«Обратная тяга»

Seven Lions & Echos – Cold Skin Seven Lions – Freesol (feat Skyler Stonestreet) Seven Lions – Polarized (feat Shaz Sparks)       Кастиэль миновал широкий светлый, полнящийся сосредоточенно-сдержанным персоналом, коридор третьего этажа Милуоки Риджинал, одного из лучших медицинских центров Висконсина, добрался до палаты, отделённой от общего пространства прозрачной пластиковой стеной, изнутри затенённой широкими вертикальными жалюзи, и аккуратно отодвинул створку двери-купе. Нервозно и натужно, предвосхищая длинный и для обоих участников неприятный разговор, сглотнул, прежде чем переступить порог, шагнул в палату. Слова, что он с преувеличенной тщательностью подбирал, начиная с прошлого дня и вплоть до этой минуты, заготовленные объяснения и факты, аргументы, внезапно показавшиеся притянутыми за уши и нелепыми, рассыпались в прах, перемешались кашей, будто какой-то злой угрюмый карапуз добрался до мыслей, азбучными магнитиками выложенных в стройные логичные доводы по гладкому полотну рассудительности, и взмахом маленькой ладони с мстительным торжеством перепутал, ввергая упорядоченный рассудок в первобытный хаос, с каким Кастиэлю экспромтом не разобраться. Он рассердился на неуверенность и смятение, его охватившие, в сотый раз с занудной строгостью напомнил, что на кон поставлена карьера, с которой связано, к несчастью, не только его собственное будущее, и он не вправе позволить робости или врождённой щепетильности всё испортить. Он вдохнул в грудь побольше воздуха, чтобы приветствие не прозвучало нерешительным лепетом, но, взором наткнувшись на единственную в палате кровать, промолчал, потому что капитан, третьи сутки проводящий в клинике вследствие отравления продуктами горения второй степени, сотрясения и кое-каких незначительных переломов, безмятежно дремал, по подушке перекатив голову вправо, из-за чего Кастиэль и растерялся: планируя предстоящее общение с офицером, он представлял, как с первой секунды перехватит инициативу, изложит соображения по возникшим разногласиям, с достоинством предупредит, что безропотно соглашаться с отставкой не намерен, и с гордо вскинутым подбородком удалится в закат, как какой-нибудь долбаный Клинт Иствуд. Того, что Винчестер в момент торжественного явления сержанта может, как любой нормальный пациент, спать, план блестящего блицкрига не учитывал, и Кастиэль в некотором замешательстве потоптавшись с ноги на ногу, присел на краешек придвинутого ближе к изножью кровати кресла, предварительно за лямку на подлокотник подвесив чей-то оставленный на сиденье рюкзачок.       Он представления не имел, что делать дальше – подождать, в надежде, что капитан вскоре проснётся, или уйти и вернуться позже. Вероятно, оставить Винчестера в покое, по крайней мере, не околачиваться вокруг, пока тот отдыхает, стало бы самым правильным поступком, но Кастиэль, признаться, не был полностью уверен, что у него хватит пороху на повторный визит, потому что, как бы он ни пытался отрицать, старшина нагонял на него такую необъяснимую оторопь, с какой он отнюдь не всегда справлялся. Она накатывала на сознание из-под абиссальных слоёв психики чем-то сковывающим, тормозящим мысли, словно в последовательное, как плавный ход зубчатых шестерёнок, течение внутреннего диалога с размаху лом втыкался, заставляя разум греметь гайками и болтиками, рассыпаться на винтики; она вливалась в мышечные волокна столбнячным тетанусом, и конечности деревенели, не слушались, не гнулись, казалось, ткни его пальцем, и он на пол колодой завалится, вроде безобразных садовых гномов, что в изобилии вдоль своего уродского, вечно нестриженого газона расставляет миссис Резник с началом весны. Шелестящий, аккордами тёплый томный выдох вынудил Кастиэля встрепенуться, посмотреть на кровать заинтересованно, и тщетно – капитан продолжал спать, сквозь сон мазнув по белоснежной наволочке щетинистой, кое-где довольно глубоко посечённой осколками забрала, щекой. Сержант облокотился на коленку и подбородком ткнулся в сомкнутый кулак, принялся, наверное, немножечко не очень тактичным образом таращиться на ничего не подозревающего командира со скрупулёзностью, обоснований для какой ни в чём, кроме как в скуке, не найти: взглядом скользнул от взъерошенных и чуть примятых о подушку золотистых прядей на лоб, иссечённый мелкими брызгами поверхностных царапин, к густым бровям, естественно ровными дугами вразлёт лёгшими над глазами под завесью длинных пушистых ресниц, обвёл высокие скулы, вместе с правильной линией челюсти придающие лицу почти идеальный контур, на переносице задержался, на россыпи веснушек, каких-то… глупых и нечестных, обманчивой трогательности добавляющих в математическую симметрию. По ровному, с небольшой бунтарской горбинкой, носу с хищной формой посадки ноздрями спустился к губам неправдоподобной привлекательности – отрицать её стало бы форменным лицемерием: губы Винчестера были пухлыми, отчётливо очерченными, спелыми и упругими, немужскими, и любая девчонка, единожды увидев их, позеленеет от зависти и отчаяния, впустую истратит кучу денег на примочки, крема и ботокс в попытке добиться настолько безыскусственно-природной, как чуточку капризной, сочности, и не преуспеет, сколько бы усилий ни приложила. Кастиэль вдруг с досадливым протестом фыркнул и отвернулся. «Подумаешь, губы, да я их почти целовал. Губы как губы, ничего особенного», — мелькнуло молниеносной мыслью по хитросплетению извилин и пронзительной вспышкой кольнуло куда-то под левый висок упрёком и беспокойной неловкостью, стократно приумножившейся и на щёки полыхнувшей пятнами пунцового румянца в унисон дремотно-тихому, преисполненному ироничного лукавства баритону, спросившему:       — Налюбовался?       — Эм, да… нет, я… — сержант с огромным трудом преодолел порыв крепко зажмуриться и накрыть пылающее лицо ладонью, вопросил в никуда, отчего постоянно встревает в столь глупые ситуации и почему они, как назло, в который раз связаны именно со старшиной. Сначала тот пикантный инцидент в душе, когда звеньевые, сволочи, и не подумали его предупредить, потом его выходка на электростанции, в которой ему, безусловно, некого винить, кроме себя, теперь это – такое ощущение складывается, что он только и ищет, где бы посильнее оконфузиться. — Простите, сэр, — он постарался, чтобы голос звучал как можно ровнее. — Я задумался.       — Я так и понял, — кивнул капитан и усмехнулся. Попытался подтянуться по постели выше, упираясь в матрас кулаками, и болезненно скривился, скрипнул зубами; фрагмент бетонной панели, лишь провидением небес, ничем иным это не объяснить, не размозживший офицеру позвоночник, да и вообще все остальные кости в организме, тяжестью подломил и выбил пару осколков из рёбер по левую сторону торса, и оттого каждое движение, вплоть до дыхания, давались ему с очевидным дискомфортом.       — Вам помочь? — насторожился Кастиэль.       — Дай воды.       Кастиэль поднялся и шагнул к передвижному шарнирному столику в изножье кровати, принялся вытаскивать из пластиковой посуды, не иначе, как в припадке эргономичности составленной друг в друга сёстрами, высокий стакан, манжетой кожаного рукава неуклюжим суетным жестом смахнул с подноса упаковку влажных салфеток, поднял, чертыхнувшись, свинтил с бутылки негазированной минералки крышку, налил в стакан наконец на три четверти, а когда начал закрывать, чуть не опрокинул на себя, обрызгавшись. Кажется, Винчестер, ставший вынужденным свидетелем этой позорной эквилибристики, со смешком полушёпотом проронил «растяпа», или что-то вроде того, не менее меткое, но переспрашивать и уточнять Кастиэль, по вполне понятным причинам, не стал, во избежание ещё большего позора. Одолев-таки строптивый процесс, он разорвал бумажную упаковку на соломинке, мысленно прямым текстом молясь, чтобы юркая пластиковая трубочка не улетела куда-нибудь в угол, сунул её в стакан и кончиком поднёс ко рту капитана. Винчестер вскинул на него недоверчиво-вопрошающий взгляд, но соломинку губами всё-таки обхватил, в несколько глубоких глотков опустошив содержимое стакана, который Кастиэль, за ненадобностью понёс обратно на поднос.       — Не убейся по дороге, — усмехнулся ему в спину офицер вместо «спасибо».       Кастиэль покачал головой и отодвинул столик в сторону, от греха подальше, параллельно прикидывал, как бы теперь вырваться из замкнутого круга неловкости и перевести разговор на более насущную тему. Конфликтовать с капитаном сержанту с каждой растворяющейся в небытие минутой хотелось всё меньше и меньше, ведь сейчас между ними впервые с момента знакомства установился какой-то, пусть и пронизанный растерянностью и снисходительностью насквозь, контакт, и хоть он и отдавал себе отчёт в том, что Винчестер, убеждённый в неизбежной отставке подчинённого, в свойственной ироничной надменности общается с ним, как личностью, отстранившись от служебных формальностей и претензий, чего никогда не произойдёт в их профессиональных отношениях, всё равно не испытывал желания гасить это хрупкое равновесие. Как искренне жаль, что не нашлось другого выхода. От вихря сомнений, настырно точащего Кастиэлю нервы, его отвлекло негромкое поскрипывание колёсиков на раме двери; он повернулся на звук и увидел, что в проёме стоит, недовольно его созерцая, молодой, лет двадцати трёх-двадцати пяти брюнет приятной внешности, вместо приветствий к нему обратившийся явно подозрительным тоном:       — Вы ещё кто?       — Николас! — строго окликнул Винчестер прежде, чем Кастиэль успел что-либо ответить. Парень повернулся к капитану, свёл брови. Помолчал, а после, поигрывая желваками, подхватил с подлокотника кресла рюкзачок, что сержант четвертью часа раньше заметил, и двинулся к выходу, у порога остановившись, чтобы едко припечатать:       — Они тебя в могилу сведут, — и, на Кастиэля с праведным гневом покосившись, добавить: — Дайте ему выписаться!       Кастиэль, взглядом в спину проводив Николаса до лифта, украдкой вскинул брови в порыве удивления, и что-то, очень близкое к уважению, шевельнулось в нём к этому грациозному парню, столь бесстрашно осмелившемуся дерзить Винчестеру в присутствии постороннего человека, и вместе с тем столь беспрекословно подчинившегося одному лишь его слову. Нет нужды в ясновидении или телепатии, чтобы догадаться, какое именно место в жизни капитана он занимает, или, правильнее бы выразиться, какое место занимает капитан в его жизни, всё и так недвусмысленно в глаза бросалось, проступало линией абриса из-под мимолётной мимики, в каждом неуловимом жесте читалось сдержанно, в черноте зрачков вскипало пеной прибоя о волнорезы, переливалось градиентом преломлённого солнечного луча и в интонациях голоса шелестело шелковистыми обертонами. Занятно было столь близко столкнуться с крошечным фрагментом той бытности Винчестера, что протекает за стенами подразделения, соприкоснуться, пусть на пару минут всего, с крупицами индивидуальности, им, с патологической тщательностью, скрываемой от сослуживцев и, как предполагал Кастиэль, от близкого круга общения в том числе: не укладывалось в голове, что капитан мог бы с кем-то обсуждать свои личные отношения, да чёрт возьми, поначалу не верилось, что у него вообще могут быть с кем-то какие-то отношения, помимо служебных, а он, как выяснилось, способен не только оторопь и раздражение внушать, но и привязанность, более глубокую и трепетную, чем дружеская. В свете этого, в высшей степени озадачивающей выглядела его непримиримость, его категорическое неприятие мотивов, побудивших сержанта нарушить регламенты во время операции на Ок Крик; ведь капитан не к действиям его со столь фанатичной, свирепо лютующей ненавистью цеплялся, он саму суть концепции самопожертвования, даже не думая того скрывать, непритворно, будто на генетическом уровне, презирал, она ввергала его в неуправляемое бешенство, что источалось ядовитыми сентенциями, жгущими барабанные перепонки концентрированной серной кислотой, и Кастиэль в течении всех трёх, без малого, недель, что служил под его командованием, силился постичь фундаментальные основы его мышления, истоки его поступков и поведения, и так и не достиг цели. Вероятно, получись у него, хоть на дюйм приблизься он к тому, чтобы понимать, как столь несопоставимые парадоксы умещаются в личности, не доводя её до невосполнимого коллапса, ему не пришлось бы сейчас инициировать ультимативной формы разговор с человеком, к которому он, может, и не питал бурного восторга, но с чьим профессионализмом безусловно считался.       На следующий же день после операции на электростанции Энн-Арбор, в расположение подразделения прибыли двое штабных: капитан Виктор Хэндриксон, следователь внутренней безопасности, и майор Гордон Остин Уокер, инспектор генерального штаба при управлении противопожарной безопасности округа Мэдисон, и, собственно, визит их был и предсказуем, и закономерен, как в связи с истеричной напряжённостью, воцарившейся среди высших чинов агентства из-за участившихся случаев злонамеренных поджогов на стратегических объектах, так и в связи с ранениями, полученными командиром звена немедленного реагирования при исполнении служебных обязанностей. И инспекционная проверка, и изучение обстоятельств в подобных случаях вполне стандартны, но если Хэндриксон, оперативно и бесстрастно собрав необходимую информацию, отбыл в Чикаго, то Уокер явно не торопился удовлетвориться изложенными в рапортах каждого из звеньевых подробностями. Он старательно, со знанием дела, мариновал то одного, то другого на беседах, задавал вопросы, к инциденту Энн-Арбор относящиеся весьма косвенно, интересовался стилем командования капитана Винчестера, порой внимательно слушал, не перебивая, покачивал головой с пониманием, и внезапно спрашивал что-нибудь провокационное и отвлечённое от темы. Рапорт Кастиэля вызвал в инспекторе особенно живой энтузиазм; вызвав сержанта на беседу, он удручённо посетовал, что в рядах федерального агентства с каждым годом остаётся всё меньше самоотверженных бойцов, и тех излишне душат ограничениями, заявил, что, разумеется, согласен с каждым пунктом регламентов, и тем не менее считает, что невозможно предусмотреть всего, а значит, командованию следовало бы в большей степени полагаться на мнение тех, кто находится в периметре, иначе так и происходит, что высококлассные специалисты, искренне преданные службе, лишнего шагу ступить не в состоянии без риска для собственной карьеры. Кое в чём Кастиэль с ним, наверное, соглашался, кое-что, скорее, назвал бы преувеличением, и в целом, не находил смысла продолжать об этом говорить, хотя бы потому, что их мнение оставалось не более чем популистской спекуляцией, или так ему, по крайней мере, показалось до тех пор, пока инспектор не предложил ему содействие. Посоветовал подать прошение на рассмотрение его дела в дисциплинарную коллегию и добиться слушаний, обещал составить независимый экспертный отчёт на основании представленных в рапортах отряда АРИСП и капитана Винчестера данных, способный представить ситуацию в ином свете и, при определённой доле везения, склонить коллегию на его сторону. Инспектор не утверждал, что благоприятный исход гарантирован, но для Кастиэля, в лихорадочном отчаянии выискивающего способы избежать принудительного расторжения контракта, это стало единственной обоснованной причиной надеяться на успех. И он согласился.       — Капитан, — длинно выдохнув, решился Кастиэль. — Думаю, вы понимаете, что я пришёл не только для того, чтобы справиться о вашем здоровье, — начал он. Офицер лукаво прищурился и, с иронией усмехнувшись уголком губ, кивнул. — Я хотел предупредить, что намерен опротестовать ваш рапорт.       — Опротестовать? Мой рапорт? — в голосе Винчестера неуловимо переливалось снисходительное веселье.       — Так точно, — подтвердил Кастиэль, и интонации его приобрели оттенок упрямой категоричности. — Я подал прошение и собираюсь предстать перед дисциплинарной коллегией.       — А чего не перед трибуналом сразу? — капитан добродушно рассмеялся и расслабленно откинулся затылком на подушку. — Ты стал в полном смысле слова военнослужащим с того момента, как перевёлся в АРИСП – надо было внимательнее читать дополнения мелким шрифтом, когда контракт подписывал. Знаешь, что тебе светит за неповиновение прямому приказу непосредственного командира и вышестоящего офицера? — вскинул бровь он. Кастиэль помрачнел и кисло поинтересовался:       — Отдадите меня под трибунал, если коллегия решит в мою пользу?       — Кто я, по-твоему – пожиратель детей? — с апломбом фыркнул Винчестер и пренебрежительно закатил глаза на мгновение. — Десять лет гноить человека в Ливенворт лишь за то, что на нём природа отдохнула? Спасибо, нет. Пусть будет коллегия, если тебе, принцесса, так сильно неймётся – сейчас тебя разжалуют или через месяц, мне безразлично.       — Есть основания считать, что вердикт коллегии может быть не настолько однозначным, — заметил Кастиэль и вдруг почувствовал, что не хочет продолжать, не хочет рассказывать старшине подробности, и сам непритворное изумление испытал, осмыслив в себе эти неожиданные непреодолимо-малодушные и беспочвенные, предательские интенции, каким ни истоков не видел, ни тождеств. Он не эталон беспримерной честности, конечно, и лгать ему случалось, и недоговаривать, скрывать что-то, что скрывать бы не стоило, но никогда прежде ему не приходилось ощущать, как по сердцу вьётся, подбивая липким противным шёпотом, нечто… вероломное. Иудино. Он собрался и наперекор себе, как наказывая себя за саму мысль, заронившую ему в рассудок отравленное зерно, раскрыл все карты: — Мне обещал содействие инспектор Уокер. Он составит независимое…       — Гордон Уокер? — не дослушав, холодно перебил Винчестер. Кастиэль медленно, как под гипнозом, кивнул, и тогда капитан рассмеялся – низким пугающим смехом, рокочущим, словно боевые барабаны. — Срань господня, а я-то считал, что моё о тебе мнение просто невозможно опустить ещё ниже.       — Капитан?..       — Ты лучше заткнись, иначе я встану, а ты больше не поднимешься, — отрезал офицер.       Кастиэль в обескураженности наблюдал, как Винчестер буквально закипает изнутри. Челюсти его стиснулись так плотно, что на скулах вздулись чётко выраженной формы желваки, губы сомкнулись тонкой презрительной ниточкой, угрожающе сошлись над переносицей брови, расчертив глабеллу глубокими параллельными чёрточками поперёк, и зрачки в узкую, как игольное ушко, точку сомкнуло остервенелой яростью, лицо побледнело, но в щеки кровь бросилась и вспыхнула лихорадочным румянцем, кисти с большими разбитыми костяшками сжались так крепко, что кожа на сгибах фаланг стала совершенно белой. Капитан глубоко и шумно, часто дышал, и заметно было, что старается дышать размеренно, будто титаническим усилием сдавливает по экспоненте нарастающий гнев физической оболочкой, трещащей по швам под натиском взрывных чувств, генерируемых его неисчерпаемой душой в не поддающихся исчислению масштабах. Кастиэль нервно сглотнул. Казалось, у него на глазах звезду рвало на части гравитацией, из-под фотосферы выдёргивая пронизывающие протуберанцы.       — Дешёвая бюрократическая шлюха, — брезгливо скривился офицер и с головы до ног неторопливо смерил его уничижительным взором. — И чем Гордон ублажил тебя за возможность всадить мне нож в спину? Тёпленьким местечком в Мэдисон?       — Я не понимаю, о чём вы говорите, сэр, — отчеканил Кастиэль и выпрямился, расправил плечи. — Это первое. И второе – я не намерен никуда переводиться, если коллегия опротестует ваш рапорт.       — Тогда я тебя со свету сживу, — ласково пообещал Винчестер. — А теперь выметайся с глаз моих долой, пока я не приступил прямо сейчас.       Кастиэль покинул палату, не прощаясь, и уже не слышал, как оставшийся в одиночестве офицер витиевато, со всей душой, выматерился в несколько этажей и с размаху, проигнорировав размалывающую боль под корсетом, туго обхватывающим рёбра, шибанул кулаком по подлокотнику кровати, и так неистово, что от удара со столика, в изножье прикреплённого на подвижную кронштейную подставку, грохоча, послетали к хренам и посуда, и вода в бутылке, и опустошённый стаканчик из-под лекарств; не видел, как Винчестер, бессильно рыкнув, завалился на подушку и принялся злыми глазами в потолочной плитке сверлить дырки, время от времени прикусывая нижнюю губу, и даже если бы он и стал свидетелем того, как считающий себя загнанным в ловушку командир бесится от безысходности и застарелой ненависти, то не сумел бы постичь ни смысла её, ни подоплёки. Он понимал только, что что-то не так сделал, и, сложив два и два, легко пришёл к выводу, что спровоцировала капитана отнюдь не его решимость отстаивать право на сохранение звания и службы, а инспектор, сам факт того, что Кастиэль на него положился, но теперь стало и поздно, и совершенно не важно, какая там история их связывает, в чём её суть заключается, и имеется ли у Винчестера вообще хоть какая-нибудь суть, блядь, плевать с высокой колокольни, он устал постоянно оправдываться и доказывать собственную правоту. Капитану иглой под ногти залезла мысль, что Кастиэль с Уокером против него в коллегии выступать будет? Великолепно! Этот конченый неуравновешенный, не способный себя контролировать и думать ещё хоть о ком-нибудь, кроме своей драгоценной персоны, ублюдок так его достал, что сержант готов был хоть дьяволу продаться с потрохами, чтобы поставить зарвавшегося сукина сына на место – кто знает, может, тогда произойдёт чудо господне, и в его до отказа забитой чрезмерно раздутым самомнением голове зашевелится парочка извилин и, может, одна из них даже окажется в состоянии участвовать в высших когнитивных процессах. Кастиэль сбежал по ступеням больничного крыльца и глубоко вдохнул сырой и промозглый апрельский воздух, постоял немного, дожидаясь, пока в руках успокоится крупная адреналиновая дрожь, вынуждающая ходуном ходить кончики пальцев. Он не был трусом, не боялся ни давления, ни конфликтов с вышестоящими чинами, ни прессинга сослуживцев, и прямого столкновения не боялся тоже, и тот, кто считал его беспомощным и безропотным, как правило, обламывали зубы, и Винчестер их обязательно обломает в том числе, если попытается сожрать – поперхнётся, мачо грёбаный. Он и не помнил, когда в последний раз был настолько зол, и когда в последний раз кому-либо позволял с собой в подобном тоне разговаривать; да, он не проходил в дверные проёмы строго боком и ни выдающимся ростом, ни раздутыми банками мускулов не мог похвастаться, но всегда знал, как дать вовремя сдачи, чтобы добавки не попросили, и когда лучше, не дожидаясь очереди, лупить первым.       Конечно, он ничего не знал о Гордоне. Не знал, что когда-то давно Гордон и Винчестер вместе, в одной группе, в академии Федерального агентства обучались, спали на соседних койках в казарме, не так далеко друг от друга сидели в аудиториях, на одних и тех же полигонах отрабатывали тактические задачи, одни и те же тесты сдавали, и в принципе мало, чем друг от друга отличались как курсанты: оба из неполных семей, у обоих семьи с военными ведомствами тесно связаны, не бедные жертвы с обочины жизни оба и не золотые дети, знания как губка, жадно, впитывали, лучшие в своём потоке, и, казалось бы, прямая дорога им к дружбе, но первая же стычка между ними произошла ещё в день знакомства, и дальше конфликт только усугублялся и усугублялся, пока к выпуску для них обоих не стало делом принципа второму нос утереть. Служба развела их по разным концам страны; Винчестер получил назначение в подразделение при военной базе Норфолка, Уокер для него провалился пропадом куда-то, и нынешний капитан тогда и слышать не желал, куда, но надеялся, что прямиком в ад, и так бы им не встретиться больше или, повзрослев, пообтесавшись на службе и поднакопив мудрости, забыть о разногласиях, вспыхнувших по молодости – чего там, по молодости, только не бывает, действительно – если бы не почти пятилетней давности пожар, унёсший жизнь опытнейшего ветерана с двадцатилетним стажем и безупречным послужным списком, Джона Винчестера. Офицер был сам виноват, отрицать это глупо. Отправился в периметр без подстраховки, без предварительного оповещения, с полупустым баллоном, сделал всё, чтобы пробиться в помещение с запертым там подростком, помог ему выбраться, а сам выбраться уже не сумел, погиб, наглотавшись угара, его отсутствие даже обнаружили не сразу, и время было катастрофически упущено. В процессе расследования, в обязательном порядке проводимого во всяком случае гибели при исполнении, инспектором был назначен Уокер – и своего шанса на реванш не упустил; он поднял всю подноготную, каждое дисциплинарное взыскание и нарушения погибшего офицера, выискивал по углам грязное бельё, полоскал его имя перед бывшими сослуживцами, перед начальством, в отчёте не побрезговал написать, что «в качестве предполагаемой причины гибели не исключается неадекватное психическое состояние погибшего или суицид», и странно ли, что после этого всего не оставалось в мире ни одного другого человека, которого капитан Винчестер с настолько же умопомрачительным помешательством ненавидел и кому за унижение платил бы столь же полновесной монетой?       Будь эта отвратительная история известна Кастиэлю, он бы не воспользовался помощью инспектора Уокера даже при условии стопроцентной гарантии сохранения карьеры, хотя, может, соблазн и присутствовал бы, потому что у него, в конце концов, имелись очень веские основания держаться за службу, и если бы капитан снизошёл до того, чтобы объяснить ему мотивы своей, со стороны и правда, несколько неадекватной реакции, Кастиэль ни минуты бы не медлил – отказался от содействия, предстал перед коллегией в гордом одиночестве и, изложив собственные аргументы, надеялся бы на чудо, но капитан предпочёл сорваться на подчинённом, вместо того, чтобы выслушать, а у сержанта не осталось ни одного довода, чтобы пойти на попятный. Он более чем отчётливо понимал, что угрозы Винчестера сжить его со свету вовсе не фигура речи и не пустая запальчивая болтовня, офицер и прежде весьма талантливо кровь ему сворачивал, а теперь, пока тот восстанавливал здоровье, его эстафету подхватил и весь остальной отряд: каждый из оставшихся в строю четверых сослуживцев, от Чарли, проявлявшего к сержанту своеобразную приятельскую симпатию, до Миллигана, раньше не удостаивавшего новичка ни единой крупицей внимания вне служебных обязанностей. При нём не разговаривали, не смеялись, не ели, к нему не обращались ни по имени, ни прозвищем, коробящим Кастиэля по рефлекторным дугам разрядами электричества, его не впускали в периметр как на тренировках, так и на той паре скромненьких выездов, произошедших в период отсутствия капитана, и ему ещё только предстояло узнать, что за неделю до назначенной даты слушаний Нитро его попросту отстранит за какой-то незначительный промах, конечно ни в коей мере не превысив своих полномочий в качестве замещающего старшину офицера. Отряд объявил сержанту тотальный бойкот, тут и по звёздам гадать не нужно. Он злился… любой ценой заставлял себя не поддаваться на провокации, игнорировал оскорбительные розыгрыши, держался с достоинством и никогда не вступал в полемику – и прекрасно понимал, и более того, отрешаясь от личного, поддерживал то, почему остальные с ним так сурово обращаются. Пусть в периметре устав, регламенты и правила для них священны и непорочны, как пречистая Мария, но за пределами боевой обстановки небольшие сплочённые звенья срастаются друг с другом в замкнутую цепь, прикрывают друг друга и сор из избы не выносят, решают по-свойски и, задавшись целью, действительно, кого хочешь со свету сживут, особенно, за командира, а отряд АРИСП за своего командира, как на себе убедился Кастиэль, готов был глотки голыми руками рвать.       Больнее всего по Кастиэлю ударило не то, что Гарт Фитцджеральд, истинный христианин и добрый католик в прямом смысле этого выражения, за миролюбие и дипломатичность прозванный Душечкой, принялся всяческими идиотскими и подчас откровенно жестокими шутками выставлять его на посмешище. И не то, что Нитро лишил его возможности попроситься на подмену и оперативной работы. И даже не то, что Пророк взирал на него так, словно Кастиэль персонально, из извращённой жестокости, передушил всех котят в приюте, где тот в свободное время подрабатывал волонтёром, а, по воистину мистической, таинственной, непостижимой причине, то, как Миллиган, поймав его на лестничном пролёте, смотрел ему в глаза, и взгляд, изливающийся едва ли не прямиком в подсознание сержанту жидким серебром по нити визуального контакта, сочился недоверчивым пренебрежением и ненавистью, личной, из чувств, намного глубже дружбы, проросшей. Не требовалось слов: всё, что Адам жаждал ему сказать… и в том числе то, чего говорить не собирался, Кастиэль прочёл в глубине его зрачков, шалым алчным бессветием предрекающих ему, как минимум, пару увечий, «если у Дина из-за тебя будут проблемы». Когда Адам отпустил воротник его форменной рубашки, что наматывал на разбитый кулак, размазывая сержанта по стене, и, спустившись по лестнице, скрылся за поворотом коридора, Кастиэль покачал головой и мрачно рассмеялся мысли, что единственный на данный момент человек в отряде, у которого проблемы – это он сам.       — О, какая потрясная цыпа! — раздалось у Кастиэля над ухом.       Он постарался побыстрее захлопнуть металлическую дверцу шкафчика, к чьей поверхности изнутри была крошечным кусочком скотча аккуратно приклеена небольшая и довольно старая полароидная фотография, но не успел: Фитцджеральд крепко вцепился в неё сверху и свободной рукой сорвал снимок, запечатлевший юную, лет семнадцати, максимум, девятнадцати, девушку, красивую, как наяда – с коротко, по-мальчишески, остриженными густыми волосами насыщенно-чёрного цвета, что, впрочем, не только не лишало её женственности, а напротив, придавало трогательной свежести и нежности, сходства с цветком чертополоха, неказистым вроде и колючками усыпанным, и вместе с тем притягательным своей хрупкостью, неожиданной в окружении нелепых уродливых листьев.       — Подружка твоя? — поигрывая бровями, спросил Гарт; он наверняка заметил, как много для Кастиэля это фото значит, и именно потому продолжал глумиться, иначе никакого смысла нет. Кастиэль молчал, не реагировал, и самообладание давалось ему с каждым мгновением всё труднее, в ошмётки раздираемое страхом за потёртое и ломкое изображение, единственное, оставшееся у него, и гневом. — Познакомь, а? Тебе она всё равно не даст…       — Уоррент-офицер, это фотография моей матери. Её много лет, как нет в живых. Верните мне снимок, — отчеканил Кастиэль онемевшими губами и твёрдо добавил: — Пожалуйста.       Гарт осёкся и перестал улыбаться, состроил, в качестве заключительного аккорда, пренебрежительную мину, но фотографию отдал и немедленно отвалил, оставив сержанта в покое, ведь чего у него, родителя, не отнять, так почтительности в отношении чужих родителей. Он постоял немного рядом со скамейкой, осторожно, трясущимися кончиками пальцев приклеил снимок обратно на дверцу за уголок и, закрыв замок, чего прежде никогда не делал, вышел из раздевалки. Спрятался под широкой лестницей, чтобы побыть немного наедине с собой, избавиться от памяти, волной цунами восставшей из-под нагромождения событий, и успокоить дрожь в губах; стресс давил на него, гнул пополам, подобно гвоздю, и как бы он ни сопротивлялся, насколько бы крепкие нервы ни имел, время от времени становилось просто невыносимо и дальше держаться. Естественно, сдаваться он не собирался тоже – не теперь, теперь для него делом принципа стало им всем противостоять, превратилось в цель, в то, что открывало глаза по утрам, в то, что придавало сил на любой выпад отвечать с флегматичной отстранённой вежливостью, и изображать вид, что не замечает, как в эпицентр всеобщей одержимости превратился. Сложно, когда снаружи, как металлургическим прессом, плющат и в точку на пространстве мироздания растирают, но ещё хуже, когда внутри точки нет ничего, кроме выеденных чувством вины каверн, так что он терпел и физически осязал, что кокон, его окружающий, становится всё толще.