтажными кошками, одолевало вожделением и любопытством, и если единственным способом утолить их оба являлось повиновение, то он и спорить не видел никакого смысла. Закончил с душем, просушился полотенцем и накинул предложенную рубашку, и в том и содержалась её прелесть – капитан ни к чему не принуждал, лишь предлагал, оставляя безусловный выбор – и вышел в пустую гостиную, снедаемый смятением, форму в какой-то полупрострации отложил в кресло, в спальню толкнул дверь, и с каждым шагом ноги ослабевали, в коленях подгибаясь от интуитивного страха, и не напрасного, как выяснилось вскоре, когда капитан, на постели с книгой расположившийся, окинул его нечитаемым взором от лодыжек до влажной макушки, прежде чем, усадив Кастиэля в центр кровати, в привычном безмолвии, в концентрации на, мнилось, малейшем движении своём, начать с рубашкой какую-то обескураживающую акробатику мудрить: застегнув на средние пуговицы, он приспустил ворот до середины плеча и ниже стащил рукава, связал между собой манжеты, и длинные полы закинул до уровня лопаток, чтобы уголки туго, до тихого надсадного потрескивания драгоценного поплина, стянуть на груди, отнимая у Кастиэля возможность развести локти.       — Простите, сэр, что вы… собираетесь делать? — рискнул спросить Кастиэль. Винчестер надменно взмахнул пушистыми ресницами и невозмутимо ответил:       — Я собираюсь выпороть вас, капрал. Возражения? — вскинул бровь он.       Кастиэль судорожно облизнул мгновенно пересохшие губы.       — Нет, капитан.       — Славно, — проворковал офицер и притянул его вплотную. Губы накрыл глубоким поцелуем, пересел, ногу под себя подобрав, и на внутреннюю сторону бедра, облачённого плотной джинсовой штаниной, Кастиэля мягко уронил животом. — Советую расслабиться. Будете жаться – будет больнее.       Кастиэль не успел в полной мере взвесить и оценить вибрирующую на грани неловкости двусмысленность, ибо на ягодицы, скованные непроизвольным напряжением до грациозно-трогательных ямок, впавших по бокам, легла тёплая, несколько шероховатая, ладонь и огладила, потрепала с хозяйской небрежностью, поднялась до крестца, в углубления между позвонками осторожно вминала подушечки пальцев, распаляла тактильностью, вновь мурашки по спине рассылала ершистыми волнами, купажировала обманчивость деликатности с мандражным ожиданием, страхом, тем быстрее нарастающим, чем дольше оно длилось, и в момент, когда у Кастиэля, неопределённостью до испарины, бисером рассыпавшейся на висках и над ключицами, доведённого, по рассудку перепуганно вопросы, и суетливые предположения, и пронзительные протесты забегали стайкой взбаламученных мурашей, широкая, грубоватой формы, кисть взлетела в размах, чтобы всем весом, инерцией утяжелённая, обрушиться на округлый холмик, как огромное, добела раскалённое тавро, по телу, от пальцев на ногах, конвульсивно поджавшихся, будто в тетанусе, до горла, исторгшего оглушительно-громкий взвизг, распространяя истошную боль. Он инстинктивно вперёд рванулся, рельефным прессом от пупка до верхней кромки лобка проехался по толстому жёсткому шву, двумя параллельными жёлтыми строчками прошившему штанину; капитан за плечо перехватил, коленом надавил на икры, зафиксировав в практически полностью беспомощном положении, и флегматично, если, дьявольщина, не выразиться, вдумчиво, продолжил, больше не прерываясь: размеренным, с чётким сокрушительным акцентом, ритмом размахивался и выжигал по налившемуся румянцем эпидермису один безжалостный удар за другим, подтягивал его ближе время от времени, когда Кастиэль, невольно извиваясь, отползал, и опять входил в только ему известный такт, воспалённую пыткой плоть обсыпал жестокими шлепками, что из лёгких пронизывающие и экспрессивные крики выцарапывали остротой перцепции. Казалось, ничего более мучительного Кастиэль в жизни своей не переживал, чем эта целенаправленная порка: он ощущал, как в груди дыхание перехватывает на каждой паузе и перед каждым ударом крепко жмурился, словно так мог бы приглушить близкую к нестерпимости боль, разъярённым стихийным пламенем скачущую от ягодиц по позвоночнику, перетекающую на грудь и сминающую мускулы живота комком, скручивался пружиной, губы неистово прикусывал, вгрызался в шелковистые складки простыни, стискивал челюсти до ломоты в суставах, и тонко поскуливал, и, вроде бы, о чём-то умолял; из головы повымело весь мусор бесследно, и исключительное понимание перспективы завязло, бесхитростной до безобразия, явственной последовательности убийственного зноя и контакта руки, и диктатуры того, кому она принадлежит, и кому он сам принадлежит, взмокший от пота, раздавленный экзекуцией, что неизвестно, почему началась и когда закончится, растрёпанный и беззащитный, с солью на густых ресницах, обрамляющих зажмуренные веки, чёлкой, слипшейся на лбу прядками, ошеломлённый звонкими хлопками и изнутри разодранный в клочья, и тогда, когда он уверился, что хуже быть просто не может, почувствовал как кровь, в капиллярах взболтанная и вскипающая от частых шлепков, по ложбинке к промежности стекает, скапливается ртутью, охватывает гениталии и наполняет пещеристые ткани раскалённым жаром, заставляя член вздыматься и освежёванной сенсетивностью головкой упираться капитану в квадрицепс, гладкий под денимом, в случайной неотвратимости тереться уздечкой о тот самый чёртов шов, в ультимативность истязания добавляя унизительную непристойность неловкой похоти, ему не свойственной, отталкивающей своей неправильностью, но парализующей неизбежностью. Он никогда, с той ночи, как лишился девственности, не испытывал столь запредельной страсти, какой-то, право, животной и низменной, окрашенной ослепительными оттенками мрачно-пугающих иллюстраций, чересчур явно перекликающихся с теми выматывающими снами, что виделись ему весь прошлый год и до сих пор порой видятся, поблёкшими отчасти, в сравнении с оригиналом, никогда не был настолько испуган, панически изнеможён, беспощадно надвое распилен поперёк ментальности, и из разлома, расколовшего Кастиэля пополам, как из пропасти, выплёскивались цинично-похабные тени, ужасающие и завораживающие; жгучий стыд накрывал его неуютным прозрачным полотном, а в подреберье приторной карамелью увязала жажда чего-то, что он осмыслил не раньше, чем Винчестер прервался и кончиками пальцев по припухшим, с отчётливыми, крошечной синеватой крапью вырисованными, отпечатками холмикам водил в трепетной ласке, и наконец к пульсирующему входу углубился. Кастиэль нервозно вздрогнул и поёжился изнурённо, когда капитан двумя подушечками его сверху прижал и обводил по кругу, разминая тонкие складочки, не проникал внутрь, но настойчиво растягивал, и по руке его пробегалась дрожь – Кастиэль чувствовал её, изнутри подбираясь в сладкой жути – и вот в тревожную тишину как колокольным грохотом вклинился звон пряжки, и он даже испугаться не успел мысли, что капитан его вот-вот трахнет, как к заднице его прижался пах, распираемый возбуждением, и в ложбинку изученным ощущением по всей длине уместился закаменевший орган, а под живот пробралась ладонь, и его член обхватывая кулаком, развязной мастурбацией, более многоцветной, чем иной «полноценный» секс, организм в осатанелый экзальтированный восторг вышвыривая, и он вновь вился и стонал, кричал в голос, на предплечье, под лоб ему уложенном, оставил глубокий выразительный укус и трепался в исступлённом упоении удовольствия – господи, какой вульгарной, порочной и развратной грязи он только не нёс! – и опять вымаливал чего-то, блудливо задницей елозил, вскидывал, льнул к животу теснее, осязал мускулами, как естество, трущееся о них, анатомически неправдоподобной твёрдостью наливается, обильно пачкая кожу тягучей смазкой, вкус которой внезапно на рецепторах языка вспыхнул, и слышал на пару тонов подсевший баритон, наговаривающий что-то распутное и фривольно-нецензурное, от чего в черепе в одночасье первозданный вакуум растёкся и сколлапсировал вкуснейшим, самым грандиозным наслаждением, что он когда-либо испробовал, и уже в ватном бессилии уловил, как парой минут спустя кончил Винчестер, под гортанный стон заливая ему поясницу.       К плечу полные губы прильнули, возвели ласку по трапеции к шее, мочку уха прихватили нежно и на мокром виске запечатлели вкрадчиво-целомудренный поцелуй. Кастиэль не без труда голову приподнял, и сразу её уронил обратно, сломленный слабостью и флаттером, в астеничных мышцах отзывающимся реверберацией, и удручённо было подумал, что, так или иначе, придётся вставать, идти в душ, как капитан, скатившись на пустую половину кровати, из верхнего ящика прикроватной тумбочки, забитого, как он успел узнать, разномастными пикантными штучками, вроде запаса презервативов, любриканта и кое-каких игрушек, чьё предполагаемое назначение его неискушённый разум ввергло в, признаться, несколько ханжескую оторопь, вытащил внушительную упаковку влажных органических салфеток, какие обычно продаются в отделах для малышей, вскрыл клапан и, достав пару, сначала руки вытер, а затем принялся тщательно обтирать ему спину. Привстал на колени и усмехнулся, наблюдая за ним со снисходительной иронией, и никогда ещё Кастиэлю так не хотелось его вслух долбаным сукиным сыном назвать, следом, естественно, корректное «сэр» прибавив, чем в миг, когда тот, перевернув его, словно майского жука, методично смывал с живота и паха густую липкую сперму и, неторопливо распутав завязки на сорочке, из-под задницы, и так будто на углях пылающей, медленно заляпанную простыню вытягивал, чтобы накрыть его, совсем голого, другой, прежде чем уйти куда-то; скорее всего, в ванную. Кастиэль лежал, вымотанный, выпоротый и, пусть не буквально, так метафорически, не в зад, так в мозг, выебанный, лениво, с брыкающимся отрицанием, соображал, что между ними произошло, и почему у него такая реакция острая возникла на… насилие в его адрес, и сам себе отвечал, что причина, вероятно, именно в том и скрывается, что полноценным насилием это называть неуместно, и вместе с тем, как бы ни называлось, оно неведомым пугающим действом взгремело по когнитивным процессам, по сенсорике и восприятию, сладостно-вопиющим смущением и протестами нравственности затаилось в абиссальных кластерах психики, встряло в либидо, как на трассе на полной скорости подрезало перед капотом, вползло в извилины импринтингом, смешанным из экстатических и болезненных переживаний, и он подумал, что с ним станется, когда капитан всё-таки возьмёт его, возьмёт точно так же, как нынешним вечером выпорол: просто поставив перед фактом. Он не заметил, как задремал, пригрелся и утомился, ненавязчивой плавностью скатился в интимное забвение, а когда, встрепенувшись, проснулся, капитан уже был рядом, благоухающий одним из своих потрясающих парфюмов или отдушкой крема для рук: капрал, если начистоту, в них не разбирался, тащился, как моль по песцовой шубе, сковыриваясь начисто от гармоничного звучания – переодетый в футболку и пижамные штаны, и читал в неярком свете маленького диода, как нетрудно догадаться, нарочно для подобных целей в стену и встроенного у изголовья. Кастиэль с томным вздохом, не очухавшись окончательно, двинулся к нему ближе и на рёбра под грудью голову уложил, и досадовал на ощущение близкого к щенячьему умиления, когда на плечо ему в полуобъятии легла лихорадочно-горячая ладонь, любовался благородным гордым профилем, невольно представляя, каким было выражение на этом феноменально красивом лице в то время как руки держали его тело, высекая следы на коже, и что творилось в рассудке, строки Умберто Эко пропускающем через восприятие, пока обладатель его изъявлял над ним довлеющую силу, и не ожидал, что вдруг прильнёт теснее, заворочавшись, и не успеет слова, с языка сорвавшиеся, поймать.       — Капитан, а вы… — выдохнул он и прервался, и зажмурился, ошалев от собственной смелости. — Я хочу… — попытался продолжить Кастиэль и запнулся.       — Если вы перестанете лепетать, у меня, возможно, появится шанс вас понять, — подал голос Винчестер.       Кастиэль решил, что хуже едва ли станет.       — Я хотел спросить кое о чём, но… — он застопорился в очередной паузе, и та затягивалась вплоть до тех пор, пока капитан, от книги скосив на него взгляд, не проронил:       — О сексе, что ли? — и пожал плечом, когда Кастиэль, покраснев, кивнул. — Я слушаю.       Помогать ему Винчестер определённо не собирался.       — Сэр, это было наказание или вам… просто нравится?       — Не всё ли равно, если понравилось вам? — надменно хмыкнул капитан. Кастиэль почувствовал, как по спине азартный фриссон разбежался, в цепочках нейронов зазудев неутолимым любопытством.       — Если бы я больше знал о ваших… — он зарылся поглубже под одеяло и обтекаемо выразил: — предпочтениях, мне было бы проще не испытывать дискомфорта.       Капитан повёл бровью и перевернул страницу; взор его заметно глиссировал по тексту, и могучая грудь вдохом мерно вздымалась, лишь, мнилось, по губам метнулась блёклая ухмылка, в уголке затерявшись, и в переплетении зелени радужки запуталась хищная искра.       — У меня много предпочтений, капрал. Ваш дискомфорт – одно из них. Одно из немногих, что я удовлетворяю, — вымолвил он, и в бархатистом, чуть хрипловатом баритоне явственно покровительственность слышалась, щедро сдобренная полутонами изголодавшейся похоти. Чем бы порочным ни полнились его фантазии, они напрямую к Кастиэлю имели отношение, и Кастиэль их прямолинейностью инстинктов поймал.       — А почему не другие? — спросил он, поддавшись порыву оголтелой отваги, той самой, что однажды и завела его в постель к непосредственному командиру.       Винчестер откровенно улыбнулся.       — Если я чего и не приемлю в сексе, так плохой секс. У вас нет опыта, нет раскрепощённости, — он перевернул страницу, говорил буднично-бесстрастным тоном, параллельно вчитываясь в содержание главы. — Как следствие, у меня нет уверенности, что вы не закатите драматичную истерику, чего я абсолютно не выношу. Кроме прочего, — капитан прищурился, — я не знаю, сумеете ли вы себя грамотно подготовить.       — О какого рода… подготовке вы говорите? — пролепетал Кастиэль.       — Не о психологической, — с сарказмом фыркнул тот. — Странно, что вы задаёте такие вопросы, учитывая ваше медицинское образование, или, может, — Винчестер насмешливо вскинул бровь, — вы желаете обсудить это именно со мной?       — Ради всего святого, нет, сэр!       Капрал попунцовел и окончательно спрятался под пышными мягкими, очень приятной текстуры простынями, и слышал, разумеется, как капитан волнующе-обволакивающим тихим смехом рассыпается, и проклинал себя, что умудрился снова открыть рот и наболтать ерунды, заставившей его сгорать от застенчивости, терзать сомнениями сердце и сотрясать фундамент, базирующий краеугольные представления о сокровенном и интимности, о самой сути отношений и сексе, как их дополнении, для капитана являющемся инструментом наслаждения, не общности, исключительным средством утоления похоти, а не единением с любовником; для Кастиэля, раньше, по крайней мере, всё было иначе: на эмоциональной близости строилось, на доверии. Наверное, поэтому и получается, что то, что для него лучший в жизни секс, для капитана и сексом, собственно, не считается.       — Я бы рекомендовал попробовать пару раз, чтобы привыкнуть к ощущениям, — внезапно уловил он из-под подушки и, в полной ошарашенности, сдавленно уточнил:       — Что именно?       — Спринцевание, — невозмутимо конкретизировал Винчестер. — Это дело привычки и поначалу практически всегда обязательно.       Кастиэль пожалел, что не может провалиться сквозь землю, промычал что-то маловразумительное. Воцарилась благословенная тишина, которая вскоре акцентировала беседу явственной точкой, когда капитан, прошелестев очередной страницей, столь же ровным невозмутимым тоном изрёк:       — Теперь, думаю, вы понимаете, почему я не блистал энтузиазмом поднимать подобные темы, — и после паузы добил: — А также то, почему я предпочитаю не связываться с псевдогетеросексуальными девственниками.       Да, понимал, и ещё как: Кастиэлю было не просто неловко, а неловко до головокружения, он испытывал стыд, с каким в принципе мало, что способно сравниться, и каким-то гремучим ханжой себя ощущал от того, что процесс, в общем, вполне распространённый и заурядный, о каком, он, бесспорно, и догадывался, и во всемирной паутине успел просветиться, пробуждает в нём приступы беспрецедентно ажитационного смятения и потребности на что-нибудь, что угодно, переключиться, и почёл за лучшее притвориться спящим, и едва в звенящей трогательности от эйфорийного счастья не рехнулся, тактильностью считав, как широкая ладонь Винчестера бездумно-рассеянным, эфемерным жестом его ласково по плечу поглаживает, и от наплыва эмоций действительно вырубился, и не видел, как тот, покосившись на него сверху вниз, головой покачал загадочным, неопределённого подтекста насыщенным движением. Он проснулся лишь ближе к полудню; поначалу нежился в постели, пропитанной блаженным запахом, и улыбался чему-то, что ночью волновало воображение фантомами и с рассветом развеялось, оставив туманные реминисценции, перевернулся на живот и именно тогда вспомнил весь вчерашний вечер в унисон огню, задницу охватившему с новыми силами, и ассоциации, недвусмысленно как зеркальный коридор проекций проложившей от их противоречивых забав к сексу, тому практическому виду его, что в Кастиэле столько парадоксов пробуждал, и инсайтному осмыслению уединения, бодрому гомону мегаполиса за окнами, подскочил на кровати, наткнулся на листок, вырванный из блокнота и поперёк по диагонали перечёркнутый короткой надписью, и прижимающий его к поверхности прикроватной тумбочки ключ, то ли со связки снятый, то ли запасной. Капитан не добудился с утра и не слишком настаивал, как выяснилось из написанного, и Кастиэль любовался красивым курсивным почерком, сложившим нейтральные фразы, и был благодарен за заботу, и не только к нему нынешним утром выказанную по мелочи, но и за помощь с поисками оригинального крыла понтиака, и за безупречного качества студийные записи в подарок на новогодние праздники, и за беспроцентную ссуду для Бэт, при содействии Винчестера полученную в подразделении, и в нём очередной воронке антиномия амбивалентности нарастала, сталкивала лбами эвристику с романтикой, и окалину сбивала с рациональности, взбаламученной и взвинченной, в помешательстве бьющейся, как в конвульсиях под высочайшим вольтажом, перемножала гордость с влечением, и смеялась над всем, что он о себе узнать успел за двадцать шесть лет, и он не постигал, не мог взять в толк и примириться наконец с загадкой, почему капитан, воплощение всего, что Кастиэль в людях люто презирал и непритворно уважал, настолько ему в индивидуальность проник, в его желания и интенции, во встревоженный разум и растерянное сердце; почему так успешно то до постылого отчаяния его доводит, то до экзальтации, до восторга и отвращения, и неизвестности, и безмятежности, и почему он капитану всё это с собой выделывать позволял.       Он на кухне, в просторном уголке, у окна с чашкой кофе стоял, посматривал на остров время от времени, где в тарелке, прикрытой чистой белоснежной салфеткой, стопка блинчиков на завтрак ждала, и к городской панораме взглядом возвращался в мечтательной умиротворённости, и думал отрешённо.       Может, потому что любил.