«Обратная тяга»

Seven Lions – Keep It Close (feat. Kerli) Seven Lions – Creation Seven Lions – Lose Myself       Винчестер дважды повернул тяжёлый плоский ключ в замочной скважине и перешагнул через порог квартиры, погружённой в дремотную тёплую темноту, отчётливо свидетельствовавшую, что хозяин этих весьма скромных апартаментов, состоящих из крошечной кухоньки, спальни, небольшой и почти полностью занятой кроватью, и чисто символической гостиной, ещё не вернулся с подработки. Скинув куртку на вешалку, он переоделся в джинсы и футболку, форму с особым тщанием водрузил на плечики и убрал в шкаф, от греха подальше: Николас пишет дома, больше негде, и потому риск обнаружить на идеально отутюженных рукавах или лацканах кителя микроскопическую пудру цветных мелков или капельки акварелей возрастает многократно. Стоило бы, по-хорошему, заехать в Ист-Таун, переодеться и бросить в стирку рубашку, но день выдался тяжёлый, долгий и очень суетный, незваные, хоть и предугаданные посетители сменяли друг друга, как картинки калейдоскопа – с десяти до двенадцати по подразделению, длинный нос пихая в каждую щель, околачивалась инспекция из Чикаго, два каменномордых специальных агента, словно только что через телевизионный экран выбравшихся в реальный мир из кадра «Людей в чёрном», доставали кэпа идиотскими вопросами, ответов на которые у него просто не могло быть, и, в довершении этой кутерьмы, ближе к вечеру, в административном корпусе обосновался следователь внутренней безопасности, поочерёдно вызывавший на беседу одного звеньевого за другим. Дину дотошный разговор, больше напоминавший допрос, предсказуемо не понравился, ему в принципе не нравились разговоры, пронизанные завуалированными попытками на чём-нибудь его подловить, разнообразными тухловатыми намёками и сомнениями в компетенции вверенного ему отряда или какого-то подчинённого в частности. Он привык отвязываться от ищеек из безопасности сухостью интонаций и максимальной лаконичностью формулировок, с брезгливостью, и не пытаясь скрывать, что раскусил манипуляцию, избегал теоретизировать, «припоминать детали» или высказывать «персональное мнение», справедливо рассуждая, что мнения как яйца – сколько ни имей, а получать по ним больно. Отряд АРИСП многопрофилен, работы, как в границах штата Висконсин, так и по северо-восточному региону страны в целом, хватает с избытком, двух недель не проходит без какого-нибудь средней руки инцидента, поэтому то, что для генштаба и федералов катастрофа, для звеньевых событие почти рутинное, о чём капитан прямолинейно и заявил, на что следователь, гордо вскинув подбородок, ответил, что Дин циничен. Дин не стал спорить. Он слишком устал, чтобы ввязываться в дискуссию, кроме того, не видел ни единой достойной причины кому-то объяснять концептуальное различие между цинизмом и здравым смыслом. Под висок внезапно, как не раз случалось после суматошной смены, вонзилась мучительная боль короткой молниеносной вспышкой, длилась не дольше доли секунды и, царапнув по теменной кости изнутри, растворилась в основании черепа; Дин недовольно покривился и помотал головой. Вернулся к входной двери, где оставил картонный кейдж с шестью бутылками светлого пива и внушительный пакет с кое-какими продуктами, купил по дороге к Нику, зная, что у студента на стипендии, с двумя подработками, в холодильнике наверняка мышь с голодухи повесилась. Может, Никки и не был для него большим, чем сексуальным партнёром, но это не мешало Дину вести себя в отношении парнишки по-человечески, в чём-то помогать, проявлять заботу – потому что капитан уважал его, несмотря ни на что, за стойкость и волю, упорство и независимость, за качества, что ценил превыше остальных.       Разложив коробки и пакетики по полкам, Винчестер вытащил из кейджа бутылку, сорвал и выбросил в мусор клапанную крышку, вернулся в гостиную, раздумывая, как скоротать время до возвращения Николаса с работы, и неохотно ткнул большим пальцем в кнопку на пульте неказистого, явно повидавшего лучшие годы, телевизора. Завалился на диван, лишь в минуту, как под широкой спиной плавно качнулись подушки, в полной мере ощутив, настолько кромешная муторная усталость поселилась в каждом мышечном волокне, как в расслабленности гулким зудом отозвались связки и сухожилия, под шейными позвонками вскинулось недолгое онемение, покалывающее холку парестетичным фриссоном. Пиво освежающими ледяными глотками кувыркалось по горлу, обжигало внутри холодом, немедленно сменяющимся томной теплотой, что накатывала неспешными поступательными волнами от желудка на живот и по груди вверх, под ключицы поднималась лёгкой необременительной хмельной ватностью. Бормотал телевизор тихонько, бубнил неразборчивые фразы унисоном к цветной жестикуляции, аудиальный фон создавал, как белый шум, ввергающий сознание в гипнотическую отрешённость, гомонящий внутренний диалог сбросил громкость и чёткость, утратил упорядоченность последовательного обмена данными, и длительность пинга возросла многократно, леностным ожиданием исподволь обволакивая рассудок. Смутное знакомое и утраченное ощущение безграничной безмятежности охватило конечности и вокруг шеи обвилось, сквозь поры кожи проникая в рельефные мускулы, инъецировалось в трахею, до голосовых связок скатилось, пластичными колебаниями вдоха распутывая вязкий ком, сковывающий их долгие годы, и разум, обычно подозрительный и насторожённый, молча взирал на препорученную плоть без страха, лишь изредка отзываясь эфемерными реминисценциями, интуитивно привычными и докучливо-недоступными пониманию, как прескевю. Растревоженная память суетливо перебирала событие за событием, когда-либо происходившие в бытности капитана, подробными многомерными проекциями из перспективы прожитых лет, какие-то с нервозной поспешностью отбрасывала, вновь погружая в абиссальные слои отрицания столь стремительно, что эмоции не успевали отреагировать, какие-то пытливо вращала, подобно кубику Рубика, перебирала фрагменты, увеличивала масштаб и, в итоге, в досаде бросала тоже, не найдя сходств, пока наконец в её приглушённом мраке не возник образ коренастого, с безотрадно-мрачным взглядом, мужчины лет пятидесяти, кольнувший Дина под сердце тоскливой необратимостью. Он запрещал себе вспоминать отца – ничего хорошего в себе мысли о нём не несли, только гнев и бессильное отчаяние, разочарование и ропот, и рокот осуждения, и осенний шелест одиночества, негодование, тем более бессмысленное, что Джона нет в живых тому как четыре года, а Дин столько не успел сказать ему, в стольком обвинить, за столькое потребовать объяснений, и самому, быть может, хотя бы попытаться объясниться, пусть даже он не стал бы слушать. Он никогда не слушал.       Отношения между ними простыми не были и не могли быть. Отец ушёл в себя, потом ушёл в работу, сыновей предоставил самим себе, об отцовских обязанностях вспоминал, только когда Дин переставал с ними справляться, не был ни ласков, ни внимателен, функционировал – не жил. Он иногда силился что-то разбудить в душе, тянулся к детям, испытывая стыд, за то, что фактически их просто содержит, но не растит, изобретал какие-то безумные вылазки на природу, затеял строительство коттеджа на внушительном участке земли, приобретённом неподалёку от Милуоки вскоре после переезда в Висконсин… запала хватало ненадолго, и Джон вновь с головой погружался в режим ментального отупения, эмоциональной кастрации, не позволявшей ему ни радоваться, ни злиться всерьёз. Он вряд ли заметил, как сыновья выросли, и тем более не замечал, что происходит с его старшим сыном, и потому новость о том, что ориентация Дина выходит за рамки приемлемой воспитанием Джона традиционности, стала для него воистину откровением, причём, не из приятных. Он впал в чистую ярость, в неистовство, какого Дин в нём прежде не предполагал, сорвался на агрессию и, пусть между ними и раньше случались моменты, выражаясь обтекаемо, силовых методов разрешения недопонимания, в тот раз отец зашёл чересчур далеко, и Дин счёл, что с него хватит. Он был взрослым, совершеннолетним, безупречно учился, выбивался из сил и выкладывался на все сто, чтобы Джон нашёл в себе импульс им гордиться, и то, что для отца ориентация стала достаточной причиной избить собственного сына, даже не попытавшегося защититься, до сотрясения, стало последней каплей. Они не разговаривали почти год, пока Сэм, божий дар человечеству, не вымолил у обоих согласия встретиться и обсудить всё в спокойной обстановке, попытаться найти общий язык или хотя бы какой-то приемлемый компромисс, что положил бы конец холодной войне внутри семьи, но Дин закусил удила – в точности, как и отец. Дин не ждал от отца поощрения, лишь уважения к его личной жизни, не требовал большего и категорически не согласился бы на меньшее, в особенности он не согласен был выслушивать оскорбительные замечания в адрес своих предпочтений в сфере, касавшейся исключительно его, в то время как отец пребывал в монументальной уверенности, что имеет право вмешиваться в любые аспекты жизни своих детей на том простом основании, что они его продолжение и вклад в мироустройство. Необходимо ли уточнять, что дипломатические ухищрения Сэмми, насколько бы изощрёнными они ни были, ни малейшего действия не возымели? Ситуация усложнилась, помимо этого конфликта, пышно, как мхом, обросла обидами, негодованием, упрямством, пронзительным желанием ударить безжалостно и в наиболее уязвимое место, причинить боль, пусть и осознавая всю абсурдность подобного поведения. Несколько раз ещё они старались примириться и всякий раз тщетно, а двумя месяцами после их последнего скандала Джон Винчестер погиб, и вместе с ним погибли и все надежды Сэма из разрозненных осколков вновь склеить подобие семьи. Дин вялым движением поднёс горлышко бутылки к губам и залпом влил в горло треть её содержимого. Виноват ли он, что всё так сталось? Мог ли что-нибудь изменить, должен ли был? Ему не обрести ответов на эти вопросы, теперь уже не обрести, и нет никакого смысла ими терзаться, и, будь Дин способен, вырвал бы их из сердца без жалости, как атавизм, освободился наконец, но не был в силах – они проросли слишком глубоко, в самую суть его, строками кода прописались в индивидуальности, щупальцами присосались к ритму пульса и дыханию, к течению крови по венам. Он дремотно взмахнул ресницами и поёрзал по дивану, спиной словно в щель между сиденьем и спинкой забиться намеревался, и сомкнул веки, погружаясь в бормотно-приглушённое забытьё.       Сном состояние, охватившее Дина, в полной мере называть нельзя; рассудок мерно покачивался в эпицентре необъятного тёмного ничего, шуршащего эхом извне доносящихся звуков и редкими путано-рваными цепочками мыслей освещавшегося, как кометами, лениво описывающими свои невообразимо длинные орбиты. Он продолжал слышать телевизор и отдалённо-тихое вибрирующее гудение холодильника, порыкивание двигателей автомобилей, проезжавших по мокрому полотну перекрёстка, и сухое металлическое полязгивание ригелей Дин услышал тоже, хоть организм капризной блажью и не пожелал взбодриться предвкушением встречи: приятное тёплое оцепенение обнимало могучие уставшие мышцы и не торопилось отступать, нашёптывая струнной гитарной хрипотцой, что спешить незачем и некуда, можно просто поваляться в блаженном отдыхе от вечной взвинченности. Тихо щёлкнул язычок на двери в ванную комнату, и следующие минут десять квартирку наполнял плеск воды, щедро льющейся из распылителя на гибкое стройное тело, барабаня струями по пластиковым стенкам кабинки, а после надсадный шум старенького фена внёс в гармоничную какофонию неодобрительный акцент. Аромат влажности и шампуня вплыл в гостиную, пощекотал ноздри, пробрался в сознание, в нейронах из мельчайших штришков и деталей, как из паззлов, собрал мозаикой эскиз, от монохрома постепенно наливавшийся градиентом красок и оживший, когда диванные подушки невесомо качнуло. Дин сонно приоткрыл глаза и снизу вверх, сквозь ажурное кружево ресниц, в отрешении взирал на Ника, присевшего у дивана на пол вполоборота. Свет через проём лился Николасу в спину, экран телевизора проецировал блики на узкое, в обрамлении длинных благоухающих прядей, лицо, придавая ему энигматичности и мистического великолепия, почти… эльфийского, безупречного и одухотворённого сдержанной нежностью, в мимике вьющейся незаметной тушью. Несколько бесконечных минут Дин, ни звука не проронив, им любовался, словно полотном в картинной галерее, глиссировал бездонным взором по высокому, чуть выпуклому, лбу, прикрытому недлинными пёрышками чёлки, по ухоженным, аккуратно выровненным дугам густых бровей и глазам красивой, лисьей, формы разреза, скулам над гладкими щёками под прозрачным персиковым пушком, по колечку пирсинга, охватывающему уголок нижней, немножко оттопыренной губы. Ник сделал прокол, чтобы скрыть риску шрамика, оставшегося на коже после того, как двое гомофобов избили его в сквере, мимо которого он проходит, возвращаясь с работы – Дин тогда нашёл его, сидящим прямо в коридоре у входной двери, в ужасном состоянии, в гематомах и ссадинах, в разодранной одежде; отвёз в клинику и оплатил обследование, присматривал за ним, пока Никки не оправился настолько, чтобы самостоятельно справляться с бытом. Обращаться в полицию Николас наотрез отказался, не особенно верил, что копы станут усердно разыскивать тех, кто с ним так жестоко обошёлся, и Дин его понимал, в общем, хоть и считал, что безнаказанным это оставаться ни в коем случае не должно.       — Будешь ужинать? — спросил Ник, накрыв ладонью кончики его пальцев. Дин апатично кивнул. — Поспи. Я разбужу, когда что-нибудь приготовлю.       — Забери бутылку, — хрипловато попросил капитан и, крепко свив руки замком на груди, отключился по-настоящему.       Одно из первейших достоинств Никки, как любовника Дина Винчестера – ненавязчивость. Дин редко заводил связи, длящиеся дольше уик-энда, максимум, пары недель, не стремился к постоянным отношениям, и особенно, к отношениям, основанным на эмоциональной привязанности, потому что ни к кому не привязывался, и, начистоту говоря, считал, что неспособен привязаться. Множество мужчин пробуждали в нём страсть, он без труда заводил знакомство, обменивался телефонными номерами или в ту же ночь насыщался сексом до отвала, и последующие встречи становились вероятными лишь в том случае, если секс того действительно заслуживал, но и тогда надолго Дина не хватало, он принимался скучать или тяготиться излишним интересом партнёра к его жизни вне пределов кровати, вопросами, отвечать на которые не испытывал никакого желания. Он не любил любопытных парней, не любил скромников или вчерашних девственников, обуреваемых сомнениями, и предпочитал необременительных жеребцов погорячее, раскованных, бесстыдно-развратных, вызывающе-раскрепощённых, с духом авантюризма и богатой фантазией, таких, для кого постельная гимнастика была капельку спортом и полностью отрывалась бы от всякой розовой сентиментальности. За последние шесть или семь лет Николас стал единственным парнем, рядом с Дином задержавшимся дольше привычного, и именно потому, что держал язык за зубами, не совался в душу, не жаловался на занятость или недостаток внимания, ровным счётом ничего от Дина не требовал, а предложенную помощь принимал, только если не справлялся с проблемой самостоятельно, не строил иллюзий насчёт будущего, был независим, самодостаточен, и главное, невозможно хорош в постели, хорош настолько, что Дин не испытывал необходимости трахаться с кем-то ещё. Кроме прочего, он был стопроцентно уверен, что и Ник больше ни с кем не спит, что им обоим предоставляло и свободу, и уверенность в том, что очередная постельная вечеринка не грозит впоследствии аукнуться неприятным зудом в области гениталий или ещё чем похуже, так что их отношения, с какой стороны ни посмотри, имели массу преимуществ, и в ближайшее время Винчестер не рассчитывал от них отказываться, по крайней мере, до тех пор, пока Ника всё устраивает таким, как есть.       Он не знал, сколько успел проспать, но, проснувшись, почувствовал, что квартира полнится пряными запахами специй и мяса, подумал, что Никки наверняка нашёл в морозилке готовые листы теста, а на полках холодильника всё, что нужно для лазаньи, незамысловатого и простого в приготовлении блюда. Дин блаженно, с добродушной лукавой усмешкой потянулся и встал, осязая, как недолгий отдых взбодрил и освежил его, стряхнул промозглую усталость, наполнив организм шальной аффектационной взбалмошностью, тихими неслышными шагами пошёл в кухню, наполненную теплом и аппетитными ароматами, в нём, впрочем, растревожившим аппетиты, имеющие с едой разве что аллегорические ассоциации. Ник стоял к дверному проёму спиной, ловко нарезал базилик широким лезвием ножа, чтобы посыпать им подрумянившуюся сырную корочку лазаньи, в прозрачном лотке, прикрытом листом фольги, водружённой на ещё пылающую сухим жаром плиту. У Николаса красивая фигура: широкие, по-юношески угловатые плечи и узкая талия, длинные стройные ноги, бёдра с выраженным рельефом квадрицепсов, а его маленькая сочная задница и вовсе заслуживала номинации на эталон, и Дин никогда не мог удержаться от того, чтобы как следует прижечь по ней звонким размашистым хлопком. Ладони капитана вкрадчиво пробрались под растянутую футболку, кончиками пальцев нашли мгновенно затвердевшие маленькие соски и прижали, вмяв в тёмные кружочки ареол, потянули назад, спиной распластывая парнишку по широкой, частыми тяжёлыми вдохами вздымающейся груди, и туго натянутая ширинка медленно потёрлась о крестец в прямолинейной похоти. Ник откинулся затылком Дину на ключицу – он был ниже Дина чуть меньше, чем на полголовы, и, признаться, его миниатюрность порой заводила Дина не хуже самых откровенных пошлостей – отложил нож в сторону, подальше от края стола, и не спорил, когда Дин принялся торопливо, несколько рваными движениями, стаскивать резинку домашних брюк, вместе с трусами, ниже талии, высвобождая напряжённые ягодицы.       — Ты готов? — мурлыкнул вполголоса Дин.       — Я знал, что ужин станет не первым твоим желанием, — с иронией хмыкнул Ник. Дина его смешок, как и его непринуждённая откровенность, и томность, сияющая застенчиво-вызывающей аурой, как огонёк свечи в полной темноте, вдоль позвоночника обожгли импульсом хищного голода. Он повернул Ника к себе лицом, стянул с него футболку, шагнул ближе, подтолкнув к столу, и куда-то влево вслепую отодвинул громоздкую деревянную доску с недошинкованной зеленью, несильным укусом припал к шее.       — Умничка, — похвалил он, поцелуями поднимаясь от кадыка к порозовевшей мочке уха. Желание копилось в нём, внизу живота веско, острее и острее, стучало в ритм сердца, дрожью прокатывалось по рукам и сдавливало виски туманным маревом; Дин, как в полузабытьи, крепко стискивал худощавого любовника в объятиях, тёрся щетинистым подбородком о светлые плечи, покусывал шелковистую кожу над ярёмной веной и зализывал, и в упоении запахом его и предвкушением, под аккомпанемент частого дыхания, нашёптывал: — Конфетка моя, — с ухмылкой, — сладкий-сладкий, так и облизал бы тебя всего с ног до головы.       Дин знал, что Николас самым необъяснимым иррациональным образом смущается, когда слышит подобное, и ему нравилось доводить этого совершенно бесстыдного мальчишку до румянца, отливающегося на утончённые скулы карминными пятнами, до стыдливых попыток заставить Дина замолчать глубокими долгими поцелуями, до задыхающихся протестов, неизменно тонущих в тонком голодном поскуливании, до царапин, что его подточенные пилочкой, холёные ноготки, иногда окрашенные тёмным лаком, оставляли у Дина на лопатках, ибо не существует зрелища горячее, чем стыд, безвозвратно похороненный под распутством, а Ник был потрясающе распутным. Он загорался порой от невинных ласк, и Дину, не без оснований считающему себя больным до секса, не давал спуску и не уступал в темпераменте, такой ненасытный и изобретательный, что и мёртвого бы завёл, и гетеро, и мёртвого гетеро – золотце. Он обхватывал талию Дина ногами и безуспешно пытался потереться ему о живот изнывающим от напряжения пахом, и не мог, потому что приспущенные брюки мешали, а Ник возмущённо капризно хныкал, всё громче с каждой неудачной попыткой, пока наконец не перехватил руку Дина вокруг запястья, чтобы уложить её на спрятанную под двумя слоями скомканного трикотажа промежность. Дин эту самодеятельность решительно пресёк символической пощёчиной и строгим взглядом, и даже жалобная-жалобная мордашка, самая трогательная, на какие Никки был большой мастер, действия не возымела – просто потому, что Ник отчаянно жаждал ощутить его прикосновение у себя между ног, Дин и не торопился этого делать, и ещё раздумывал, собирается ли вообще. Подхватив Ника под бедро, он недолго подержал его на весу, с сочных мягких губ один за другим снимая длинную цепочку поцелуев, а поставив на пол, вновь повернул к себе спиной, уложил на стол грудью, любуясь плавным, словно нотная лига, изгибом спины, и тем, как блестящие чёрные волосы роскошно рассыпались по испещрённой порезами столешнице потоком гудрона, по поверхности поигрывающего цветными бликами преломлённого спектра. Смочил большой палец слюной – Ник, искоса наблюдая за этими манипуляциями, привстал на цыпочки от нетерпения и всхлипнул – и подушечкой прикоснулся к тесно сжатому входу, обвёл по окружности, смачивая нежные складочки влагой, разглаживал аккуратными умелыми движениями, надавливал, настойчиво разминая узкое отверстие сосредоточенной стимуляцией, пока оно рефлекторным сокращением не начало вбирать палец внутрь, в невероятно жаркие эластичные мускулы, и лишь тогда протолкнул его на всю длину и с силой нажал, потянул вниз, подушечкой придавив твёрдый узелок предстательной железы. Николас вскрикнул и захлебнулся громким стоном, зажмурился от насыщенного всплеска ощущений, прикусил губы, начал покручивать бёдрами, насаживаться на палец всё сильнее и чаще, пока Дин не остановил его шлепком свободной руки по жадному заду, а после, с усмешкой выслушав заполошно-невнятное возмущение, отстранился ненадолго, чтобы расстегнуть, наконец, ширинку на джинсах, грозящую надавить на вздыбленную плоть до синевы. Он не взял с собой ни гель, ни презервативы, когда шёл на кухню, о том, чтобы вернуться за ними сейчас, не могло быть и речи, и в спальню он идти не хотел тоже, хоть ему не составило бы большого труда отнести туда беспокойно ёрзающего по столу Ника – возбуждение овладело Дином, охватило каждую молекулу, каждый атом его организма, простёгивало, как низковольтными разрядами, рефлекторные дуги, просеивало сквозь себя, словно сквозь сито, приоритеты, и в них не вписывалась затея идти куда бы то ни было, за чем бы то ни было, да и необходимость в этом отсутствовала. Единственным необходимым, в чём Дин нуждался в тот момент, был Никки, его податливое соблазнительное тело, красивое и послушное, отзывчивое к легчайшей ласке, снедаемое влечением, воспламенившим в эрогенных зонах пожар, будто жидкий огонь тёк по венам, обугливал клетки, вгрызался в кости, навязывал жестокий ультиматум, императив, которому они не в силах были сопротивляться.       Дин торопливо распахнул джинсы и стащил вниз ровно настолько, чтобы высвободить гениталии, скованные почти болезненной эрекцией, облизнул ладонь и слюну вместо смазки растёр вдоль члена небрежно, ладонью крепко, в мороке абстиненции, вцепился Николасу в бедро и с оттяжкой, сразу до корня, толкнулся вглубь гладких стенок, плотно обхватывающие его по всей длине от головки до основания, отрывистым восклицанием выругался, знойным удовольствием скомканный в точку на полотне вселенной, и сделал несколько частых глубоких фрикций, быстрых и жёстких, вслед ускользающей первой вспышке нагнетая новые волны ощущений, пока не остановился на низком рыке, качнувшись на слабеющих ногах. Стопы сводило судорожной тягой поджать пальцы, голова как свинцом налилась, ею хотелось ткнуться Нику в плечо, и Дин взметнул партнёра на себя, накрепко одной рукой поперёк талии перехватил, второй обвив накрест по груди, как вобрать его в себя стремился или самому врасти в него как можно глубже, соединиться с ним теснее и интимнее, раствориться в лихорадочной взаимности страсти, в его звонких искренних стонах, в шёпоте, сбивающемся на алчное шипение в такт проникновению, в тактильном контакте, вваривающем их друг в друга в умопомрачительной сингулярности, границы ломающей в мелкую пыль, начисто. Вслушиваться в то, как кончик его юркого языка с губ артикуляцией короткое имя сбивает, выпевает этот короткий слог сотнями аккордов, и чувствовать, как он, маленький, суетный, ласковый, трётся об шершавые грубые руки и поцелуями рисует шероховатой коже что-то, ему известное только, бьётся в высоких колючих пиках обоюдоострой эйфории столь естественно и откровенно, и воистину отдаётся ему, и опустошает его до дна, поглощает душевной необъятностью всё, что Дин бы ему ни предложил.       — Помоги мне, — попросил Николас, виском прильнув Дину к щеке в доверчивом порыве, взирал космическим чёрным взглядом в глаза. — Приласкай меня, Дин, засади ещё, я хочу твой член, Дин!..       Он становился грандиозным в преддверии оргазма, и в такие мгновения Дин был по-настоящему готов сделать для него что угодно, чтобы он таким и оставался навсегда, потому что сжимал в руках концентрированный поток искренней свободы и взахлёб пил её, освобождаясь от чего-то, чему не был способен и не хотел давать имён, имел её, безапелляционно обладал ею, окрыляющей вдохновением незамутнённого экстаза, брал без стеснения, черпал и черпал её, и только сам решал, когда остановиться и останавливаться ли вообще – а она столь же жадно брала его, подминала каскадом, откалывала окалину, пробиралась вдоль спинного мозга в основание черепа, в полушария просачивалась, топила извилины, заполняя собой пустоты, и изнутри сквозь кожу истекала сиянием обратно, в то извечное ничто, откуда приходила. Дин мог быть любым с Николасом, говорить буквально всё, что думает, и он расточительно и непритворно выплёскивал изысканно-порочной вязью фраз похоть, потому что преображался в похоть, в её доскональное воплощение, и изъявлялся древним животным инстинктом, в шальной безнаказанности навстречу гедонии пылал. Ник над бицепсом ему алым царапины высек в забытьи наслаждения; Дин опустил ладонь ниже, накрыл и широкими мазками от головки к крепко подобравшейся мошонке водил поступательной лаской, втрахивался в него жестокими частыми рывками и ощущал, что Ника, обессиленного в ожидании разрядки, ведёт и сковывает по каждому мускулу, заставляя руки сомкнуть у него на шее лозой, и внезапно поддался какому-то обморочному приступу нежности, припал губами к мокрому от пота виску. Рассыпался на элементарные частицы под высокие короткие вскрики, встряхивал толчками, оргазм превращал в мучительную сладострастную пытку, слышал, как голос Ника надламывается от остроты наслаждения на каждом болезненном стоне, и эта музыка, идеальное виртуозное соло, последним акцентом взорвала сознание: на низком рыке, в недоверчивый выдох переросшем, он подался вперёд, чтобы кулаком опереться на столешницу, и ярко кончил – в ушах зазвенело от удовольствия.       — Чёрт. Всё из-за тебя, — Ник утомлённо вздохнул. Дин лениво приподнял голову с его плеча.       — Ты чем-то недоволен? — проворковал он.       — Тебе-то что, член над раковиной ополоснул и счастлив. А мне снова под душ лезть придётся, — обиженным тоном объяснил парень.       — Мне с тобой в душ сходить справедливости ради? — рассмеялся капитан, потрепав Ника по перепутанным волосам. — Изволь, конфетка. Только дуться прекрати.       Следующим утром Николас на две недели уехал в Мэдисон, готовиться к курсовой работе. Дин не испытывал восторга от необходимости в течение столь долгого времени держать вынужденный целибат, но посчитал, что потерпит; перспектива связываться с кем-то из прежних партнёров или идти на тусовку в клубы, что он не очень жаловал, исключительно за тем, чтобы найти кого-то ради однократного случайного перепихона сомнительного качества, не вызывала в нём энтузиазма – и он даже слегка удивился, осознав, что регулярный секс с парнем, которому можно полностью доверять в плане интимного здоровья, его, оказывается, превратил в первостатейного привереду. С отъездом Ника бытность капитана вошла в режим целенаправленного трудоголизма, он приезжал на работу раньше любого из звеньевых, постоянно задерживался в кабинете по окончанию дежурства, штудировал документы и просматривал графики, подготавливал обновление схем оперативных действий с учётом изменений в составе отряда, доводил себя до полного изнеможения, чтобы после ввалиться в квартиру кондоминиума на углу Килборн и Астор-стрит и без задних ног свалиться в кровать. Головная боль капитана, сержант Новак, глаза ему поначалу не мозолил и вообще на службе отсутствовал, решением кадровой комиссии направленный на ускоренный курс переподготовки при инструкторской базе военной академии в пригороде Расин, и, хоть он и понимал, что вечно тот отсутствовать не будет, это позволило Винчестеру перекипеть и поостыть в достаточной степени, чтобы к возвращению Новака в отряд вернуть себе утраченное самообладание. Конечно, он злился и негодовал, его в высшей степени раздражал этот парень, им, иначе как балластом, не воспринимаемый, и тем не менее, экспрессивностью новичка из АРИСП не вытурить, да и не пристало командующему офицеру настолько откровенно проявлять предвзятость. Пусть единственный выход из сложившегося положения он с полным правом видел в том, чтобы добиться для Новака разжалования и отставки – до того момента, как сержант облажается в уместной для этого степени, им придётся вместе работать, бывать в боевом периметре, полагаться на компетентность друг друга в сложнейших условиях, где не место личным конфликтам и интригам. Возможность в общих чертах ознакомиться с навыками нового подчинённого Дину представилась практически на следующий день по прибытию сержанта с курсов, на штатных, каждые три месяца проводимых подразделениями, манёврах, в ходе каких не только выявлялся уровень персональной подготовки личного состава, но также и тестировались новые тактики противопожарной обороны и техническое оснащение. Капитан, скептически взглянув на худосочного сержанта, в громоздком облачении выглядящего крайне нелепо, рассудил, что в паре с непосредственным командиром тот наверняка вывернется серпантином, доказывая собственную значимость, и потому передал его под руководство лейтенанта Донована, или Нитро, как ныне бывшего вечного новенького прозвал острый на язык Лемон. Он был уверен, что лейтенант его не подведёт: не будет миндальничать или выписывать кредиты доверия, прикрывать, по доброте душевной, косяки и недостатки вверенного под командование сержанта, внимательно отнесётся к таким важным деталям, как скорость реакции и рефлексов, пристально присмотрится к восприимчивости приказам. Нитро, невзирая на то, что в отряде служит меньше остальных, номинальный заместитель Винчестера, в любой внештатной ситуации внутри периметра, связанной с капитаном, он принимает лидерство над звеном – Дин сам его натаскивал, ни сил, ни времени не жалел, выковывая из толкового офицера, чьим единственным изъяном была неумеренная гордыня, образцового профессионала, так что полностью полагался на его мнение.       Впечатления Донована от совместных полевых заданий в паре с Новаком Дина и не удивили, и разочаровали: с одной стороны сержант, как капитан и предполагал, медлителен, в напряжённых моментах порой впадает в растерянность и, что категорически недопустимо, вместо мгновенного и чёткого исполнения, раздумывает над полученными приказами, над их целесообразностью, что очевидным образом свидетельствует о склонности к неповиновению, Новаком, впрочем, во всей красе продемонстрированному и до вступления в АРИСП. С другой стороны лейтенант отдельно проакцентировал, что в медицинском профиле сержант держит высший пилотаж, на местности ориентируется идеально, стратегически мыслит и потому предугадывает предполагаемое развитие событий с высокой долей точности. «Есть, с чем работать, кэп», — удовлетворённо констатировал Нитро, на что Дин с оттенком досады покривился и, поспешными рывками скинув с себя тяжёлое, полностью укомплектованное термоизоляционное облачение, от сапог до шлема заляпанное грязью и копотью от дымовых шашек, отправился в кабинет, составлять рапорты и отчёты по итогам манёвров. Под негромкое пощёлкивание клавиш он набирал на белом электронном листе длинные строки с описанием применённой техники и тактических задач, выполненных в ходе учений, протоколировал сбои в оснащении, отметив неудобство конструкции комплектационных ранцев и креплений дыхательных аппаратов, во всех подробностях представил плюсы и минусы новейшего дефектоскопа, полезного оборудования, позволяющего дистанционно просканировать целостность и прочность строительных конструкций, и тем почти к нулю свести риск гибели личного состава под обвалившимися стенами. Утомление, скопившееся в теле за пять часов, безвылазно проведённых в сырых траншеях и задымлённых шашками макетах построек, выламывало позвоночник спиралью, мнилось, каждая, самая маленькая косточка и каждая связка ноют и вытягиваются, будто на дыбе, но офицер не позволял себе подняться из-за стола до тех пор, пока не закончил с документами, потому что знал, что завтра тем более не прельстится заниматься подобной белибердой, а полковник из него всю душу выколупает за проволочки, и лишь когда в испещрённом малопонятными закорючками и сокращениями файле была поставлена точка, он с неизбывным облегчением его сохранил, по внутренней почте отправил на майл Сингеру и со сдавленным ворчанием поднялся с кресла – и ему себя даже жаль стало на минуту. Он смертельно вымотался, насквозь промёрз, проголодался настолько, что, казалось, целого поросёнка съел бы только в качестве лёгкого перекуса, и в довершении списка ему жутко, до скрежета зубовного, хотелось трахаться, но до возвращения Ника оставалось четыре дня, а всё, чем он мог утешить себя, заключалось в мастурбации, несильно убедительной, когда секс из приятного развлечения превращается в навязчивую идею. Глянув на циферблат наручных часов, ремешком опоясывающих запястье, Дин убедился, что до конца дежурства не больше четверти часа, хмыкнул и направился в раздевалку отряда.       Раздевалка встретила его гомоном голосов и громовыми раскатами хохота, как бывало всегда, когда звеньевые в полном составе собирались в одном помещении, и не важно, на службе ли, в комнате отдыха, или на всеобщей вылазке по барам, случавшейся, как правило, раз в месяц или два. Капитан неоднократно подмечал, что под его руководством собрались отпетые ублюдки с неоправданно раздутыми представлениями о собственном остроумии; шутеечки и выходки у сослуживцев подчас не отличались ни оригинальностью, ни юмором, но, наверное, именно поэтому такими до сюрреалистичности комичными, идиотскими, дурацкими, вредительскими и по-родственному свойскими и были, и ни звание, ни длительность выслуги для этих шутов гороховых значения не имели, под раздачу все попадались, и кэп, с определённой периодичностью, в том числе. Он подошёл к своему шкафчику, открыл дверцу и снял форму, мазнул взглядом по широко скалящимся подчинённым, успевшим и принять душ, и переодеться в гражданское в ожидании окончания рабочей смены.       — А Белоснежка где? — поинтересовался Дин, вытаскивая с полки свежее полотенце. Обернувшись им вокруг бёдер, прихватил несессер с принадлежностями и шагнул в сторону душевой.       — На ковре, — за всех ответил Фитцджеральд. — Полковник вызвал с полчаса назад.       — Ну-ну, — мрачно проронил капитан. — Избалует его старикан, мне на радость.       Горячая вода упруго и хлёстко, покалывая, как иголочками, стегала по спрессованным напряжением плечам и спине, крупными капельками скакала и прозрачным бисером брызгалась на стенки и короткую матовую дверцу, обволакивала приятным, медленно накатывающим расслаблением, смывала бесконечный день, грязный и холодный, увлекала за собой в сливной сток, потоками подхватывала накопленный негатив и стресс. Дин минут десять, низко опустив голову, стоял практически без движения, иногда поводил шеей то в одну, то в другую сторону, поддавался теплу, согревающему мускулы под веснушчатой кожей, в освежающей лености наслаждался импульсами энергии, внутри нарастающей затейливым клубком, катающимся от босых стоп к макушке по закоулкам организма. Он вспомнил, как вечером накануне отъезда вместе с Ником принимал душ «во имя справедливости», и как совместные водные процедуры плавными незаметными ласками перетекли в вольную гимнастику на горизонтальных плоскостях, и в том, как бы ни пытался отрицать, виноват был исключительно сам Ник – не стоило тащить его в замкнутое тесное пространство, где единственным способом уместиться вдвоём были крепкие объятия, да ещё и тереться об него задницей, покрытой белой ароматной пеной. Винчестер всегда, начиная с девственной юности, пребывал в железной уверенности, что секс в душе даже для него слишком сложно: недостаточно места, скользко, вода смазку смывает, что комфорта не доставляет ни активу, ни пассиву, и мыло, попадая на слизистые, вызывает далеко не заоблачный экстаз, но он на Библии бы поклялся, что, окажись Ник сейчас рядом, на любое неудобство наплевал ради возможности как следует его натянуть. Под лобком призывно заныло, завибрировало мельчайшей дрожью, и как в кулак стиснуло всё от паха до ложбинки между ягодиц, во внутреннюю сторону бёдер впилось когтями. Дин недовольно выстонал многоэтажное проклятье и подался вперёд, оперся рукой о кафельную стену над запотевшим хромированным смесителем, ладонью второй в крепкий обхват взяв член, эрекцией вздёрнутый вдоль живота под самый пупок. В конце концов, ему и прежде случалось в общей душевой дрочить, дверца скрывала тело от плеч до коленей, в крайнем случае, и повышенной щепетильностью в отношении этого он не страдал – намного большие страдания Дину доставляла лихорадочная беспокойная нервозность и колом торчащий стояк между ног, какой ни полотенцем не скроешь, ни палкой не собьёшь, если так позарез приспичило. Он ткнулся лбом в тугой бицепс и коротко выдохнул, чувствуя, как ноздри в хищном нетерпении трепещут, отсёк сознание от службы, от переговаривающихся в раздевалке парней, впустил в рассудок яркие, истекающие пряными соками иллюстрации и развязные пошлые фантазии, рядом с какими любое порно показалось бы занудным чтивом на сон грядущий, и предавался эгоистичному удовольствию с самозабвенным упоением, сквозь голосовые связки просачивающимся редкими краткими вздохами, полными режущей томности, на обертонах баритона звенящей медиатором. В шуме воды вдруг услышал поскрипывание металлического доводчика и присоединившееся к шуму воды шлёпанье резиновых подошв по сырому кафелю, и всё равно не остановился, априори зная, что из отряда никто не полезет в душевую, если капитан после всех, в одиночестве, плескаться зашёл – все свои давно в курсе, чем он может там заниматься, но с августейшей царственностью обернулся, чтобы наткнуться на Новака, снизошедшим озарением пригвождённого к полу ярдах в трёх от кабинки, занятой бессовестно ублажающим себя офицером. Дин не смутился и стыда не испытал, иные ощущения, интенсивнее и красочнее, сминали его, терзали и убаюкивали, заставляли сомкнуть веки и прикусить губу в сладкой судороге, сворачивали тугим рулончиком и, наконец, размашисто встряхнули атараксичной разрядкой, как пушистый коврик. Громкий хлопок двери и приглушённый взрыв истеричного хохота жирной точкой сопровождали его кульминацию.       Дин находил произошедшее забавным.       — Я тебя так шокировал, что ты смылся, забыв помыться? — снисходительно, с оттенком ехидства, спросил он, когда, вернувшись в раздевалку, обнаружил бледного, покрытого пунцовыми пятнами сержанта, сидящим на диванчике, в компании Лемона – остальные по домам разъехались, а Пророк остался, видимо, подстраховывать новенького, бедняжку, на случай, если капитан опять решит на него наброситься.       — Никак… нет, сэр, — промямлил сержант и сконфуженно помалиновел. Чарли сдавленно прыснул; Винчестер, обменявшись с ним долгим понимающим взглядом, кривовато ухмыльнулся и принялся методично одеваться.       — Если это так глубоко травмирует твою неустойчивую психику, настоятельно рекомендую впредь либо не опаздывать, — надменно протянул он, — либо поискать методики избавления от стресса. Аутотренинг, резиночка на запястье, игрушки какие-нибудь, — в его низковатом тембре проскользнула язвительность. — Йо-йо, например.       — Есть, сэр, — буркнул Новак.       Пророк не выдержал невозмутимой мины и в голос заржал.