«Обратная тяга»

Low Roar – I'll Keep Coming Seven Lions – Tyven Seven Lions – December       Серебристый комфортабельный минивэн, на амортизаторах плавно подпрыгивая над кочками, стремительно нёсся по девяносто четвёртой федеральной трассе к изолированной от общей территории аэропорта имени генерала Митчелла вертолётной площадке, где его пассажиров ожидал, взбивая лопастями воздух, военный борт, специально зарезервированный под экстренные операции высоких категорий. Гробовая тишина властвовала в салоне, начиная с момента, как шестеро бойцов АРИСП расселись по креслам в напряжённом ожидании, и остро чувствовалось, что статика и нервозность с каждой секундой сгущают воздух до вязкого студня, липнущего к открытым участкам кожи мерзостной неизвестностью, покалывают мельчайшие нейроны иголочками сквозь поры и доводят стресс до взвинченности, выбросами адреналина лихорадочно встряхивая кончики пальцев. Дёргались все, кто-то в большей, кто-то в меньшей степени: лейтенант Лемон легонько постукивал по полу мыском сапога, уоррент-офицер Фитцджеральд, чей облик выражал степенное умиротворение, незаметно перекатывал камешки сильно потёртых деревянных чёток, застенчиво спрятанных в рукав, и, как несложно догадаться, молился, Майкл Донован в кулаке бесшумно тискал тяжёлую, обвешенную множеством брелоков, связку ключей, и лишь двоим из присутствующих, мнилось, удалось полностью отрешиться от накалённой атмосферы – сержанту Адаму Миллигану и старшине. Они сидели в креслах рядом, в зеркальной позе – руки на груди замком, вальяжно вытянутые ноги лодыжками накрест – но если на лице капитана мимика микроскопическими акцентами рисовала безмятежность, то Миллиган порой встревоженно хмурил брови, отсутствующим пустым взглядом глядя в никуда сквозь напротив устроившегося сержанта Новака, словно тот был пустым местом. Поначалу сержанта, и без того взбудораженного первой в составе АРИСП боевой операцией за пределами родного штата, порядком доставала столь пристальная концентрация на его персоне, пока он не догадался, что Глобус действительно смотрит вовсе не на него, а мимо него, в какую-то крапинку на бесконечном холсте мироздания, и в глубокой задумчивости не придаёт внимания окружающему антуражу. Хотел бы и Кастиэль с подобным сдержанным самообладанием воспринимать события, двадцатью минутами ранее подхватившие их с места, как ураганным порывом, и понёсшие куда-то, навстречу опасности, но не мог, ведь никогда ещё за все предыдущие годы службы он так сильно не боялся облажаться, как сегодня, и пусть грядущая операция, где бы она ни проходила, для него, как для пожарного, не была первой, она, тем не менее, становилась его боевым крещением, как бойца звена немедленного реагирования, и, учитывая, что за ним, за каждым его вздохом, каждым шагом, будет пристально наблюдать командующий офицер, к сержанту настроенный настолько негативно, насколько удастся вообразить, нетрудно догадаться, какой силы давление тот испытывал.       Кастиэль почувствовал, как в нагрудном кармане входящим вызовом вибрирует сотовый, осторожно вытащил его и посмотрел на вспомогательный экран, расположенный на внешней стороне, с растерянной досадой шикнул; правильнее всего было бы сбросить вызов и отправить абоненту sms с объяснением, однако, в силу определённых причин, это не представлялось уместным, равно как и банально проигнорировать звонок. Помедлив пару секунд, он с подозрительным сомнением покосился на безучастного старшину и, ногтём большого пальца подцепив под кромку, распахнул гаджет.       — Я не могу разговаривать, — первым делом скороговоркой оттараторил сержант, отчаянно надеясь, что Бэт, обычно не имевшая привычки беспокоить сына во время дежурств, поймёт и согласится созвониться позже. Мать ответила, что надолго не задержит, и Кастиэль, конечно, не находил в себе сил винить её в том, что она всего лишь за него беспокоится. — Не знаю, мам, у меня экстренный. Перезвоню, как освобожусь, — пообещал он и поспешно закрыл сотовый.       — Ты закончил? — услышал Кастиэль и поднял взгляд, чтобы провалиться им в прищуренные зелёные глаза, в чьей радужке, между тонкими линиями рисунка, карминными искорками на пепельно-чёрных углях поигрывала холодная надменность.       — Виноват, сэр, этого не повторится, — ответил он. Старшина вытянул руку ладонью вверх, недвусмысленно намекая на желание забрать телефон, и Кастиэль, понимая, что спорить бессмысленно, отдал, чтобы понаблюдать, как Винчестер, подержав раскладушку за витой шнурок, словно дохлую крысу, одним ловким движением сложил её в обратную сторону, к чёртовой матери выпотрошив хрупкие контакты, а после опустил стекло и вышвырнул в оконный проём обломки.       — Да, сержант, — елейным тоном протянул он. — Не повторится.       «Напыщенная самовлюблённая сволочь», — в сердцах подумалось Кастиэлю; он насупился, помрачнел, скрестил руки в замок на груди, не отдавая себе отчёта в том, что фактически копирует положение сидящих через проход офицеров, и отвернулся в сторону, принялся сосредоточенно сверлить злым взором плоские круглые пупырышки на противоскользящем полимере, покрывающем пол. Капитан Винчестер со дня зачисления нового подчинённого в состав отряда АРИСП начал к нему дышать неровно, и всячески своё пренебрежительно-негативное отношение демонстрировал, и не думая скрывать ни недовольства, ни откровенного презрения, и хрена лысого Кастиэль бы поверил, что это не личное. Он давно, на протяжении последнего года под командованием покойного старшины Кортеза, размышлял над будущностью своей карьеры и в принципе будущностью, взвешивал все за и против, прежде чем воспользоваться советом ныне бывшего командира и подать в кадровую комиссию запрос на перевод из гражданского сектора в подразделения, специализирующиеся на ликвидации чрезвычайных ситуаций, и был непритворно воодушевлён, когда Кортез получил из штаба завизированное согласие. Тогда он, конечно, подумать не мог, что в ходе последней, перед отправлением на переподготовку в Расин, операции трое его сослуживцев, в том числе и командир, погибнут, и сам он окажется на волосок от смерти; предвкушал перспективы, не столько о карьерном росте мечтал, сколько о более ответственной службе, где его знания и навыки раскроются и пригодятся в полной мере. В конце концов, он с отличием прошёл двухлетний курс подготовки при академии, параллельно, по направлению управления пожарной безопасности, получал начальное медицинское образование в общественном колледже штата Иллинойс, аттестовался как второй категории специалист федерального уровня, в общем, было, что предложить «элите» Федерального агентства при Департаменте Обороны. Кроме того, он знал и то, что командующий АРИСП – один из лучших офицеров северо-восточного региона с впечатляющим безупречностью послужным списком, обладатель бронзового Креста «За выдающиеся заслуги», личность для кого-то одиозная, для кого-то выдающаяся, трепались о нём всякое, но Кастиэля его профессиональные качества интересовали больше личности, и оттого он с отчасти наивным восторгом предвосхищал, как многому мог бы у него научиться. Нельзя сказать, что он не понимал причин остракизма, которому капитан его подверг. Решения, принятые им в ходе эвакуации на Ок Крик, не вписывались ни в какие мыслимые и немыслимые границы дозволенного, он пренебрёг буквально каждой строчкой должностных инструкций, регламенты нарушил, в потенциале подверг собственную жизнь опасности, а ведь ему есть, ради кого стоило бы выживать любой ценой, и ни один командир, в том числе и старшина Кортез, отнюдь не погладил бы его по голове за настолько суицидальную самодеятельность, и всё-таки, чем дольше Кастиэль думал о случившемся, тем яснее понимал, что в тот момент поступил сообразно ситуации и риску: его рация была повреждена и только принимала эфир, он не мог отрапортовать «Эхо» о своей позиции ни по закреплённым, ни по аварийным каналам, а код сто-сорок, заявленный Ламонтом, не оставлял времени на то, чтобы добираться до оперативного штаба и рапортовать о потерях тыловому. Да, он импровизировал, и местная газета о нём целую колонку накропала. А новые сослуживцы дружно сочли некомпетентным дураком и балластом, смотрят настороженно, как на мартышку с ядерным чемоданчиком, Белоснежкой называют, с лёгкой руки этого гада злобного. Обидно.       — Дин, куда выдвигаемся?       Кастиэль с изумлением навострил уши, осторожно, украдкой, чтобы не выдать заинтересованности, покосился в сторону левого борта вертолёта, откуда донёсся пониженный почти до шёпота голос, и почему-то с внутренним амбивалентным удовлетворением, какое накрывает, когда видишь то единственное, что и предполагал увидеть, наткнулся на Миллигана и Винчестера; они остановились рядом, немного поодаль от остальных, в ожидании, пока пилот активирует автоматическую дверь. Слегка неловко проталкиваясь в салон вертолёта, сержант рассеянно думал, что ничего, конечно, предосудительного в этом нет, просто он ни разу, ни от кого, ни от сослуживцев, ни от сплетников из иных подразделений, не слышал, чтобы капитана называли по имени, да и поведение его в рамках служебных обязанностей не внушало желания как-то иначе, чем по статусу, к нему обращаться, и если Винчестер, вместо отповеди в присущей оскорбительной манере, проигнорировал проявление неуставной фамильярности, то становилось чертовски любопытно, почему. От любопытства кошка сдохла как известно; Кастиэль не был кошкой, что, наверное, и спасло от его бесславной смерти, потому что он ломал голову над этим феноменом вплоть до тех пор, пока оглушительный гул лопастей не вымел из сознания весь мусор до последней соринки.       Местом назначения, которым интересовался, к слову, не только Миллиган, но и весь остальной состав, оказался Уиллоу Ран, аэропорт недалеко от Энн-Арбор, штат Мичиган, где отряд, немедленно после посадки, в огромной спешке, вновь погрузили в минивэн, направляющийся к месту проведения операции под проблесковым маяком, и для любого из присутствующих стало более чем очевидным, что работа предстоит не просто тяжёлая, а на грани возможностей, и в первую очередь об этом наглядно свидетельствовало то, как занервничал вечно невозмутимый капитан. Ещё на вертолётной площадке он получил короткую сводку о происшествии, и с того момента, как сел в одно из пассажирских кресел, напряжённо похлопывал кончиками пальцев по колену, время от времени бросая на сержанта преисполненный сомнений взгляд, словно прикидывал что-то относительно Кастиэля. Суть сомнений офицера для Кастиэля прояснилась, когда микроавтобус остановился рядом со специально оборудованной под оперативный мобильный штаб служебной парковкой, в изобилии заставленной крытыми палатками с оснащением и техникой, ибо ни десятки пожарных машин, ни колышущиеся на ветру брезентовые покрытия не могли собой заслонить разверзшееся в полусотне ярдов от них пламя и чадные, пропитавшие микроскопическими маслянистыми капельками воздух на многие мили вокруг, клубы дыма, взвивающиеся ввысь. Мнилось, врата преисподней распахнулись алчной пастью, изрыгая в человеческий мир удушливое зловоние пеплом, и гул, издаваемый огнём, неистовым и беспощадным, в душе невольно отзывался паническим страхом, будто возвещая, что вот-вот из-под обломков на последнюю жатву поднимется сам сатана.       — Грёбаная Мадонна и пресвятой рогоносец Иосиф!.. — вырвалось у Кастиэля, обомлевшего от прилива чувств.       — Не богохульствуй, — строго попенял Душечка, но, судя по тому, с каким остервенением он стиснул в ладони выпавшие из рукава чётки, уоррент-офицер и сам бы выругался, и куда крепче, чем Кастиэль. — Не верю, что собираюсь туда пойти, — севшим голосом добавил Гарт и, бледный, как полотно, отправился в палатку, где отряд переодевался в боевое облачение.       Винчестер присоединился к отряду несколько позже и, прежде чем заковаться в термоизоляционный костюм, в деталях обрисовал ситуацию, обозначил цели задания, полученные от тылового командира на брифинге, и провёл инструктаж: отряду вменялось в обязанность войти в периметр одного из четырёх агрегатных корпусов, изучить состояние и устойчивость внутренних конструкций и, разумеется, организовать максимально приемлемый способ эвакуации выживших, которых, по самым скромным подсчётам, на территории агонизирующей электростанции осталось не менее двух десятков человек, не считая трёх единиц личного состава, пропавших без вести в процессе проведения спасательных работ. Проще сказать, чем сделать. Обычно при возгораниях таких масштабов, когда очаги пламени даже локализовать удаётся с огромным трудом и с ещё большим сдерживать его от дальнейшего распространения, оперативный штаб принимает решение пожертвовать объектом, позволить пожару пожрать то, что ему так приглянулось, бросая имеющиеся силы на то, чтобы ограничить огонь, не давая ему прогрессировать, но в сложившихся обстоятельствах, когда на объекте остался гражданский персонал и несколько пожарных, а сам объект обладает столь высокой стратегической ценностью, от агентства требуется всеми ресурсами предотвратить и утрату техники, и гибель как можно большего количества пострадавших – обыватели не любят читать в газетах о массовых смертях, а генеральный штаб не любит становиться эпицентром подобных сенсаций, это очень вредит имиджу организации. Кастиэль с сарказмом, какого не думал в себе обнаружить, подумал, что в данный момент под многими генеральскими штанами полужопия поджались так тесно, что между ними и волосок не протиснется, усмехнулся с мрачной горечью; он должен бы, как час назад, дёргаться, изводиться, опасаться, но потрясающая, кристально-чистая ясность воцарилась в его душе и рассудке, и он больше не испытывал страха перед провалом, не боялся сделать что-нибудь не так, что-то не так сказать, ошибиться, ибо постиг, что там, внутри периметра, его провал, в чём бы он ни заключался, приведёт к смерти, и станет всё равно, по инструкции он сдохнет или нет, по уставу ли вытянется, заваленный армированным бетоном, высоковольтным разрядом тока до предписанного ли хруста корочки прожарится, посинеет ли в цианозе до оттенка в цвет формы. Может, профессионализм именно в том и заключается, чтобы цинично понимать, что любые приоритеты актуальны лишь до тех пор, пока дышишь, и держаться за каждый вдох, проникнуться тем, как вздымается грудь и расправляются лёгкие, и делать всё ради дыхания, ради его сохранения, потому что, когда оно остановится, лично ты уже ни на что не сумеешь повлиять, и всё, что останется после тебя, воплотится памятью о том, как ты облажался.       — Позывной – «Браво», расчёт стандартный, действуем рогаткой, — сухо сообщил капитан, когда звеньевые, несколько раз перепроверив комплектацию ранцев, дыхательные аппараты и работоспособность оборудования, покинули палатку. — Миллиган и Лемон в паре, Новак со мной, Донован, — он пристально взглянул на Нитро, — действуете цепью, на сектор позади нас, координируете спасателей. Фитцджеральд замыкающий. И, Новак, — добавил Винчестер, обращаясь персонально к сержанту. — Без фокусов.       — Так точно, сэр, — отозвался Кастиэль.       — Выполнять.       Уоррент-офицеру Фитцджеральду, совсем недавно вполне искренне ужаснувшемуся масштабами предстоящей операции, определённо не понравилось, что капитан практически оставил его в тылу; на круглом худом лице мимикой отразилось недовольство и толика возмущения, словно командир публично выразил ему недоверие или сомнения в его квалификации, но, что бы он ни испытывал, возражать не стал, не та обстановка, чтобы разводить балаган, оспаривая приказы. У сержанта по поводу распределения обязанностей внезапно возникла собственная теория: ни для кого не секрет, что среди звеньевых АРИСП Гарт единственный муж, и отец маленького сынишки, все остальные вольные, так сказать, птицы, и, погибнув, не оставят после себя осиротевших детей – безусловно, он не брался утверждать, что и Винчестер руководствовался схожими мотивами, просто подумал, что на его месте, с учётом риска, возросшего до критического уровня, поступил бы именно так, дело другое, что с Винчестером не кажется уместным принимать общесоциальные стандарты эмоциональности. Офицер крайне скуп на позитивные чувства, на проявления эмпатии и вовсе кажется неспособным, сложно представить, что ему может быть страшно или одиноко, что он поддастся панике, утратит контроль над положением, он, как неоднократно замечал сержант, сдержанно улыбается и почти никогда не говорит о себе, ничего, кроме каких-нибудь незначительных деталей, не позволяющих заподозрить в нём живого человека, и только в гневе преображается, бурлит яростью, ядовитыми словами хлещет, как плетью, безжалостно, хоть и тогда глаза его кажутся опустошёнными, словно отделёнными от окружающих прочным стеклом. Кастиэль не сумел бы так. Он редко оставался равнодушным к чужим проблемам, к чужой боли, и в нём непреодолимым порывом зарождалась потребность приложить все свои силы на то, чтобы помочь тому, кто нуждается в помощи, облегчить страдания, если унять не удастся, предпринять что-нибудь, не важно, что, и поначалу, в течение первого года службы, восприимчивость доводила его до отчаяния, до бессонных ночей, до ужасающих кошмаров, потому что он вынужден был видеть столько страданий, столько тошнотворно-безобразных смертей, сколько не умещалось в его сознании. Старшина Кортез говорил, со временем адаптируется, и был прав. Кастиэль адаптировался: вместо того, чтобы зачерстветь к тому, с чем в зоне периметра сталкивался, зачерствел к тому, что происходит за его границами, охладел к суетному ипохондрическому социуму, привыкшему высасывать из пальца не стоящие выеденного яйца проблемы, к любовным драмам, кризисам среднего возраста, к этическим дилеммам, несовершенствам внешности, веяниям моды. Трудно сопереживать офисному планктону, не добившемуся премии или повышения, когда с губ не смывается запах палёной плоти, трудно всерьёз принять слёзы брошенной подружки, если о барабанные перепонки эхом бьётся вопль матери, чей ребёнок остался в доме, охваченном пламенем. Ориентиры сбиваются – где реальность, где картонная театральная декорация, где жизнь и где он сам, настоящий, здесь или там? И в чём заключается, собственно, жизнь – не смысл её, но действие?       — Браво-один, приём, говорит Браво-шесть. Наблюдаю объект на два часа, несовместимые с жизнью травмы. Рядом рукав и пена, — негромко доложил сержант, через экран тепловизора обнаружив тело одного из пропавших пожарных.       — Понял, Браво-шесть. Сместись на пять часов и смотри под ноги, — отозвался капитан и добавил: — По полу высоковольтный провод.       Кастиэль занял указанную позицию относительно старшины и пошёл медленнее, сквозь бойницу шлема в дыму тщательно всматривался вперёд, держался от Винчестера на расстоянии двух-трёх ярдов и во время остановок, периодически совершаемых для проведения дефектоскопии, тщательно изучал окружающее пространство через тепловизор в поисках вероятных выживших – до сих пор им попадались только тела, обгоревшие или совсем без ожогов, служащие, попавшие в ловушку, задыхались в токсичном дыму, умирали от асфиксии. Капитан с полным равнодушием порой переступал через них, как через поваленные брёвна, и нельзя сказать, что Кастиэля это очень коробило, просто… вызывало некий душевный диссонанс, чью абиссальную суть он сразу постичь не смог, а после стало недосуг, они на задании, во враждебной среде, как астронавты в венерианской атмосфере, и время тикает и утекает, его ускользающий шелест отчётливо слышно в эфире: вдох-выдох. В периметре оно не секундами и не минутами измеряется, а давлением сжатого воздуха в баллоне, и их со старшиной баллоны, как и у всех остальных звеньевых, опустошены минимум наполовину, ещё минут пятнадцать, и координационный центр «Эхо» свяжется с ними по рации с приказом возвращаться, и судя по тому, как капитан существенно прибавил шагу, он тоже это понимал.       — «Эхо», приём, Браво-один на связи. Обнаружен очаг обратной тяги, сектор семь, локализация неустойчивая, — ожил динамик.       Сержант поёжился и внимательнее присмотрелся к массивной металлической двери, покорёженной кое-где и неплотно примыкающей к косяку, из каждой щели которого тонкими жадными струйками, как змеиным языком, пробирался и как засасывался обратно тёмно-жёлтого оттенка дым, отчётливо свидетельствующий, что за стеной притаилась сущая смерть, вздремнула, сморённая духотой, захлебнулась ею, но не угасла, только прикинулась, что не представляет опасности, на деле поджидая любопытного или легкомысленного идиота, что распахнул бы замки, её запирающие. Без притока воздуха пламя затухает и может, при определённой степени везения, вовсе погаснуть самостоятельно, если высосет из стремительно беднеющей атмосферы остатки необходимого для процесса горения кислорода, но для этого требуется немало времени, а до тех пор, пока даже самая безжизненная тлеющая искра не растворится, подобные ловушки представляют грандиозную опасность, ведь стоит лишь впустить в помещение свежий воздух, как огонь раздуется огненным шаром во все стороны, молниеносно накаляясь до несовместимых с жизнью температур, испепелит до кости, и каждый, кто окажется в зоне поражения, живым из неё, скорее всего, уже не выберется. Это примитивные основы техники безопасности, в первую очередь вдалбливаемые курсантам учебных баз и академий – никогда не открывать дверей, если не уверен в том, что за ними… правда, иногда, как несколькими минутами позже и на всю оставшуюся жизнь он накрепко усвоил, необязательно открывать дверь, чтобы всё вверх тормашками полетело к грёбаной матери. Ярдов на шесть или семь они с капитаном отдалились от коварного проёма, когда по изрезанному трещинами бетонному полу ощутимо прокатилась сейша жёсткой вибрации; настороженный голос Винчестера вновь вклинился в шуршание эфира вопросом к «Эхо» по уточнению обстановки, но ответа сержант уже не услышал, даже если им и ответили, потому что от оставшейся на восемь часов стены отвалился внушительный кусок, и изголодавшаяся обратная тяга, расплываясь по агрегатной оглушающим взрывом, отшвырнула сержанта в неизвестном направлении, сверху присыпав несколькими средних размеров обломками и густым слоем серой пыли. Сколько он лежал без сознания, Кастиэль не имел представления: первым его ощущением после «возвращения» стала боль, разламывающая голову на сотни фрагментов, и смятение вторым, несколько секунд он просто валялся, не озаботившись даже тем, чтобы спихнуть с себя тяжесть бетона, и с недоверием, в каком-то близком к отрицанию недоумении вопрошая вселенную, чем успел ей настолько гадко насолить, что она второй раз за месяц его убить пытается. Пронзительный и въедливый звон в заложенных ушах заставил его встряхнуться и преодолеть шок, сконцентрироваться на первостепенных задачах, сориентироваться на местности, вспомнить, сколько шагов они успели пройти от последнего маркера, но для начала убедиться, что целы все кости. Кастиэль аккуратно пошевелил поочерёдно обеими ногами, руками, с осторожностью попытался приподнять голову, удостоверился, что, невзирая на боль в каждом дюйме, способные препятствовать движению или критические травмы отсутствуют, кое-как поднялся, немедленно почувствовав, как вниз от ушных раковин на шею скатились тёплые мокрые струйки, и привкус ржавчины фантомной иллюзией шершаво оцарапал язык. Беловатый дым наполнял пространство, совсем недавно неплохо просматривавшееся благодаря предварительной вентиляции, Кастиэль с трудом различал ландшафт, пару раз шатко споткнулся, пока силился выбраться из угла, куда его забросило взрывной волной, впрочем, он не заключил бы пари на то, что это именно угол – так сильно всё обломками искорёжило, в прямом смысле, до неузнаваемости.       Немного отдышавшись, он прижал кнопку на рации и в деталях доложил о произошедшем «Эхо», мямлил кое-как, не мог разобрать ответов из-за контузии, да и не сильно нуждался, собственно, и без приказов тылового зная, что в сложившемся положении единственным благоразумным и, главное, предписанным регламентами действием считается экстренная эвакуация из зоны поражения, и теперь-то точно не намеревался предоставлять старшине шанса обозвать его некомпетентным идиотом. Кастиэль вдруг остановился и несколько раз моргнул; то, что рядом с ним в момент взрыва находился Винчестер, всплыла из закоулков памяти как грозовой раскат, он до глубины души был ошарашен, что поначалу и вовсе забыл о нём, будто вычеркнулось из извилин и имя его, и занимаемое в карьере сержанта место, и то, что они попали сюда вместе, как отрезало, расшиблось ударом, запрокинувшем его голову на бетон затылком до отключки, и он опять взялся терзать рацию, чересчур громко, собственный голос слыша как через плотный слой ваты, спрашивать у центра, выходил ли на связь Браво-первый. Сержант не попал на церемонию погребения Мигеля Кортеза – пару дней провалялся на больничной койке с отравлением – и отнюдь не горел энтузиазмом присутствовать на похоронах капитана, каким бы сволочным напыщенным сукиным сыном ни считал его всего каких-то два часа назад. Да, он получил приказ от центра возвращаться, но ведь время никто не засекает, он отрапортовал, что в удовлетворительном состоянии пребывает, что способен добраться до точки вброски самостоятельно, ничего не изменится для тех, кто успел выбраться, за те три-пять минут, что он потратит на поиск, далеко Винчестера отбросить всё равно не могло. Кастиэль и сам своему рассудку не верил. Инстинкты орали ему громче любого командира, что необходимо сию секунду улепётывать к хренам собачьим с подстанции, нестись вперёд ног, теряя тапочки, ломиться, как паровоз по магистрали, сшибая со своего пути всё, что могло бы помешать, спасаться от огня и ядовитого воздуха, вернуться, дьявол, к матери, потому что она ждёт его и сходит с ума от страха, хоть и никогда не признаётся, а он всерьёз бредёт между мёртвыми энергетическими установками, лавирует от одной кучи обломков к другой, продвигается к выходу, но не столь спешно и целенаправленно, как следовало бы, и вглядывается, всверливается в окружающую разруху, в припадочной блажи в кромешном аду рассмотреть поблёскивающий, как фольга, термоизоляционный костюм, по бокам и спине прошитый полосками катафотов.       — «Эхо», приём, на связи Браво-шесть, — устало произнёс сержант и рядом с офицером грузновато опустился на колени. — Обнаружен Браво-один, код сто-сорок, сто-пятьдесят, сектор семь.       Центр, естественно, поблагодарил за информацию и повторил приказ об эвакуации. Кастиэль тяжело вздохнул с оттенком тоскливости и начал раскидывать обломки, придавившие капитана, как могильным холмом, не так бодро, как ему хотелось бы, но методично. Один за другим он скатывал бесформенные фрагменты стен по правую и левую сторону от обездвиженного офицера и отрешённо, если не сказать, апатично, размышлял, что карьера его скорее всего и закончится здесь, на полуразвалившейся, там и сям потрескивающей небольшими очагами огня, агрегатной подстанции газотурбинной электростанции штата Мичиган. У него отзовут аттестацию, разжалуют, в одностороннем порядке расторгнут контракт, отправят в отставку с отвратительной характеристикой, а ещё обяжут в кратчайшие сроки выплатить остаток средств, затраченных Федеральным агентством на его подготовку, короче говоря, четвертуют, колесуют, повесят и отрубят голову, да ещё и выпотрошат, чтобы жизнь мёдом не показалась. Пересохших уст Кастиэля коснулась отчасти истеричная усмешка; он, хихикая, словно помешанный, навалился всем тщедушным телом на внушительный кусок стены, углом нависающий над головой капитана, и с огромным трудом, потратив на это последние силы, качнул его в противоположную сторону. Представшая картина его не обрадовала: прозрачное забрало на шлеме старшины растрескалось, острыми осколками кое-где посекло челюсть, шланг подачи воздуха насквозь пробит арматурой, чудом не вонзившейся в практически беззащитное горло, торс, вместе с обеими руками, прижат огромным фрагментом панели, и если бы сержант, заглянув под него, не увидел, что панель лежит не на самом старшине, а упирается в обломки поменьше, сковав, а не раздавив, то посчитал бы, что все его старания оказались напрасными. Динамик рации требовательно запричитал позывными, «Эхо» спорил с «Браво», наперебой вопрошая его, в порядке ли он, и почему так долго добирается до точки вброса, а Кастиэль созерцал губы офицера, приобрётшие синевато-фиолетовый цвет, в очередной раз с обречённой иронией, этакой висельной, прыснул, деактивировал динамики рации, и облегчением скинул с головы тяжёлый шлем, в следующее же мгновение зажмурившись от рези, вспоровшей веки. Толку в нём всё равно больше не было – воздух в баллоне кончился, Кастиэль и так последние пару минут дышал на поскрёбышах – подсоединить свой воздуховод к баллону Винчестера он не мог, кроме прочего, сомневался, что, даже если бы и смог, в том вряд ли нашлась хоть крупица смысла, и последние надежды он возлагал на запасной, укомплектованный в спасательный медицинский комплект, компактный баллончик со сжатым кислородом, маленький, на сто-сто пятьдесят вдохов всего, но им на двоих этой сотни вдохов, при разумной экономии, должно хватить до прибытия АРИСП. Он выдернул баллончик из ранца в спешке подрагивающими руками, неуклюже, с третьей попытки, прикрепил пластиковую маску, на всякий случай повторно проверив пульс над ярёмной веной. Сердце капитана билось чётко, хоть и редко; сержант сунулся носом в конус маски и сделал глубокий вдох, чтобы выдох безукоризненно отрепетированным на сестринских курсах приёмом искусственного дыхания передать в лёгкие Винчестера, имитируя их сокращение нажатием на верхний отдел грудины – ближе к солнечному сплетению не позволяла плита. От чистого кислорода содержание его в свободном виде в крови подскочило довольно быстро, закружилась голова, и стало нестерпимо жарко, до такой степени, что тянуло раздеться. Кастиэль, почувствовав, что теряет равновесие, легкомысленно проигнорировал столь очевидный и недвусмысленный признак гипероксии, не в последнюю очередь потому, что больше ему ничего и не оставалось, кроме как с ослиным упрямством воплощать свой безумнейший план, ведь до точки вброски, опьянённому кислородом, ему своими силами теперь точно не добраться.       — Белоснежка? — сипловатый голос донёсся до его обмякших барабанных перепонок невнятным полушёпотом. Кастиэль скептически покривился – хороша благодарность – вновь наполнил грудь глотком кислорода и склонился над капитаном, накрыв его рот своим. На какую-то долю секунды Винчестер замешкался, что неудивительно, но, быстро сообразив, что происходит, выдох принял.       — Лучше, если дышать будете вы, сэр, — сдавленно процедил сержант в попытке сэкономить воздух. — У меня масса тела меньше. И я… — он зажмурился, разгоняя цветные фосфенные пятна, расплывающиеся перед глазами сюрреалистичным мельтешением. — Я свалюсь, если ещё раз приложусь к баллону.       Капитан с ватной вялостью кивнул, сквозь полусомкнутые веки, обрамлённые ресницами, от налипшей пыли длинными и пушистыми, как паучьи лапки, взирал на подчинённого необъяснимым взглядом, ни сердитым, ни разочарованным, ни благодарным – отсутствующим, будто никаким. Признаться, снимать с его дрожащих губ болезненно-слабые выдохи было совсем не одним и тем же, что заставлять его дышать. Странным… и не очень-то ловким, учитывая обстоятельства, но иного выбора у них обоих не имелось, так что Кастиэль не заострялся на том, чего избежать не представляется возможным.       — Немедленно покинь периметр, — приказал Винчестер и захлебнулся кашлем.       — Я не дойду до безопасной позиции, капитан, — ответил Кастиэль. — У нас один баллон на двоих.       — Значит, забирай его и уноси отсюда свой тощий зад.       — Тогда вы задохнётесь. Отряд прибудет не раньше, чем через четыре минуты, — сержант склонился для вдоха и сумел в предельной близости рассмотреть, как в глубине зрачков офицера полыхнул гнев. — Вы не умрёте, сэр, угар и гипоксия всего лишь запустят необратимые процессы в тканях мозга. Не думаю, что после этого у вас останется достаточно самосознания, чтобы пожалеть о том, что вы не умерли.       — Я подам на тебя рапорт, — отрезал старшина.       — Не сомневаюсь.       Темы для разговора исчерпались сами собой, и время в ожидании отряда они провели в полном молчании, ни слова не проронив, ни звука, словно соревновались, кто из них кого переупрямит. Кастиэль считал каждый глоток, исторгнутый из баллончика в грудь командиру, и не ошибался, когда был уверен, что им вполне хватит на двоих: в среднем, взрослый мужчина совершает от четырнадцати до восемнадцати дыхательных сокращений в минуту, и, не считая того, что он расточительно истратил, искусственно вентилируя Винчестеру лёгкие, у них оставался ещё приличный, минимум на минуту, запас, чтобы поддерживать приемлемый для сохранения сознания уровень кислорода. Отряд АРИСП прибыл к ним с полными баллонами и промышленным домкратом, с помощью которого приподняли обломок панели, пригвоздивший старшину к полу, и, уложив на его на одни носилки, а сержанта на вторые, покинули периметр в явно приподнятом настроении, в чём упрекать их предосудительно – сослуживцы с глубочайшим уважением относились к Винчестеру, как к руководителю, и были искренне привязаны к нему, как к другу, и их привязанность проекцией, хотели они того или нет, отразилась и на Кастиэля тоже, потому что он не бросил того, кто им дорог, вопреки прямым приказам, чувству самосохранения и, в перспективе, неизбежным проблемам с карьерой. И мечтать не стоило, что капитан на тормозах спустит настолько вызывающее и вопиющее неповиновение, не того склада характера он человек, чтобы из личных соображений вопреки профессиональному долгу и принципам пойти, и Кастиэль, пусть не на ком ином, как на нём, напрямую скажется безапелляционность Винчестера, понимал его, однако это не значило, что он собирался сдаться без боя.