«Обратная тяга»

Summer of Haze – Young God Neill Scream & Memoryrave – Euphoretic Fraunhofer Diffraction – Revelation JΣ₣₣RΣY – You love me       Лето накрыло Висконсин.       Зима боролась с весной отчаянно, будто из последних сил, за каждый листочек, каждую лужицу, подсыхающую вроде под солнцем, к вечеру вновь покрывающуюся льдистой корочкой; весь март и апрель погода с ума сходила, металась между метелями и зноем, плевала на предсказания метеорологов, в мае зарядили чудные грозы душные, макушку вдавливали свинцовыми тучами, постоянно смурными, ворчливыми и недовольными, неповоротливыми на сносях, и вдруг в начале июня убрались по уголкам мира, ни сырости, ни промозглой прохлады не задержалось, ни выматывающей духоты, только ослепительно жаркий солнечный свет, заливающий ультрафиолет небосклона, и взбеленившаяся флора, сочная и ароматная, в воздухе тонко звенящая соками, струящимися по пышной зелени – сорвать гибкую травинку, чтобы погрызть в задумчивости, и ими щедро брызжет на пальцы микроскопическими прозрачными крапинками, и с колосящегося кончика прочь улепётывает какая-то рассерженная букашка. Лениво веки разомкнув, Кастиэль перекатил голову вправо, снизу вверх посмотрел на капитана, сидевшего на прикрытом пледом клевере, спиной на ствол раскидистого бука опираясь, с томиком Шопенгауэра в руке, и время от времени шелестевшего страницами: как выяснилось за чуть больше шести месяцев, что они встречаются, чтение для него любимый досуг, правда, ещё TV-шоу кое-какие, кулинария, прогулки, рыбалка, в отличие от охоты, пробуждавшая в нём отчасти нездоровый энтузиазм, кинематограф, преимущественно, окончания двадцатого века, и обожаемая Шеви, но с безусловным отрывом от вышеперечисленного, необходимо отметить, в топ-листе его хобби лидировали книги и секс, и в моменты, когда Винчестер не работал и не трахался, он, как правило, читал. Иногда с ним было скучно: он углублялся в свои параллельно-пространственные измерения, крайне отрицательно воспринимая любые отвлекающие факторы, замыкался прохладной отрешённостью, неохотно поддерживал беседу, что ему, впрочем, по характеру свойственно, и присутствие Кастиэля практически полностью игнорировал, терял интерес, казалось, как и ко всему окружающему свету, и лишь изредка случалось, что вопросу про содержание очередного тома с непроизносимым названием отвечал не стандартно-безэмоциональным «возьми и прочти», а развёрнутыми, преисполненными подробностей и личных впечатлений рассуждениями, порой целыми абзацами, бархатистыми обертонами голоса выдернутыми с листа и озвученными – так Кастиэль догадывался, что нынешний сюжет ему особенно дорог или близок некими смысловыми маркерами, с философией капитана как-то перекликающимися, и от лично его уразумения часто ускользающими, вместо инсайта навязав мучительное-зудящее, схожее с прескевю ощущение упущенного шанса и назойливую, на облачных замках выстроенную уверенность, что он стопроцентно понял бы Дина, если бы понял тексты, которые ему нравятся, или нашёл бы в них то, что ему нравится. Напрямую спрашивать нет резона, капитан не склонен разговаривать, не с ним, по крайней мере, не склонен пускать чужих, кем бы они ни были, в лабиринты своей индивидуальности, кроме того, даже когда он снисходил до обсуждений, откровенно делился мнениями, рассуждал, не важно, о чём – о многообразных течениях в искусстве, литературе, механике и изредка о политике – Кастиэль, по большей части, не был способен заданной планке эрудированности соответствовать и просто слушал с любопытством, так что уместно утверждать, что и капитану с ним не слишком-то занимательно было, и совсем не удивительно, что он предпочитал какого-нибудь давно превратившегося в прах писателя общению, что не в состоянии похвастаться интеллектуальностью, поэтому они много молчали в обществе друг друга в моменты, не располагающие к дурачеству или флирту, в каковом Кастиэль, кстати, тоже не то чтобы блистал. Бывало, всё получалось само собой: он поддавался чему-то инстинктивному, терял опаску, сковывающую его рядом с капитаном по рукам и ногам, на языке подвешивающуюся огромной гирей, стряхивал оторопь и стыд, как безрассудством насквозь пропитывался, и не боялся ляпнуть что-нибудь не то или что-то не так сделать, глупо или излишне приставуче выглядеть, будто неописуемо примитивная и непреодолимая власть над этим надменным волевым мужчиной в нём генерировалась в подобные минуты, и Кастиэль внезапно больше не боялся оттолкнуть его или потерять и, казалось, до пронзительного ясно проникался эгоистично-умиротворённым потреблением, им в отношении своих партнёров исповедуемым, вскоре непременно вспоминая, что и сам одним из таких партнёров является, отгонял ревностью терзающие мысли, имеются ли другие, и сколько их; не всё ли равно, в конце концов, учитывая, что он и на то, что между ними есть, не должен был рассчитывать?       — Который час?       Он приподнял солнцезащитные очки и, прищурившись, глянул на экран смартфона.       — Начало третьего.       — Поднимайтесь, капрал, — капитан мягко закрыл книгу и свободной ладонью, прежде беспорядочно-вялыми движениями скользящей по его груди, фривольной шалостью пробираясь то под край футболки, то под кромку её круглого ворота, встрепал волосы, в тени буковой кроны приобрётшие иссиня-чёрный цвет. — Увязнем в пробках по жаре.       — Есть… сэр, — церемонно подчеркнул Кастиэль и встал, отряхнул штанины джинсов от травинок.       Винчестер ухмыльнулся, и в зелёных глазах его Кастиэль поймал отчётливый отблеск снисходительности, какую к маленьким вздорным детям или недалёким юродивым питают обычно, и вновь обжёгся в приливном смущении, стократ усилившемся, когда увесистая мускулистая рука, за выходные покрывшаяся густым бронзовым загаром, ему на плечи, локтевым сгибом вокруг шеи, устроилась в собственническом ультимативном полуобъятии, и самое обидное, что обнять капитана в ответ, обвить узкую талию накрепко, к бедру прижавшись, откинуться затылком на тугой бицепс и улыбаться довольно, он не решался, не находя тому разумных объяснений, лишь осязал каждым нервом, что не стоит это делать, чтобы, наверное, не создавать центростремительный импринтинг, в собственное восприятие их близости инспирировать обманчивую взаимность, или не выдать привязанности, более глубокой, чем капитан одобрил бы, трудно наверняка утверждать. Он не хотел быть превратно понятым, и его осторожность суеверная порой до паранойи взвинчивалась, всякое слово и поступок сквозь призму двоякого подтекста изучала, отсеивала всё, что могло быть истолковано как проявление требовательности или посягательство на большее, чем капитан готов был предложить, ведь, право, Кастиэль вполне искренне наслаждался тем, что есть, в особенности, тот факт во внимание принимая, что есть между ними немало. Извилистая тропинка вела от поля к коттеджу, где-то буквально ярдах в пяти пищала кайфующая пичуга, листва шелестела под юрким игривым ветром, перемежала на коже прохладу тени солнечными поцелуями, и от Дина пахло летом и люцерной, и отдушкой кондиционера для белья, и чистой солью, и ещё лёгким смехом, переливающимся реминисценцией от обоняния к лобным долям, эхом тёплой иронии и раскалёнными ночами, он говорил что-то, неспешно поступью лавируя под сенью клёнов, выдох его на коротком, небрежно-ласковом чмоке щекотал Кастиэлю лоб, и беззлобные шпильки мурашками пробегались от грудины к животу, где-то слева под рёбрами застревали наивной мечтой о бесконечности, что в ленту Мебиуса свернула бы лесной массив, замкнула бы вечной сансарой в нигде, откуда им обоим бы выбираться не захотелось. У террасы капитан отдал ему сложенный плед и ключи, велел быстрее заканчивать со сборами. Кастиэль коротко кивнул и поднялся в дом, прошёл в просторную спальню на первом этаже, из потасканных, кое-где перемазанных травой джинсов переоделся в светлые летние брюки, у Винчестера, сдвинутого на опрятности, свойством нещадно мяться вызывающие нервозную почесуху, заглянул в ванную и умылся, холодной водой освежив лицо, пылающее, лёгкой испариной увлажнённое от сухой, больше похожей на аризонскую, жары, и едва собрался присоединиться к Дину в салоне импалы, как услышал доносящиеся из гостиной голоса, бойко обменивающиеся приветственными репликами. Он оцепенел и насторожился, почувствовал себя словно на месте преступления врасплох застигнутым, и было, от чего, собственно: каждая их встреча, все уик-энды и совместные прогулки держались в строгом секрете – Дин никогда не отрицал, что не намерен перед кем бы то ни было афишировать их связь, как предполагал Кастиэль, не только из соображений здравомыслия, настоятельно подсказывающего, что им обоим за неуставные отношения не миновать последствий, но и потому, что не стремился придавать ей какую-либо конкретизирующую статусность, обременительность акцептуации, изначально, с первого дня в откровенном прагматизме отвергнутой, что Кастиэлю категорически не понравилось, конечно, и с чем он неизбежно смирился вскоре и, более того, в чём, по мере того, как истлевало время, начал угадывать резонность, неясную, эфемерно-неоформившуюся, генезисом, из амбивалентности эмоций синтезирующим полупрозрачные ассоциации, выстраиваемую по полотну рассудка и, вместе с тем, слишком незрелую ещё, чтобы обрести чёткое воплощение. Кастиэль не задумывался, как на них отразится разоблачение, он привык считать, что Винчестер, всё и всегда держащий под непрерывным контролем, элементарно не допустит незапланированных событий, и теперь не имел ни малейшего представления, что делать: выйти в гостиную или не высовываться, или, может, в sms поинтересоваться у Дина, как поступить, по-шпионски выбраться из окна – и чем больше вариантов перебирал, тем явственнее отчёт себе отдавал, что рехнулся на почве мании преследования, и предпочёл за лучшее затаиться, как мышонок, предоставив любовнику возможность самому разбираться в ситуации. Воровато покинув ванную, он крадучись приблизился к распахнутому проёму и навострил уши, чтобы среди смешков и довольно громких хлопков, характерных для дружески-сокрушительных ударов ладонью по спине, уловить незнакомый мягкий голос, с оттенком лёгкого удивления озвучивший:       — Ты не один, что ли? — и сразу после, с оживлённо-бодрыми аккордами, взволнованной воодушевлённостью в Кастиэле всколыхнувшими глухой собственнический протест, добавивший: — С Адамом?       — С какой стати ему со мной быть? — недоумённо протянул Дин. — Он мне не сиамский близнец, вроде.       — Я предположил самое очевидное, — иронично отозвался гость.       Зашуршали пакеты и тихо скрипнули петли на кухонной двери, и беседа между капитаном и незнакомцем, так Кастиэля заинтересовавшая, значительно приглушилась стенами с потрясающей звукоизоляцией, скрадывающей и смысл фраз, и интонации; он несколько недовольно нахмурился, плюхнулся на краешек тщательно заправленной кровати, на покрывале собрав десятки тонких складок, и, насупившись, принялся в смартфоне игры-головоломки собирать в непреодолимой интенции отвлечься от гештальта, всплывшего в ментальности вслед за именем Адама: месяц за месяцем Кастиэль упрямо отгонял любопытство, подзуживающее разобраться в хитросплетении их связи, добиться от Винчестера объяснений на этот счёт, понимая, что больше, чем сказано, тот не скажет, и помалкивал, по-прежнему испытывал вину, глядя Миллигану в глаза, терзался неизвестностью, отворачивался от фотографии, неотъемлемым атрибутом интерьера расположенной на полке стеллажа, и не задавал вопросов, себя считая не вправе что-то спрашивать. И ревновал. Целенаправленно затыкал мерзенький шепоток властности, в нейроны тонкой иглой инъецирующей ультимативную прихоть владеть Дином единолично, и плевать, имеются у него на то основания или нет, признавал, насколько деструктивны подобные желания, насколько смехотворны, и всё-таки не был в состоянии их из себя изжить, именно в такие моменты наиболее кристально видел, что ждёт от капитана многим большего, чем тот когда-либо предлагал, и видел, насколько в своём эгоистичном стремлении к свободе капитан и уравновешеннее, и справедливее, ведь люди, в конце концов, не вещь, чтобы кому-то целиком, без учёта личных предпочтений, прошлого и мечтаний о будущем, принадлежать, и значит, любой, кто вожделеет безраздельного обладания партнёром, живым человеком, индивидуальностью, невообразимо ущербен, какими бы чувствами ни оправдывался, и становилось по-настоящему стыдно, что привязанность, им питаемая, параллельно в нём разгневанных и ослеплённых жаждой диктата демонов созидает.       — …нам давно ехать пора, — звонко донеслось из гостиной, и Кастиэль встрепенулся, смартфон, на блокировку поставив, в карман брюк опустил, с какой-то лихорадочной компульсивностью принялся покрывало расправлять, как было, будто капитан непременно отчихвостит его за изъян, в безупречный порядок комнаты привнесённый непочтительной капральской задницей. — Ты закончил?       Он обернулся и почему-то испуганно кивнул. Подхватил с кресла рюкзак со сменой одежды, под озадаченным взором Винчестера, ни звука не проронив, юркнул к выходу, как незаметно улизнуть пытался, и в холле пересёкся с высоким и плечистым, проём занимавшим почти полностью, лохматым, на сенбернара похожим, парнем, в чьей внешности, изученной по пресловутым фотографиям, улавливалось чисто семейное сходство.       — Знакомьтесь, — лукаво обронил Дин, — только без расшаркиваний. Это Сэм, мой младший брат. А это, — он на Кастиэля посмотрел и обтекаемо выразился: — Кастиэль.       — Иезуит, — снисходительно фыркнул Сэм, огромной лапищей пожимая Кастиэлю кисть.       — Не начинай, — беззлобно огрызнулся капитан.       Более они не задерживались; как правильно отметил капитан, им ещё час назад следовало бы выехать в город, лишь томная леность, навеянная июньским зноем, дольше разумного задержала их в Сассексе, среди освежающей лесной прохлады и выходного безделья, поэтому, едва будучи представленным, Кастиэль распрощался с младшим Винчестером, статью, вероятно, пошедшим в какого-то другого предка, нежели старший, и, бросив рюкзак назад, устроился в салоне импалы, где менее чем полуминутой спустя к нему присоединился и Дин. Никаких объяснений с его стороны, естественно, не последовало, капитан не снизошёл до того, чтобы поделиться с Кастиэлем деталями непредвиденного визита брата, а в том, что визит действительно стал непредвиденным, не могло быть сомнений, хотя бы исходя из его поведения, да и из банальной логики, впрочем, Кастиэль и не ждал, что тот внезапно начнёт перед ним распинаться, расписывать подробности своего генеалогического древа вплоть от сотворения человека, отчитываться в действиях своих и родственников, и был вполне доволен тем, что Дин не устыдился самого факта его присутствия в семейном доме, месте, для него значительном воспоминаниями и настроением, что без лишних уточнений было очевидно, читалось в неуловимых переменах, тончайшим флёром окутывающих его речь и манеру держаться всякий раз, как они здесь бывали, и тем, что познакомился с единственным человеком, составляющим его семью, которой тот неоспоримо дорожит. В этом было что-то… знаковое, почти сакральное, в высшей степени экстремальное, в сокращения сердца ввинчивающееся сладко-пьяной тревожностью, как слабым электрическим разрядом, простёгивающим миокард эпизодической аритмией, и он осознавал, что его по шатким мосткам мечты на опасную территорию заносит, зрил, как множатся иллюзии в спутанном клубке его извилин, и титаническими усилиями вынуждал разбушевавшийся рассудок угомониться, не питать абсурдных надежд на почве совпадений; в конце концов, Дин не планировал случившейся встречи, не вкладывал в неё какого-то особенного подтекста, для него она отнюдь не символ, не залог, и самоубийственно глупо тщиться фантомной общностью, якобы между ними пролёгшей, только потому, что Кастиэль теперь знаком с его братом – Адам, как выяснилось, с ним тоже знаком и, как силлогизмом напрашивалось из интонаций, подспудно вившихся в голосе Сэма, знаком намного теснее. Пару месяцев назад Кастиэль, скорее всего, наизнанку вывернулся бы от подозрений, строил бы теории и на гипотезах поспекулировал, но ныне просто отпустил, не заостряясь, отмахнулся от пытливости, отвлёкся на дорогу и то, как Шеви плавным грациозным вектором преодолевает милю за милей по асфальтному полотну, и на соблазнительного водителя, безусловно, сосредоточенно вдаль всматривающегося, обнимая под кожаной оплёткой руль красивыми сильными руками, и реминисценции их прикосновений на теле вспыхивали, как заново раздували алым тлеющие угли не ведающей утоления похоти, дремлющей в подреберье, разгоняли напрасный интерес к тому, кого касались прежде, хмелили упоительным предвкушением следующей встречи и следующей ночи, что он проведёт наедине с их обладателем, и неизбежное ожидание, с каждым перекрёстком приближающееся очертаниями Милуоки, уже сейчас позвоночник изнутри ломило похмельной абстиненцией, и сухожилия тянуло, наматывало на суставы, как струны на колки гитары: он не хотел расставаться, пусть ненадолго, до начала дежурства всего, как одержимый, любовался, искоса и прямолинейно, с трудом подавлял порыв дотронуться, соблюдал напускную флегматичность, зная наверняка, что ни себя, ни капитана ею не обманет, и искренне благодарил богов, всех, какие вспоминались, что пока способен своей привязанностью мимикрировать под примитивную страсть, что и самой было в достатке. С Гуд Хоуп-роуд импала свернула к Браун Дир, припарковалась за светофором Шерман-бульвара и Калумет-роуд, примерно в полумиле от сонной Фонтейн-авеню, где они, по известным причинам, никогда вместе не появлялись; Винчестер, ухмыльнувшись, исподтишка дотянулся до Кастиэля и игриво ущипнул его над рёбрами на прощание, и Кастиэль, подобной раскованности действий лишённый по определению, порывисто ёрзнув, продемонстрировал розовый кончик языка в отместку, прежде чем покинуть салон, и догадывался, что выкрутас его расценён будет не иначе, как сквозь призму непристойности, и именно потому и позволил себе фривольно пошалить перед уходом – то, как беспросветно капитан на оральных забавах сковырнулся, для него давно не секрет, и своим крошечным преимуществом он пользовался без зазрения совести: Дину не помешает слегка помучиться, скотине блудливой, не одному ему с катушек слетать, и он с превосходством улыбался, минуя пешеходный переход, чуть провокационно бёдрами покачивал в походке, отдалялся от стоянки до поворота и практически осязал алчный взгляд, лапающий его фигуру ниже спины, и тщеславно хмыкнул, услышав, как раздосадованно взревел восьмицилиндровый Turbo Jet.       У его Винчестера имелся лишь один поршень, но, Мадонна, лошадиных сил хватало на авиалайнер.       — Ваше лицо, милый юноша, мне смутно знакомо, только я не вспомню, откуда, — насмешливо проворковала Бэт, когда он, бросив рюкзак рядом, рухнул на диван и утомлённо на подголовник откинулся, измученный жарой.       На низком кофейном столике как по мановению волшебной палочки немедленно возник пластиковый поднос с заплаканным конденсатом кувшином, наполненным холодным травяным чаем, частично перекочевавшим в один из хайболлов; Кастиэль огромными торопливыми глотками влил в горло содержимое стакана и блаженно кубиком льда захрумкал, игнорируя, как мать, опасаясь за его здоровье, прицокнула с неодобрительным упрёком.       — Ты на сутки сегодня или на двенадцать часов? — спросила она. — Никак не разберусь в твоём графике.       — На сутки, — невнятно промямлил Кастиэль.       Прогулка под палящим солнцем из него, казалось, остатки сил вытряхнула; давненько Висконсин, как правило, промозгло-хмурый, не превращался в пекло и, хотя внушительная амплитуда температур, от стылых декабрьских морозов к летней жаре прыгающая, словно школьницы со скакалкой, вполне соответствовала континентальному климату, нынешний год на термометрах оттянулся экстраординарно, по шкалам градации зарубки высекая рядом с отметкой в сотню градусов по Фаренгейту.       — Тогда поговорим сейчас, Джейми, — она ласково встрепала Кастиэлю чёлку, устроилась в кресле наискосок. — Мисс Шнайдер, та суетливая дама, владелица магазина игрушек, помнишь её?       Кастиэль вяловато кивнул, сел ровнее и постарался сосредоточиться.       — Она давно интересовалась моими работами и в среду предложила довольно заманчивый контракт. Я успела его изучить, — Элизабет застенчиво и с оттенком гордости потупила очи, — посоветовалась с Алеком…       — Ма, — мягко перебил Кастиэль, — твои поделки штучные, каждая из них уникальна. Не продавай ей эскизы.       — Мисс Шнайдер и не собирается их покупать, — с лукавством прищурилась Бэт. — Дослушай. Она предлагает объединиться, а не отнимать у меня ремесло. Несколько раз она брала у меня платья для кукол, и многие клиенты ими заинтересовались. Мисс Шнайдер сказала, что имеющихся заказов мне бы хватило на полгода вперёд. Как ты правильно заметил, сынок, я создаю уникальный товар, а она хочет весьма скромный процент за его реализацию и возможность потакать желаниям покупателей, — пожала плечами мать. Кастиэль склонил голову к плечу и хитро улыбнулся.       — Так ты у меня теперь деловая дама? — хихикнул он.       — В контракте всё предусмотрено, — продолжила Элизабет. — Материалы, сроки исполнения, свобода выбора стиля. Я подписала и получила хороший задаток, — она замялась, заметив озадаченность, всплывшую в лазурной синеве вопросительным недоумением, и несмело объяснила: — Достаточно хороший, чтобы позаботиться о себе и ипотечных выплатах самостоятельно.       Кастиэль наконец догадался, к чему она настолько аккуратно подбиралась, и рассмеялся.       — Выгоняешь, значит? Конечно, — дурашливо протянул он, — бизнес пошёл в гору, молодые годы позволяют, и ты решила выставить надоедливого оболтуса, пока не начал мешаться под ногами у кавалеров.       — Бесстыжий мальчишка, и как у тебя язык поворачивается! — возмутилась Элизабет и хлестнула его по бедру полотенцем, закатила глаза с укоризной, хотя понимала, что он всего лишь паясничает, и не более. — Джейми, ты много лет меня опекал, — в приятный тёплый тембр Бэт влилась щемящая нежность. — Видит бог, я бы каждому родителю пожелала такого доброго сына, но тебе пора подумать и о себе, о собственном будущем. Ты влез в долги, платил по закладной, разорился на страховку, сибарит, и неправильно, если ты и дальше станешь содержать меня и дом. Кроме прочего, ты взрослый мужчина. Думаю, ты хотел бы иметь свой уголок, куда мог бы пригласить того, кого… не принято приглашать в комнату по соседству с матерью.       — Мама! — смутился Кастиэль и, покраснев, пробормотал: — И эта женщина имеет наглость меня стыдить.       В общем, Элизабет, безусловно, ни по чему сверхъестественному не проехалась, хотя могла бы, со свойственной ей бесцеремонностью, не углублялась в подробности, неприличные в обсуждении взрослыми детьми и родителями, и тем не менее, у Кастиэля щёки, и без того достаточно горячие, чтобы пропечь на них яйца, вспыхнули пунцовой краской, и под увлажнённой испариной светлой кожей по капиллярам выводок термитов пробежался, прогрызая клеточные мембраны острейшей неловкостью. Он никогда не владел навыком непринуждённо говорить о личном, настолько бы вскользь обсуждение ни касалось интимности, как отдалённы и завуалированны ни были бы намёки, впадал в суетно-лихорадочную ажитацию, густо краснел, как варёный омар, бледнел до кипенности, рефлекторно выискивал, под какой бы плинтус забиться, и с трудом подавлял порыв заткнуть уши, только бы не участвовать в предосудительной беседе, из-за своей средневековой щепетильности сильно комплексовал, конечно, неоднократно превращаясь в объект беззлобных насмешек со стороны как друзей, и мужчин, и частично женщин, так и коллег. Некоторые девчонки считали его стеснительность умилительной, некоторые, напротив, приклеивали к нему ярлык дешёвого ханжи и, как следствие, бревна в постели; в действительности же Кастиэль ничего зазорного не находил ни в физиологии полов, ни в сексе, ни в том, что люди им занимаются, просто не мог преодолеть некий стопор, на голосовых связках смыкающийся тисками, и всегда нескладным замешательством обрастал, когда его вынуждали это обсуждать.       — Знаешь, я встретила Тину вчера, — вдруг негромко сообщила мать. Кастиэль встрепенулся: нечто в её тихом сопрано прокатилось тревожностью по нейронным цепочкам. — В клинике. Она проходит практику, возобновила обучение. Выглядела уставшей, с лица совсем спала, — Элизабет замолчала ненадолго, пропустив звенящую паузу. — Я… в гости её приглашала, но она говорит, совсем нет времени.       — Рад, что она в порядке, — отрешённо отозвался Кастиэль.       Ему вдруг отчётливо вспомнилась небольшая студия, что они вместе снимали в Шорвуде, недалеко от универа: компактную и светлую, с единственной комнатой, совмещающей всё, и кухонный уголок, и гостиную, и спальню, большую часть её пространства в разложенном виде занимала кровать-трансформер, и вдвоём там едва удавалось повернуться, зато арендная плата была смешной, а на двоих разделённая, вовсе ничтожной, и пусть, разрываясь между подругой, матерью и служебными дежурствами, Кастиэль ночевал в ней от силы трижды в неделю, она всё-таки была уютным гнёздышком, где они с Тиной могли вести себя свободно. Разумеется, Элизабет не выгоняла сына, и откажись он от переезда, не возражала бы, но беспокоилась и изводилась бы виной за то, что отняла, как она утверждает, у него юность и значительную часть молодости, заставила, якобы, о ней заботиться, расходовать заработок на лечение, ограничивать общение с друзьями и косвенно, не исключено, послужила причиной разрыва с Тин, и сколько бы Кастиэль ни убеждал, что её страхи и волнения напрасны, что она его никогда не обременяла, Элизабет продолжала цепляться за самостоятельность и независимость, после операции взялась за рукоделие с утроенным энтузиазмом, старалась вносить в семейный бюджет каждый цент из вырученной с продаж прибыли, чтобы он не тратил обеспечение на ипотечные взносы и как можно скорее рассчитался по ссуде с фондом, и он лишь радовался, глядя на жизнерадостность и упорство, энергию, бьющую из неё фейерверком, и искры азартности в мудрых глазах, чью серо-стальную радужку он многие годы был лишён удовольствия созерцать.       — Ты уверена, что справишься без меня? — невпопад спросил он.       Его, признаться, не интересовала Тина. Он давно потерял надежду вернуть дружбу, некогда объединяющую их, словно ладонь в кулак.       — Зазнайка, — пожурила Бэт. — Справлюсь. Не переживай.       Идея переезда захватила Кастиэля даже в большей степени, чем он предположил бы: настолько, что следующее дежурство он, в отличие от большинства предыдущих, скоротал не в смятенной карусели, раскручивающей его от концентрации на должностных обязанностях до шальной обмороченности, интеллект порочными иллюстрациями подтачивающей до зачаточного состояния, а в отвлечённых пространных раздумьях, не слишком своевременных, впрочем, хотя бы потому, что решение им было принято, по сути, сразу, и лишь рефлексия и тревоги за Элизабет привели к тому, что на сайты риэлтерских агентств он заглянул двумя днями позже, утром выходного, после того, как хорошенько выспался, и приятно удивился, что стоимость ренты, немного подросшая за последние пару лет, не подросла до уровня, способного внушить тоскливое уныние. Буквально сорока минут хватило, чтобы найти две достойные студии с приемлемым пакетом содержания жилья и воодушевляющей ценой; к вечеру ему отзвонились оба поверенных и оба были приторновато-любезны, что не странно, учитывая, что он, с какой стороны ни смотри, завидный съёмщик: одинокий платёжеспособный мужчина без приводов в полиции, детей и животных, штатный специалист военного ведомства, подбирающий жилплощадь в оптимальном ценовом диапазоне и поближе к месту службы, так что к концу недели Кастиэль успел поближе изучить оба варианта, и остановился на немеблированной светлой квартирке с закрытым балконом в Лоуэр Ист Сайд, в восьмиэтажной высотке на Напп-стрит, в восьми минутах прогулочным шагом до городского пруда при парке Ветеранов и в шести от кондоминиума «Regency», и именно эта деталь, не более выгодная плата и не удобное расположение транспортных развязок, а тесная близость к дому Винчестера в итоге веским аргументом предопределила его выбор, и плевать, что новоселье откладывалось до покупки и доставки кровати, торопливо приобретённой в мебельном отделе HOBO после заключения договора. Бэт непритворно радовалась, что он так быстро подобрал комфортное жильё по вкусу, и помогала рассортировать одежду, упаковать коробки с необходимыми на первое время мелочами вроде посуды, постельного белья и прочих хозяйственных принадлежностей, говорила, теперь Кастиэлю не придётся просыпаться раньше и тратить лишние полчаса на дорогу до Милуоки, с довольством смаковала преимущества, выигранные от переселения в даунтаун, и усердно напоминала, что в его комнате по-прежнему один хозяин, что в любое время, когда понадобится или заскучает, он волен вернуться, на ужин или пару ночей, или насовсем, а Кастиэль, мать слушая вполуха, думал о тех ночах, что хотел бы в своей нынешней студии на своей новой кровати провести вместе с Дином и, пожалуй, немножечко излишне предавался горячечным грёзам, представлял, как капитан заедет за ним и дожидаться будет на парковке у дома или зайдёт, останется до утра, разбудит ароматами кофе и завтрака, и не дождётся, пока он нормально доест, потому что не удержится от домогательств, как обычно, и между ними опять будет секс, может, прямо на одной из кухонных столешниц. Порой сердце под рёбрами испуганно замирало от мысли о колоссальных масштабах значимости, Винчестером приобретённой в его экзистенции, в каждом мгновении существования отметившейся грубыми стежками холщовой нити, продёрнутой крупной иглой, и он едва ли вычислил бы момент, обрёкший его на привязанность, проросшую из-под неприглядного влечения, казалось, выкристаллизовавшуюся осколками с острыми краями из-под окалины предубеждения и наивного соперничества, из-под остервеневшего сопротивления, порицания, недопонимания и гордыни, и недоумения, обескураженности досадливой, на него, как на скалу, наскакивавшей в навязчивых попытках постичь его и в бесплодности отступавшей. Как долго Кастиэль в нём разобраться силился, поймать на лжи и лицемерии, обнаружить во внешнем каркасе щербинку притворства и расковырять, до скрытых уязвимостей добраться, убедиться, что Дин такой же, как и все, ничем не отличается, и, в целом, не ошибался: Дин на самом деле не абсолют, не мифологическое божество и не высокотехнологичный андроид, он просто живой, быть может, чуть лучше других, и, может, в том и заключался для Кастиэля фатальный просчёт – узреть человечность среди граней тессеракта, в который складывались его невозможное мировоззрение и невозможное восприятие, и, узрев, не устоять перед ней, потому что ни единого шанса устоять не выпало, да и, справедливости ради, он не был уверен, что воспользовался бы им. Слишком запал. На сложность, на парадоксы, на взаимоисключающие пункты; на спартанский аскетизм и гедонистическую привередливость, на мизантропию, отторгающую ценность человеческой массы, как тошнотворного стада, на индивидуализм, трепетно оберегающий право всякого дышащего существа выбирать путь и отстаивать, на жестокость эгоистичности и обволакивающую сладкую нежность, льющуюся из него потоками тепла – и столь восхитительно ощущать себя её объектом, пусть и принимая собственную обезличенность в процессе её генезиса – на самопожертвование и брезгливость к жертвам, на заботу, неисчерпаемую в общности, и холодность. Дин ригидный, более того, он неправдоподобно самовлюблён, и себя он мнит, как минимум, истиной в последней инстанции, и мнение его об окружающих далеко от лестного, и в чём бы то ни было пытаться его переубедить нереально, и, тем не менее, он, как данность, как… явление, научил Кастиэля абстрагироваться от личных предпочтений и обид, и ещё многому, что язык не повернётся откровенно с кем-то обсуждать, и даже размышлять об этом не всегда без смущения удаётся, как не удалось бы во всей полноте выразить, чем для него Дин стал.       Константой.       Выпавшим на двенадцатое число дежурством Кастиэль взял отгул и рано, часов в десять, уехал в Лоуэр Ист Сайд, приводить квартиру в порядок; наверное, частое общение с Винчестером, первостатейным воинствующим педантом и отъявленным поборником чистоты, поспособствовало тому, что несколько часов он, не жалея усердия и бытовой химии, кропотливо вычищал каждый уголок и планку паркета, щели между гипсокартонной обшивкой и плинтусами, столешницы маленького кухонного закутка, плиту и полки холодильника, ламели жалюзи и лопасти потолочных вентиляторов, неброский плафон люстры от пыли протирал, и компактный, очень приличной душевой кабиной взамен ванны оборудованный, санузел отмыл, тривиальной брезгливостью руководствуясь, стеклопакеты широких, на солнечную сторону выходящих, окон и балконной двери отполировал до первозданной прозрачности, отливающей голубоватым сиянием, и в суетных хлопотах настолько увлёкся, совсем счёт времени потерял, что немало удивился, когда в домофон позвонили сотрудники службы доставки HOBO, к трём прибывшие вместе с парой скромных шкафчиков под одежду и внушительной двуспальной кроватью из массива, чьи не поддающиеся оспариванию устойчивость и прочность для него в очередной источник смущения превратились, когда девушка-консультант украдкой одарила его одобрительно-испытующим взором, услышав, что эти параметры превалируют над ценой. Практически сразу после того, как закончили и уехали мебельщики, приехала машина грузоперевозки с его немногочисленными пожитками, и Кастиэль, поддавшись какому-то эйфорическому энтузиазму, принялся и за распаковку, тем паче, что вещей и правда было не то чтобы много, и откладывать их на потом, на завтра, когда всё тело заломит ленивой разбитостью и лёгкой крепатурой, или следующие выходные, заранее распланированные иными приоритетами, ходить, спотыкаясь о картонные коробки, копаться в них в поисках необходимых мелочей, он не хотел; пробегал до глубокой ночи, вымотался и устал, и, тем не менее, испытывал невыразимое вдохновение, среди глубокой ночи утаскивая стопкой сложенный картон и полный пакет мусора до баков, примурлыкивал под душем, под упругими струями смывая с тела пот, и с наслаждением на балконе закурил, настежь распахнув окна, вдыхал сизый дым Camel и приятно прохладный воздух, сыроватый от озёрного бриза, а после в благоухающую отдушкой кондиционера постель рухнул ничком. Единственной ошибкой его было решение перед сном развлечься интернетом: Кастиэль собирался пошариться по соцсетям, в мессенджерах двум-трём друзьям, с кем продолжал, вопреки занятости, поддерживать отношения на дистанции, скинуть фотографии и пригласить на новоселье, кое-какие сайты полистать или, может, включить какой-нибудь сериал и под бурчание актёрских реплик вырубиться, но вместо увеселительного релакса нарвался на десятки сообщений и онлайн-трансляцию из Флориды, Орландо, где какой-то псих ворвался в гей-клуб и расстрелял ничего не подозревающую толпу из автоматического оружия. Сказать, что он впал в шок, означало бы не сказать ровным счётом ни слова, и, спроси Кастиэля кто-нибудь о том, что он чувствовал, один за другим перечитывая друг от друга мало чем отличающиеся посты в Фейсбуке, он вряд ли бы нашёлся с ответом, ибо чувств оказалось слишком много для скупых терминов и объяснений, и ни злость, ни ошеломлённость, ни истинно гражданское негодование не охватывали взвинченного протеста, изнутри височные кости грызущего в отрицании, и припорошённой пеплом естественной отчуждённости скорби, сжимающей сердце вопросительно-недоверчивой растерянностью; он до самого рассвета не расставался с планшетом и даже новости о том, что террорист устранён, а запертые в здании клуба люди освобождены, не подарили Кастиэлю желанного облегчения, потому что он с ужасающей чёткостью осмыслил, что сам мог оказаться на месте любого из погибших. Он молниеносно вспомнил, и был этой памятью раздавлен всмятку, как в конце мая упросил капитана сводить его в гей-клуб, где раньше бывать не доводилось в силу смущения, или неловкости, или стереотипов, не важно теперь, и то, как упивался видом своего любовника, преобразившегося в шалой стихии раскованной непринуждённости, нарочито-вкрадчивой порочности и секса, и именно тот день его своим любовником осознал, смотрел, как Дин по толпе лавирует к барной стойке, как с барменом обменивается немыми шутками, тонущими в грохочущей музыке, как какому-то ярко накрашенному, с боа из перьев, этакому хрестоматийному травести щёку кокетливо под чмок подставляет, и качает головой в унисон развязному шлепку, опустившемуся на сочную ягодицу, улыбается особой улыбкой, хищновато-лукавой, пьёт из стакана коктейль через кромку, игнорируя соломинку, и по беснующемуся в хаосе танцполу глиссирует намётанным взглядом; вспомнил, как танцевал с ним под протяжно-эротический транс и растворялся в динамичной плавности моторики, в пику учащённому биту за аккордами синтезатора следующей, созерцал, неприкрыто любовался окружающими, парнями в большинстве, разгорячёнными, темпераментными, полуголыми и чуточку сумасшедшими, красивыми и обалденно раскрепощёнными, и находил их потрясающими, вместе с тем, себя с ними на уровне базисной психики не ассоциируя. Никто не казался ему привлекательным как потенциальный партнёр, потому что он был влюблён или потому, что кроме Дина, в принципе никто не пробуждал в нём влечения – Кастиэль не знал, и давно утратил уверенность в том, что обязан знать; весь предыдущий год он, с того мгновения, как постиг суть своей зацикленности, неистираемой навязчивой идеи, наваждением терзающей его обескураженный рассудок, боролся с желаниями и доказывал себе свою якобы традиционную идентичность, и эмоции пытали его либидо несовпадением вожделения и паттернов, вопросами без ответов мучили, неделя за неделей об неуставную непознанную страсть с размаху, как об бетонную стену, шваркали, сметали благоразумие и самообладание, и понимание себя, и сопротивление, пока он не смирился, отказавшись казнить собственный мозг за то, чего тот просит, и тело за то, к чему оно тяготеет. В конце концов, какого чёрта? Да, может быть такое, что он гей, годами от всех и себя, в том числе, скрывавший свою натуру, или бисексуал, чьи потребности достучались до рациональности позднее, чем то бывает у других, или ещё кто-нибудь из бесконечных списков наименований, им обнаруженных на сотнях тематических сайтов, понять было сложно и поговорить, право, не с кем, потому что ни с одним психологом или другом обсуждать подобное Кастиэль не осмелился бы, просто не выдавил бы ни слова, так что он не был уверен, что собой представляет в плане ориентации, но совершенно точно уверился в том, что лучше спать с мужчинами, чем убивать мужчин за то, что хочешь с ними спать.       Стало совсем странно, когда Кастиэль постиг, что события «Pulse» не отпускают его, они как ржавым осколком застряли на периферии ментальности, ни внятными образами, ни концептуальной конкретикой не отзывались, но тревожили с прилипчивой регулярностью, всплывали из ниоткуда в самые неподходящие минуты, звенящей нотой на дисканте ввинчивались в извилины, дёргали нервы, накатывали кромешной удручённостью и подавленностью, мешали есть, спать, работать, разговаривать нормально, выбивали из колеи, хотя ни с чем определённым в нём не взаимодействовали, путаными абстрактными силлогизмами забивали когнитивные процессы и вновь отступали в тёмные слои лимба, и сколько бы он ни стыдил себя и не отчитывал, рефлексией выискивал истоки чудаковатой восприимчивости к случившемуся, к сожалению, в мире не бывшему редкостью, лишь с толку сбивался, и молчал, конечно, потому что даже ядра для обсуждения своего состояния с кем-то не видел, одно колкое тоскливое уныние и смятение, душной инсомнией заставляющее его сигарету за сигаретой по ночам смолить, опустошённым взором по опустошённым улицам даунтауна скользить, настороженно вслушиваться в отдалённые сигналы клаксонов на перекрёстках и жалко улыбаться, будто притворяться настоящим, мимикрировать под жизнь в то время, как ум где-то в тошнотворной параллели в кромешной темноте об углы спотыкается. Капитан, кажется, что-то заметил – встретив его в холле, пристально в глаза всмотрелся и словно с оттенком озадаченности вскинул бровь, накормил ужином и весь вечер на кровати провалялся с книжкой, за что Кастиэль, едва ли полностью отдавая в том отчёт, был ему невыразимо признателен, потому что не хотел тем вечером секса и пришёл только ради близости к Дину, ночью, тем не менее, не успокоившись рядом с ним, как обычно получалось, когда обнимал его и засыпал крепко, невзирая на любые проблемы, отнюдь: ещё хуже стало, накатило вакуумом, как сжиженным азотом в солнечном сплетении выморозило и рёбра обдало до хрупкости, и Кастиэль метался по кровати волчком, овец считал и устав, наискучнейшее на планете чтиво, перебирал репликами внутреннего диалога, пока, психанув, не вышел на кухню, чаем разжиться или кофе, или какой-нибудь вкусняшкой из холодильника, чем угодно от мыслей отвлечься хотел, пронырливыми клещами на полушариях паразитирующих, но в итоге окончательно расклеился, когда глиняную кружку, одну из любимых Дина, вдруг расколотил, из рук каким-то неправдоподобным чудом выпустив, и она разлетелась по керамической плитке, естественно, разлетелась почти в пыль, огромную безобразную лужу на полу оставила, расплескала пену и мокрую гущу, что он предпочёл без лишнего шума кипятком заварить, по светлым, цвета слоновой кости, квадратам, на которые Кастиэль и сам по стенке бессильно стёк, уселся, в коленях согнутые ноги обнимая, и как в апатичную прострацию вывалился.       Минуты через три скрипнули дверные петли, и вскоре звук неуловимо-тихих, невесомых шагов приблизился к подиуму, образующему кухонную зону; Кастиэль вскинулся и поднял голову, наткнулся на капитана, застывшего у острова то ли в негодовании, спровоцированном миниатюрной вариацией разрухи, внесённой в его безупречный порядок, то ли в дремотной отрешённости, и суетливо дёрнулся, нелепо забормотал, что сейчас уберёт этот бардак, однако тот, вскинув ладонь, негромко велел:       — Сиди на месте, — и ушёл в ванную комнату, откуда вернулся с пресловутой вискозной салфеткой и совком с прикреплённой к рукоятке щёткой. Наскоро, ловкими движениями, у него до автоматизма отточенными, собрал с пола раздробленную в россыпь оскаленных осколков кружку и кофе стёр, вернув керамике первозданный вид, и, на место убрав принадлежности, рядом с Кастиэлем как в нерешительности перемялся, прежде чем опуститься на пол, спиной на дверцу холодильника опираясь. — Может, расскажешь, в чём дело?       Кастиэль нахмурился и прикусил нижнюю губу.       — Ты не захочешь это обсуждать.       — Готов поставить сотню, что так и есть, но я уже спросил, — пожал плечами капитан. Его голос, шероховато-вибрирующий и немного хрипловатый, чуть сонный, обволакивал слух умиротворяющей прохладой и царапался о барабанные перепонки, внушал спокойствие, разумом почему-то отвергаемое, как иллюзия.       — Я лучше домой поеду, — сдавленно проронил Кастиэль и собрался подняться, но вокруг запястья сомкнулась тёплая ладонь.       — В три часа ночи? Не занимайся ерундой, капрал, — несколько строго осёк Винчестер и после короткой паузы уточнил: — Дома всё нормально?       Кастиэль кивнул, и между ними вновь воцарилась гнетущая тишина, или он ощущал её, как гнетущую, липкую, вязкую, неуютно отчуждённую и отчуждающую, пропасть раззявливающую краями по разным границам целой вселенной, что не преодолеть никакими объяснениями и словами, не перебраться через бездну, и одиночества, со дна её сквозняком свищущего, не пережить, под стылыми порывами замерзая, будто ледяное изваяние.       — Зачем ты вчера пришёл? — мягко, без упрёков или претензий, спросил Дин.       Кастиэль не ответил. Он не мог себе позволить откровенно ответить, что ему, похоже, со своим багажом больше некуда было пойти, и промолчал, и с трудом сдержал исступлённый категорический импульс выговориться, когда капитан осторожно, елейно-властным жестом притянул к своему плечу, белой футболкой обтянутому, как всегда, и приобнял, свободной рукой над виском взъерошенную прядку перебирал убаюкивающей лаской, разгонял стресс, засевший в изнеможённом сознании неопределённостью, и статику развеивал внутренним жаром, бьющемся под его рёбрами с каждым ударом сердца, будто огромное оранжевое солнце, такое неисчерпаемое. Он и внимания не обратил, как получилось, что Дин встал и увлёк его за собой в спальню, уложил рядом и, вероятно, впервые грудь под голову ему сам подложил вместо подушки, лежал недвижно, хотя раньше всегда на бок переворачивался и на духоту, на жару жаловался шутливо, поглаживал по щеке, вырисовывал затейливые сюрреалистичные завитки на скулах, не читал нотаций, не приказывал сопли подобрать, был не просто нежным, не выплёскивал накопленный потенциал, как на домашнего любимца, взятого на коленки, чтобы потискать, а какой-то опасной, убийственной взаимностью интегрировался с ним в безмолвной синергии, и именно в молниеносный миг, когда Кастиэль свою видимость, значимость, пусть временную, для него ощутил, пожелал его так, как никогда не желал ещё. До дрожи в мышечных волокнах, в судорожный тремор перерастающей, до самозабвенности, в черепной коробке тумблером щёлкнувшей – и мрак, голодный жадный монстр, в ней пробудился – до дерзости, императивом требующей брать и всецело отдаться, под поцелуи, под прикосновения, под член и глубокие отрывистые фрикции как по речному руслу потоком влиться, разъединиться на элементарные частицы, отречься от рациональности, старой, выжившей из ума карги, вечно бормочущей какие-то дурацкие сентенции, от эвристики, эмпирики и интеллекта, перерасти в чувствование каждой искоркой сути своей, каждым всполохом, составляющим его плоть и душу, чем-то иным олицетвориться, переродиться в кого-то и качественно, и пространственно другого, уметь исключительно гедонией наслаждаться, и экзальтированной эйфорией своей, как сакральным факелом, муторные тени выжигать до пепла, боль глушить, как динамитом.       Он только после, в сон проваливаясь, подумал, как, должно быть, Дину бывает больно, но эта мысль ненадолго задержалась.