«Обратная тяга»

Ruelle – Hero BANKS – Before I Ever Met You Kleerup – Requiem Solution (feat. Loreen) [Radio Edit] Illenium & Said The Sky – Falling In ft. Mimi Page       — Я тебя не для того в известность поставил, чтобы ты дров наломал, капитан, — с неодобрительным упрёком полковник вскинул седую лохматую бровь и побарабанил кончиками пальцев по столу. — Остынь. Официально он, конечно, придраться не в праве, но кровь попортить – вполне в состоянии.       — Мелочный интриган, — возмутился Дин и недовольно фыркнул. — «Несоблюдение субординации», как бы не так! — воинственно проворчал он. — Знаю я, какого хрена он на меня окрысился, и ты, полковник, тоже знаешь!       — Ты мне это прекращай! — вскинулся Бобби, глядя на подчинённого, шагами измеряющего кабинет от стены к стене поперёк, грозным взглядом. — И не думай с ним сцепиться!       — Предлагаешь прикинуться блаженным идиотом и не отсвечивать? — офицер на край стола оперся ладонями и над командиром навис скалой. — Я в академии до этого не опускался и теперь не намерен!..       — Со дня на день он свой напыщенный генеральский зад подхватит в горсть и уберётся обратно в Майами, — терпеливо наставлял Сингер. — Полутора месяцев не прошло, ты от отстранения отмыться не успел, как собрался новых приключений искать? Не ввязывайся в эти дискриминационные провокации, богом прошу!       — А я атеист!       — Значит, приказываю! — полковник, не сдержавшись, прихлопнул по столешнице рукой и поднялся, сердито, с оттенком раздосадованного негодования, созерцал, как капитан щурится и желваками на скулах поигрывает, и с трудом подавлял желание отвесить взрослому состоявшемуся мужчине, неугомонному, как переходного возраста подросток, солидного подзатыльника, чтоб мозги на место встали. — Не зыркай на меня, — утомлённо, с заметной долей снисходительности, отмахнулся он. — И шило угомони. Тридцать лет тебе, а ты всё как мальчишка, слова не скажи, всё в штыки. Постыдился бы… офицер.       Винчестер скрипнул зубами и очи долу потупил.       — Грязно играешь, старик.       — Иди отсюда нахер и никуда не сворачивай! — прикрикнул Сингер, кивнув на дверь.       — Есть, сэр! — ехидно отозвался капитан.       — Поумничай мне ещё!       Капитан, скорчив мимолётную гримаску, отдал честь и покинул кабинет, и не слышал, как командир оболтусом его ворчливо обозвал, а и услышал бы, не придал значения: между ними с первой личной встречи установилось тонкое взаимопонимание, лишь крепнущее с каждым годом, из покровительственности, основанной на дружеской связи Сингера и старшего Винчестера, перерастающее в глубокую обособленную связь, свитую из нитей уважения и терпеливости, принципиального тождества философии и преданности избранному поприщу, и индивидуальных черт, перекликающихся общностью, и специфики характеров. Мнение Сингера для капитана обладало веским и непререкаемым авторитетом; лишь поэтому он, хоть кипел ропщущим раздражением, смирялся со сложившимся положением и игнорировать полковника, требующего не лезть на рожон, не собирался, тем паче, что наставления его железно аргументировались здравым смыслом, неприятным, как шуршание тараканьих лапок по барабанным перепонкам и в равной степени отвратительным, и вместе с тем суровым в своей выхолощенной логичности: всех переделать невозможно, и в усердии прогнуть чужое мнение под собственное представление о правильном недолго превратиться в не менее паскудного эгоцентрика, чем те, кого Винчестер столь люто презирал, и всегда, как бы он ни выворачивался наизнанку, останутся недовольные его стилем командования, социальными навыками или, в особенности, личной жизнью – заостряться на каждом и перед каждым по отдельности свои права отстаивать не хватит никаких резервов, и, казалось бы, ему давно пора привыкнуть, но он так и не смог. Он подал документы в академию в семнадцать, за девять лет до отмены пресловутого «Не спрашивай, не говори», долго был вынужден скрывать ориентацию и от семьи, и от сокурсников, и после, от сослуживцев, лавировал от горячности к выводам логики, подчас вёл себя нарочито вызывающе, не оставлял двусмысленности, и ни единого шанса себя уличить не давал, бесился от того, что его и ему подобных судят по сексуальным предпочтениям, не имеющим со служебными обязанностями ничего общего, начисто забывая о компетентности, о потенциале, в нём заложенном, в угоду чьим-то средневековым представлениям о нравственности, и оттого по сию пору с закономерной резкостью реагировал на малейшие попытки в конфликтах апеллировать к его «нетрадиционным» пристрастиям, в частности, когда суть конфликта единственно вокруг этого и обращалась. Полковник правильно его осаживал, столь ни нашёптывала бы гордость, что прошлого века закалки и консервативного воспитания старикану не понять, капитан признавал, что тот с присущей возрасту мудростью и прозорливостью о нём, в первую очередь, печётся, призывая лишний раз не наскребать на хребтину проблем с начальством, что всегда принимал его сторону в таких обстоятельствах, хоть персонально гомосексуалов не поощрял, был непредвзят и беспристрастен, по крайней мере, к чужим постельным делам, и справедлив ко всем – к нему, наверное, немножко справедливее, чем к остальным – и Дин непритворную благодарность к командиру испытывал, что параллельно не препятствовало ему вскипать от злости и уязвлёнными протестами мысленно восклицать, из вестибюля в раздевалку, полнящуюся прибывшими на смену сослуживцами, влетев.       Он резанул по подчинённым взглядом наискось и к шкафчику в молчании подошёл, не поздоровался ни с кем даже, начал переоблачаться, в жестах не утаивая досады, буйным химическим выхлопом пены в венах бурлящей, скинул комбинезон и душем пренебрёг, прежде чем сменить футболку на форменную рубашку, и явственно домой торопился свалить, словно в чаянии, что, покинув стены подразделения, слегка остынет, и внезапно с кристальной прозрачностью ощутил, как надоело ему постоянно перед кем-то за свою сущность оправдываться, как исподволь волной накатило, преодолевая и агрессию, и прямолинейность упрямства. Столько лет прошло; столько спасённых жизней на счету, боевых операций в периметрах настолько опасных, в какие и конченые камикадзе без крёстного знамения ступать боялись, долбаный бронзовый Крест, безупречная служба, и всё в любой момент подвиснуть на волоске способно лишь потому, что какому-то генералу, возомнившему себя мерилом добродетели, не нравится его выбор партнёров.       — Кэп? — окликнул Пророк настороженно. — Тебе кто на хвост наступил?       Капитан не особенно любил откровенничать, тем более, жаловаться, и поначалу промолчал, порывисто ремень на брюках затянул, застегнул пряжку, потянулся к кителю, с трепетной аккуратностью на плечики наброшенному, в узковатый шкафчик втиснутому по диагонали, и вдруг сорвался: сдёрнул с дверцы комком на неё наброшенную футболку и в ярости швырнул на скамейку, по стенке несильно кулаком саданул, по притихшей комнате отдыха разгоняя металлический гул.       — Вертелось бы оно всё на болту с прибором! — огрызнулся он. Нахмурился и осёкся, на Чарли, агрессии ничем не заслужившего, посмотрел сквозь неуловимую пелену раскаяния, и объяснился: — Льюис опять… гад скользкий, — в сердцах процедил Дин. — Понаехал, блядина, со своего отсталого юга, треплется по штабу. Кровь сворачивает старику. Облик мой моральный у него доверия не вызывает, — брезгливо покривился он. — Дай волю, рабство бы восстановил, реднек дешёвый.       — Патрик Льюис? — уточнил Донован, расшнуровывая ботинки. — Бригадный из Флориды?       — Грёбаный святоша он, а не бригадный! — экспрессивно припечатал Винчестер, и сослуживцы, собравшиеся вокруг него плотной группой, рассмеялись: за исключением внутренних дел службы, взбучек, фокусом конкретно на них сосредотачивающихся, он редко выходил из себя, откровенничал, проявлял личные эмоции, редко делился собственными проблемами, и в уникальный миг, когда такое случалось, они все стремились поддерживать его, как он их поддерживал, кроме прочего, практически все они считали, что в гневе, направленном на кого-то вне рамок отряда, капитан весьма… забавен. — Одна инициатива нелепее другой. Его, мать вашу, какой-то голый в детстве напугал, что ли, что его на нравственности так закоротило?       — Ха! — громко воскликнул Пророк. — А ты не в курсе? Совсем о нём ничего не слышал?       Дин поморщился.       — Лейтенант, ты знаешь, меня бабьи пересуды не касаются…       — Спасибо, тебе, Спарк, на добром слове! — обиделся Лемон.       — Брось, — отмахнулся капитан и заметил, что остальные с пакостной иронией друг на друга косяка давят. — И что я должен был услышать? — заинтересовался он.       — Если какой голый Льюиса и напугал, — язвительно встрял Миллиган и расхохотался, — то точно не в детстве.       — Точно, — покивал Лемон, молниеносно забыв, что секундой назад дулся. — По всему юго-восточному штабу эта байка больше года бродит: Льюису твоему на моральный облик плевать с высокой башни было, пока какой-то ушлый ублюдок его отпрысков не попортил – то ли дочку, то ли сыночка, свет в окошке, кадета Вест-Пойнта, а кто клянётся, что и вовсе обоих. Шуму было на весь департамент, кэп.       — А чего он ко мне приклеился?! — возмутился Винчестер. — Я с его ненаглядным выводком не спал!       — Как ты можешь быть в этом уверен? — с провокацией протянул Пророк, и отряд, все пятеро глумливых лбов, дружно загоготали, на всякий случай, увеличив дистанцию между собой и кэпом, пойманным на беспроигрышную шпильку, какие, как правило, только Чарли себе и позволял, не рискуя остаться без зубов. Дин рывком подхватил смятую футболку и швырнул её в подчинённого, во избежание столкновения согнувшегося пополам.       — Шут гороховый! — подытожил капитан с улыбкой.       Настроение заметно посветлело; Винчестер закончил с переодеванием и перед отъездом задержался, обменялся рукопожатиями с Адамом, Нитро и Даттоном, заступающими на сутки, Нитро кое-какие распоряжения выдал по поводу текущих дел и с Миллиганом обменялся красноречивыми взглядами на прощание. Брата таки повысили до уоррент-офицера – без долгих внушений и лёгкого давления не обошлось, младший как рогом упёрся, и наверняка не сдался бы, не напомни Дин об обязательствах, взятых им на себя вместе с отношениями: Лотте нужна помощь, материальная в том числе, нужно нормальное жильё вместо той студии, по площади сравнимой разве что с плохой собачьей конурой, чью аренду они на двоих оплачивали, нормальное питание, порой присмотр сиделки, одна она, может, и потянет эти расходы, как до знакомства с Адамом тянула, вкалывала по восемьдесят-сто часов в неделю, выбиваясь из последних сил, но не правильнее ли бы стало, если бы брат наконец принял звание, которое, к слову, давно заслужил не протекцией, а уровнем профессионализма, соответствующее повышение, значительное, кстати, контрактных выплат, и, как следствие, возможность поддерживать подругу более существенными инвестициями? Аргумент оказался неоспоримым и ударил точно в цель; Шарлотту Адам любил настолько беззаветно, и с каждым часом, мнилось, всё глубже пропадал в ней подчистую, что капитан подчас волновался, справится ли тот, случись с ней что-нибудь, а Лотта была достойна преданности, в итоге вынудившей Адама поступиться, как Дин считал, несколько надуманной щепетильностью, и дней десять назад, аккурат накануне праздника святого Валентина, он помогал им перебраться в аккуратное и чертовски уютное гнёздышко в одном из многоквартирных домов в Лоуэр Ист Сайд – ничего особенного, перевёз пару коробок, что в грузовичок погрузить побоялись из-за хрупкости – и Лотта, краснея, легонечко обняла его из признательности, пока Адам деловито руководил парнями из сервиса доставки. Воспоминание, однозначно вошедшее в список лучших с начала года, потому что ничего не приносило капитану столь упоительного удовлетворения, как счастье тех, кто ему дорог. Он усмехнулся, минуя пропускной пункт, остановился на крыльце ненадолго, наслаждаясь свежестью февральского утра, неповторимым ароматом снега и приближавшейся весны, сонной ещё, отдалённой и, тем не менее, неизбежной, неспешно-робкой поступью накатывающей на северные штаты ароматами неуловимых перемен, витающих в сыроватом студёном воздухе и волнующих обоняние неясными нотами, не определить, какими, не выразить внятными фразами, не разложить звучание на пирамиду, лишь вдохнуть получится и безошибочно, даже если метель засыпает мегаполис, и ветер с ног беспощадно сбивает, опознать: зима заканчивается. Капитан шагнул на ступень и боковым зрением выхватил, что рядом, ярдах в двух, идёт капрал и украдкой на него косится, сделал вид, что не замечает, почувствовав, как уголок рта в иронично-неопределённой улыбке приподнимается, шёл к Шеви, припаркованной недалеко от въезда на стоянке, и у водительской дверцы притормозил, наблюдая, как Новак, в скулах залившийся обворожительно сумасшедшим румянцем, неуклюже пытается ключом в замочную скважину попасть, и внезапно роняет связку, растяпа, и, разгибаясь вместе с брелоком в замёрзшей ладони, замирает, визуальный контакт свинцовой синью смело или безрассудно, с ним никогда не постичь, ловит, краснеет ещё гуще, как он с хищноватой надменностью предположил, от беззастенчивой многозначительности предвкушения, бьющейся в пристальном взоре: в мыслях своих капрала он откровенно раздевал и скрывать не собирался, испытывая непередаваемое удовольствие от его смущения, и, демонстративно вынув из кармана пальто смартфон, сел за руль, чтобы лаконичное, как и повелось, сообщение написать – «заеду к десяти» – а после покинуть подразделение в направлении Ист Таун. Он впервые намеревался с капралом провести все выходные, двое суток без биперов и тихих дежурств, уехать в Сассекс, куда регулярно наведывался кто-нибудь из семьи, проверить коммуникации и убедиться, что Коулманы, супружеская пара, присматривающая за коттеджем и прилегающей территорией последние пять лет, выполняют возложенные на них обязанности по расчистке снега, прогуляться по звенящему тишиной лесу и посидеть у камина, и, конечно, трахаться до изнеможения, и имел полное основание считать, что ближайшей ночью их сексуальные развлечения приобретут желанный для него аспект, и лучше бы, чтобы звезда программы не слишком возражала, потому что за последние два месяца он дьявольски утомился разрываться между службой, собственным темпераментом, чьи непомерные аппетиты утолять приходилось в обществе жеребчиков, полнящих контакты закрытых чатов и сим-карты никнеймами и номерами телефонов, и капралом, в режиме нон-стоп держащим его в каком-то статическом возбуждении, необременительном, в целом, и всё-таки назойливом, вспыхивающем за взмах ресниц, с периферии к эпицентру внутреннего диалога встревающем ультимативным вектором. Порой Дин лениво подумывал завязать с неуставной интрижкой, отнимающей многовато и времени, и терпения, не окупающейся в единственной сфере, его интересующей, и потому бесполезной, тем более, что Уилсон уже успела сделать стойку на некоторый диссонанс его поведения и начала в нём ковыряться; он иногда удивлялся, отчего принципы и максимы, искони довлеющие над либидо, суровые и безапелляционные, не выковыривают из-под рёбер экспансивной решительности исторгнуть из жизни лишнее, недозволительное влечение, как прежде неоднократно бывало, и этот механизм капитана никогда не подводил, служил перекрестьем целенаведения, созидал прямой коридор к верному поступку, отторгающий любые колебания и эмоциональный шлак, заставлял с абсолютной категоричностью действовать – в ущерб сослуживцам или себе, командованию или подчинённым, чужим и нередко близким, и он никогда не тяготился сожалением или виной, когда повиновался, и всегда изводился жесточайшим раскаянием, если пренебрегал им. Совесть ли это? Вряд ли; он сомневался, что вообще наделён совестью в общечеловеческом её понимании, потому что она на эмпатии базируется, а Дин эмпатией не владел, убивал её в себе беспощадно, и, скорее, согласился бы, что глас долга в нём молвит, но на сей раз и долг молчал, словно… ничего, с ним несостыкующегося, не происходит, и Дин склонялся к мысли, что так и есть.       Кто для него Новак?       Сладкое развлечение. Любопытная принцесса Уолта Диснея, ступившая на поросшую тропинку в тёмной чаще; ей непременно будет больно, она пройдёт через вереницу лишений, повстречает мудрую крёстную, или несчастное чудовище, или гномов, возможно, всех семерых сразу, или добрую волшебницу, прикидывающуюся злой ведьмой, и, так или иначе, найдёт своего принца, проживёт долго и до скончания дней прощебечет в королевском замке, по крайней мере, именно так происходило со всеми принцессами в анимационных фильмах, что Сэмми прокручивал и прокручивал по двадцать раз на дню, когда был малышом; Дин знал их наизусть и вспоминал всякий раз, как в огромные влажные синие глаза смотрел. Он долго, с раздражающей безуспешностью, силился подобрать термин, что выразил бы чувство, испытываемое им в присутствии капрала и в отношении к нему, и ему немало времени понадобилось, чтобы осмыслить, что это безопасность: Новак не мог и не проявлял инициативы, чтобы вторгаться в его экзистенциальные механизмы, скованный каким-то многослойным пластом эротизированной субординации, ювенальной неискушённости и гордыни со своей стороны, и им замкнутый в жёсткие рамки дозволенного, тот не спрашивал, дабы не слышать неприятных ответов, не комментировал, дабы не натыкаться на индифферентность к его мнению, не сопротивлялся, потому что не хотел, и ничем, как Дин однажды для себя заметил, не был связан с его жизнью, общаться с ним, словно чистую тетрадь заполнять заметками на полях, дурацкими рисунками или просто спирали выводить в задумчивости, кроме того, капрал приятен внешне и на ощупь, и что-то ещё вилось в нём такое, что привлекало, и расслабляло, и нагоняло сибаритскую лукавую леность и томный азарт, как корешок валерианы – его постоянно тянуло тискать, тем паче, что он так обольстительно пищит. Капитан сыто прищурился и потянулся; да, безусловно, выходные выйдут замечательными, и с их предвосхищением он доехал до квартиры, принял контрастный душ, холодную воду выдерживал дольше, чем горячую, смывал с тела усталость, скопленную за бессонное суточное дежурство и разгонял по организму освежающую прохладную бодрость, тщательно китель в чехол упаковал, предварительно с педантичной скрупулёзностью вычистив соринки, заметные, пожалуй, лишь ему одному, на бортик керамического сосуда с бонсай установил автоматический, с таймером, контейнер для полива, чего избегал делать без крайней необходимости, предпочитая вручную увлажнять почву любимой лиственницы, столь трепетно им оберегаемой, наспех навёл порядок, без того близкий к идеальности, и немного досадовал из-за необходимости уехать, оставляя в бельевой корзине ношеную форменную рубашку, тем не менее, довольно быстро отделавшись от её укоризненного образа в суетливом утреннем трафике. Дину доставляло немалое удовольствие сквозь лобовое и боковые стёкла салона созерцать в мимо проезжающих или на светофорах останавливающихся рядом автомобилях помятые кислые мины офисных клерков, в начале десятого спешащих в даунтаун на службу и думать, что он среди рабочей недели отправится релаксировать, и под отрешённые, чуть злорадственно-спесивые реплики внутреннего диалога заехал в «Enterprise Rent», где в понедельник забронировал внедорожник на прокат и заранее оплатил стоянку импалы – салоне неплохо знали и обоих Винчестеров, и Миллигана, именно потому, что они с завидной регулярностью, исключая, наверное, лишь сухой период, ненадолго меняли седаны на кроссоверы, перестраховываясь от неприятностей, вроде засевшей в снежных заносах легковушки и, в итоге, зря потраченных времени и нервных клеток, а оттуда, пересев на крепкий агрессивный ниссан с шестиступенчатой трансмиссией, двинулся в Браун Дир, точно к десяти подкатив на перекрёсток Виллидж-лэйн и Шерман-бульвар, к ресторанчику и службе доставки «Папы Джона», куда он, по вполне понятным причинам, никогда не обращался и ныне, вывеску рассмотрев, внезапно зашёлся вспышкой сардонического злого смеха. Неизвестно, сколько бы он, едва ли отдавая отчёт в источнике, подпитывающем его веселье, хохотал, если бы не заметил капрала, в вороватой нервозности с ноги на ногу переминающегося с другого торца здания. Дин на миг прижал клаксон и, когда парнишка вскинулся в поиске, очевидно, привычной Шеви, подмигнул габаритами, на что тот, с недоумением нахмурившись, двинулся навстречу, и лишь через лобовое стекло отчётливо его рассмотрев, прибавил шагу.       — Доброе утро, капитан, — тепло улыбнулся он. Дин хмыкнул.       — Мы два часа назад в части виделись, но какого чёрта? — дурашливо, ещё на волне своей шаткой смешливой иронии, воскликнул он. — Доброе утро, капрал, — с предельной церемонностью произнёс капитан и склонился вправо, за рычаг коробки передач, в попытке вытащить из щёлки у пассажирского сиденья застрявший обрывок обёртки от конфеты.       Тогда Кастиэль его поцеловал. Мягко обхватил прохладными ладонями вдоль челюсти, кончиками пальцев под ней шею поглаживал нежным трепетом, и с губ, растерянно приоткрывшихся, снимал выдохи, веки смежил томно и от волнения задержал дыхание, словно дома несколько дней репетировал и теперь до жути боялся облажаться, и капитан соизволил снизойти до того, чтобы не мешать ему балдеть над, говоря по совести, классным поцелуем, если воспитательный момент всё равно упущен, однако когда тот отстранился, свёл брови с неодобрением.       — Я бы хотел, чтобы впредь вы избегали демонстративного выражения чувств вне дома.       Капрал обескураженно моргнул и на всякий случай огляделся по сторонам.       — Мы… в салоне, сэр, — в растерянности возразил он. — Кто нас здесь увидит?       — Я повторяю, и очень рассчитываю, что повторять мне больше не придётся: мы не дома, не в клубе и не в но-телл мотеле. Мы на публике, где интимность любого рода неуместна. Держите себя в руках, — отрезал капитан и дёрнул рычаг, переключаясь на заднюю передачу.       Он вывернул внедорожник, тяжёлый, и вместе с тем податливый, отзывчиво реагирующий на малейший сдвиг руля, от сонного, практически, провинциального, вопреки близости к административному центру, сателлита к Гуд Хоуп-роуд, по пространству ментальности вычерчивая карту близлежащих шоссе; Дин никогда не ездил в Сассекс по междугородним дорогам, предпочитая выбраться на федеральные трассы, где и поток не настолько плотен, и ограничения скоростного режима не настолько строги, но из Браун Дир и до самой ближней, сорок первой, ехать дольше и по времени, и по расстоянию, так что он не намеревался здравый смысл приносить в жертву привычке, и двинулся по прямой в сторону Ланнона, к национальному парку Меномони, южные окраины которого границей разделяли округ Ланнон и Сассекс и в собственно к территории национального парка присоединились двадцать лет назад, вскоре после того, как отец приобрёл их в частное владение, потратив на спорную землю весомую часть солидной страховки, выплаченной компанией за смерть матери. Джон рассказывал, это была их с матерью общая идея – застраховаться, и как-то, будучи не совсем в том состоянии, в каком дети должны видеть отцов, поделился, что в действительности именно он, обуреваемый суеверным страхом, предложил матери отказаться от некоторых трат и приобрести полис, обеспечивающий сыновьям достойное будущее в случае, если один из них, или оба сразу, погибнут, и ещё посетовал, что напророчил ей такую ужасную смерть. Дин счёл слова отца чушью в девять лет и к тридцати своего мнения не изменил: нет никаких пророчеств, никакой порчи, проклятий, привидений и никакого бога, конечно, нет тоже, и матери тоже нет, а теперь и отца, нет ничего, кроме него и Сэма, и Адама, и коттеджа, отцом с переменным успехом, то из апатии бросаемого, то из-за территориальных споров со штатом, достроенного за «всего-то» четыре года, красивого, двухэтажного, с мансардной черепичной крышей, покатой с одной стороны, из добротных материалов, с четырьмя спальнями и двумя большими ванными комнатами, с комфортной кухней и просторной гостиной с камином, гаражом на два автомобиля и мастерской, и лесным массивом площадью в сто семьдесят акров; да, Джон не пожалел ни сил, ни средств, обустраивая детям недвижимое имущество, и пусть сейчас они, связанные кабальным договором, отторгающим у новых владельцев собственность на землю, не могли продать дом, не потеряв больше трёх четвертей в цене, могли бы весьма выгодно сдавать его в аренду, но и на это сыновья не решились. Поначалу там жил Сэм, после Стэнфорда вернувшийся в Висконсин, как Дин подозревал, единственно не осмелившись старшего брата оставить в штате одного, словно он сгинул бы в одиночестве, когда и Сэм съехал, заселился Адам, ненадолго, правда, а после него Дин всё тянул, тянул, переносил встречи с риэлтором, отговаривался занятостью на службе, пока не нашёл в себе мужество признать, что не в состоянии впустить туда, где всё ещё, казалось, эхом звучат отголоски отцовского тембра, как бы ни презирал он Джона, каких-то чужаков: проще было регулярно наведываться туда, отдыхать душой среди спокойствия нетронутой природы, убеждаться, что всё в порядке, и приглашать на праздники гостей целыми ротами, изживать из стен тяжкие воспоминания и заменять их чем-то светлым, чем отречься, и времени, прежде не хватавшего на короткую телефонную беседу с агентом, внезапно начало хватать. Теория относительности в прикладном формате, ни дать, ни взять. Винчестер хмыкнул, покосился на капрала и неуловимо нахмурился, заметив, что тот сидит, расстроенным взором пейзаж, за окном пролетающий, провожает вслепую, и ногтём большого пальца бесшумно подковыривает толстый боковой шов на джинсовой штанине, как всегда, впадая в удручённое огорчение, и чуть мутноватая муторная сентенция, ехидно-колкая, чей формулировки он интерпретировать не успел, утратив её в стремительности, и, вместе с тем, кристально ощутив инсайтное туше, под висок вонзившееся длинной спицей, прокатилась по струнам, натянутым над душевной эфой, породив в груди какой-то мимолётный диссонансный лязг; осмотрелся и, выхватив боковым зрением указатель на парк Гранвилл дог, пронёсшийся по правому борту, припарковался у обочины, чтобы, одним загребущим движением за воротник капрала к себе притянув, смачно, от всей души засосать в проникновенный, сочный чувственностью и обещанием поцелуй, не разменивался на несмелые чмоки, как кое-кто, в кого не стоит тыкать пальцем: целовал жадно и влажно, будто немедленно, прямо здесь, в салоне внедорожника, средь бела дня с ним любовью заняться собирался, встрепал и мягкие гладкие волосы, ершившиеся мелкими разрядами статики, и расстёгнутую одежду, подушечки пальцев под шейные позвонки нежно вминал, ласково потирал порозовевшие мочки ушей, пухлые губы по контуру обводил языком, углублялся им к дёснам, и пил дыхание, пил с драйвовым азартом, из-под полусплетённых валансьёном ресниц в глаза смотрел, где в синеве от ошеломлённости в томность искры рассыпались бенгальским огнём, и отпустил не раньше, чем убедился, что, кроме восторга, не задержалось в них ни обид, ни печалей, только тогда отпрянул. Поправил куртку, сбившуюся комочком, педантично воротник рубашки над полукруглым вырезом свитера разгладил и, поймав крайнюю озадаченность в смятенной мимике капрала, спросил:       — Ты, вроде, этого хотел, принцесса?       — Хотел, — в оторопи кивнул тот.       — Тогда что? Я опять сделал что-то не так?       — Нет, сэр, — помотал головой Новак. Посидел пару секунд, как после критического сбоя оперативную систему реанимировал, и, вдруг подавшись вперёд, повис у него на шее с обнимашками.       — Приплыли, — констатировал Дин. — Ты в курсе ведь, что вести в таком положении противозаконно?       — Да, капитан, — глухо отозвался капрал откуда-то из-под отворота куртки.       — Тогда отклеивайся. Налипнешься ещё, когда доедем.       Новак коротко вздохнул и отодвинулся; капитан с толикой обескураженности неуловимо повёл бровью, выжал сцепление и, вывернув внедорожник с обочины обратно на полосу, прибавил скорости, торопился до коттеджа побыстрее добраться, и ощущал, как веки тяжелеют и воспалённо зудят, словно присыпанные микроскопической пылью, на макушку поддавливало от привычного недосыпа, обволакивающе-душного и неприятного, и внимание направленным туннелем фокусировалось на тёмно-серой асфальтной ленте, под линию капота убегающей, чтобы на колыбельной шуршащие шины стремительным оборотом наматываться. С Милл-роуд юркнув в неприметный, среди облысевших, припорошённых льдистой пеленой клёнов затерявшийся поворот, поперёк перегороженный невысокими воротами, нетерпеливо их с дистанционного пульта управления, на связку ключей прикреплённого, открыл, дождался, пока створки распахнутся, и, преодолев последнюю сотню ярдов, отделяющих эспланаду от дороги, дотошно расчищенной, как он с удовлетворением отметил, компактной снегоуборочной техникой, закатил ниссан в гараж. Аккуратно капрала, успевшего разомлеть в течение тех десяти минут, что они от парка Гранвилл до Меномони добирались, потрепал по плечу, кивнул в сторону двери, из гаража ведущей непосредственно в холл, и выбрался из-за руля, немедленно прошёлся по коттеджу, настраивая температуру и таймеры на конвекторных радиаторах обоих этажей, особенно, верхнего, где комнаты использовались значительно реже других помещений, и их не требовалось прогревать так тщательно, лишь разогнать стылость, вопреки кирпичной кладке и утеплению, неотвратимо скапливающуюся зимними ночами, пока дом пребывал в интактной неприкосновенности, веющей, право, какой-то потусторонней, почти мистической пустотой, как в заброшенном замке великана; спустился вниз, в гостиную, где и наткнулся на своего спутника: тот сидел, настороженно притулившись на краешке кресла, и с нескрываемым интересом, несколько притупленным усталостью, изучал интерьер, цепким взглядом глиссировал по каминной полке, увенчанной на редкость безобразным бронзовым пресс-папье в форме английского бульдога, кажется, и парой старых, с потёртыми мундирами и щербатыми погнутыми штыками, солдатиков Армии Союза, без удивления, успев, как нетрудно догадаться, свыкнуться с пристрастием капитана к чтению, книжные полки созерцал, стеклянную дверцу бара, открывающую обзор на три или четыре различной степени початости бутылки с крепким алкоголем и стаканы, расставленные кругом – было заметно, по рассеянности, в кобальт вплётшейся сизо-серебристой дымкой, и синеватым, залёгшим под нижними веками теням, как парень вымотался за суточное дежурство, и странной резвой мыслью прокатилось, что, вполне возможно, и предыдущую ночь до смены не спал, что-то напряжённо-едкое задело, досадливое, неприязненно брякнувшее по взбудораженным нейронам, и затихло украдкой. Капитан нахмурился: он не любил необъяснимых эмоций, тайных валёров, полупрозрачными мазками лессировки в генезисе вьющихся и растворяющихся за планковскую единицу до того, как он их ухватить пытался и осмыслить, найти подтекст, оценить влияние, ими оказываемое, и не любил, будучи приверженцем кристальной ясности сознания, недомолвок, всплывающих во внутреннем диалоге, целиком ему подконтрольном, потому что в подобные мгновения подозревал, что диалог ведётся отнюдь не с ним, коль скоро какая-то доля содержания от его понимания скрывается, и безотчётно сердился, словно в полумраке собственной психики вдруг спотыкался о кота, прикорнувшего в эпицентре изученно-безопасных когнитивных процессов, и не успевал даже выругаться толком, как нахальный шерстяной обормот недовольно улепётывал в неизвестном направлении. Обхватив размякшего и несопротивляющегося Новака вокруг талии рукой, Дин уволок его в спальню, к тому моменту, пока он хлопотал по хозяйству, успевшую достаточно согреться, покрывало скинул с широкой кровати, благоухающей чистотой белья, и наспех разделся, стянул и, подточенный утомлением, невзирая на склонность к неотступному перфекционизму, с ленцой, кое-как, разложил по полкам встроенного шкафа вещи, под одеяло нырнул, с наслаждением вытянувшись по прохладной ароматной простыни, где вскоре к нему присоединился и капрал: обвился конечностями, голову на плечо устроил, выдохами едва ощутимо щекотал разгорячённую кожу под ключицей – и капитан не мешал ему, хоть и не блаженствовал в настолько тесном тактильном контакте, потому что обещал позволить «налипнуться». В конце концов, какого чёрта, он слишком изнеможён был, чтобы ворочаться и ворчать, дождался тихого сопения и перевернулся на бок, практически сразу отключился, сморённый гулким флаттером, разливающимся по мышцам, и знойным приятным теплом, окутывающим тело, как надёжным коконом, и невесомым робким потрескиванием, от радиатора доносящимся вкрадчиво и несмело, как шорохи углей в костре, и веским мерным ритмом сердца, то ли своего, то ли капрала, отдающегося через лопатку куда-то под солнечное сплетение.       Дин недолго спал. К трём пополудни неохотно разомкнул веки и, глубоко вдохнув, поморщился от раскалённого воздуха, царапающего слизистую носа суховатостью, как крошками чёрствой хлебной корки, мысленно посетовал, что перестарался с отоплением, откинул одеяло за спину и повёл плечом, в очередной раз ненавязчиво стряхивая с торса капрала, заведшего привычку сквозь сон прижиматься к нему, как утопающий к соломинке, вяло, слегка разбитым себя ощущая, поднялся и побрёл в ванную комнату, душ принять: мылся утром, после смены, но вспотел в жаре и теперь поддался нестерпимому желанию избавиться от мелкой испарины, рассыпавшейся от челюсти до живота крошечными капельками – задумчиво пошкрябал щёки, подёрнутые жестковатой щетиной, и решил на сегодня пренебречь обязательным бритьём в качестве снисхождения к персональному комфорту; как ни крути, он изредка скучал в непримиримых строгих стандартах безупречности, избранных им в качестве экзистенциальных ориентиров, поддавался лености, впрочем, едва ли противоречащей его нигилистичным убеждениям, и нечастыми послаблениями режима функциональности лишь подтверждал установленные правила. Капитан неидеален. Никто не идеален, к сожалению, что искони вынуждало его, зацикленного на им одним угадываемом совершенстве, себя в суровости держать и добиваться абсолюта даже в обманчивом бунтарстве против самостоятельно установленной системы, противостояние парадигме в соответствии с маркерами её матрицы возводить в эталонную крайность: отвергать несвободу со столь же воинственной категоричностью, с какой вписывался в неизбежные ограничения, запретными плодами наслаждаться с восторгом, сравнимым лишь с экстатичностью самобичевания, еретическую либеральность допускать с гибкостью, выламывающей ригидные догмы в осколки, разочаровываться катехизисом и утопать в мятежном отрицании, упиваться хаотичностью, чтобы спиральным оборотом сансары возвратиться к смиренному принятию холодного и жёсткого порядка, урегулированного громоздким механизмом максим, влиться в них с блаженной самоотверженностью; в конечном счёте, любому божеству милее целомудренного девственника грешник кающийся, пропащий в скверне, собственным умом отделивший свет от тени, осознавший свои изъяны и свою перед ними беспомощность, с фанатичным остервенением черноту души и помыслы омывающий в аскезе, и, вероятно, таких единственных и посвящали бы в адепты, не будь они настолько подвержены соблазнам мира, от начала времён питающегося агнцами. Он не был агнцем, кроме себя, не признавал иных богов, синклинальную архитектонику идеологии возносил в элатив религии, истово исповедовал её и с неистовством с нею эпизодически сталкивался в спортивном спарринге, оспаривая, он ей повинуется или она ему, и в итоге ни малейшего значения не имело, кто из них кого подминал, потому что Дин не мыслил себя без неё, и в ней никто существовать не мог бы настолько гармонично, как ему удавалось, и только вместе они, Дин и его философия, синергией конструировали непререкаемый монолит, вспарывающий сумбурное полотно бытия, как астероид, заставляющий окружающих с собой считаться, хотели они того, мать их, или нет, и чью интеллектуально-духовную мощь он зрил в глубине своих зрачков всякий раз, стоя перед зеркалом. Как сейчас.       Капитан медленно стёр белый налёт пара с полированной поверхности, ухмыльнувшись отражению с оттенком снисходительно-едкой надменности, смахнул с коротких, от влаги медной рыжинкой подёрнувшихся волос капли воды, в электрическом свете переливающейся градиентом цветового спектра, и, натянув футболку с джинсами, в кухню перешёл, осторожно, под негромкий щелчок ригеля, прикрыл дверь, отделяющую спальню, погружённую в дремотную безмятежность, от гостиной, из множества пакетов, поутру наспех в холодильник впихнутых, вытащил и по полкам педантично сложил продукты, запасённые на уик-энд, и слепил, по кромкам корочку с хлеба срезав, сэндвич с ветчиной и хрусткими листьями латука, не желая заморачиваться с хлопотами над полноценным, хоть и всерьёз припозднившимся, ланчем, отсрочил на вечер, когда капрал проснётся. Меланхолично перекусив, сменил домашний прикид на тёплый свитер и непромокаемый комбинезон, накинул парку наопашь и, для начала, занёс в дом несколько увесистых охапок наколотых дров, свалил в кованую дровницу у камина, эстетично спрятанную в стенную нишу, несколько поленьев в топке заранее приготовил, чтобы разжечь после прогулки: ему нравилось, независимо от времени года, сидеть с книгой напротив открытого огня, читать под потрескивание углей в очаге и неугомонное подвывание ветра – спустился в мастерскую, забитую картонными коробками и старой мебелью, кое-какими игрушками, давно утратившими актуальность в семействе, состоящем из троих мужчин, ближайшие лет десять не планирующих обзаводиться детьми, хранимым в дань памяти, инструментарием и комплектующими к авто, и, открыв кодовый замок солидного шкафа, снял с крепежа Remington 700, любимую винтовку Миллигана, с какой тот предпочитал охотиться. Пылкое увлечение охотой Адаму в наследство от отца досталось, и пусть Дин и не разделял его пристрастия, по обещанию раз в столетие куда-нибудь в северные регионы штата выбираясь лишь из глубокой к нему привязанности, ради перспективы насладиться почти нетронутой природой и общением, тем не менее, придирчиво следил за снаряжением, которым брат пользуется, после каждой вылазки проверял и чистил оружие, удостоверялся, что оно безопасно, если данное слово уместно в отношении того, чьё основное назначение убивать; впрочем, убить, при желании, нетрудно и канцелярской скрепкой, и точно не Винчестеру проповедовать пацифизм, учитывая те короткоствольные пушки, кольт и глок, что хранились в квартире, во встроенном среди полок гардероба сейфе, навык стрельбы, точностью способный дать сто очков форы обоим младшим, и тот факт, что он всегда оставался ярым поборником второй поправки. Он покинул просторный двор, окружающий коттедж, в начале пятого, немного подосадовал, что не поднялся раньше, отметив, как издали, на лесной массив неспешно накидывая сиреневый флёр, подступают сумерки, по узким, утоптанным, как несложно догадаться, Коулманами, тропинкам направился на северо-запад, к просеке, ещё в те годы вырубленной, когда этот участок принадлежал муниципалитету, ведущей на небольшое поле, отведённое под выпас скота и ныне соседями выкашиваемое летом: семье оно всё равно без надобности, в фермеры никто из них подаваться не собирался даже в ночных кошмарах, бывали они там разве что в тёплые месяцы, когда устраивали пикники, так что земля всё равно простаивала без дела, вот Дин, совместно с братьями, и решил позволить Коулманам её засеивать с условием, что те взамен будут присматривать за территорией в отсутствие хозяев и расчищать подъезды по мере необходимости, и никаких ни договоров, ни расписок не составляли, ни к чему, вроде как, коль скоро никто ничего не приобретает и не теряет, да и Бренду с Эллиотом Винчестеры знали уже давно, практически, с первого дня, как перебрались в Висконсин из Канзаса. Сэм, помнится, радовался; был короткий период, лет до шести, наверное, когда тот, вредный малыш, с удовольствием воспринимал настоящую зиму, какой в степях Лоуренса не увидишь, и заливисто хохотал, играя в сугробах до румянца, да и после окончания строительства неоднократно в лесу шалил, прятался от няни и брата в густых зарослях орешника и сооружал, выкапывая снег из-под наста до мха, неказистые иглу, разваливающиеся при попытках в них забраться, и здесь же, совсем недалеко от поля, кстати, впервые всерьёз поранился, чуть не до кости пропорол ручонку, задев вены, и Дину тогда впервые всерьёз досталось от отца… Он прикрепил к стволу мёртвого клёна лист с изображением мишени на кнопки, отошёл ярдов на сто, вскинул винтовку, пару выстрелов сделал, удовлетворённо убеждаясь, что с каждым из них мишень скукоживается, взрываясь дырками по центру, и следующие полчаса методично, не отдавая отчёта в том, что почти не целится, и вряд ли заботится о том, чтобы попадать, стрелял в трухлявое дерево, перезаряжался, наполнял магазин по необходимости, и спусковой крючок вновь выжимал, мелкие щепки во все стороны разлетались, словно задался навязчивой идеей несчастный клён к чёртовой матери очередью срезать, невзирая на полную неосуществимую нецелесообразность этого сумасшествия; то ли врождённая склонность к агрессии в нём вдруг реализоваться силилась, то ли обоюдоострые воспоминания, с каждым визитом неизбежно всплывающие, подавляемые им, и всегда безуспешно – они не стирались, не блёкли, сколько бы лет ни истлело, продолжали цветными аляповатыми фосфенными пятнами множиться в абиссальных слоях рассудка, даже подробнее становились, как обрастали деталями, что капитан не хотел бы знать, не хотел бы чувствовать их так ярко, и предпочёл бы вообще никак, но кто его спрашивал? Есть кое-что, над чем и он отнюдь не властен.       За спиной наст отчётливо прохрустел под шагами.       Дин молниеносно развернулся и вскинул винтовку, нацелив её на источник звука, и, в следующий же миг отвёл дуло вниз, прежде чем раздражённо рявкнуть:       — Совсем ума лишился?! У меня оружие в руках!       — Простите, сэр, — виновато промямлил капрал, потупив взгляд. — Я не подумал.       — Идиот!.. — в сердцах проворчал капитан, стиснул челюсти, поигрывая желваками. — Ваша… безалаберность рано или поздно сведёт вас в могилу, капрал, — он было упёр приклад в плечо и опять, в досаде, опустил, добавив: — Вас в академии хоть каким-то основам техники безопасности обучали? Не знаете, как правильно вести себя на стрельбище?!       — Я специалист поддержки, капитан, — кротко объяснил Новак.       — Вы военнообязанный в любом случае, — буркнул Дин.       Капитан попытался прицелиться, но с оптикой, вероятно, от нечаянной встряски, что-то произошло: идеально откалиброванные и исправленные линзы внезапно выдали явный параллакс, какого он, пожалуй, с подросткового возраста не видел, и при смещении угла основательно изнахраченный лист мишени аберрировал столь отчётливо, что ни малейшего доверия к окуляру не задержалось. Дин с недоумением опустил винтовку, чтобы разобраться, что с таким экспромтом могло сломаться, если никакого вреда оружие не получало, сосредоточенно крепления и зрачок принялся изучать, и именно в то мгновение, когда решил отнести ствол в мастерскую, осмотреть при свете электрических диодов – лиловые сумерки, вслед за тем, как солнце скатывалось к горизонту, всё более сгущались – точнёхонько в челюсть ему прилетел рыхловатый, наспех слепленный снежок, разбрызгавшийся крапью комочков по воротнику, и шее, и на виски, и свершилось это с настолько феноменальной непредсказуемостью, что врасплох застало, вынудило в оторопи замереть, растерянно припорошёнными ресницами хлопая; подобного нахальства в отношении своей августейшей персоны не ожидал стопроцентно, и, когда очухался, догадался, что именно на то и был расчёт, ошеломить и сбить его, отчуждённо-замкнутого, с толку, вывести из баланса, что, необходимо должное отдать, капралу удалось более чем триумфально. Усмехнувшись с предвкушением, Дин прищурился, ужасающую месть распланировал детально, демонстративно приблизился и, щёлкнув рычажком предохранителя, Remington на сучок попрочнее за лямку подвесил, обхватил присмиревшего капрала рукой за слои отворотов, количественно не поддающихся подсчёту, и, прямо в глаза глядя, под лодыжку мастерскую подсечку подвёл, в каких на Сэмми, к совершеннолетию вымахавшему, как космический лифт, на полголовы выше старшего брата, натренировался до непревзойдённого пилотажа, уронил в сугроб, полную пригоршню мягкого свежего снега нагрёб и старательно, не сильно надавливая, широкими мазками, растёр по щекам хихикающего и ужонком извивающегося пакостника, и смеялся от души, тыкал его легонько в прохладную целомудренно-белую перину, подняться не давал, блокировал любые попытки вывернуться, не опасался поранить, зная, что вокруг только примятые тычки скошенной травы и упругий мох кое-где, ни камешка, ни коряги, и можно ржать и клубком кататься хоть до колик, пока снег, что они друг дружке за шиворот щедро впихивали, до трусов не вымочит всю одежду нахрен. И что на него нашло, Дин и сам бы не понял, накатило каким-то мальчишеским куражом, строптивостью, легкомыслием игриво-беззаботным, охмелило кислородной фантасмагорией в отравленной токсичной профессией крови, вскипело пузырьками вина, пощипывало нос взбудораженностью; и ладони горели, не осязая холода, и выдохи с уст слетали облачками пара, в темноте леса их хохот разлетался гулким звонким эхом, а сердце выстукивало барабанами на бразильской фиесте. Как в детстве, но без непорочного неведения интимности: притомившись от возни, он на пухлых губах влажный алчный поцелуй запечатлел и сыто перекатился на спину, предоставив Новаку возможность сразу воспользоваться преимуществом и на грудь ему, как на поверженного льва, облокотиться.       — Голодный? — спросил Дин и с чёрных прядок чёлки, вымокших и стрелочками на лоб налипших, высохшую травинку стряхнул. Новак разулыбался и кивнул. — Тогда сделайте одолжение, капрал, — с иронией протянул он, фыркнув, — дайте мне подняться.       Солнце, пока они, как юные щенки-подростки, возились, успело окончательно спрятаться, и густой лиственно-хвойный лесок, полнящийся веймутовыми соснами, буками и клёнами, налысо ободранными зимними холодами, и елями, и кое-где даже крайне редкой в округе Милуоки тсугой, погрузился в полумрак, отливающий перваншем на полупрозрачной белизне, до индиго сгущающимся в тенях под кустарником, и налился священной тишиной, ни вскрика птицы, ни шороха бойких белок, иногда от дороги доносился с трудом различимый гул автомобильных двигателей, умноженный эхом, и тонул в безмолвии, продёрнутом выдохами и редким потрескиванием наста. Дин встал, лямку винтовки закинул на плечо, по тропинке, скорее, интуитивно угадываемой, чем видимой, к коттеджу двинулся.       — Кто учил вас стрелять, сэр? — услышал он и удивлённо хмыкнул.       — Мы в Висконсине. Здесь даже грудные младенцы умеют стрелять, — резонно отозвался офицер и добавил: — Я учился в военной академии, где огневая подготовка одна из обязательных дисциплин.       — Федеральное агентство не заинтересовано в снайперских тренировках, — возразил тот, хитро покосившись на Дина из-под бровей. — Я бы сказал, у вас это… в крови.       — Отец был заядлым охотником, — коротко, чуть прохладно ответил капитан и замкнулся.       Пару минут Новак молчал и, вдруг в грудь с отчётливым шелестом побольше воздуха набрав, вымолвил:       — Я слышал о майоре Винчестере немало хорошего, капитан, — он нерешительно осёкся на полсекунды. — Мне искренне жаль. Знаю, он был признанным профи и…       — Кастиэль, я не хочу об этом говорить, — перебил Дин и отрешённо свёл брови; ни агрессии не испытывал, ни боли, ничего, что могло бы ранить, и вместе с тем ненадолго как в прорубь провалился, изнутри опалившись льдом до сабзеро.       — Простите, сэр, — пролепетал Новак, и в голосе его неприкрытая вина звенела. — Я был бестактен.       — Ничего.       До дома они не проронили друг другу ни слова больше, и капрал, кажется, счёл, что рассердил его, подняв тему Джона, хотя в действительности Дин, слегка озадаченный, признаться, собственной реакцией, не почувствовал ни малейшего негатива; да, он не говорил об отце, ни с кем, с братьями или друзьями, не имело значения – обсуждать с ним Джона не стеснялась лишь Эва, для которой табуированных сфер не существовало вовсе, и, помимо Уилсон, никто более не осмеливался влезать на столь заповедную территорию. Капитану не было всё равно и больно давно быть перестало, на его сознание в подобные минуты как противоракетный щит падал, отсекая таящееся в душе и разуме от рациональности начисто, и он не то чтобы протестовал, от прошлого отгораживался и от того, что оно в настоящее вонзало рыболовными крючками, или старательно внушал себе, что так и есть, инспирировал в лобные доли забвение выхолощенностью, отрекался от эмоционального багажа ради сохранения внутреннего равновесия, оторвался от неразрешимых вопросов, роящихся разъярёнными осами, или жестоких ответов опасался, какая, в целом, разница? Иногда «нет» прекрасно именно своей нулевой категоричностью, и он благодарил то, что сделало его человеком, способным это произносить.       — Как ваша мать, капрал? — нейтральным тоном проронил Винчестер. — С ней всё в порядке?       Новак расцвёл, разве что розами благоухать не принялся, чем заставил капитана снисходительно ухмыльнуться уголком губ, и расчирикался, как воробей под аккомпанемент апрельской капели, рассказывал и болтал ногой по-мальчишечьи; вернувшись с прогулки, Дин убрал винтовку на место, переоделся и на кухню ушёл, готовить ужин, и капрал к нему присоединился, по традиции поодаль от посуды и продуктов, и вообще всего сыпуче-бьющегося, устроился на стульчике, откуда теперь и вещал, перескакивая с мысли на мысль, запинаясь в энтузиазме взахлёб, как миссис Гриссом восприняла новость об операции и саму операцию, состоявшуюся не далее как неделю назад, благодарил снова, вынуждая капитана, неожиданно для самого себя, бледным румянцем по веснушчатым скулам заливаться и отнекиваться в неловкости. Ничего экстраординарного он не сделал; по истечении двух лет службы в отряде капрал и без одолжений получил бы доступ к фонду взаимопомощи, сообща организованному звеньевыми на случай экстренной необходимости, единственное, в чём посодействовал Винчестер, так в том, что с Донованом пообщался, ещё в начале декабря, вскоре после совместной с Новаком попойки, в ходе которой парень поделился, без жалоб и намёка, лишь потому, что к слову пришлось, своими затруднениями, в первую очередь финансовыми, в отношении приёмной матери и её здоровья, для него бесспорно превратившегося в безапелляционный приоритет, и то, как рассуждал о ней, с каким целенаправленным упорством, близким к одержимости, готов был приносить в жертву время, интересы и деньги, отказываться от личной жизни, на многое капитану свет пролило, в частности, на махинации с рапортом, чья суть до сих пор оставалась неясной, и на смиренную кротость, с каким тот выносил прессинг отряда предыдущей весной. Дин ценил преданность, ценил благодарность, проявляемую людьми к тем, кто был к ним добр в час отчаяния, а исходя из простодушной откровенности капрала, Элизабет Гриссом к нему была очень добра, кроме прочего, заслуживала уважения за качества, искони им чтимые первоосновой личности, так что он элементарно ускорил события, свершившиеся бы так или иначе, потому не приравнивал свой поступок к каким-то подвигам, в отличие от Новака, через каждые полфразы ремаркой вставляющего витиевато-цветастые дифирамбы, вынудив, наконец, оборвать его раздосадованным требованием либо обойтись без панегириков, либо прекратить в принципе звуковое загрязнение создавать, и почему-то с иронией пообещавшего более не заикаться о признательности, очи долу потупив, продолжившего щебетать, делиться, как мать поначалу ворчала из-за взятой ссуды, потом плакала, несколько недель нервничала перед вмешательством и юлила, исправно посещала осмотры и боялась, за сутки до операции совсем расклеилась и предложила бросить эту затею, мол, привыкла, и значит, ни к чему траты, и снова плакала, когда офтальмолог через пару дней снял повязки, и настаивала, что сын выбирает слишком дорогостоящий полис медицинского страхования, и радовалась шансу видеть цвета и краски, и мимику на лице своего ребёнка, суетилась безостановочно, наводила порядок в доме, саму себя отчитывала, что запустила всё. Женщины странные создания. Матери особенно, хотя, не капитану сравнивать, у него по данной части опыт небогатый: Мэри Винчестер погибла, когда ему исполнилось шесть, и то, что о ней в его памяти задержалось, не могло служить ни константой, ни субъективной эмпирикой, слишком стёртое, расплывчатое и идеализированное, под тяжёлыми замками запрятанное, осенённое ослепительным ореолом сакральной священности и трагичности, больше нафантазированное, чем действительное… феттучини получились великолепные, лёгкие и воздушные, под нежным сливочно-сырным соусом, аромат трав по кухне растёкся и добрался до гостиной. Дин интуитивно пасту приноровился без таймеров держать в точности до аль денте, успевал любой нехитрый соус приготовить, за время, что она варится, и нынешний вечер не стал исключением: кипяток слив в раковину, он наскоро несколько капель оливкового масла обрызгал, с плиты подхватил сотейник, в кастрюлю к феттучини смесь сливок и сыра вылил, поставил дойти – вытащил, чуть обжёгшись, из духовки противень со свеклой и луком-шалотом, салат нарубил, засыпал грецкими орехами и специями, каких у него и дома, в Милуоки, и в Сассексе припасено вдосталь, самых разнообразных, на любые случаи жизни, для пикников, шумных сборищ и уединённого ужина, и сервировал стол на двоих, посуду, пока еда чуть остывает и пропитывается, сполоснул, отчистил плиту, неновую давно, по уголкам покрытую мелкими крапинками коричневого нагара, под конфорками покрытую капельками спёкшегося олифой растительного масла, легко отскребавшегося, если по нагретому хорошенько тереть абразивной мочалкой, правда, на хромированных панелях микроскопические царапины оставались, но лучше они, чем пятна и отталкивающие полоски невнятного цвета в стыках – может, по ним ватной палочкой или, на худой конец, зубочисткой пройтись? Вокруг ногтей, по лункам, истончённым безжалостно до гладкости содранными заусенцами, защипало от химии, и по ноздрям ударило щёлочью; Дин замер на мгновение, отложил изнахраченную губку, салфеткой тщательно снял с варочной панели остаток средства для чистки, вымыл и губки, и руки, отрешённо морщась в унисон саднящей тактильности, и вытяжку включил.       Проголодался зверски.       Получасом позже, когда ужин был с удовольствием съеден, со стола прибрано, а в каминном очаге выплясывал огонь, оранжево-алыми языками облизывая поленья, под собственным весом неторопливо подламывающиеся на дно топки чёрными углями, на уголках переливающимися карминными отблесками, Дин, вместо люстры включив напольную лампу с приглушённым абажуром светом, устроился возле дивана с томиком Курта Воннегута, одного из своих любимых писателей, спиной оперся на мягкий валик, обрамляющий сиденье, и согнул левую ногу, как на пюпитр, на колено уложив книгу корешком, под себя подобрав правую, на бедро которой капрал головой улёгся, и украдкой наблюдал, как он читает и свободной рукой щедрыми умиротворяющими ласками его балует, на то и сам не обращая внимания: поглаживает над ключицей от ямочки к плечевым суставам, аккуратным вкрадчивым нажимом мускул трапеции массирует и подушечками пальцев теребит гладкие прядки на затылке по линии роста волос, накручивает на фаланги несильно, играется, за ушком треплет елейно, будто котёнка, обводит по контуру челюсть и очерчивает маленькую ямочку на подбородке, заставляя Новака едва ли не мурлыкать в неге. Откуда капитану было знать, что у капрала очень своеобразные представления о мужской привлекательности, и наиболее соблазнительным ему кажется именно то, как Дин сосредоточенно, несколько отстранённо взглядом по строчкам текста скользит, пока лилейные ладони, чуть шероховатые от излишней сухости, на автомате путаные фракталы выписывают, если тот никогда об этом не говорил, а и сказал бы, что изменилось?       — Ты нежный, — услышал Дин сквозь плотную ауру отрешённости и бледно улыбнулся.       — Не принимай на свой счёт, — бездумно отозвался он. — Я всегда такой.       Лишь озвучив эти слова во всей прямолинейной жестокости, капитан осмыслил суть и то, как превратно они, в грубоватую первозданную искренность облачённые, могут быть поняты. Дин отнюдь не собирался причинять боль, а сказанное им способно сделать больно, он отдавал в том отчёт, хотя бы тем, как прокатывалось по достоинству, словно танковыми гусеницами, уязвить гордость пренебрежительностью, совершенно не заслуженной, и о нём, в том числе, свидетельствовать как беспросветном невеже, не имеющем ни крупицы представлений о примитивном такте; в конце концов, кем бы они ни были друг другу, из насколько бы прагматичной плоскости ни произрастала их связь, это не давало ему права капрала напрасно обижать, и он непритворно пожалел, что не помешал фразе с языка сорваться, прежде чем к мысли, в ней заключённой, иную, более деликатную формулировку подобрал, и, не исключено, попытался исправить положение какими-то объяснениями, если бы не понимал, что в том отсутствует всяческий смысл. Зачем? Он сказал то, что думал, пусть и не так, как думал, без обиняков выразил истину, каким ворохом витиеватости её ни маскируй, она не изменится, и извиняться означало бы отказаться от неё – или лгать, что ещё хуже, поэтому капитан огорчённо нахмурился и вернулся к книге, лишь ладонь его неосознанным жестом по плечу капрала утешающе мазнула, и не ожидал, что вскоре из-под нижней кромки переплёта азартной синью и любопытством сверкнут глаза сквозь лукавый прищур, и на бёдра ему, ненавязчивым нажимом побудив разогнуть ногу, Новак заберётся, чтобы, с хитрецой улыбаясь, руки вокруг шеи оплести в объятии.       — Я же для тебя кто-то вроде домашнего питомца? — хихикнул он. Дин мысленно посмаковал его определение и рассмеялся.       — Вроде того.       — Как… кошка? — уточнил капрал, потеревшись кончиком носа о его переносицу.       — У меня аллергия на кошек, — усмехнулся капитан.       — А на котов? — вскинул бровь тот.       — Не знаю, — низковатый баритон обертонами скатился в мурлыканье и завибрировал. — Не замечал раньше.       — Да, ты тот ещё… кошатник.       Капрал извивался по нему плавной волной, маняще ёрзал задницей по ширинке, и Винчестер поставил бы всю наличность, что нашлась в карманах, что тот ни планковской единицы не сомневается, что подоплёка ухищрений его для них обоих с кристальной прозрачностью очевидна; по яркому этюду радужки, стылым свинцом у зрачка, широкого, бездонным мраком плещущегося, описанной, всполохами молний взор насыщали лёгкая нервозность и темпераментная бесшабашность, драйвово-безрассудная, что столь непреодолимо влекла Дина к нему, распаляла, воспламеняла до томной тяжести в паху, до обмороченного дурмана, под висками клубящегося сочной липковатой палитрой, будто медовые краски, сладкие и вязкие, ароматные, и Дин, сковав стройную талию в замок обхватом, к себе вплотную подтащил гибкое тело, высек засос, какой-то, право, чрезмерно ультимативный и исступлённый, под кадыком, сдёрнул с торса футболку, откинул под кофейный столик в обсессивном абсансе. Кастиэль не мешал, как не мешал прежде, и вместе с тем неповторимо по-особенному.       Той ночью Дин наконец брал его.